Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Представляешь, Олежка, – волнуясь, рассказала Ирина. – Я мыла полы в гостинице, и вдруг идет этот, ну, ты его знаешь – писатель Фома Кимович, и тащит авоськи с продуктами. Он отоваривается в тамошнем буфете. Хотя непонятно – зачем? Его же кормят с барского стола… Останавливается и смотрит на меня. Я тряпку опустила, поклонилась. Он говорит: ну что, курочка, заглянешь вечерком? Он давно ко мне цепляется, помнишь, я говорила?

– Надо было плюнуть в него. Они плевков не любят. Боятся СПИДом заболеть.

Ирина извлекла из сумки батон белого хлеба и – о чудо! – бутылку красного вина «Саперави».

– Нет слов, – сказал Олег. – Благослови Господь всех писателей в мире. Ну и что дальше?

– Я говорю: что вы, Фома Кимович! Как можно! Я бы рада, да Василь Васильевич не позволит без его ведома. Я же у него порученка личная. И тут, веришь, Фома этот – зырк-зырк по сторонам, как крысенок. Да шучу, говорит. Ты что, девушка! Да ты и старовата для меня… Испугался ужасно. Чего-то, видно, у него не ладится с начальством. Достает вот эту рыбину, бутылку, хлебушек – и мне. Я взяла. Не надо было, да?

– Почему не надо? С паршивой овцы хоть шерсти клок. И как он объяснил свою щедрость?

– Сказал, что хочет дружить. – В ее глазах тень страха. Гурко ее понял: когда люди типа писателя Фомы предлагают дружбу, это скорее всего сулит новую беду. Он разлил вино по чашкам. Они ужинали, улыбаясь друг другу, ни на секунду не забывая про зоркий телеглаз. Вино было выдержанное, душистое и осетрина превосходная. После ужина выкурили по сигарете. Они оба, не сговариваясь, довольно долго молчали, из чего следовало, что им хотелось поговорить о чем-то таком, о чем говорить нельзя. Таких тем было несколько, и по глазам подруги Гурко догадался, о чем она думает. Сегодня каким-то образом ей удалось уклониться от наркотика, и поэтому встреча со старым чудовищем, прозываемым почему-то писателем, сильно ее напугала. Зона терпима под наркозом, когда все происходящее кажется почти что сном, но для ясного сознания убийственна. Психика не справляется с кошмаром. Маски вместо лиц, речи, имеющие человеческие модуляции, но таящие в себе потусторонний смысл, смерть, воспринимаемая как шутка, мистификация на каждом шагу, оборотни в рясах священников и умные, строгие лица устроителей зловещего, сатанинского спектакля, – конечно, это все сон, но вдруг оказывается, что вовсе не сон, а явь, и возможно, быстрая смерть – единственный способ проснуться. Все как в древних мистериях, где зрителей одурманивали видениями ада до тех пор, пока собственные страдания не начинали казаться им сущим пустяком. Прием воздействия на массовое сознание, используемый диктаторами всех времен, от Калигулы до Гитлера, но доведенный до совершенства только в конце двадцатого века в России. Суть его в том, что со всех сторон внушают: тебе плохо, да, это верно, тебе плохо, но гляди, если не покоришься, как бы завтра не было во сто крат хуже. Человек слаб, человек верит – и уныло бредет за грозными вождями, влекущими его к краю, за которым бездна.

– Это смещение, – Гурко попытался успокоить Ирину мягкой улыбкой. Обычно ему это удавалось. – Мы живем в смещенной реальности, но это не так ужасно, как кажется. Все возвратится на круги своя. Сегодня сняты все запреты и табу, но это ведь только у нас, ну еще, естественно, в дружественной нам Америке. Зато погляди, сколько осталось здоровых, развивающихся стран – Нигерия, Танзания, Мадагаскар и прочие. Человечество – единый организм, он не может погибнуть по частям. Если где-то что-то отмирает, в другом месте обязательно возрождается.

– Иронизируешь, – сказала Ирина. – Мне не смешно.

– Ничуть не иронизирую. Смещенная реальность – давно исследованный феномен. Ближайшие к нам совпадения – Кампучия, ЮАР. Теперь докатилось до нас. Но мы оглянуться не успеем, как солнышко снова взойдет.

