Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Если Мустафа распорядился убить, то ее убьют, тут уже ничего не изменишь. Вопрос лишь в том, когда это произойдет – незамедлительно или чуть позже. Движения такого ума, как у Мустафы, предсказуемы только в смысле общего направления. Вполне возможно, он вовсе не собирается сразу ее убивать, а рассчитывает сперва вдоволь над ней покуражиться в затяжном цикле «любовной близости». Все-таки она крепко подцепила его на крючок магического сладострастия, которым владела в совершенстве. Бедолага не подозревал, сколько живого сока она из него откачала за одну ночь. Два-три свидания подряд, и он запищит под ней, как крысенок, придавленный плитой. Однако все это пустые надежды: и на этом поле ей МустаФу не переиграть.

Тамара Юрьевна не хотела помирать так рано, в полном расцвете женских сил.

Чтобы уцелеть, у нее оставался единственный шанс: успеть передать кое-какую информацию Сергею Петровичу, Чулку. Она знала, на что идет, когда согласилась выполнить его поручение, и знала, чем рискует, но готова была заплатить и дороже за его расположение. Ее решения, как у всякой истинной ведьмы, складывались не из мыслей, а из пластических образов. Ее логика, как логика всякой натуральной женщины, был художнической, не математической. По этой логике выходило, что если она потеряет жизнь, то не потеряет ничего, лишь избежит скуки надвигающейся старости; а если не угодит Чулку, то утратит нечто такое, чему нет названия на этом свете. В картине мира, которую она видела исключительно в красках и цвете, это «нечто» возникало то в виде яркого мазка солнца на грозовом небе, то в нежнейшем, сладостном замирании чуть пониже пупка. Конечно, будь ей не пятьдесят, а двадцать лет, она назвала бы это любовью, но давным-давно это слово вызывало у нее оскомину, подобную той, что бывает от кислого яблока.

Сергей Петрович не был героем, способным одолеть вселенское зло, но он был скор на руку и неумолим, как провидение, и если захочет ее спасти, то спасет. По крайности ему по силам прихлопнуть Мустафу, как он когда-то мимоходом придавил в собственном логове могучего Подгребельского, ее прежнего шефа. Удача на этой страшной охоте, которая развернулась по Москве, приходит не к тому, у кого лишний бронежилет, а к тому, кто не боится вечной муки.

Докурив сигарету, Тамара Юрьевна спустилась еще на этаж и остановилась на лестничной площадке, куда выходили три двери, обитые натуральной кожей. В одну из них наугад позвонила. Открыл толстяк в чесучовом халате. Что удивительно: даже не спросил, кто там. Щеки раздутые, как у борова.

– Вы от Малевича?

– Нет, – огорчила его Тамара Юрьевна. – Я сама по себе. Позвольте воспользоваться вашим телефоном.

– Чего?! – грозно рыкнул толстяк. Она не успела повторить свою просьбу, как он захлопнул дверь. Не мешкая, Тамара Юрьевна снова нажала звонок. Толстяк в бешенстве чуть не вывалился на площадку, но мгновенно смягчился, когда услышал короткое:

– Двадцать долларов.

Телефон стоял в прихожей на эбонитовом столике. Тамара Юрьевна набрала домашний номер Литовцева. Он сразу снял трубку.

– Сережа!

– Да, Тома, слушаю. Что у тебя?

Толстяк сопел рядом и масляно ухмылялся: наконец-то разглядел, какая аппетитная птичка залетела к нему с утра. Тамара Юрьевна произнесла капризно:

– Серж, тебе придется за мной заехать, – и назвала адрес.

Сергей Петрович несколько секунд размышлял:

– Ты у пахана?

– Да.

– Стерегут внизу?

– Да, дорогой.

– Сколько их?

– Не знаю.

– Минут двадцать прокантуйся. Сможешь?

– Попробую… Поторопись, мне плохо.

– Не сопротивляйся. Спокойно садись в машину.

– Хорошо.

– Держись, Тома. До встречи.

Она расплатилась с улыбчивым толстяком. Спрятав деньги в халат, тот любезно предложил:

– Может быть, чашечку кофе? Коньяк?

– С кабанами не пью, – мягко отказалась Тамара Юрьевна. Она поднялась на два пролета и позвонила в дверь Мустафы. Увидя ее, он не выразил особого удивления.

