Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Я их водила за нос, – гордо сказала Ирина.

– Я знаю.

– Потом они управились. Васька Щуп догадался, что играю. Облил скипидаром живот. Мне стало безразлично, где быть и кем быть. Про тебя сказали, что умер. Можно я приму лекарство?

– Наркотик?

– Он там, в приемной, в столе. Хочешь, тебе принесу?

– Нет, я потерплю.

– Тогда и я потерплю.

– Ты знаешь кого-нибудь еще, кто играет? Кого не сломали?

– Со мной не откровенничали. Все знали, что Васька Щуп меня пользует. Тебе нужен Эдик Прокоптюк. Он знает все.

– Кто это?

– Профессор. Бывший челнок. Он ассенизатор на допуске. Во всех секторах. Он старый. Ему доверяют.

– Можешь свести нас?

– Попробую. Это не трудно. Тебя не убьют второй раз?

– Ни в коем случае. Я им нужен.

– Сбежать отсюда невозможно. Не надейся.

– А куда нам бежать? Теперь везде одно и то же.

Не поняла. Вскинула брови. И опять, как в первую встречу, возникло между ними чудное родство. Надо же, подумал Гурко, сколько по бабам шатался – и все ничего. Без тяжелых последствий. А тут на тебе. Зацепило – дух захватывает.

– Зона меняет обличил, – туманно объяснил он. – Но она внутри человека, а не вне. Мы же в России, дитя.

– Повтори еще раз.

– Милое дитя!

Шум селектора, включенного на полную мощность, прервал их беседу.

– Товарищ второй секретарь! – громовым басом воззвал Зюба Курехин. – Немедленно зайди ко мне!

– Начальник! – уважительно поднял палец Гурко.

– Если он тебе надоест, – улыбнулась Ирина, – я дам таблетку. Он от нее сразу дрыхнет.

В кабинете Зюба Курехин устроил ему партийный разнос. Грохотал кулаком по столешнице, бешено сверкал глазами, грозил увольнением и ссылкой в какой-то «крольчатник». Смысл обвинений сводился к тому, что Гурко чересчур возомнил о себе, если заставляет ждать по часу. Народ не для того поставил Курехина на этот пост, чтобы он держал в аппарате бездельников, прощелыг и дармоедов. Он вошел в раж, подбежал к Гурко и замахнулся на него кулаком. Все это проделал с таким самозабвением, будто они действительно находились в здании райкома в 70-х годах. Цифровой код работал безупречно, и это свидетельствовало о том, что фирма, занимающаяся психогенным обеспечением Зоны, веников не вязала.

Гурко перехватил его руку, завернул за спину и несильно потыкал носом в стол. Зюба мгновенно опамятовался.

– Ты чего? Отпусти! – проблеял жалобно. Гурко развернул начальника к себе лицом и предупредил:

– Товарищ Курехин! Ирину Мещерскую не трогай. Она будет обслуживать только меня.

Зюба проморгался, достал носовой платок и громко высморкался. Растерянно промямлил:

– Вы так ставите вопрос? Может быть, попросить у Василия Васильевича вторую секретаршу?

– И этого не надо делать.

– Но как же, Олег Андреевич! А если у меня возникнет позыв?

– Перетерпишь, ничего.

– Это ваше личное мнение?

– Не только мое.

Курехин важно кивнул, но бегающие глазки выдавали, что не вполне смирился с поражением.

На ночной костер пожаловал нефтяной магнат Гека Долматский, один из богатейших подельщиков Газпрома, да его свита – телохранители, две шалавы в платьях от Зайцева и черный мастино по кличке Ришелье. Мизансценами Зона не баловала: представление шло на таком же, как на медвежьей охоте, Дворе за забором и вышками. Помост для гостей с накрытыми столами, площадка для духового оркестра. Костер разложили аккурат у подножия Владимира Ильича. Пионеров согнали человек пятнадцать, рассадили полукругом – мальчики, девочки лет десяти – двенадцати, все в белых рубашках с алыми галстуками. Испуганная большеглазая стайка. Была и пионервожатая, тоже в белой блузке, с красным галстуком и в короткой черной юбчонке, приметная, кстати, девица, по ужимкам не иначе из бывших стриптизерок.

Поначалу действие шло вяло: пионервожатая простуженным голосом затягивала «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Гренаду», «Подмосковные вечера» – детишки подхватывали, как умели, слаженно бухали басы и литавры.