Ирина помыла посуду, и они легли спать.

Глава 6

Каково же было удивление Сергея Петровича, когда он получил по служебному факсу депешу от Гурко. Он пробежал текст два раза подряд и запомнил наизусть, а факс сжег. Потом сел в кресло и задумался, закрыв глаза. Думал он не о Гурко, угодившем в ловушку, но пока живом, и не о том, что предстояло сделать в ближайшие часы, а вспомнил давний случай из своей жизни, когда был влюблен в девушку по имени Анастасия, Настенька. Бог мой, как она была свежа! Сергей Литовцев, молоденький, тщеславный старлей, вернулся из ответственной командировки в Красноярск и прямо с аэродрома, не заглянув ни домой, ни на службу, помчался к ней. Позвонил из телефонной будки напротив ее дома. Услышал сперва настороженное дыхание, потом робкий голосок:

– Да, говорите!

– Это я, – сказал Гурко. – Я тебя что, разбудил?

– Ты где?

– Возле твоего дома, где же еще.

– Я сейчас, подожди! – и короткие гудки отбоя. Через секунду она вылетела из подъезда, как была – в домашнем коротком халатике и в резиновых шлепанцах.

Через весь двор кинулась ему на грудь. Он поймал ее на лету, стиснул до хруста. Шальные глаза ее невыносимо пылали: «Ты, ты, ты!» На виду у укоризненных старушек он успокаивал ее, гладил, целовал. Настя что-то бормотала, уткнувшись ему в пиджак. Он держал в руках свое счастье, а после такого уже, кажется, не было. Хотя женщин знал много и со многими спал. Но не было такого, чтобы счастье в руках – теплое, упругое, с бредовым взглядом, со слезами на раскрасневшихся щеках, – и не было такого, чтоб он знал, что это именно счастье, и другого не надо. Куда все девалось? Почему не женился на Настеньке, а спустя год женился совсем на другой, которую не любил, но которая, казалось ему тогда, воплощала в себе все мыслимые и немыслимые женские достоинства? И где теперь Настенька? К кому выбегает в халатике на босу ногу? Гурко надеялся, что когда-нибудь, ближе к старости, если доведется дожить, найдет ответы на эти, в сущности, самые важные вопросы.

Помечтав минутку, стряхнул с пальцев сладкую тяготу воспоминания, дотянулся до телефона и соединился с Козырьковым. Тот, слава Богу, был на месте.

– Кеша, срочно нужна черная «Волга», двадцать четвертая. У тебя есть?

– Может быть, тебе полежать, отдохнуть? – заботливо спросил особист.

– Не время шутить, Кеша. Одна «Волга» и один из твоих бугаев. Гриня на работе?

Козырьков в своем кабинете помедлил мгновение.

– Через час. Через час будут «Волга» и Гриня. Больше ничего не надо?

– Пока ничего. Оставайся, пожалуйста, на связи.

Часа ему хватило, чтобы переодеться и экипироваться. На работе он держал целый гардероб. Для экстренной поездки выбрал темный костюм устаревшего покроя, светлую рубашку и скромный, чуть залоснившийся галстук в голубой горошек. В наплечную кобуру сунул автоматический пистолет системы «люггер» сорок пятого калибра. Любимая игрушка, не знающая осечек. Для пальбы в замкнутом пространстве ничего лучшего не придумаешь. И шуму бывает столько, что создается эффект группового налета. Подумав, положил в коричневый министерский портфель охотничий нож с утяжеленной рукояткой и обыкновенную осколочную гранату с пластиковой чекой. После этого позвонил родителям Гурко, молясь, чтобы они были дома. В факсе был намек, что можно их уже не застать. Трубку снял отец Гурко.

– Андрей Семенович, добрый день. Это Сергей.

– А-а, Сережа, рад тебя слышать, – старик обрадовался, но тут же насторожился. – Что-нибудь с Олегом?

Сергей Петрович допускал, что телефон на прослушке, поэтому говорил аккуратно.

– Да нет, Андрей Семенович, с ним все в порядке.

– Ты так думаешь? А где же он пропадает целый месяц?

– Он вас разве не уведомил?

