Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

…С восемьдесят пятого года, когда лукавый явился, навестил Русь, Савелий изменился – и далеко не в лучшую сторону. Каким-то нервным стал, чересчур восприимчивым. Спал худо и голосом охрип. Чаще выходил на двор, иной раз вовсе без нужды. По дому суетился, чего-то искал, копошился по углам. Смеялся редко, а больше постанывал, словно зуб ему рвали. Настена закручинилась, и тут надобно сказать несколько слов о ней.

Была она женщина неприхотливой судьбы. С тех пор как над ней Васька Щуп снасильничал и зачал ей малютку, она будто навсегда сосредоточилась на какой-то горькой мысли. События, люди, годы, работа, смех и печаль – все мимо текло, не задевая души. Была она чаще угрюмая, чем общительная, но недоброй ее никто бы не назвал. Она была никакая. Соседи всегда приближались к ней с осторожностью, как к человеку, которому открыт иной мир, не тот, который видят остальные. Можно было взять у нее дрожжец в долг, но смешно было справляться о здоровье. Кто провел с ней неподалеку долгие годы, тот вряд ли восстановил бы в памяти хоть несколько слов, оброненных ею. Еще, конечно, отпугивало людей ее перекошенное туловище и безымянный взгляд. Трудно говорить с женщиной, которая смотрит в сторону, и при этом в очах у нее плывут облака. Народ избегает уродцев, хотя втайне заискивает перед ними, угадывая в их присутствии загробную тайну. Зато всякая живность – собаки, кошки, коровы, овцы, птицы, шмели – тянулись к ней, благоговели перед ней, и был случай, когда бешеный волк, бедой промчавшийся по деревне, прыгнул на ее двор, к ее ногам, как к матери-спасительнице, срыгнул наземь белую пену – и блаженно сдох.

Мысль, которая ее баюкала, была незамысловата – Савелушка. Как он родился, так и втянул в себя все ее соки. Меж ними укрепилась не та связь, что соединяет любящую мать с ее чадом, а та, что случается меж небом и землей, когда они сливаются на горизонте в смутную, мерцающую нерасторжимость. Можно сказать и проще: родив сына, Настена продолжала носить его под сердцем, и ошибется тот, кто подумает, что это какая-то неуклюжая метафора.

Как-то перед Пасхой наведалась из города шальная компания: трое молодых людей и развязная девица, из тех, которые голые пляшут по телевизору. Приехали на черной длинной машине среди бела дня. Настена на дворе ворочала вилами компостную кучу. Парни вежливо расспросили, здесь ли проживает Савелий Хохряков, знаменитый экстрасенс, и нельзя ли с ним повидаться за нормальные бабки. Из их речей Настена не все поняла, но уловила главное: парни озорные, а заводилой у них как раз накрашенная девица, хотя та молчком, скромно куталась в дубленую шубку. Перед ней все трое выпендривались, и от нее тянуло черным дымком. Настена привычно насторожилась. У них не было заведено отпугивать гостей, но девица вызвала у Настены неприятное чувство душевной щекотки. Она сказала, что Савелий действительно здесь живет, но он никакой не экстрасенс, обыкновенный крестьянин, и сейчас как нарочно задремал после долгих трудов, поэтому беспокоить его грех. Тут девица и подала тоненький голосок:

– Бабуля, вы не бойтесь. Мы ему зла не сделаем.

В размалеванном, кукольном личике Настена различила человеческие черты и уверила девицу:

– Вы-то нет, да как бы он вас не обидел. Парни дружно загоготали, пихая друг дружку локтями. Настена видела их насквозь. Этим сытым, веселым городским кабанчикам, раздобревшим на дармовых хлебах, конечно, мнилось, что, кроме них, людей на свете не осталось. Приторговывая в районе, она не раз сталкивалась с этой чудной породой, разведенной в мире неизвестно для какой надобности. Знала и то, что по капризу кабаны могли вдруг щедро раскошелиться, а деньги у них с Савелушкой липшими не бывали. И все же еще раз предупредила посетителей:

– Как дед помер, Савелий очень загоревал. Он теперь сам не свой. Вы уж, ребята, поостерегитесь. Ежли знак подам, сразу уходите. Не пытайте судьбу напрасно.