– Что-нибудь забыла, лапушка?

Тамара Юрьевна сказала, что у нее внезапно прихватило сердце, и она понимает от чего. Мужское неистовство Мустафы ей, может быть, не совсем по возрасту. Попросила разрешения отдышаться и, если он позволит, выпить чашку воды.

Мустафа проводил ее на кухню, поставил на стол бутылку нарзана, бутылку водки и бутылку красного вина «Хванчкара». Глядел с проницательно усмешкой.

– Что-то тебя беспокоит, любовь моя? Выкинь все дурное из головы. Верь мне: все будет хорошо. Не надо шастать по подъезду туда-сюда. Не надо нервничать.

– Хорошо уже было, – пококетничала Тамара Юрьевна, закуривая черную египетскую сигарету. Кухня у Мустафы напоминала мраморный салон для депутатов в Шереметьево.

– И еще будет, – пообещал Мустафа и плеснул в две рюмки водки.

– Ну давай! Расслабим сердчишко.

Он испытывал одно из самых приятных ощущений, которые дарит жизнь: наблюдал за жертвой, которая догадывается, что обречена, но боится себе в этом признаться. Животный страх и бессмысленная надежда в одном флаконе. Единственная верная метафора существования мыслящих белковых тел.

Тамара Юрьевна что-то пробурчала себе под нос.

– Что, что? – не расслышал Донат Сергеевич.

– Донюшка! Я сказала – Донюшка. Какое редкое имя. Я вдруг представила: ведь ты тоже был когда-то ребенком. Обыкновенным озорным мальчишкой. И кто-то, наверное, драл тебя за уши. Смешно, да?

– Ничего смешного, любовь моя. Ты ведь тоже была когда-то девочкой.

– Где-то я читала, настоящие мужчины в душе остаются детьми до старости. Но ты заметно повзрослел, Мустафик.

– Задираешься, Тома. Зачем? Мы все выяснили этой ночью. Разве не так?

– Что выяснили?

Мустафа налил рюмку себе одному.

– Тебе пора, любовь моя. Прости, у меня дела.

– Да, да, сейчас ухожу. Ты позвонишь?

– Едва успеешь доехать, как позвоню.

Она потянулась к нему с поцелуем и опрокинула рюмку на пол.

– Хорошая примета, да, Мустафик?

– Очень хорошая. Разбей и тарелку.

В лифте Тамара Юрьевна взглянула на часы.

Прошло почти полчаса. Теперь она знала, как кошки и собаки догадываются о приближающейся смерти. Вот этот неизвестно откуда надвигающийся гнилостный холодок заставляет их выть от ужаса и сломя голову мчаться прочь. В отличие от кошек Тамара Юрьевна понимала, ноги ее не спасут.

На дворе ее встретил смуглоликий кореец, каких она на своем веку повидала немало, а с некоторыми бывала близка. В постели корейские мужчины почти всегда безупречны, но однообразны, страдая, как правило, восточным вариантом комплекса «мачо», ненасытного самца-победителя. Женщину они именно берут, утверждая в процессе совокупления некий своеобразный духовный принцип. Их чувства претенциозны, изящны, исполнены многозначительных намеков, но финал всегда разочаровывает, как даже в самых лучших голливудских фильмах.

– Зема Ким, – представился кореец, склоняясь в ритуальном полупоклоне, приложив руку к груди. – Заждался вас, мадам.

Тамара Юрьевна не выказала ни удивления, ни испуга.

– Если бы я знала, что меня ждет такой милый юноша, я бы поторопилась, – она улыбнулась ему той улыбкой, какой улыбалась только старикам и детям – чуть снисходительно и безмятежно. Его ответная улыбка напомнила восход солнца над Гималаями.

– Машина подана, мадам!

Учтиво поддерживая за локоток, он проводил ее к темно-синему «Мустангу», где за рулем горбился квадратный бычара. Распахнул заднюю дверцу, подождал, пока она усядется, и опустился рядом. Ясное, светлое утро резко контрастировало с гнилостным холодком смерти, уже неотвратимо давившим ушные перепонки.

Квадратный спросил, не оглядываясь:

– Музыку дать?

Зема Ким игриво хмыкнул:

– Как желает мадам?