Зюба Курехин и Гурко пировали вместе с гостями, под боком у Гурко прилепилась Ирина Мещерская. Два пионера-переростка прислуживали официантами.

Гека Долматский хлестал «Абсолют» рюмку за рюмкой, словно дрова в топку подкидывал, и скармливал кобелю Ришелье копченую говядину. После каждого куска мастино вежливо вилял хвостом и срыгивал.

– Кайф не тот, – заметил Гека Долматский, обращаясь в пространство. – Вот чувствую, чего-то не хватает.

Шалавы оживленно загалдели, а Зюба Курехин многозначительно изрек:

– Как бы сказать, товарищ Долматский, это все преамбула. Как бы сказать, разминка. Потерпите немного.

– Ты совсем-то не забывайся, – одернул его Долматский. – Какой я тебе товарищ, козел?!

Курехин смутился, начал путано извиняться, и одна из шалав капризно протянула:

– Пусть он спляшет, Гекушка! Пусть барыню спляшет. Я читала, ей-Богу! Хрущев всегда барыню плясал для Сталина.

Зюба возмущенно взвился:

– Хрущев ревизионист, гражданка. Это надо понимать.

– Пляши, козел вонючий, – отрубил нефтяной магнат. Зюба Курехин, бросив беспомощный взгляд на Гурко, вдруг приосанился, поднялся из-за стола и пошел выделывать такие коленца, которые и не снились Эсамбаеву. Откуда что бралось. Эх-ма! Эхма! Оркестр еле за ним поспевал. Пионервожатая у костра завопила: «Ну-ка, дети, поможем дяде! Поддержим аплодисментами!» Дети дружно захлопали в ладоши и начали в такт выкрикивать срамные прибаутки. Получилось действительно очень впечатляюще. Дамочки смеялись до упаду, и одна в ажиотаже зычно гаркнула:

– Фас его! Фас, Ришелье!

Черный кобель, раздраженный поднявшейся суматохой, будто только и ждал команды, чтобы ринуться на плясуна. Махом опрокинул Зюбу на спину и попытался вцепиться в глотку, но это ему не удалось, потому что удалой танцор продолжал и лежа дергаться в конвульсиях «барыни». Даже суровый магнат скупо улыбнулся:

– Ну дают коммуняки! В цирк не ходи, – потом неожиданно обернулся к Ирине Мещерской: – А ты кто? Тоже пионерка?

Гурко за нее ответил:

– Она не пионерка, товарищ Долматский. Она секретарша.

– Ах, секретарша! Стриптизик нам твоя секретарша сбацает?

– За отдельную плату. Согласно условиям контракта.

Изумленный нефтяник тупо на него уставился:

– Что-о?! Ты о чем вякаешь, козел?

– Стриптиз не входит в программу ночного костра, – уперся Гурко.

Неизвестно, чем кончился бы спор, но внимание гостей было отвлечено продолжающейся схваткой Зюбы и мастино. Победу одерживал Ришелье. Он прокусил Курехину плечо и, жадно урча, постепенно подбирался к горлу. Вопли незадачливого плясуна заглушили даже музыку духового оркестра. Дамочки в восторге подскочили поближе и яростно отпихивали друг дружку локтями: каждой хотелось получше рассмотреть, как благородная собака вытрясет душу из поганого коммуниста; но Гека Долматский по какому-то сложному движению ума прервал схватку в самый интригующий момент. Брезгливо заткнув уши, скомандовал:

– Отрыщь, Ришелье! Брось эту падаль! Брось, говорю тебе!

Отменно выдрессированный пес разжал клыки и в недоумении взглянул на хозяина: дескать, что с тобой, господин? Осталось-то самую малость!

Не успели пионеры, переростки оттащить покалеченного Курехина под навес, раздался пронзительный, переливчатый сигнал горна, трубившего зарю. В костер подбросили пару охапок хвороста, и буйное пламя вздыбилось аж до бронзовой лысины Ильича. Затевалась центральная сцена пионерского сбора: ритуальный суд.

– Ох, – прошептала Ирина, – я уже это видела. Это ужасно.

– Ну и сиди спокойно, – буркнул Гурко.

Двое подручных в серой униформе выволокли к костру тщедушного мальчонку – бледное личико и чубчик торчком. На груди плакат с яркими черными буквами: ПАВЛИК МОРОЗОВ. Поляна притихла, оркестр умолк, Гека Долматский плеснул себе водки.