– Мало ли о чем он уведомил, – старик обиженно сопел. – Вам бы, Сережа, почаще пятую заповедь вспоминать. Вы же теперь все верующие, воцерковленные, вот и вспоминали бы почаще.

– Это какую, Андрей Семенович? Про почтение к родителям? – Сергей надеялся, что старик не станет долго витийствовать. – Кстати, нижайший поклон Дарье Семеновне. Надеюсь, она здорова?

– Тебе что-то надо, Сережа? – уже по-другому, почти по-деловому поинтересовался матерый отставник.

– Пустяки… А впрочем, да. Хотелось бы повидаться. Есть маленькая просьбишка.

– Так в чем дело? Жду.

Сергей Петрович сказал, что выезжает, и попросил Андрея Семеновича выйти вместе с супругой на улицу (минут через двадцать) и прогуляться в сторону магазина «Спортивные товары» (нынче «Бярд-шоп»). После чего старший Гурко окончательно убедился, что дело серьезное и не терпит отлагательства. Коротко буркнул:

– Вечно у вас с Олегом сложности! – и повесил трубку.

В черной «Волге» с импозантным козырьком над фарами за баранкой сидел Гриня Лунев, интересный паренек, возможно, один из самых опасных в Москве. В нем было все опасно: и внешность, ангельская, напоминающая иконные лики, и цепкий ум, целиком направленный на гон, и худое, беспощадное тело, обремененное немыслимыми рефлексами. Но самое опасное в нем было то, что он как-то так уродился, что не придавал никакого значения ни своей, ни посторонней жизни. Вдобавок Гриня был очень смешлив, и когда он смеялся, то не верилось, что этот двадцатипятилетний хлопец способен обидеть даже муху. Козырьков по-особому им гордился. Он подобрал его на выпускном вечере в Суворовском училище (Гриня был сиротой) и, по словам Козырькова, выпестовал, вылепил из говна конфетку. Гриня платил шефу взаимной приязнью, а больше не уважал никого. Про Сергея Петровича он знал по легенде, что тот мотал вроде бы срок за разбой, а потом, когда все бандюги в одночасье стали господами, перенял у бывшего владельца, ныне покойного, богатую фирму «Русский транзит». Что еще он знал или о чем догадывался, про то Гриня никому не говорил. Окинув севшего в машину Лихоманова леденящим, ангельским взглядом, улыбаясь, спросил:

– Никак постреляем, Сергей Петрович?

– С чего ты взял?

– Порох чую, – Гриня радостно гоготнул. – Да и с чего бы вам кобуру понапрасну цеплять?

– А у тебя есть из чего стрелять?

– Откуда? Нам господин Козырьков баловаться запретил.

По дороге Сергей Петрович объяснил веселому попутчику диспозицию. Они вдвоем из госдеповского гаража едут как бы подбросить пожилую пару в поликлинику. Но при этом может случиться накладка, потому что эту пару пасут. Если те, кто пасет, не захотят отпустить стариков в поликлинику добром, скорее всего, и придется помахаться. Трудность в том, что Сергей Петрович за неимением времени не выяснил, сколько там сторожей и как они выглядят. Но сколько бы ни было, стариков надо забрать однозначно. Тем более они на улице ждут.

– В поликлинику так в поликлинику, – беспечно отозвался Гриня. – Может, и я заодно анализы сдам.

– Тебя что-то беспокоит?

– Не меня, шефа. Он утром сказал, что у меня с психикой не в порядке.

– Так и сказал ни с того ни с сего?

– Я прибавки к жалованью попросил. Он с Нового года сулит. Мне работенку предлагают – в три раза больше платят. А шеф говорит: сходи к психиатру. Какой-то он последнее время стал грубоватый. Не знаете почему?

– Работа нервная, – усмехнулся Сергей Петрович, любуясь точеным профилем молодого мордоворота.

Родителей Гурко он засек издали – взявшись под руки, они чинно вышагивали по тротуару, – но приметил и сопровождающих. Мужчина в спортивном пиджаке, глазея по сторонам, брел впритык за ними, внаглую, и на другой стороне улицы молодой парень в светлой рубашке неспешно перемещался от ларька к ларьку, словно пчела с цветка на цветок.