Тамара Юрьевна ничего не желала. Они уже съехали на Садовое кольцо, а от Сергея Петровича не было вестей. Значит, все кончено. Она смирилась с этой мыслью и лишь слабо попискивала на поворотах. Ей чудилось, что веселый кореец вот-вот, не дожидаясь остановки, кольнет ей в бок шилом. Но воля к сопротивлению в ней не угасла.

– Скажите, милый Ким, вы ведь россиянин?

– О да, мадам. Я коренной москвич. Разве не слышно по произношению?

– У вас чудесный акцент. Но я почему спросила? Мои добрые друзья в Сеуле в прошлом году приглашали меня погостить. У них тоже фамилия Ким. Забавно, не правда ли?

– Еще бы не забавно, – кореец забулькал смехом, точно лущил и выплевывал семечки. – Ким распространенная фамилия, мадам. Как у вас Ивановы. Да, да. Или Петровы. Или Рабиновичи.

Тут уж и Тамара Юрьевна хихикнула за компанию, и даже квадратный бычара гулко гоготнул. Размягченная общим весельем, Тамара Юрьевна задала нелепый вопрос:

– Далеко ли нам ехать, милый Ким?

Кореец, отчего-то насупясь, припомнил старый анекдот. Послеоперационного больного везут на каталке, и он, придя в сознание, с тревогой обращается к санитарам: «Голубчики, куда меня везете? Наверное, в реанимацию?» На что получает суровый ответ: «Врач велел в морг!»

Бычару за рулем от смеха повело, и он чуть не врубился правым крылом в помост с овощами, выставленный почти на мостовую. Воспользовавшись неловким маневром и в полном отчаянии Тамара Юрьевна рванула ручку дверцы, задумав прямо на ходу вывалиться из машины, и сразу кореец Ким доказал ей, какой, он в сущности, внимательный попутчик. Железной рукой обхватил сзади за шею и так сдавил, что внутренности ее онемели и на глаза хлынула слепота.

– Мадам, – укоризненно прошелестел над ухом. – Зачем нам эти трюки? Мы же на работе.

Следующее, что она увидела отчетливо, был зеленый «жигуленок», который, беспощадно клаксоня, подрезал им угол и ткнулся носом в мусорный бак. Бычара, матерясь, еле успел тормознуть.

– Ну, чайник поганый! – пролаял бычара. – Погоди, счас я тебя урою.

Он дуриком попер из «Мустанга», хотя Зема Ким попытался его остановить. Бычару подхлестывало то, что надерзил ему какой-то духарик в поношенном пиджаке, вывалившийся из занюханного «жигуленка» и озирающийся по сторонам с видом перепуганного кролика. Вдобавок на его мерзкой роже торчала бороденка клинышком, как у Калинина. Увидя надвигающегося бычару, несчастный лихач шустро сиганул за свою машину.

– Догонишь такого, как же! – с облегчением заметил Ким. Однако догонять бородатого гаденыша не пришлось: в ту же секунду он возник перед боковым стеклом – и в руках держал пистолет с непомерно длинным дулом. Через открытое окно он пальнул Киму в лоб. Веселый кореец, застигнутый врасплох, дернулся и повалился на Тамару Юрьевну, едва успев прорычать удивленно:

– Бля-я-а!..

Не мешкая, загадочный воитель кинулся к бычаре, продолжая на бегу стрелять, и Тамара Юрьевна с блаженным трепетом углядела, как на выпуклой груди богатыря, на его атласной рубахе вспыхнули три рубиновых цветка.

– Быстрее, Тома, быстрее! – проревел Сергей Петрович, таща ее за руку из салона, – Быстрее в мою машину! Там помечтаешь.

Уже в «жигуленке», уже на полном ходу Тамара Юрьевна окончательно поверила, что это именно он, именно Литовцев, Лихоманов, Чулок, а не призрак, явившийся в воображении. Ее сбивала с толку его куцая бороденка, она осторожно за нее подергала, и та отвалилась, повисла на резиновых ниточках.

– Сережа, – произнесла она восторженно. – Ты же их перещелкал, как цыплят!

– Неужто переговоры с ними вести?

Они мчались по загородному шоссе на скорости за сто километров.

– Ладно, это все пустое… Докладывай, где Гурко?