Парни опять хохотнули, как на глупую шутку, и поперли в дом впереди нее. Волокли с собой пару тугих сумок с припасами.

По заведенному обычаю Настена усадила гостей в горнице, накрыла на скорую руку стол, парни откупорили разноцветные бутылки. Много еды у них с собой было. Колбасы, сыры, консервные банки. Настена подала капустки и моченых яблок. Про себя прикидывала: по такому зачину сотку-другую уж всяко гости отвалят. Курочка по зернышку клюет, может, удастся к теплу прикупить новую обувку для Савелушки – высокие ботинки на плотной каучуковой подошве.

Гости, выпив и закусив, недоуменно оглядывались: где же сам колдун? Девица по имени Гиля не пила, не ела, зато цедила табачищем несметно, как все ее голые подруги по телевизору. Однако теперь Настена испытывала к ней симпатию, потому что девица не гоготала и хотя бы не пулялась матерком, тогда как буйные кавалеры каждое словцо обильно посыпали бранью, точно серой солью. Но иначе, Настена понимала, они разговаривать не умели, и коли запретить им матерщину, пожалуй, замкнут уста навеки.

Наконец на печи по-родному заворошилось, и оттуда свесилась любопытная голова Савелушки.

– Матушка, что за люди пожаловали? Почему спать не дают?

Лукавил, конечно, Савелушка, давно он понял, что за люди, и уж знал про них такое, что ни Настене, ни им самим было неведомо. Парни, крепко уже навеселе, дружно загомонили:

– Слезай, батя! Прими чарку. С самой Москвы к тебе перли. Гостинцев привезли. Иди разговейся.

Савелий быстро и ловко спрыгнул с печи и как был, в исподнем, взгромоздился за стол. Вот уж чего Настена не ожидала. С тревогой отметила, что движения у него необычные, стремительные, тугие. Никогда он прежде так не скакал. Парни пододвинулись, уступая ему место. Хотя Савелию было сорок, но заросший бородой почти до глаз, с морщинистым лбом, он действительно производил впечатление не то что бати, а даже древнего деда. Лишь очи пылали ярким утренним светом, и девица Гиля, окунувшись в них, выронила сигарету из пальцев.

– Дак я же не пью, – пояснил Савелушка. – Горчит от нее в нутре.

Один из парней, тот, что больше других выхвалялся перед девицей и явно имел у нее преимущество, – звали его Эдвард, красивый, рослый детина, – снисходительно растолковал Савелушке:

– Горчит потому, – не обижайся, батяня! – всякую гадость жрешь. Ты вот нашу попробуй, шведскую. От нее, веришь ли, сук встает, как у быка, и никакой горечи. Подтверди, братва!

– Тогда наливай, – согласился Савелушка и заранее потянулся за стаканом. Настена охнула за перегородкой, но не вмешалась. Вмешиваться было нельзя.

По круговой разлили и выпили, все, кроме девицы, которая пожирала бородача огненным смятенным взглядом, а он на нее не глядел, разве что разок покосился.

– Вкусная, – похвалил Савелий, утерев рот ладошкой. – Спасибо… По какой же надобности прибыли, господа, ежели не секрет?

Тот же Эдвард ответил:

– Да вот Гилька, загорелась. Услыхала про тебя где-то. Вроде ты судьбу предсказываешь и все такое… Нам до фени, а ей любопытно. Вякни чего-нибудь. Получишь стольник.

– Заткнись, Эд, – гневно оборвала девица. – Извините нас, дорогой Савелий, что явились без предупреждения. Но мне правда надо с вами поговорить.

– Вижу, что надо, – теперь Савелий смотрел на нее с ласковой улыбкой. – Токо это ни к чему.

– Как ни к чему, Савелий?

– Судьбу промышляют не от скуки, от отчаяния. Когда деваться некуда. А тебе кто жить мешает? Красивая, богатая, все тебя обихаживают. Все у тебя есть. Зачем тебе судьба?

– Верно, батя, – восхитился Эдвард, – в самую точку попал. Все у ней есть, а чего нету, братаны дольют.