Эти двое не вызывали у Лихоманова сомнений: топтуны!

– Останови подальше, – велел он Грине. Через заднее стекло внимательно обозрел окрестность: больше вроде никого. Народу на улице немного – все видно как на ладони. Если только какой-нибудь стрелок не засел на крыше, но это вряд ли, это чересчур. Старики Гурко не такой уж важный объект. Когда они на медленном ходу проезжали мимо, Андрей Семенович углядел Сергея, но не подал виду. Сергей Петрович заметил мелькнувшую по липу старика самодовольную усмешку: как же, бывалый особист опять участвует в оперативной разработке.

– Подашь задом, – распорядился Сергей Петрович. – Из машины не вылезай. Как только сядем – рви когти.

– Мальчонка на той стороне тоже ихний, – подсказал Гриня.

– Не учи ученого.

Гриня притормозил на несколько метров впереди идущей пары, и тут же Сергей Петрович вывалился из машины с бодрым криком:

– Андрей Семенович, вот и мы! Вот и мы!

Гурко-старший поднял руку в приветственном жесте, и вдвоем с Дарьей Семеновной они засеменили к нему. Однако сопровождающий их мужчина оказался шустрее и одним рывком переместился между ними и машиной. Одновременно его напарник на другой стороне улицы ринулся через проезжую часть, на ходу кого-то предупреждая в черный брусок телефона. Сергей Петрович понял, ни о каких нормальных переговорах не может быть и речи, потому что топтун наработанным движением уже сунул руку под пиджак. Стоял он тоже умно: спиной к тротуару и развернувшись боком к Сергею Петровичу, как к главному противнику. И все-таки они успели обменяться парой реплик.

– Вы что, гражданин, выпимши, что ли? – возмущенно спросил Сергей Петрович. – Стариков чуть с ног не сбили!

На что гражданин ответил:

– Сваливай, пока цел, недоносок!

Сергей Петрович изобразил на лице изумление и на середине фразы: «Да что это вы себе позво…» пнул обидчика ногой в пах. Удар вышел чисто символический, имеющий целью отвлечь противника (расстояние не ударное), но мужчина, с появившейся на лице нехорошей ухмылкой, продолжал рвать пистолет из кобуры, и ситуация сложилась проигрышная для майора. Он еще мог рассчитывать на свой коронный прыжок, но, скорее всего, опытный боец свалит его на лету, как задорного петушка-забияку. Давненько майор не проигрывал так унизительно, но тут с наилучшей стороны проявил себя отец Олега.

Позиция у него была удобная, и он ею воспользовался. Не мешкая, с мясистым звуком хряснул чугунным кулаком по затылку бандиту, отчего тот кувырнулся, подобно сбитой кегле, пролетел мимо Литовцева и врезался мордой в борт «Волги». Остальное было делом техники. Майор перехватил руку с пистолетом и, резко дернув, вывернул ее из плеча. Добавил короткий тычок в горло, поймал пистолет и отвалил обмякшее, грузное тело на тротуар. Потом развернулся навстречу второму топтуну, недоумевая, почему тот до сих пор не вмешался в заварушку. Объяснение оказалось простым. Гриня Лунев, наплевав на приказ не вылезать из машины, перенял паренька на бегу. Как он с ним управился, Сергей Петрович не видел, но как раз в эту минуту Гриня за ноги выволакивал его с проезжей части.

Через десять минут выехали на набережную, и погони вроде не было. Дарья Семеновна, за долгую жизнь с чекистом, прошедшим путь от разбитного опера до сурового, задумчивого генерала, привыкла ко всяким передрягам и ни о чем не спрашивала: спокойно ждала, пока все само собой уладится. Андрей Семенович горделиво попыхивал сигаретой на заднем сиденье и лишь поинтересовался, когда отъехали от опасной зоны:

– Ну что, Серенький, как я его приложил?

– Крепко, Андрей Семенович, – буркнул майор, все еще мучимый стыдом. – Надолго запомнит.

Гриня Лунев невинно похвастался отобранной у бандита телефонной трубкой.

– Поглядите, Сергей Петрович, М-314, японская. Не меньше трех штук. Давно о такой мечтал. Да разве на козырьковскую зарплату купишь.