– Глоточек бы, Сережа! Во рту пересохло.

Он нашарил в бардачке фляжку, сунул ей в руку. Боже, какое чудо!

– Узнала? Где Гурко?! – повторил он в нетерпении.

– В Зоне, Сережа. Точно, в Зоне.

– Что за Зона? Где она?

– Сережа, родной! Поклянись, что не отдашь меня монстру?! Ведь это из-за тебя я погорела.

После всех страхов, волнений, водки и пары затяжек она чувствовала себя воскресшей, как Иван-дурак после кипящего котла. Сергей Петрович покосился на нее с симпатией.

– Я сделаю это, – сказал он. – Не отдам тебя монстру.

Глава 5

Олег Гурко удостоился высочайшей милости – аудиенции у директора Зоны Василия Васильевича Хохрякова. Как в первый раз, он принял его в восточном будуаре, но облачен был в респектабельную тройку английского покроя. Держался подчеркнуто уважительно, как бы давая понять, что между ними началось некоторое сближение. Усадил за стол, угостил чашкой кофе. И хитрить особенно не стал. Доверительно сообщил, что по заключению здешних специалистов Гурко относится к редким человеческим особям, которые практически не поддаются радикальной структурной переделке. То есть, можно, конечно, хирургическим путем превратить его в овощ, но это будет совсем другой разговор, и лучше его пока не затевать. То, что Гурко не поддается переделке, с одной стороны плохо, а с другой – хорошо. Люди с самостоятельной натурой, способные сопротивляться системе, в Зоне необходимы, при желании он может добиться завидного положения, войти в руководство, разбогатеть и так далее, но все это лишь при условии, если им удастся совместными усилиями преодолеть одно крайне неприятное затруднение.

– Понимаешь – какое? – спросил Хохряков.

– Догадываюсь.

– Правильно догадываешься. Веры тебе нет, а держать под постоянным контролем накладно. Вот я и ломаю башку, что разумнее: использовать тебя на благо Зоны или ликвиднуть. Я вашего брата, высоколобого умника, перешерстил бессчетно, у меня бывшие академики нужники драют, но с тобой никак не могу решить. Ни под одну категорию не попадаешь. Какой-то забавный компот получается. По роду занятий ты чекистская крыса, то есть клоп кровососущий, маньяк и слухач. По жизни – советский гражданин, иначе, романтик, придурок, раб идеологического клише, вбитого в печенки. По национальности, как я понимаю, скорее хохол, чем кацап, а все хохлы будто столб телеграфный, полагают, что краше всех, потому что деревянные. По воспитанию – книжник, чистоплюй, слякоть у входа в храм, об вас следующие поколения, взращенные в Зоне, ноги побрезгуют замарать. Не пьяница, не Наркоман, баб любишь, но без азарта. По вере – безбожник и циник, надеешься, хилый умишко заменит тебе благодать. По характеру – кабинетный сверчок. Все вместе получается такой узелок, ткни пальцем – и рассыпится на части. Откуда же в тебе вдруг такая сила, что не поддаешься воздействию отрезвляющей среды, словно натуральный свободный человек? Что это за сила? Объясни.

Гурко отпил глоток крепчайшего бразильского кофе и закурил. С интересом разглядывал старика. Никак не ожидал, что тот нарисует столь живописный портрет, предполагающий глубокое размышление. Старик был непрост. Он владел тайной ведовства, и по жизни его вела смутная идея превосходства над себе подобными. Эта идея, в отличие от множества идей научного свойства, черпается не из книг, а насылается природой. Рожденный с чувством превосходства не властен изменить себя и поверить, что все люди братья. Точно таким был генерал Самуилов и еще некоторые знакомцы Гурко, люди, как правило, влиятельные, властные и проницательные, но с ними он всегда ощущал себя так, словно они явились на землю с других планет.

– Я восхищен Зоной, – признался он. – Блестящее коммерческое предприятие, вне аналогов. Зона возможна только в России и только в наше время. Оригинальнейший замысел. Представляю, какой дает доход.

– Я не спрашивал твоего мнения о Зоне, – мягко напомнил Хохряков. – Я спросил, какой силой владеешь? Постарайся не вилять. Иначе наша встреча окончится хуже, чем хотелось бы.

Гурко прикинул, быстро ли можно совладать с седовласым дьяволом, взглядывающим из-под насупленных, густых бровей, будто из болотных захоронок. Массивные, тяжелые плечи, широкие, как доски, кисти, взбухшая яремная вена с темным отливом.

– Вы тоже, я вижу, силушкой не обделены, – усмехнулся он.

– Да, не обделен, – милостиво кивнул Хохряков. – Могу ненароком придушить парочку таких, как ты. Но это мне только кажется. Так казалось и медведю. Твоя сила иного свойства. Она не в мышцах. Ее можно перенять?

– Это – «дзен», восточное искусство перемещения в смежный мир. Научиться можно, как всему на свете, но трудно. Далеко не всем оно дается.

– Кому же дается?

– Лишь тем, кто чист в помыслах. Вам это покажется смешным, но это так.

Старик хлопнул в ладоши, и в комнату вбежал голубоглазый Лель. Ничего не спрашивая, установил на столике вино, конфеты и фрукты. Низко, до пола поклонился, смахнув широким рукавом пыль с сафьяновых сапожек. Также мгновенно исчез, как и появился.

– Сколько времени потребно, чтобы овладеть твоим «дзеном»?

– Иногда год или два, но по-хорошему – вся жизнь.

Старик не спешил притрагиваться к вину, и непонятно было, зачем оно появилось на столе.

– Послушай, парень, кто твой отец? В досье о нем сказано туманно.

– Он служил в той же организации, что и я. Сейчас на пенсии.

По спокойному выражению лица Хохрякова было видно, что пока ответы Гурко его устраивали, и наконец он вернулся к главному.

– Судя по всему, ты готов поработать в Зоне?

– У меня же нет выбора.

– Сегодня, может быть, есть, но через месяц-другой уж точно не будет. Пояснить?

– Не надо. Я понимаю.

Довольный, старик откупорил бутылку, сломав сургуч, как отламывают спичечную головку. Пустил густую багряную струю в широкие рюмки.

– Спрашивай, если чего неясно.

– Вопросов нет, – сказал Гурко.

Они выпили, улыбаясь друг другу, Хохряков нажал какую-то кнопку на боковой панели стола.

– Сейчас познакомлю тебя с напарником. Учти, он прошел полную обработку. Прошлое для него – темный лес.

На вызов явился здоровенный лоб в обычной для Зоны униформе. По виду – лет сорока. По льстиво-наглой повадке – чиновник среднего звена. Вдобавок – рыжий. С некоторых пор в России этот цвет ассоциировался только с одним человеком, чье появление на телеэкране заставляло родителей поспешно уводить из комнаты детей. Малоизученный, но любопытный феномен. Хохряков представил их друг другу. Зюба Курехин, начальник сектора имени генералиссимуса Брежнева. Они будут работать вместе.

– Разрешите уточнить, Василий Васильевич? – Зюба Курехин подобострастно выгнул шею.

– Чего тебе?

– Следует ли так понимать, что я пошел на понижение?

– Ах ты, сучонок партийный, – восхитился Хохряков. – Гляди, как перевоплотился. Учись, чекист. Вылитый секретарь райкома. Не помнишь таких? Да нет, ты, пожалуй, еще молод был, не застал… – обернулся к Курехину: – На понижение, говоришь? Не о том думаешь, стервец! У тебя вчера была драка в буфете?

– Была, товарищ Хохряков. Все как по сценарию. Выкинули паек. Очередь озверела. Два трупа. Секретаршу Нину затоптали ногами. Гости вроде остались довольны. Все как обычно. После отвели в партийную баню. Там девочки-комсомолки. Не понимаю, в чем упрек?

– Кто бизнесмену Гоги в рожу селедкой ткнул?

– Василий Васильевич! – Зюба Курехин изобразил такое изумление, как если бы свалился с Луны. – Вы же сами инструктировали. Полное правдоподобие. Гостя задействовать до степени соучастия. Чтобы натурально.

– Селедкой в рожу – это натурально?

– Марксом клянусь, он сам хотел. Селедку вырвал и сожрал. Я по монитору отслеживал. Потом в баньке, когда комсомол очку завалил, все приговаривал: «Ах ты, моя селедочка шершавенькая!..» И в кабинете, когда партийный билет вручали, от души благодарил. Презерватив подарил с усиками. Никаких претензий быть не может. Не первый день секретарствую. Умею все же отличить, если клиент доволен. Да хоть…

– На колени! – рявкнул Хохряков. Мгновенно и молчком Зюба Курехин рухнул на ковер.

– Претензий нет, говоришь? А знаешь ли ты, что мы неустойку вернули в пятьсот баксов?

– Ой! За что, товарищ Хохряков?!

– Да вы же ему вонючей селедкой щеку расцарапали. У него заражение крови будет.

– Дозвольте оправдаться! – побледневший до синевы Курехин взывал будто уже из могилы.

– Ну?!

– Врет Гоги! Он в баньке поранился. Комсомолку Милу в шайке топил – и зацепился. Хоть ее позовите, спросите. Марксом клянусь, врет!

Хохряков налил вина Гурко и себе, секретарю райкома не поднес. Назидательно заметил:

– Вот что, Зюба. В Зоне правила свои. Я тебе их напомню. Мне неважно, где поранился гость. Достаточно, что пришлось вернуть баксы. Еще один прокол, и я тебя вместе с твоими комсомолочками и пионерками выкину в мезозой, где вам в натуре и место.

– Помилуйте, ваше высокоблагородие, – взмолился несчастный секретарь. Гурко замутило. Нелепый фарс, разыгрываемый перед ним, был бы, возможно, забавен, если бы не маленькая деталь. Он увидел, как под стоящим на коленях Зюбой Курехиным натекла лужица.

…Трехэтажное здание райкома партии с прилегающими к нему пристройками (магазин для быдла, танцплощадка, строевой плац, гауптвахта) было, как все сектора Зоны, отгорожено от внешнего мира непроницаемым трехметровым забором со сторожевыми вышками на углах. Из окна кабинета, куда привел его Курехин, виден памятник Ленину – в кепке и в пиджаке. Сам кабинет убран простецки – топорная казенная мебель, черные, с наборными дисками телефоны. Обшарпанный металлический сейф. У стены черный кожаный диван с продавленным ложем. Курехин объяснил, что здесь пока Гурко будет жить, вплоть до особых распоряжений.

– Чем я должен заниматься?

Зюба бросил на него затравленный взгляд: никак не мог прийти в себя после выволочки.

– Как чем? Участвовать в мероприятиях. Могу поручить митинги, ночные костры… После подробнее обсудим… Вот так, товарищ дорогой. Ночей не спишь, делаешь, как лучше, стараешься для людей, а потом – раз! И на помойку. Ты хоть понимаешь, что главное в партийной работе?

Гурко отрицательно помотал головой, стараясь не встречаться с ним глазами: жалобно-рыбье и одновременно злобно-победительное выражение лица секретаря его бесило. Вот дурь похлеще травки. Зюба Курехин был стопроцентным зомби, но при этом у Гурко было тягостное чувство, что он этого Зюбу сотни раз встречал на улицах Москвы. В метро, на остановках, в магазинах. Половина города бродила с такими же отсутствующими, тупо возбужденными лицами, готовая на все, легко управляемая, хаотично распадающаяся на фрагменты либо, напротив, целеустремленная, несущая в себе мощный заряд, подобный тротилу. Иногда горожан сбивали в организованные группы и отправляли голосовать, загоняли на всевозможные манифестации, обещали платить зарплату, пособия, пенсии, награждали пустыми, нелепыми бумажками – ваучерами, акциями, облигациями, перегоняли с места на место, кормили отравленной пищей и спаивали ядом; но стоило кому-то из этой энергетической биомассы выкристаллизоваться в подобие человеческой личности, как он открывал рот и нес такую же ахинею, как Зюба Курехин. Гурко жил в Москве давно, это не было для него открытием, но все же именно в последние два-три года патологическое отупение людей достигло, кажется, пограничной черты. Что за этим последует, вот в чем вопрос.

– Партия – наш рулевой, – торжественно заявил Зюба, – поэтому главное – рулить в верном направлении. Настоящий коммунист не принадлежит самому себе, он принадлежит обществу – вся его жизнь тому порукой. Ты улавливаешь, о чем я говорю?