Вся компания, загрохотав, зашумев, ухватилась за стаканы. Настена подала свежей капустки. Ей было жалко девицу. На Руси никому нет счастья, а уж эта и вовсе звездный час прозевала. Чтобы знать ее судьбу, не надобно родиться Савелушкой. Ее судьба там, где помои погуще. Но видно ошиблась, потому что Савелушка говорил с ней тепло.

– Мечешься, – сказал он. – Это уже хорошо.

– Мечется, – опять встрял Эдвард, и в голосе зазвенела ярость. – Не хочет аборт делать. Уговори ее, мужик. У ней предок знаменитый. Прознает про наши делишки, за яйца подвесит. Верно, братва?

При этих словах побратимы заметно погрустнели, свеся на грудь буйные головы. Девица прошипела:

– Эдька, подлюка, еще слово, глаз выколю!

Савелий в охотку пожевал копченой колбаски.

– Давайте так, господа! Вы на воле покурите, а мы с девушкой обмолвимся словцом.

– Брысь отсюда! – цыкнула Гиля и глянула на Савелушку уж совсем каким-то преданным, песьим взглядом. Братва, прихватив пару бутылок, послушно потянулась на двор. Настена затаилась за занавеской.

Савелий обратился к девице с еще пущей лаской:

– С порчеными давно якшаешься?

– С детства, Савелий. Сволочи правду сказали: папочка у меня один из первых по Москве людей. Банкир, миллионер, теперь в правительстве сидит. Он меня и сбил с пути. Изнасиловал, когда мне тринадцати не было. А уж дальше само покатилось.

– Грех тяжкий, – кивнул Савелий. – С наскоку не отмолить. Обо мне откуда прознала?

– Бабка на рынке шепнула. Я у многих перебывала. К самому Чумаку ходила. Все напрасно. Не могу больше, тяжко.

– Чего же боишься, жить или помереть?

– И то и другое.

Савелий протянул к ней руку, погладил по щеке. Девушка пылко поцеловала его ладонь.

– Твою беду не поправишь. Яд не в тебе, в воздухе.

– Оставь здесь пожить, – взмолилась девица. – Услужать буду, что хочешь делать. Ну пожалуйста, оставь, пригожусь ведь.

Различив блудливый блеск в ее очах, Савелий отстранился.

– Невозможно, девонька.

– Почему?

– Сам на Москву собираюсь. Там, может, увидимся, даст Бог.

Настена за занавеской ухватилась за грудь. Еще прежде, чем он это выговорил, поняла, что уйдет. Значит, знак ему был. С печи слетел воробушком, колбасу жрал, как хлеб. Водки выпил. Она догадывалась, зачем он нацелился в Москву. Все тело от горя обмякло, как студень.

– Да, да, матушка, – шумнул ей Савелий. – Иди за стол. Чарку примем на посошок.

Настена не послушалась. Упала на пол, сжимала обеими руками колесо в груди, которое жгло огнем.

Глава 10

Расположились на высоком, обитом бархатом помосте, посреди яблоневого сада, усеянного светлячками иллюминации. Внизу, за длинными столами – охрана, прихлебатели, гости, челядь. Пируют вперемежку – первобытный срез демократии. Чуть дальше – просторная поляна, освещенная кострами, где гуляет, ликует беззаботный народ. Языческий обряд, проводы Ярилы. Скоро, чуть нахлынет тьма – пик торжеств, ритуальное жертвоприношение. Мсье Дюбуа держался с достоинством, хотя малость осовел от избытка шума, питья и впечатлений. Бог весть, что ему чудится, погруженному в коньячные грезы, но Мустафа не сомневался, что гость сумеет оценить по достоинству необычное шоу.

С удовольствием пригубил чашу с густым, пахнущим травами медом, прокатил по деснам липко-тающий колобок. Его лицо, озаренное закатом, казалось высеченным из темного, блестящего сланца. Они продолжали разговор, который вели уже несколько минут.

– Другой возможности не будет, – сказал Донат Сергеевич с убежденностью пророка. – Или мы взнуздаем мир сегодня – или никогда. Чернь опомнится и хлынет из всех щелей, как из вскрывшихся фурункулов. Нас смоет гноем, дорогой Дюбуа.