– С тобой после поговорим, – урезонил его майор. – Полковник тебя научит, как приказ нарушать.

– Да я что, – в улыбке блеснул зубами Гриня. – Вижу, вы малость замешкались, проявил инициативу. Все по уставу. Но я вас прошу, Сергей Петрович, не надо жаловаться. Я же говорил, шеф и так в психушку грозит упечь.

Родителей Гурко доставили на одну из базовых квартир в районе Бирюлева. Старики хоть и брюзжали для видимости, но в общем отнеслись к неожиданному переезду нормально. Андрей Семенович попросил передать Олегу, что от его безобразного поведения у матери повысилось давление. Литовцев старался не смотреть на Дарью Семеновну. За годы дружбы с Олегом он съел десяток кастрюль борща, приготовленного ее руками, а теперь не мог даже толком объяснить, где ее сын. Но он надеялся, что вскоре это недоразумение прояснится.

К обеду вернулся в контору, где его ждал Козырьков. Они заперлись в кабинете и просидели за рабочим столом несколько часов подряд. Пили кофе чашку за чашкой, но Иннокентий Павлович позволил себе несколько рюмок коньяку. По всем прикидкам выходило, что при штурме Зоны шансы выпадают пятьдесят на пятьдесят. Это при условии, что удастся добыть еще кое-какую информацию. Если не удастся… В запасе оставалось пять дней.

Но при любом раскладе затея была безумная. По сути речь шла о войсковой операции в ближайшем Подмосковье, направленной на спасение одного человека. Кем бы ни был этот человек, цена получалась непомерной. Вдобавок оба понимали, что при самом благоприятном исходе операции, проведенной без санкции Самуилова, это означало конец служебной карьеры Литовцева, а точнее, и физический конец их обоих. Не во время операции, так чуть позже. Когда все технические детали были осмыслены и общий план вчерне составлен, поговорили и об этом. Усталый от шестидесяти насыщенно прожитых лет, горячего кофе и коньяка, Козырьков откинулся в кресле и задумчиво посмотрел на более молодого партнера.

– Скажи, Сергей, зачем все-таки это надо? Ведь плетью обуха не перешибешь. И твой Гурко не мальчик, знал, на что шел.

К ответу Сергей Петрович был готов, хотя получилось не так убедительно, как хотелось бы. Наверное, Гурко ответил бы точнее.

– Наступает момент, Кеша, когда приходится выбирать. Не между жизнью и смертью, нет. Между тем, червяк ты или человек. Я не могу оставить Олега без помощи. Но это касается только меня. Ты можешь не ввязываться.

– Без меня ты не справишься.

– Чего хитрить, Кеша, мы и вдвоем вряд ли справимся. Что это меняет?

Козырьков посмаковал глоток коньяку.

– Знаешь, чему я завидую? Ты живешь, будто у тебя две головы. Я так не умею.

– Значит, отказываешься?

– Как раз нет, начальничек. И знаешь почему? Я свой выбор сделал, когда ты еще пешком под стол ходил.

– Ну и замечательно, – майор зевнул с облегчением. – Я и не сомневался, честно говоря… Давай досье на этого летуна…