– Еще бы! – Гурко зажмурил глаза и ладонями сдавил виски. Немного оттянуло. – Значит, товарищ Зюба, это мой кабинет. А твой где?

– Мой напротив. Я тебя туда скоро вызову. Кстати, у нас пока общая секретарша. Но это – святое. Без нужды не лапай… Все, я пошел. Жди звонка. Вечером проведем пионерский костер. В том случае, если просигналят первую готовность.

– Что такое первая готовность?

– Как что такое? Значит, клиент на подходе. Инструкции получишь позже.

С сигаретой Гурко завалился на диван, но подремать не успел. Ввалился без стука сморщенный старикашка с огромной, неравномерно разросшейся головой, будто снятой с барельефа императора Калигулы. Гурко его узнал. Это был классик советской литературы Фома Кимович Клепало-Слободской. Гурко помнил время (он был студентом), когда вся самая читающая страна в мире носилась с его параноидальными романами и пьесами о Владимире Ильиче и Феликсе Эдмундовиче. Ныне престарелый Клепало-Слободской, как вся творческая интеллигенция, был более лютым антикоммунистом, чем даже банкир Гусинский или внук чекиста Гайдар.

Писатель по-хозяйски расположился за письменным столом и заговорщически, азартно спросил:

– Ну что, крепко влип, матросик?

Гурко сел, не выпуская из руки сигарету.

– Тебя спрашиваю, сынок! Чего молчишь?

– Я вас знаю, – сказал Гурко. – Вы-то как здесь очутились? Я имею в виду не в Зоне, а именно в этом секторе? Тут же от коммуняк в глазах рябит.

Фома Кимович радостно потер сухонькие ладошки.

– Шутить изволишь, сударик мой! Ну-ну. Слыхал про тебя от Васьки. Ты фрукт занятный. Вот и пришел познакомиться.

– Собираете материал для будущего романа?

– Нет, сынок, тут не роман, тут, скорее, философская мистерия. Гляди, как разложился в конце века исторический пасьянс. Вы нас скоко веков по тюрьмам гноили, преследовали, пытали, и как все враз переменилось. Прищемили вам хвост, прищемили. Пробил час расплаты!

Хотя старик был явно не в своем уме, Гурко осведомился:

– Кто это – мы, Фома Кимович? И кто это – вы?

– Но ты же чекист?

– Допустим.

– Ты чекист, коммунячий выродок, ищейка режима, а мы – интеллигенция, творческий дух нации, который вам никогда не одолеть. Чего тут не понять, прекрасно ты все понимаешь.

– Понимаю, – согласился Гурко, – но не все. Как же я мог вас преследовать и в тюрьмах гноить, если вы в три раза меня старше, и еще, помнится, при проклятом режиме, когда меня на свете не было, все премии получили, начиная со сталинской? Какая-то неувязка получается.

– Придуриваешься, – догадался писатель. – Я не в прямом смысле рассуждаю, метафорически. Божий суд свершился, слава Президенту. И вот это место, где мы разговариваем, ярчайшее тому подтверждение. Кстати, не буду хвалиться, но создание Зоны – моя личная идея.

В этом Гурко не усомнился. Он давно уяснил, что все ослепительные гуманитарные идеи – демократия в ее пещерном варианте, приватизация, права человека, умерщвление безропотного, одурманенного населения – исходили именно от творческой интеллигенции, и даже знал, кто и где эти идеи оплачивает.

– Запад нам завидует, – точно в забытьи вещал писатель. – Там понимают, за нами будущее. Недавно гостил тут богатенький французик. Честно признался: у нас, сказал, таких головастых людей нет, как у вас. Чтобы все так устроить, как в сказке. Восхищался, благодарил. За один визит отвалил пятьдесят тысяч. Ты хоть понимаешь, сынок, что такое Зона?

Гурко в растерянности развел руками, как бы говоря, что если и понимает, то, разумеется, не в полном масштабе.

– То-то и оно! Зона – не просто грандиозное шоу, это, если угодно, прообраз будущего справедливого устройства мира. Рай на земле. Здесь каждый человек удовлетворен своей жизнью. Хочешь в пещеру – пожалуйста! Предпочитаешь серебряный век – вот тебе поместье Троекурова. Мечтаешь построить коммунизм – ради Бога! Строй на здоровье, но, естественно, под присмотром и за оградкой. Это и есть рай. При этом, заметь, отовсюду текут деньжата.

Гурко прошелся по кабинету, разминая затекшие члены. Старик ему надоел. Он был, конечно, опасен, как жучок, разъедающий древесину, но не для него. Его рассудок мощно отторгал чужеродный материал.

– Вам, может, от меня что-то нужно, Фома Кимович?

Писатель, насторожившийся, когда он встал с дивана, хитро прищурился. Потом еще невнятно балабонил минут десять подряд. Выходило, что хотя они с Гурко вечные заклятые враги и стоят по разные стороны баррикад, тем не менее писатель его прощает и предлагает ему покровительство и поддержку. Из чего Гурко заключил, что помешавшийся классик знает о его нынешнем положении что-то такое, чего он сам пока не знает. Впрочем, все это было Неважно.

Он церемонно поблагодарил Фому Кимовича за неожиданное приятельство, соврал, что раза три перечитывал знаменитую эпопею о рабочем классе («Несгораемая купина»), за которую тот получил Государственную премию СССР, и осторожно вытолкал из кабинета. Выталкивая, и сам вывалился в приемную. Там за пишущей машинкой в позе готовности ко всему сидела темноволосая секретарша. Сердце Гурко екнуло: это была Ирина Мещерская.

Она исхудала за то время, что он ее не видел. Во взгляде, который подняла на него, читалось уныние. Проходя мимо, Фома Кимович игриво ущипнул ее за щеку, и Мещерская судорожно сглотнула. Гурко поймал себя на недобром желании дать старику такого пендаля, чтобы тот юзом умчался в какой-нибудь соседний сектор рая.

– Ирина, зайди ко мне, пожалуйста!

Мещерская вошла с блокнотом наготове, как положено вышколенной секретарше.

– Ты узнала меня?

– Да, – ресницы ее порхнули, – конечно. Вы новый начальник, секретарь по пропаганде.

Впервые за время пребывания в Зоне Гурко вдруг почувствовал тяжкую усталость, почти коллапс.

– Подойди ближе, – попросил он, – протяни руки.

Она медленно, точно в сновидении, обогнула стол и остановилась рядом с креслом. Блокнот закрыла. Он приподнял рукава воздушной кремовой блузки: точки свежих и старых уколов, припухшие сгибы локтей.

Мещерская застенчиво улыбалась.

– Товарищ Гурко, может быть, на диване будет удобнее?

Все напрасно, подумал Гурко, ее сломали.

– Ты правда не помнишь меня?

Никакого контакта, удивленное выражение, расширенные зрачки. Теплая заводная кукла-секретарша. Эпоха Брежнева из программы НТВ. Новое кино.

Попыталась подольститься:

– Вообще-то Зюба Иванович предпочитают прямо на столе. Они любят, чтобы телефончик звонил. Да, да. Такие озорники, ужас!

Он взял ее за руку и отвел на диван. Попытку активных действий грубовато пресек. Заговорил проникновенно, как на сеансе психотерапии.

– Послушай стихи, Иринушка… Идет-гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум! Играючи расходится вдруг ветер верховой: качнет кусты ольховые, подымет пыль цветочную, как облако: все зелено, и воздух, и вода… Слышишь, как трогательно?.. Как молоком облитые, стоят сады вишневые, тихонечко шумят; пригреты теплым солнышком, шумят повеселелые сосновые леса… Ничего не пропало, Иринушка! Ты любишь Некрасова? Ты любишь Пушкина? Ты любишь Блока? И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне… Ириша, вспомни, на этой земле прежде жили поэты. Они и теперь с нами. Зона – это временно, это ненадолго, это пройдет. Мы выйдем на берег реки и с улыбкой будем вспоминать этот страшный сон… Ты дитя, Ира, ты дитя несмышленое… Очнись, я люблю тебя… Ты помнишь это слово – любовь? Помнишь: умолкнут языки, исчезнут все знания – и все равно останется любовь, и она восторжествует…

Он ее расшевелил, похудев килограмма на два. Ее рука слабо отозвалась.

– Но тебя же усыпили, Олег?

– Пощупай – вот он я!

Недоверчиво погладила его щеку. Он не отстранялся. Тяжек, непосилен опыт воскрешения из мертвых.