Вперед выступила пионервожатая на манер опытного массовика-затейника. Кричала в микрофон:

– Дети, кто это?! Вы знаете его? Отвечайте хором!

Пионеры нестройно отзывались:

– Стукач! Стукач! Стукач!

– Правильно, дети! Вон сколько умненьких, хороших детей. И только один оказался стукачом. Что делают со стукачами в свободной стране?

– Вешают, вешают, вешают! – весело скандировал хор.

– Громче, дети. Не слышу!

– Вешают! Вешают! Вешают!

Оркестр грянул маршевое вступление, и пионервожатая в азарте прошлась перед зрителями в эротическом танце, конвульсивно тряся пышными бедрами. Двумя горящими свечками плыли по двору глаза пионера Павлика, окостеневшего от ужаса.

– Ничего, – одобрил Гека Долматский, осушив бокал. – Клево изображают. Вам как, девочки, по кайфу?

Шалавы возбужденно захрюкали. На заднем плане замаячила фигура Фомы Кимовича с транспарантом в руках. На транспаранте надпись: «Раздавить гадину!» Возможно, Гурко это только померещилось. Он не раз ловил себя на том, что в Зоне не всегда удавалось отделить явь от бреда. Она была перенасыщена акустическими и зрительными эффектами.

Пионервожатая зычно распорядилась:

– Приготовиться, дети! Разобрали камушки. Начнем по команде. Кто попадет первый, тому приз! Какой приз получит самый меткий?!

– Пепси! Пепси! Пепси!

– Правильно, дети! Большую бутылку пепси и жвачку «Стиморол». От нашего спонсора господина Долматского. Похлопаем ему, дети!

Стайка пионеров разразилась визгом и аплодисментами. Оркестр ударил туш. Гека Долматский растроганно поклонился.

– Ну зачем это?.. Вовсе лишнее.

Пионервожатая дунула в милицейский свисток, и на Павлика Морозова обрушился град камней. Острый осколок расцарапал щеку, да еще несколько шмякнулось в худенькую грудку.

– Дружнее, дети, дружнее! – подбадривала пионервожатая. – Стукачу не уйти от возмездия. Подходите ближе, ближе подходите! Цельтесь точнее!

Откуда-то сбоку вывернулся неугомонный Клепало-Слободской и, размахнувшись, с двух шагов влепил пионеру здоровенный булыжник в лоб.

– Попал, попал, попал! – писатель восторженно воздел руки к небу. – Приз мой! Мой приз!

Пионер Павлик серым комочком скрючился на земле: он больше не двигался и не плакал. Но был еще живой. Тихая дрожь сотрясала его тельце. Шалавы Геки Долматского вырвались из-за стола и помчались к месту казни. В воздухе стояло сумрачное гудение, точно стая ос искала, куда приземлиться. Оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Дети поникли, будто в сонном оцепенении. Прорезался с земли тонкий голосок Павлика Морозова:

– Пожалуйста, не надо! Очень больно!

Над поверженным мальчиком поднялась пионервожатая, занеся над ним неизвестно откуда взявшийся столовый нож, каким режут хлеб. Писатель с криком: «Дайте мне, дайте мне!» – кинулся к ней, но девица ловко отпихнула его ногой. Она смотрела теперь только на Геку Долматского. Хозяин праздника поднял кверху руку с опущенным большим пальцем и благосклонно кивнул. Пионервожатая поклонилась, нагнулась и неуловимым, быстрым движением полоснула по тоненькой детской шейке. Крохотнов светлое облачко – душа пионера – порхнула из-под лезвия и растаяла в ночной тьме. Двор погрузился в благоговейную тишину.

– Да-а, – глубокомысленно изрек Долматский. – И вот такая шелупень семьдесят лет не давала нам житья.

Минуя зазевавшихся телохранителей, Гурко метнулся к нему и точным захватом, как куренку, свернул нефтяному магнату шею. Хруст ломающихся позвонков смешался с чьим-то мучительным вскриком. Гурко действовал импульсивно, но надеялся, что поступил благоразумно.

Глава 6

Генерал Самуилов на загородной даче просматривал ежедневную сводку происшествий. Число исчезновений росло изо дня в День, как, впрочем, и общая цифра преступлений. При этом – парадокс! – население в столице не убывало, а увеличивалось – в основном за счет беженцев из разных стран. Немалый приток был из недавно завоевавшей свободу Кавказской республики, как и из других, еще пока только стоящих на грани независимости волостей бывшей России. Как всегда, особое внимание Самуилова привлекла графа, куда выносились не преступления, а некие не поддающиеся объяснению, аномальные явления. Удивительно уже одно то, что подобная графа сохранилась в дежурной сводке. Служба безопасности в опустошенной, раздираемой смутой стране давно утратила принятый во всём мире системный, дублируемый на разных уровнях подход к статистике, функционировала рывками, судорожно, точно движок с прохудившимся карбюратором, но вот поди ж ты, по инерции скапливала даже ту информацию, которая по первому впечатлению не имела никакого практического значения. В сущности, это был добрый знак, свидетельствующий о необъяснимой живучести как самого сыска, так и его золотого кадрового фонда.

Тройня, родившаяся в московской клинике у девочки (женщины!) четырнадцати лет; самоубийство пожилых супругов (жена – врач на пенсии, муж – бывший заслуженный летчик СССР); мусорный бак, набитый отрубленными собачьими головами; пролет НЛО над Марьиной рощей; пришлый бородатый мужик Савелий, появляющийся в разных районах и, по свидетельству очевидцев, обладающий даром ясновидения; любовники, выпавшие из окна десятого этажа в сочлененном состоянии; стая крыс среди бела дня напавшая на прохожего в районе Зацепы; трехлетний карапуз, угнавший «Мерседес» и спокойно проехавший на нем несколько кварталов, пока не рухнул с набережной; запись разговора Чубайса, Илюшина и некоего третьего лица, опубликованная в бульварной прессе; три проститутки, не поделившие богатого клиента и разодравшие его на куски; курс доллара, самостоятельно скакнувший в Подлипках до семи тысяч; самовозгорание городской свалки (трагедия! там кормились десятки тысяч пенсионеров); прорыв канализации в Ступино с выбросом на поверхность двух живых обезьян; карта с подробной схемой подземных коммуникаций, обнаруженная у мертвого бомжа; приход с повинной авторитета Кудимчика (Одинцовская группировка); гражданин Израиля со звучной фамилией Шлихман, просящий подаяния на перегоне Москва – Серпухов; куренной атаман Будинец, расплатившийся в ресторане медальоном, похищенным из Грановитой палаты, – все эти и многие другие факты не имели между собой видимой связи, но все вместе, собранные в кучу, вопияли о том, что структурный распад в государстве, начавшийся несколько лет назад, именно в Москве приблизился к той черте, за которой начинается абсолютная социальная шизофрения.

Для Самуилова тут не было открытия, он предупреждал давно и перестал говорить об этом, только когда понял, что предупреждать больше некого.

С минуты на минуту он ожидал майора Литовцева, которого не любил и согласился принять лишь потому, что майор, с присущей ему беспардонностью, отказался передавать какое-то важное сообщение ни в письменной, ни в устной форме. Впрочем, не любил – чересчур категорично сказано. В общепринятом смысле генерал вообще никогда никого не любил, включая и собственную жену, и собственных Детей, которых у него было трое. Он принадлежал к Редкой породе людей, способных испытывать сильные чувства совсем в иной области, нежели взаимоотношения с себе подобными. Зато в той иной области, где смыкались интеллект, государственная служба и некие невнятные моральные побуждения, Самуилов был, пожалуй, одним из самых неистовых представителей своего клана. К некоторым сослуживцам, а также к некоторым так называемым друзьям он относился снисходительно, терпимо, был привержен к ним сердцем, к другим испытывал отторжение, сходное с тем, какое ощущает брезгливый человек, видя на столе грязную, чужую посуду. Однако внешне его симпатии или неприятие никак не проявлялись: с подчиненными, с начальством и со случайным собеседником он был одинаково ровен, любезен и по возможности великодушен, но, разумеется, до определенной черты. Стоило кому-то по неосведомленности либо в затмении ума переступить незримую черту, проявить что-то вроде дружеской фамильярности, выказать неадекватный эмоциональный порыв, как взгляд генерала наливался мрачной силой, слова и жесты обретали металлическую окраску, и неосторожный человек, позволивший себе расслабиться, испытывал такой же мгновенный шок, как если бы с разгону наткнулся лбом на каменную стену. Бывали, естественно, исключения, как в случае с молодым Гурко, который не вписывался ни в какую регламентированную схему отношений. С Гурко генерал пил водку, исподволь наставлял его на истинный путь, и не возмущался, когда иные поступки и высказывания суперинтеллектуала вступали в вопиющее противоречие не только с его, генерала, собственными убеждениями, но и как бы с природным порядком вещей. Он давно решил для себя, что если есть будущее у их ведомства, а значит, и у того государства, которое ныне скукожилось до границ Московского княжества, то оно принадлежит Олегу Гурко, и таким, как он, то есть людям, воплощавшим идею государственной безопасности в ее почти младенческом варианте. Иное дело – Литовцев.

По службе к нему не было претензий. Дисциплинированный, предприимчивый, изобретательный, рожденный для сыска, как птица для полета, Литовцев был натуральным воином, с примечательной родословной. Когда-то он стоял насмерть у Фермопил, позже ходил в крестовые походы, еще позже рубился в страшной сече на Чудском озере, поднимался в атаку в заснеженном поле под Москвой; и всегда, во всех своих перевоплощениях оказывался именно там, где на каком-то историческом отрезке смерть ухитрялась собрать самый обильный урожай. Он был слеплен из взрыва, напора и кошачьей уклончивости, и не беда, что в гнилое время ему пришлось гоняться по стране за разным отребьем.

Беда была в том, что по своему природному устройству майор Литовцев не был способен к осмысленному компромиссу, а это значило, что его, как пушечное ядро, можно было направить в любую сторону, и майор, скорее всего, даже не заметит, к какой цели мчится.

Самуилов уважал майора, ценил в нем воина, но не доверял ему.

Со своей стороны Сергей Петрович втайне боготворил своего начальника и наивно полагал, что пока тот на посту, и пока есть возможность выйти с ним на прямую связь, ад, разверзшийся в России, не поглотит страну целиком. Аудиенции у Самуилова он добился точно так же, как всегда добивался своего – нахрапом. Когда приехал, генерал, покончив с документами, в саду обрезал стрелки чеснока. Он провел Литовцева в беседку, где заранее был накрыт чайный столик.

– Вид у тебя какой-то чудной, майор. Ты, часом, не занемог?

– Никак нет, товарищ генерал.

– Ты уверен, что у тебя есть информация, из-за которой стоило тревожить старика?

– Так точно, товарищ генерал, – Сергей Петрович глядел с обожанием. Он знал, что не ходит у генерала в любимчиках, но это его не волновало.

– Что ж, садись, пей чай. Докладывай.

То, что поведал Литовцев, не слишком удивило генерала. Донат Сергеевич Большаков – один из заправил черного российского бизнеса был давно на виду, и агентурные сведения о нем представляли исключительный интерес. В последнее время Большаков, как и многие его подельщики, разблокировал некоторые счета и активно втянулся в политику, где действовал беспощаднее и напористее, чем в так называемом предпринимательстве. Он не был мастером политического маневра, тонкой интриги, да это ему и не требовалось. Любое препятствие брал с ходу, как скаковая лошадь, и не было преступления, которого он не совершил бы ради достижения цели. Закон перед ним пасовал, потому что он играл по тем правилам, которые выше закона. По тем же правилам играли и другие политики, обросшие ворованным капиталом, как слизью, и Самуилов ничуть не удивился, если бы в недалеком будущем увидел Большакова в кресле президента. Кстати, это было не так страшно, как могло показаться какому-нибудь воинствующему чистоплюю. В своем скольжении вниз Россия уже миновала тот участок пути, когда ей грозило разрушение сверху, и теперь, какие бы крутые перемены ни происходили во властных структурах, они почти не влияли на естественный (или противоестественный) ход ее новейшей истории. Для Самуилова это было так же очевидно, как и то, что роль стороннего наблюдателя для человека его положения становилась все более непростительной роскошью.

– Какие у тебя доказательства, что Гурко похищен Большаковым?

Сергей Петрович привел доказательства: показания Тамары Юрьевны и оперативную разработку Козырькова. При упоминании имени Козырькова генерал оживился:

– Это не тот ли полковник?..

– Тот самый, Иван Романович. Другого такого и нет.

– Он знаком с Гурко?

– Шапочно. Это имеет какое-нибудь значение?

– Огромное, майор. Ты же дружишь с Олегом?

– Он мне брат, – просто ответил Сергей Петрович.

– И что ты предлагаешь, чтобы помочь своему брату?

Услышал он то, что ожидал.

– Штурм, – сказал Сергей Петрович. – Что же еще? Поместье хорошо укреплено, но подходы есть. Я произвел предварительную рекогносцировку. Понадобится полусотня наших ребят. Парочка вертолетов. Ничего особенного. Козырьков отрабатывает детали.

– То есть войсковая операция?

Литовцев опустил глаза. От прямого ответа уклонился.

– Там что-то вроде полуострова. Все нашпиговано сверхчувствительной техникой. И все же Гурко не нашел возможности выйти на связь. Это подозрительно, Иван Романович.

– Подозрительно другое, – генерал налил себе заварки, добавил кипятка из самовара. Положил в рот кусочек шоколада. – Ты, Сережа, насколько я понимаю, в настоящее время являешься директором процветающего концерна «Русский транзит»? Это так?

– Так точно, товарищ генерал.

– Но с какой-то стати очутился без всякого вызова у меня на даче. Зачем? Оказывается, чтобы обсудить дикий проект захвата частной собственности уважаемого, приближенного к правительственным кругам миллионера. Вот что подозрительно, ты не находишь?

К выволочке Литовцев был готов и даже удивлялся, что генерал так долго медлил. Без выволочки ни одна их встреча не обходилась. Он сразу почувствовал себя увереннее. Выволочка означала, что хотя генерал недоволен им и не доверяет ему, но все же не вычеркнул из негласного элитарного агентурного списка, в сущности, для Сергея Петровича, как для профессионала, только это и было важным.

– Можно обойтись без вертолетов, – пробурчал он.

Мимо беседки, волоча на спине электропилу «Дружба», продефилировал садовник – рослый мужчина лет сорока, с неопрятной седой бородой, одетый в темно-синий рабочий халат. Где-то его раньше Литовцев видел, но не смог вспомнить – где. Садовник заметно приволакивал правую ногу, но и это не помогло Сергею Петровичу вспомнить. Афган? Караульная служба?

– В нынешней молодежи меня больше всего поражает ее какая-то узколобость, какая-то чудовищная одномерность, – поделился генерал сокровенным размышлением. – Козырьков тоже еще тот типчик. Сбежал на вольные хлеба, можно сказать, Дезертировал в самый ответственный период, и теперь, выходит, бесится с жиру. Или ты на него дурно влияешь, майор? Прежде ему в голову бы не пришло участвовать в подобной затее… Кстати, почему ты так уверен, что Гурко ждет не дождется вашей помощи? То есть именно штурма?

– Есть другой вариант, – Сергей Петрович упорно разглядывал темное пятнышко на румяном яблоке. Похоже, внутри яблока сидел червяк. – Но вы не дадите санкции, верно?

– Конечно, не дам. Вы что, второй вариант то: разрабатываете с Козырьковым?

– Второй вариант я разрабатываю один, – гордо признался Сергей Петрович.

Садовник пошел обратно мимо клумбы, но без пилы «Дружба».

– И сколько же людей ты готов переколотить за своего брата Гурко?

– Да хоть всю эту сволочь передавлю.

– Но толку не будет.

– Да, толку не будет. Вы, как всегда, правы, Иван Романович. Это какая-то самовоспроизводящаяся грибница. Но что же делать?

На сей раз вопрос был задан явно с философским уклоном, и генерал одобрительно кивнул.

– Погодить надобно, – ответил словами любимого классика.

Наконец-то Литовцев вскинул голову, и в его глазах генерал увидел поразившее его слепое, светлое бешенство.

– Сколько можно годить, Иван Романович? Мы все годим, а они все срут. Уже на улице от вони не продыхнуть. Да если с Олегом что-то случится…

Самуилов предостерегающе вскинул руку.

– Не наглей, майор!.. Ладно, возвращайся в свой «Транзит», я на досуге подумаю. Понадобишься, позову. Козырькову поклон. Очень обидно, что он деградировал до этих ваших штурмов на вертолетах.

Напоследок Сергей Петрович еще разок надерзил:

– Он, слава Богу, в нашей конторе больше не служит.

Но и тут генерал дал ему укорот:

– Именно у нас он и служит, Сережа. Если заблуждается на этот счет, я ему живо напомню.

…Савелий рано утром пробудился, часов в пять, и будто не спал. Со стен от труб сочится сырость, тараканы носятся как угорелые, крысы попискивают – и вся любезная троица расположилась на ящиках: бомж Евлампий, проститутка Люба и милиционер Володя. Когда с ночи ложился, их никого не было. На газетке хлеб, консервы, помидоры и заветные бутылки – одна полная, другая наполовину порожняя. Видно, только что взялись похмеляться. Савелий удивился, что не слышал, как они появились. Знакомство со столицей крепко оглоушило.

– Доброго утречка, Савелий Васильевич, – улыбнулся ему милиционер Володя. – Вот шел с дежурства, заглянул проведать, как вы тут устроились.

– Лучше не бывает, – поблагодарил Савелий. Люба вскочила, подала ему стакан и бутерброд с килькой.

– Примите, Савелий Васильевич. Натощак самое полезное.

Все они были чему-то рады, лишь бомж Ешка хмурился, молчал. Но недолго. Едва Савелий разговелся, горестно заметил:

– Как ни крутись, придется ему ехать.

– Придется, придется, – подхватила Люба. – Пусть сперва покушает как следует. Савелий Васильевич, водочкой не брезгуйте, натуральная, липецкая.

Савелий выпил водки с охотой. Спросил:

– А куда надобно ехать?

– Лобан тебя требует.

– Кто такой Лобан?

Открылась такая история. Слух о приходе в Москву Савелия с Курского вокзала быстро раскатился по окрестностям, и каким-то образом дошел до Лобана, одного из главарей то ли Каширской, то ли Измайловской группировки. Надо заметить, что Лобан занимал в низовых структурах московской власти внушительное место, но в то же время репутация у него была немного подмоченная. Как пахана, его побаивались и уважали, в недалеком прошлом за ним числились громкие дела (разборка с Мусой из Ашхабада, взрыв на Сокольническом кладбище, отстрел двух-трех некстати залупнувшихся оптовиков и так далее), все это, естественно, создало ему заслуженный авторитет, и в некоторых районах братва божилась его именем, но буквально в последние месяцы его слава начала тускнеть. Связано это было, опять же по слухам, с какой-то дурной болезнью, которую Лобан подцепил то ли от знаменитой мексиканской гастролерши Долорес, то ли вогнал в себя, наколовшись спьяну турецким сырцом, выдаваемым в Марьиной роще за героин. Как бы то ни было, Лобан вдруг исчез из общественного кругозора, удалился от дел и жил затворником в кирпичном особняке на Чистых прудах. До братвы доходили самые противоречивые сведения: поговаривали, что Лобан страдает анурезом и импотенцией, а злые языки прямо утверждали, что отчаянный пахан просто-напросто шизанулся. Чтобы опровергнуть досужие домыслы, Лобан как-то появился на пышной презентации по поводу открытия мечети на Поклонной горе, но даже прежние побратимы по бизнесу с трудом его узнали. Кто видел репортаж по телевизору, тот хорошо помнит, как вместо всем знакомого элегантного крепыша с задорным хохолком на макушке, похожего на молодого орангутанга, обозначился в свите мэра некий согбенный старичок с мутным взглядом. Расторопный журналист подскочил к нему с микрофоном, и изумленная публика вместо привычных, уверенных речей услышала невнятное бормотание, из которого только и можно было понять, что спонсорство является вековой мечтой человечества. Хуже того, с презентации за Лобаном по инерции увязалась пышнотелая краля из самых дорогих эскортниц, снимавшая с клиента по пятьдесят штук за один показ ляжек, и вот эту престижную красотку Лобан выкинул из машины на Кутузовском проспекте, не попользовавшись ею хотя бы для поддержания статуса.

– Лобан в упадке, – заметил Ешка-бомж, – но ехать все равно надо, никуда не денешься.

– Это точно, – подтвердил милиционер Володя. – Нарываться не стоит. Себе дороже выйдет.

– Лобаша один раз мне малахитовую пуговицу подарил, – мечтательно вспомнила Люба. – Помоги ему, Савелий Васильевич. Он не жадный.

Савелий согласился поехать, прикинув, что, возможно, именно такой человек, как Лобан, пособит ему в той надобности, по которой он прибыл в Москву.

К десяти часам подкатили на черной «Волге» на Чистые пруды. Милиционер Володя высадился по дороге, после дежурства его сморило, а Люба и бомж Ешка остались в машине, вооруженные прикупленной в ларьке бутылкой бельгийского спирта. Правда, водитель, суровый мужик в казачьем кителе, предупредил, что ждать согласен не более трех-четырех часов, после пойдет совсем другая такса.

В подъезде два дюжих охранника обшмонали Савелия и повели пехом на шестой этаж. Лифта в этих старых домах не было. По пути Савелий заинтересовался укладкой стен и колупнул пальцем штукатурку.

– Не балуй, дядя! – предупредил его сзади детина и пихнул стволом в спину.

Лобан ему сразу понравился – страдающий человек. В просторной гостиной притих в уголке на кушетке, закутавшись в плед, и глаза светились, как тающие угольки.

– Ты, что ли, знаменитый кудесник? – спросил писклявым голосом.

– Я приезжий, из деревни, – поправил Савелий, осторожно опустясь на краешек роскошного кресла.

– Скоко берешь за лечение?

– Да я не лекарь вовсе.

– У меня бабок много, – сообщил Лобан, зыркнув очами в дальний угол. – В обиде не будешь. Ты только помоги. Я уж ко многим обращался, да все без толку.

– Всякая помощь в руке Божией, – туманно ответил Савелий. Лобан позвал служку, и тот прикатил столик с закусками и питьем, установил перед Савелием. Хозяин по-прежнему жался на кушетке, выглядывал из пледа, как из будки.

– Угощайся, мужичок, извини, забыл, как зовут.

– Савелием кличут.

– Выпей, Савелий. Только скажи сперва честно: ты меня боишься?

– Да нет вроде. Чего мне бояться?

– Другие боятся. И правильно делают. Я ведь с недавних пор сам себе страшен. Как гляну в зеркало, так поджилки и затрясутся. Но я не сумасшедший, не подумай.

– Да я вижу, ты здоровый мужчина.

История Лобана была поучительная, хотя довольно заурядная. Когда при «меченом» наступили новые времена и мир повернулся с ног на голову, Лобан (а на ту пору еще Кирюха Зиновьев, мелкий валютчик) быстро смекнул, что теперь только не зевай. Необыкновенные перспективы открывались для любого предприимчивого человека, который не страшился свернуть себе шею. Кирюха Зиновьев был человеком практических понятий, можно сказать, западного замеса, страсть к наживе была в нем как бы второй кровью, и перебиваться с хлеба на молоко, подобно большинству совкового населения, он никогда не собирался. Воли и отваги ему было не занимать, он еще в школе умел подчинять себе пацанов, был прирожденным лидером, и умом не обошла его природа, но некоторое время он был в раздумье: куда употребить накопленные в период застоя силенки. Спекулировать барахлом, открыть собственный магазинчик, а впоследствии даже наладить банчок, чтобы гнать деньги из воздуха, – было заманчиво, но скучно. Свободный, гордый дух манил его к иным просторам, и конечно, большевистский лозунг «Грабь награбленное!» был ближе его сердцу, чем нудные хитросплетения банковских манипуляций. Отечественный рэкет находился в ту пору в зачаточном состоянии, был на откупе у множества малочисленных шаек, возглавляемых, как правило, уголовниками, которым сама мысль, что грабеж такое же коллективное дело, как строительство электростанций, казалась смешной. Он выбрал рэкет и ворвался в него с напором локомотива. Период первых разборок был скоропалителен и жесток. Одним из первых Лобан уяснил, что – сверяясь с Ильичем, самым, пожалуй, крупным в истории рэкетиром (позже его переплюнет Чубайс), – промедление здесь смерти подобно. Уголовные авторитеты, его конкуренты, в большинстве были мужики задумчивые, склонные к оглядке на воровские законы. Недолго мудрствуя, без лишнего шума, он их без шума перестрелял. Кстати, крови пролилось меньше, чем он предполагал. Авторитеты, убежденные в своей лагерной правовой неприкосновенности, подставляли башку под пулю, подобно чиркам, высовывающимся из травы на зов охотничьего манка. Когда спохватились и загундели о каком-то якобы неслыханном беспределе, их уж почти никого не осталось на виду. Кто продолжал слабо тявкать, того даже убивать не понадобилось: с помощью перекупленных двух-трех фрайеров из прокуратуры Лобан благополучно упаковал строптивцев туда, где им было и место, – в тюрьму.