В тот же час Мустафа беседовал с Хохряковым. Был тот редкий случай, когда Василий Васильевич выбрался на побывку в Москву. Мустафа повез его в чудо-баньку в Олимпийском комплексе, оборудованную так, что гостям казалось, будто они очутились в раю. Все, чего добился рынок за долгие годы нелегкой борьбы, было к их услугам: обильный стол, распутные юные девы на любой вкус, меланхоличная обслуга, состоящая из отменно вышколенных болванчиков-массажистов, творческих работников (в баню вызывали преимущественно сатириков и модных певцов), парикмахеров, экстрасенсов и прочей челяди, помогающей оттянуться забуревшим бизнесменам, но все это, конечно, не главное. Впечатляла атмосфера этого заповедного, предназначенного для демократической элиты уголка: усилиями лучших зарубежных дизайнеров банька (вместе с парилкой, бассейном и подсобными помещениями) была смонтирована таким образом, что у счастливчика, попавшего внутрь, создавалось ощущение свободного парения в некоем суверенном пространстве, насыщенном мелодичной музыкой, неярким, интимным светом и неземным покоем. Как это возбуждало своенравных рыночников, трудно описать, да и зачем, если все равно вряд ли кому из простых смертных удастся там побывать. Надо заметить, Хохряков презирал все эти аристократические забавы, с упреком говаривал компаньону: что же, дескать, друг ситный, великое дело делаем, державу строим, потомкам даем урок, а ты все тешишься побрякушками, швыряешь деньги на ветер. Мустафа лишь посмеивался про себя, считая поделщика, в сущности, дикарем, человеком без тонких чувств, способным к черновой работе, но не более того. По его мнению, неразвитая душа Хохрякова закрыта для глубоких, возвышенных переживаний, зато иные его качества незаменимы в той звериной борьбе, которую они вели с целым миром. За годы достатка и свободы Хохряков ничуть не цивилизовался, как был, так и остался тупым русским пеньком, но именно поэтому ненавидел соотечественников с такой угрюмой силой, с какой не могла ненавидеть их ни одна нация на свете, включая чечен и Чубайса. Чувство ненависти, с которым он жил, было чистым и первозданным, как утренняя заря, потому что никаких явных причин для нее у Хохрякова не было.

На этот раз он объявился в Москве по каким-то личным делам и заодно завернул к Мустафе, чтобы поделиться некоторыми сомнениями. Они сидели за накрытым столом в предбаннике, укутанные в махровые простыни, обвеваемые ласковым ароматным ветерком, стекающим из кондиционных ниш. Пышнотелая голая отроковица осторожно почесывала, ласкала жесткие ступни Мустафы, еще две точно такие же делали попытки, жеманно хихикая, подобраться и к Хохрякову, но он брезгливо пинал их куда попало.

– Убери ты их ради Бога, Мустафик, – взмолился наконец. – Ты же знаешь – не люблю я блядюшек, или я их сейчас пристукну.

– Цыц! А ну замри! – деланно грозно прикрикнул Мустафа на расшалившихся проказниц, у которых от тумаков только ярче вспыхивали остекленелые, наркоманские очи. – Не понимаю тебя, Васенька, это же так отвлекает. По-стариковски побалдеть.

– Не всякая дурь человеку надобна, – нелюбезно отозвался Хохряков. – Без иной можно и обойтись.

Они уже изрядно выпили, закусили, сделали по паре ходок в парилку и потихоньку, опиваясь медовым чаем, налаживались на третью, завершающую.

Сомнения Хохрякова касались предстоящего праздника с участием Кира Малахова, где залетному чекисту Гурко предстояло сыграть роль чистильщика. По наблюдениям Хохрякова выходило, что неукротимый, возомнивший о себе пострел собирался в очередной раз взбрыкнуть, и это было логично. Однако насколько Хохряков изучил всю эту краснопузую чекистскую сволочь и их повадки, для того, чтобы удачно взбрыкнуть, Гурко должен попытаться выйти на связь с Демой Гаврюхиным, самым знаменитым покойником Зоны, а он этого не сделал. Или, хуже того, они сходку проморгали.

– Что же тебя беспокоит, Васюта? – искренне озадачился Донат Сергеевич. – Дема подконтролен, Гурко подконтролен. Добавь по снайперу на каждого – и баста. О чем базар?

После первых двух чудесных воскрешений Дема Гаврюхин действительно был повязан такой густой сетью всевидящих глаз, что, кажется, шагу не мог ступить, чтобы его не засняли на пленку. Но так ли это? Его не трогали обдуманно, как в Москве давно не трогают так называемую коммунистическую оппозицию, которая вся под колпаком. И Дема в Зоне, и оппозиция на воле – прекрасная выхлопная труба для дурных паров, скопляющихся среди быдла. Отбери у быдла трубу, и оно рано или поздно рванет, как подпаленная изнутри куча навоза.

– Гурко коварен, – сказал Хохряков. – Мы его недооцениваем. Если ему удалось связаться со своими дружками в Москве, может быть накладка. Мустафик, я бы приостановил акцию. Зачем по-глупому рисковать?

– Расслабься, – посоветовал Мустафа. Подтащил поближе трепещущую вакханку, поставил ей ногу на живот и медленно вдавил пятку в упругую плоть. Девица утробно верещала, будто ее насаживали на вертел. Мустафа откинул голову на кожаную подставку, закрыл глаза. Почти задремал в истоме.