– Чего ты хочешь, – усмехнулся француз. – Не дури мне голову. Я не люблю играть в загадки.

– Никаких загадок, – по каменному лику скользнула гримаса неудовольствия. – Суть в том, что огромные человеческие стада испокон века, тысячелетиями подчиняются первобытным инстинктам. В двадцатом веке это очевиднее всего проявилось в России. Эту страну целое столетие трясет пещерный колотун. Мы можем ей помочь, и мы ей поможем. Наша маленькая Зона – всего лишь лабораторный опыт, но он, как видишь, удался. Из этого семечка, уверяю тебя, вырастет могучее дерево. Разве тебя не волнует возможность превращения миллионов скотов в организованные коллективы счастливых, трудолюбивых личностей?

Мсье Дюбуа поудобнее откинулся на гору подушек.

– Наверное, ты не сумасшедший. Наверное, ты мечтатель. Но все же скажи, что я с этого буду иметь? Какой процент прибыли? Назови цифры.

– Ты не совсем врубился. За деньги можно купить многое, но не все. В Зоне ограничений нет. Исполнение всех желаний, вот что ты получишь за свои жалкие доллары. Власть, любовь, покой, трепет зачатия, смертные судороги – без всяких налогов. Возвращенный Эдем – вот что такое Зона. С благословения Господня поднятая нашими руками.

– Ты часто поминаешь Бога, – задумался мсье Дюбуа. – Разве ты верующий человек?

– А как же! – Мустафа сделал вид, что обиделся. – Нет ни эллина, ни иудея. Есть только победители и побежденные. Как можно не верить тому, кто это сказал.

– Он сказал не совсем то и при других обстоятельствах, – возразил мсье Дюбуа.

Завязавшийся спор прервал Клепало-Слободской, по знаку Мустафы поднявшийся на помост. Фома Кимович был обряжен в некое подобие монашеского балахона. Тусклый лик кривился в подобострастной улыбке.

– Это мой писатель, – представил его гостю Мустафа. – Он изображает волхва. Садись, Фома, выпей с нами.

Писатель опустился на подушки, принял из рук хозяина чашу с медом. Приник к ней жирными губами.

– Обрати внимание, дорогой Дюбуа, – заметил Донат Сергеевич. – Народ этой страны привык слепо подчиняться любой власти. И пример ему всегда подают писатели и актеришки. За это мы им хорошо платим. Благодаря своим талантам они превратили холуйство в род искусства. Верно говорю, Фома?

– Ты всегда говоришь верно, – писатель оторвался от чаши. – Но сейчас соврал.

– Почему это?

– История против тебя. Восстания, бунты, революции – это тоже Россия.

Мустафа благодушно похлопал старика по плечу.

– Все так. Но уверяю тебя, неукротимость российского раба всего лишь оборотная сторона его покорности. Не бывает света без тени.

Тем временем действие, разворачивающееся на поляне, приближалось к какой-то кульминации. Лихо отплясывающие под гармошку мужики и бабы сдвинулись в одну сторону и вдруг разомкнули хоровод. Многие попадали прямо на траву. В призрачном свете костров восторженно пылали лица. Мсье Дюбуа поначалу не понял, куда устремлены все взгляды, потом увидел. К высокому дереву была привязана голая женщина, ее ноги едва касались земли.

– На, возьми, – Мустафа протянул французу театральный бинокль с особой оптикой. Приставя его к глазам, восхищенный гость различил не только подкрашенные соски красавицы, но и ленту поперек туловища, на которой черной вязью было выведено: «ЗАСРАНКА».

– Что значит «засранка»? – поинтересовался он. – Она кто такая? Коммунистка, что ли?

– В том-то и дело, что нет, – самодовольно пояснил Донат Сергеевич, – В Зоне нет идеологии. Ничто так не разделяет общество, как идеология, мы ее отменили. Никаких коммунистов и демократов. Вообще никаких политических воззрений. Как сказано, Господь один для всех, – неожиданная сентиментальная нотка зазвучала в голосе Мустафы. – Результаты, дорогой Дюбуа, поразительные. В Зоне мы наконец вырастили счастливого россиянина. Из говна слепили конфетку. Ты же видел, как беззаботно они поют и пляшут. Как самозабвенно предаются веселью. Не скрою, немного горжусь ими. Это же все, в сущности, мои дети.

– А вот эта, – махнул мсье Робер. – Которая засранка. Ее что же, будут сжигать?

Донат Сергеевич поморщился. Некоторые нюансы до ушлого французика доходили, к сожалению, туго.

– Дорогой мсье, времена вашей Жанны д'Арк давно миновали. Мы больше не охотимся на ведьм. Но чернь требует зрелищ. Чем пикантнее зрелище, тем гуще выхлоп дури. Мистификация, спектакль. Обыкновенная промывка мозгов. Азы управления стадом.

– Но женщина вроде живая? Она шевелится.

– Да, шевелится. Почему бы ей не шевелиться? Как любой женщине, ей нравится быть в центре внимания. Подтверди, Фома, как инженер человеческих душ.

Клепало-Слободской, опьянев от медовухи, капризно протянул:

– Вы же обещали, Донат Сергеевич.

– Обещал, обещал, помню… Что ж, иди, развлекись. Но помни: это – жертвоприношение, а не скотобойня. Не испорти людям праздник.

Писатель, прихрамывая, спустился с помоста, миновал столы с пирующей челядью и засеменил через поляну. Посмеиваясь, Мустафа объяснил высокому гостю причины такой суетливости безобидного старичка. Оказывается, приговоренная к заклинанию особа, до того как попасть в Зону, была известной критикессой, и как-то, еще при совдепии, тиснула уничижительную статейку на роман знаменитого классика. Лучше бы ей было отрезать себе правую руку. Злоба творческого интеллигента, загнанная в подполье, с годами разрослась так, что при одном упоминании ее имени с Фомой Кимовичем делался апоплексический удар. Однако добраться до нее он доселе не мог, как ни старался. Помимо того, что дама была критикессой, она была еще известной литературной блядью с огромными связями и высокими покровителями. Писатель был вынужден маскировать свою ненависть видимостью восхищения ее талантами, и даже, по его словам, на каком-то официальном приеме ему удалось затащить ее за сцену президиума и бесплатно вздрючить. Впоследствии они вместе подписывали челобитные к президенту с требованием «раздавить гадину» и вообще подружились домами. Однако когда он прослышал, что дамочка в Зоне и приговорена к исполнению заглавной роли в ритуальном акте жертвоприношения, с ним словно случился затяжной припадок. Памятуя о его былых заслугах, Мустафа и посулил ему…

– Загадочный россиянский душа, – восхитился француз. – Но не понятно, чем провинился женщина? Почему она жертва, а не наоборот?

– Жребий, – сухо бросил Донат Сергеевич. – Вот главный, великий закон Зоны. Равновесие жизни регулирует только жребий. Не я придумал. Закон жребия более всего соответствует натуре быдла. Чередование ролей. Сегодня ты заяц, завтра охотник. Разве не гуманно?

– Ты очень умен, Донат, – восхитился француз. – Но этот закон трудно просчитать в процентах. Он непредсказуем.

– Напротив, если помнить, что жребий – это мы с тобой.

Писатель Клепало-Слободской подскочил к дереву, где была привязана женщина, и, энергично жестикулируя, начал объяснять ей что-то важное. Толпа, замерев, внимала. Взошедшая луна окрасила поляну голубоватым свечением, притушив блеск костров. Мизансцена чарующая. Француз не отрывался от бинокля, да и сам Донат Сергеевич почувствовал возвышенное волнение, какое испытывал иногда при первых мощных аккордах Героической симфонии Бетховена. Или Шостаковича. В этом он до сих пор путался и осуждал себя за музыкальное невежество.

Бывшая критикесса, свеся кудрявую голову на грудь, покорно слушала разбушевавшегося, вошедшего в раж писателя, потом не выдержала и смачно плюнула ему в лицо. Ловка была шельма. Кровяной сгусток влепился прямо в переносицу, в таинственную точку скопления праны. Толпа возбужденно загудела. От нее отделился юркий человечек в алой рубахе и белых портках и передал писателю длинную пику с острым гарпуньим наконечником, какие продают в магазине «Рыболов-спортсмен» на Ленинском проспекте. Не долго думая, Фома Кимович, подпрыгнув, кольнул даму под правую грудь. Острие погрузилось неглубоко, но, судя по тому, как истошно она заверещала, чувствительно. Черная струйка брызнула на голый блестящий живот. Приладясь, Фома Кимович нанес еще несколько ударов – в грудь, в ноги, в плечи. Надо отдать ему должное, старик оказался на удивление проворен и последний укол в пышный, заросший волосами прямо от пупка лобок привел толпу в состояние мистического восторга. Из десяток глоток вырвался оглушительный рев, словно от поляны отделился реактивный самолет. Челядь сорвалась из-за столов. Вооруженные люди сшибали замешкавшихся поселян дубинками и кулаками, сопровождая особо удачные плюхи озорными прибаутками. Вопли экстаза смешались со стонами. Одну толстую бабищу в сарафане затоптали в костер, откуда она вылетела, точно фурия, в снопе пламени и искр.

Критикесса, истекающая кровью, билась на дереве в крепких путах. Мсье Дюбуа так возбудился и вспотел, словно вторично побывал в бане. Мустафа приставил ко рту свисток, и поляна огласилась резкой милицейской трелью. Беснование мгновенно прекратилось. Фома Кимович в изнеможении выронил из руки пику, но видно еще не насытился справедливым возмездием. Из последних сил обхватил даму за бедра и впился зубами в трепещущее колено. Это было неким нарушением правил, установленных для нижнего звена, и Мустафа сделал в уме зарубку на память.

– Пойдем, дорогой друг, – повернулся к французу, – теперь твой черед.

Рука об руку они спустились с помоста и прошествовали к жертвенному дереву. При их приближении люди падали на колени, утыкались носами в землю.

Фома Кимович присел отдохнуть на пенек, грудь у него ходила ходуном, как в агонии.

– Живучая стерва, – пожаловался хозяину. – И сквернословит, сука. Разреши прикончить?! Ей-Богу, отслужу!

Донат Сергеевич не удостоил его ответом. Любезно обратился к французу:

– Гостю честь и место. Выбирай, друг. Вот копье, а вот клинок. Загадай желание и коли в сердце.

Мсье Дюбуа отнекивался, но не сводил жадного взгляда с прекрасного женского лица, омытого росой и кровью.

– Как-то не совсем прилично, Донат. Понимаю, россиянский гостеприимство, Достоевский, Чубайс, но очень похоже на обыкновенное убийство.

– Не думай об этом, – снисходительно заметил Мустафа. – Ты интересовался процентом. Посчитай сам. Тебе – подарок, а для прочих клиентов по прейскуранту такое удовольствие обойдется в пятьдесят тысяч. Вот тебе и процент.

Несчастная прошамкала с дерева:

– Отпустите, пожалуйста, ну что я вам сделала? Миленький Фома Кимович, я знаю, вы самый великий писатель!

Мустафа захохотал. Мсье Дюбуа тоже оценил юмор ситуации, и это его подхлестнуло. Смущаясь, он попросил, чтобы женщину опустили пониже. Мустафа сделал знак. Подскочили охранники, рассекли узлы, дернули даму вниз. Отдохнувший писатель ринулся пособить, Мустафа отшвырнул его пинком ноги. Подвывая, Фома ухнул в ночь. Теперь женщина висела, прихваченная за плечи, как парашютистка на стропах.

– Пощадите, господа! Позвоните министру, вам дадут выкуп. Смилуйтесь, ради Христа!

– Прошу, дорогой мсье! – У Мустафы от нетерпения дернулся кадык. Француз выбрал клинок с длинным, двусторонней заточки лезвием. Отойдя на шаг, в безупречной, изящной флеш-атаке с хрустом вогнал нож под левый сосок. Дама сникла, точно нанизанный на шампур кусок мяса. Со стеклянным звуком щелкнули глазницы, выпуская на волю нежную душу критикессы.

– Ну как? – полюбопытствовал Донат Сергеевич.

– Восхитительно, – согласился француз, наблюдая за последними конвульсиями жертвы. Его била нервная дрожь, он казался помолодевшим. – Как в доброй россиянской пословице: прохудился мешок, посыпался песок.

Толпа безмолвствовала.