Васька Щуп вечно перестраховывается, иногда это утомляет. В нем сохранились все страхи минувших лет. Он так и не уразумел, как изменился мир, в котором они правят. Взять ту же Зону. Она приносит прибыль, но ни в каких деньгах не оценить моральное удовлетворение, связанное с ней. Зона не просто бизнес и не просто большое развлечение, это его личная, Мустафы, мировоззренческая победа. Естественно, в Зоне бывают накладки – процесс не завершен, – но все легко уладить с помощью экстренных проплат. Мустафа надеялся дотянуть до появления на земле первого поколения истинно счастливых людей. К сожалению, Васька Щуп, будучи незаменимым администратором, не способен оценить величия и красоты его замысла. Для него Зона всего лишь рыночный комплекс, где идет рутинная переплавка: «Деньги – люди – товар – деньги». И если бы он был один такой. Вращаясь в среде самых крутых «новых русских», в правительстве, в Думе и среди предпринимателей, он то и дело угадывал уродливые признаки никуда не девшегося рабьего, совкового мышления – без полета, без вдохновения. Большинство так и остались зацикленными на тленном, сиюминутном – деньги, процент прибыли, кубышка в банке. Этим людишкам удалось превратить Москву в гигантский коммерческий ларек, но с ними он не раскинет Зону от Балтики до Тихого океана. Верную, блестящую мысль высказала недавно то ли Хакамада, то ли рыжий Толян: самые прогрессивные идеи обречены на провал, пока не вымрет это стадо, зараженное семидесятилетней большевистской проказой.

– Эх, Васенька, – Мустафа с трудом разлепил сонные очи. – Пойдем, что ли, хватим парка напоследок?

На полке Хохряков продолжал уныло гнуть свое: проморгали, кабы чего не вышло, раздавить гаденыша – и точка.

– Скажи, Сергеич, чего так нянчишься с этим Гурко? Он ведь как заноза, или не видишь? Куда ни сунь, так и будет торчать. До сих пор не выяснили, зачем он вообще появился.

Юные телки перетянулись за ними в парилку: Донат Сергеевич покоился на брюхе, а девочки умело растирали, лелеяли каждую его жирную мясинку. Впечатление было такое: три озорных осы вьются над туловищем полудохлого тюленя. Картина вызывала у Хохрякова гадливость.

Мустафа перевернулся на бок, тяжело пыхтел. С сальной кожи струился коричневый пот.

– Глупости, Щуп!

– Почему?

– Гурко – штучный товар, а мы привыкли партиями брать. Вот и затоварились дешевкой. Этот паренек высоко летает. И в одиночку. Пойми своей мужицкой башкой, Вася. Или мы таких, как Гурко, приспособим, пристегаем к своему делу, или придется с ними бороться. И с кем останемся? С писателем Клепалой? С башибузуками из твоей охранки? С Гайдарами и татарами?

– Ты вроде его побаиваешься, – удивленно произнес Василий Васильевич.

– Кого я побаиваюсь, – скривился Мустафа, будто кислого хватил, – того уже нет на свете.

Хохряков поднял из шайки мокрый веник и начал себя потихоньку охаживать. В чем-то он был согласен с подельщиком. Он и сам, чем дольше приглядывался, тем больше мягчал к этому сыскарю, заброшенному в их владения волей случая. Это было не просто естественное уважение сильного человека к чужой, да еще молодой силе. Что-то иное. Ему было любо наблюдать, как Гурко хитрит, как валяет дурака, как искусно копит в себе запал, который надеется поджечь в нужный момент. Да, прав Мустафа, Гурко крупный хищник, но порода у него другая, не их. Вот это как раз опасно. В одном лесу им не ужиться. Не всякую гадину можно приручить, а ту, которую нельзя приручить, следует раздавить немедля. Иначе укусит. Больно укусит. Мустафа, блаженно постанывая от разнообразных прикосновений девичьих лапок, словно услышал его мысли.

– Хватит об этом, Вася. На Малахове мы его кровью повяжем. Обычное дело. Куда он после денется?

– Хорошо, – согласился Хохряков. – Но под твою ответственность. Чтобы не было претензий.

– Шутишь, Васютка? Нет, так не пойдет. Зона на тебе одном, ты за все в ней отвечаешь. Будут и претензии, если что случись.

Мустафа вдруг сел, ошалело вращая глазами, как прожекторами. Разом сбросил с себя греховодниц. Хохряков догадался, что за этим последует. Не бывало такого, чтобы Мустафа на отдыхе не выкинул какое-нибудь острое коленце. Так и вышло. Одну из прелестниц, самую пышнотелую, Донат Сергеевич загреб под себя и чугунным, литым коленом придавил шею к мокрым доскам. Девушка захрипела, забилась под ним, как крупная белая рыбица. Забавно болтались в воздухе пухлые ножки. От наслаждения лицо Мустафы перекосилось, на губах выступила пена.

– Ну-ка, подержите за ноги, – шумнул на девиц. Те послушно, как в трансе, навалились на трепещущие бедра подружки. Мустафа давил все сильнее. Из-под его колена несся жалобный, саднящий писк.

– Гляди-ка, гляди, – гремел Мустафа. – Пульсирует, трясется, не желает помирать, сучка! А вот мы тебя вот так! Или еще вот так! Хорош массажик, да? А ты говоришь – Гурко! Да мы с тобой всю Россию под колено!..

Очарованный, следил Хохряков за потехой, хотя вовсе не одобрял происходящего. В умерщвлении глупой телки не было никакой идеи, а только похоть и страсть. Но все равно зрелище поучительное. По капле, по крохе Мустафа выдавливал жизнь из грешного женского тела, и Хохряков понимал всю философскую глубину этого действа. Но по какому-то внезапному капризу хозяин не довел пытку до логического конца. Поднял колено и спихнул полуживую розовую тварь на пол. Подружки оттащили ее в угол, и там она блеванула.

– Видишь ли, – печально произнес Мустафа, – все надоедает. И давать жизнь и отбирать. Иногда додумаешься, к чему все усилия? Для кого стараемся? Мы им дали все – свободу, полные прилавки, а они лают изо всех щелей. Поганую человечью природу не переделаешь. Хоть в Зоне, хоть где. И все же… Помнишь, как у Булата: «Не оставляйте стараний, маэстро! Не убирайте ладони со лба». Будто про нас с тобой, а, Васюта?

Многое прощал хозяину Хохряков, как не прощать, коли тянут в одной упряжке, но когда тот впадал в поэтическую меланхолию (обычно нюхнув кровцы), его наизнанку выворачивало, как вон ту полудохлую девку в углу. Его свирепая, прямая натура не воспринимала психологическую ломку, в которой пятый год подряд бились, как в падучей, завшивевшие, зачервивевшие интеллигенты, изображая вековую муку. Для такого представления ему вполне хватало полоумного Фомы Кимовича, у которого тоже с языка то и дело прыгали, как вошки, то стишки, то побасенки. Если от кого смердело в округе, то именно от этих краснобаев, пишущих книжки и играющих роли. Мустафа нарочно его поддразнивал, подражая этим висельникам. И доставал-таки иной раз до печенок. Но не сейчас.

– Ничего, – сказал Хохряков, плеснув на каменку квасной ковшик. – Время покажет, у кого козырная масть.

И в тот же вечерний час отошел ото сна Савелий, телевизор заглох, и лампочка на потолке еле тлела. Рядом лежала голая кришнаитка Кланя и глядела на него влюбленным взглядом. Он сперва не понял, что произошло – какой-то лик другой, – потом догадался. Пока он спал, Кланя смыла со лба алое пятно, и иную краску, и причесалась так ловко, что бритая часть головы укрылась под светлой волной волос. Милая, весенняя девушка, исцелованная до синяков под глазами, – и больше ничего. Дьявольская жуть с нее спала, как шелуха, поэтому он сразу ее не признал.

– Ты ли это, Кланюшка?

– Я, Савелий. Кушать хочешь?

Савелий прислушался к себе. Да, он хотел есть, пить и еще кое о чем помышлял, скоромном. Его первая в жизни услада оказалась как бездонная бочка: сколько в нее не лей – все мало. Кланя спросила изумлении: