Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Ядреная телка, ничего не скажешь. Жаль!

– Чего жаль? О чем ты, Витя?

В его пальцах сверкнул шприц, наполненный голубоватой жидкостью. Она не заметила, откуда он взялся.

– Сволочь ты, Витюня!

– Дай руку.

Она не сопротивлялась: много для него чести. Ей было стыдно за свой страх и за то, что так нелепо подзалетела. Это был оборотень, один из тысяч, которые бродят по Москве. Она сама его привела.

– В вену-то сумеешь попасть?

Оборотень не ответил, буравил ее ледяными, синими зенками. Жидкость из трубочки потекла в кровь. Ей было на это наплевать. Она знала, что не умрет. Хотела предупредить его об этом, но не успела. Комната сомкнулась черным пятном, и неведомая сила швырнула Ирину Мещерскую к звездам.

Глава 2

Вызов в Контору застал его врасплох. Он начал забывать о ней, как о многом другом из прошлого. Блистательная карьера, деньги, слава – все позади, как похмельный сон. В тридцать лет он впервые остро, мучительно почувствовал себя стариком, доживающим на земле последние дни.

Он умирал вместе со страной. Тяжкие ночные бдения среди замусоленных фолиантов, склонность к медитации, горы окурков в пепельнице, сердечная немота, мгновенные, яркие прозрения, подобные сполохам зарниц, – вот это теперь было главным, это было единственно сущностным.

Жаловаться было не на что, с новыми временами, с крысиным рынком он свыкся – и не бедствовал.

Один телефонный звонок, одна консультация давали возможность продержаться на плаву неделю, две. Так и жил от заработка к заработку, как от одной пристани до другой, в промежутках впадая в интеллектуальную кому, почти не высовывая носа на улицу.

Мать приезжала и готовила еду сразу на несколько дней. Заходил заполошный сосед, отставной полковник Владислав Демьянович, требовал ответить, кто все это позволил. Звонили какие-то очумелые девицы, которых он еле помнил по именам. Окон в реальный мир было много, все не заколотишь. Спустись в булочную или в молочную, стань в очередь, и через минуту поймешь, как скучно, серо, пошло все, что происходит извне. Москва дергала отекшими, гнилыми конечностями, как паралитик в агонии. Отовсюду несло гарью, тленом, миазмами духовного распада. Ему было тяжело дышать на улице.

А дома сносно – книги, курево, гимнастические снаряды, дьявольское око телевизора, водка «Абсолют» в пузатой посудине. Иногда, очень редко, наведывался Серега Литовцев, побратим и кровник, но с ним тоже было трудно. Они оба это чувствовали. Азарт вечного гона высушил Серегу до костей, и ему, кажется, было уже все равно, кого преследовать – палача или жертву. У него на уме было одно: мы за ценой не постоим. За что собирался платить, кому – непонятно. Однажды расшибет дурную башку о стену и в последний миг даже не вспомнит, за кем гнался.

Звонивший уточнил:

– Олег Андреевич Гурко?

– Да, – ответил Олег. – Чем могу служить?

Про себя подумал: Контора объявилась, черт бы ее побрал. С ее обманно-вкрадчивым, любезным подходом, с особой, предостерегающей интонацией. Или, напротив, с распашным, крикливым панибратством, тоже шитым белыми нитками. Кто в ней варился, в этой проклятой, заколдованной на века Конторе, тот звонок оттуда ни с каким другим не спутает.

– Олег Андреевич, – в голосе уважительное потепление. – Хотелось бы встретиться, если можно.

– С кем?

– С вами, Олег Андреевич, с кем же еще.

– Я спрашиваю, кто хочет встретиться со мной с вашей стороны?

На том конце провода произошла заминка, и Гурко был этому рад. Аноним снагличал, не представился, пусть теперь почешет задницу. Кроме того, происшедшая заминка объяснила Гурко, что в Конторе ничего не менялось. Она продолжала функционировать на сугубо секретном статусе, хотя в разоренной, выставленной целиком на продажу стране это было более чем смешно.

– Вы догадались, кто с вами говорит? – осведомился звонивший.

– Какой-то придурок? – предположил Гурко.

– Нет, не придурок. Меня зовут Леонтий Павлович, с вашего позволения.

– Извините, Леонтий Павлович. Так кто хочет со мной встретиться?

– Иван Романович.

– О-о, большая честь для меня. Разве его еще не вышибли?

– Нет, не вышибли… У вас игривое настроение, Олег. Может быть, перезвонить попозже?

– Почему же, охотно встречусь с дедом. Не обижайтесь, Леонтий Павлович, я-то ведь не на службе… Действительно любопытно, вроде всех толковых людей поперли, а дед все о чем-то хлопочет. Видно, зубами вцепился в кресло.

Уже совсем ледяным тоном звонивший отозвался:

– Иван Романович хлопочет о том же, о чем хлопочет каждый честный офицер, уверяю вас.

Правильно, подумал Гурко. Разговор записывается, удачный случай заступиться за начальство.

Он согласился к шести часам подъехать на оперативную квартиру на Смоленской. Ему и впрямь было приятно повидать Самуилова и приятно было, что тот о нем вспомнил: неважно, по какому поводу.

Генерал Самуилов был из тех, кого Олег уважал. Учитель, старый степной лис. Четверть века во внешней разведке, спекся в Греции, но не по своей вине. Некоторое время наслаждался заслуженным отдыхом, потом неожиданно для всех возглавил Особый отдел. Неожиданно потому, что уже началось время удивительных подстав, чисток и измен. Вслед за Бакатиным в спецслужбы хлынули партийные перевертыши, дилетанты, горбачевский призыв.

Набежали шакальей стаей, скаля зубы на собственную тень. Работать стало невозможно, но некоторые, как Серега Литовцев, тупо пережидали – и так до сих пор. Фанатики, тугодумы, в них словно самой природой был заложен установочный цикл, который мешал им плюнуть в лицо предателям и хлопнуть дверью. Нарушение цикла вело к самораспаду. Самуилов был из самых стойких.

Года полтора Гурко работал у него в прямом подчинении. Подчинение было условным, скорее иерархическим, чем служебным. Гурко в двадцать семь лет защитил докторскую и к приходу нового начальства уже добился положения почти независимого аналитика. В своей области – моделирование игровых схем – у него, даром что щенок, практически не было конкурентов в Конторе. Но не только это освобождало его от многих ритуальных условностей службы. Главное, характер. Он был устроен так, что сигналы, идущие от неинтересных ему людей (будь то хоть генерал, хоть дворник из жэка), он вообще не воспринимал, как обыкновенный человек не ощущает ультразвукового излучения. Некоторые считали его дебилом, другие, поумнее, завидовали его раннему кастовому созреванию, но мало кто угадывал его истинную сущность. Самуилов раскусил его играючи. После первой же короткой беседы-знакомства у себя в кабинете генерал, холодно улыбаясь, заметил: «Ты не из этой колоды, дружок, но именно поэтому незаменим. К сожалению, долго ты не продержишься».

Гурко понравилось, с каким изяществом генерал намекнул на возможную между ними духовную общность.

Когда через два года он подал рапорт об отставке, Самуилов не стал его удерживать. Отнесся с уважением, не унижал уговорами, угрозами или выяснениями. Оба отлично понимали, что уход из Конторы – это лишь видимость. Из нее не увольняются, в ней помирают. Все бумажки с печатями ничего не значат, кроме того, что сотрудник переместился с одного места на другое.

Вызвал к себе в кабинет и угостил на прощание рюмкой коньяка – знак высшего расположения. У генерала была особенность: при разговоре он не смотрел на собеседника прямо, а как бы чуть-чуть заглядывал за спину, словно угадывал там присутствие третьего лица. Кого-то, возможно, такая манера общения раздражала, но не Гурко. Он давно понял, что седоголовый служака за спиной любого человека различает черта, одного из тех, что и к самому Гурко нередко наведывались в гости. В остальном манеры Ивана Романовича были выше всякой критики – корректный, внимательный, с мягкой, обволакивающей улыбкой, не сулящей опасности.

– Одно запомни, Олежа, – Самуилов ласково прищурился. – Времена бывают подлые, как сейчас, но люди не меняются целые тысячелетия. Раб на пиратской галере, император на троне и наш нынешний рыночный обыватель – это все один и тот же человеческий тип, скорректированный на среду обитания.

Мысль была не новая, и Гурко поинтересовался, почему генерал об этом заговорил.

– Ты умен, талантлив, но молод. Тебе может показаться, что удача зависит от выбора пути. Как говорится, лучше там, где нас нету. Ничуть не бывало. Важно понять не то, сколько и где ты можешь урвать от жизни, а какие проценты придется платить. Туманно изъясняюсь, нет?

– Я не удачи ищу, а смысла.

– Смысла – чего?

– Есть ли смысл в том, что жизнь конечна. Все остальное мне понятно.

На такой шутливой ноте и расстались. Около года Контора его не тревожила. Отток кадров был не самой большой ее проблемой. В мучительных судорогах, как подраненный зверь, она боролась за собственное выживание. Применяясь к новым обстоятельствам, наращивала не мускулы, а капитал. Сужение сфер деятельности, уменьшение амбиций пошло ей даже на пользу. Проще было переводить в деньги свое главное оружие – информацию. Центральный компьютер Конторы, об этом догадывался Гурко, разгружался со скоростью бухгалтерских сделок, взамен на тайных счетах накапливались баснословные суммы. Деньги не принадлежали конкретным лицам, были как бы ничьими, но в определенный час, по определенному сигналу должны были превратиться в живую воду, которая поднимет Контору из праха. Для этой некогда всесильной организации Закон не был писан, ее единственным вечным двигателем была государственная целесообразность. В этом сила ее и слабость. Кощеево сердце билось в кабинетах Кремля. Контора неистребима лишь до тех пор, пока государство не рухнет окончательно. Диким племенам цивилизованный, элитарный надзор без надобности, для решения споров им достаточно тяжелой дубины, зажатой в сильной руке. Разумеется, думал Гурко, если страна не замедлит движения вниз, к первобытному состоянию, Контора обречена и скоро лопнет, как мыльный пузырь, но – забавная подробность – только вместе с Законом, которому никогда, в сущности, не подчинялась.

Зачем он снова понадобился Самуилову, и именно в ту пору, казалось ему, когда он приблизился к каким-то невероятным прозрениям, когда начал воспринимать неизбежный распад цивилизации как благо?

В конспиративной квартире все знакомо: мебель 70-х годов, непременное ковровое покрытие, четыре горящих газовых конфорки на кухонной плите. Пузатый чайник с закопченными боками и графин с водкой – услада ночных оперов. И Самуилов ничуть не изменился: та же энергичная полнота, аристократическая сутулость, седая голова и внимательный взгляд за спину в поисках черта.

Крутить вокруг да около было не в его привычках.

– Интересуешься, зачем позвал, сынок?

– Само собой, – ответил Гурко. – Но и просто, по-человечески рад вас видеть в добром здравии.

– Какое уж там здравие, – махнул рукой, пыхтя, разлил водку в чашки. Пододвинул молодому коллеге тарелку с нарезанной закуской – вареная колбаса, сыр. Рядом буханка чернухи, выпеченная, кажется, в царствование бровастого меченосца.

– Годы никого не щадят, Олежа. За тобой они тоже придут, погоди немного… Суть не в этом. Не хочешь ли маленько послужить Отечеству?

– Очень хочу, – усмехнулся Гурко. – Да где оно, Иван Романович, наше с вами Отечество?

Самуилов не поддержал тему, потому что она могла завести их слишком далеко, а он не хотел тратить время на пустяки. Перешел к тому, зачем вызвал бывшего подчиненного. В городе исчезали люди, в большинстве по невыясненным обстоятельствам. Цифры внушительные и имеют тенденцию к постоянному росту. На фоне всего остального, что творится сейчас в Москве, превращенной в огромный притон, возможно, этот факт не внушает особого беспокойства, если бы не некоторые таинственные аспекты. Каждое преступление, раскрытое или нераскрытое, имеет свою внутреннюю логику, понятную для посвященных. Если пропадают старики, бомжи либо малые дети, по крайней мере, ясно, кто за этим стоит. Когда на толкучках приторговывают человеческим мясом, провернутым в котлеты, или в центре города палят из пушек по зданию, набитому людьми, или травят ртутью прекраснодушного спонсора, или дырявят пулями в подъезде, как бешеную собаку, телезвезду, несложно провести дознание и выяснить, кому это выгодно. В исчезновении людей в Москве нет очевидных первопричин, и это наводит на мысль, что дело вышло за рамки обыкновенной уголовщины, к которой москвичи привыкли, как к текущей из кранов воде, отравленной тяжелыми металлами. Кому-то она, возможно, непригодна, а стойкий совок пьет да похваливает и от всей души благодарен властям за то, что из кранов пока не хлынул купорос.

Самуилов показал Олегу несколько досье на пропавших людей, связанных лишь тем, что между ними не было ничего общего. Кухарка, банкир, литератор, дворник, ночная красотка, милиционер – все возраста и сословия, как если бы их забирали инопланетяне с целью создать обобщенный портрет деградирующей нации. Однако версию с инопланетным экспериментом Самуилов оставил на крайний случай, еще надеялся получить какие-то земные объяснения кошмарной вырубки.

Гурко заинтересовался этой историей, но не очень.

– Хорошо, – заметил мечтательно, – если бы проклятый город вообще исчез с лица земли. На этом месте благодарные потомки смогут сажать картошку. Не сразу, конечно. После тщательной дезинфекции.

– Понимаю, – согласился Самуилов, взмахнув рукой, словно отгоняя слишком высунувшегося из-за плеча Гурко черта. – Но пока этого не случилось, хотелось бы, чтобы ты занялся этой проблемой. На договоре. На нормальных условиях.

– Почему именно я?

– А почему не ты?

Самуилов подлил ему водки и – редчайший случай – встретился с ним взглядом. На донышке насмешливых глаз Гурко различил вековую старческую тоску, подобную затмению. Вздохнул, сделал глоток, ругнув себя за нарушение режима. Наугад отобрал несколько папок.

– Без всякого договора, Иван Романович. Почитаю, подумаю на досуге.

– Большего не требуется, – генерал подмигнул. – Любопытно, да? Как раз по тебе, Олежек, чего уж темнить.

Гурко не клюнул на грубоватую лесть учителя.

– Скорее всего, нет никакой загадки.

– Дай-то Бог.

– Предполагаете превентивную зачистку?

– Ничего не предполагаю. Честное слово, ничего!

Генерал взглянул на часы.

– Ну что ж, вроде все сказано. Или еще есть вопросы?

– Как себя чувствуете, Иван Романович? – улыбнулся Гурко. Старик улыбнулся в ответ. Разница в возрасте и в чинах не мешала им испытывать друг к другу симпатию. Во всяком случае, Гурко так казалось. Хотя иногда он думал, что люди, подобные Самуилову, лишены обычных человеческих эмоций. Все их привязанности, настроения – не более чем точно рассчитанные оперативные ходы.

– Грустно, – сказал генерал. – Грустно жить, если ты спрашиваешь об этом. До лучших времен не дотяну. А ты сможешь. Только побереги себя. Не поддавайся унынию. Помнишь: все пройдет, потому что все проходит.

– Это меня и удручает.

Генерал ушел первым, Гурко покинул квартиру спустя пять минут, прихватив с собой пару банок пива из холодильника. Старый добрый обычай: чего-нибудь да стянуть за государственный счет. Сел в «жигуленок», поехал. До Парка культуры попотел в двух пробках, но Комсомольский проспект пролетел по зеленому свету. Уже смеркалось, хотя было около девяти. Июнь выдался с какими-то странно укороченными днями. Гурко жил на Юго-Западе и у метро остановился, чтобы прикупить чего-нибудь из съестного. На здешнем рынке у него было два-три деревенских знакомца, у которых он постоянно отоваривался овощами, творогом, яйцами, а то и парнинкой. Но сейчас, по поздноте, никого не застал. Даже тетя Маня из деревни Микулиха, бывшая колхозная доярка, а ныне вольный фермер, успела слинять. Жаль, яички тетя Маня привозила каждое величиной с кулак, с яркими, оранжевыми желтками. Хвалилась своим петухом, сравнивала его с Гурко, который, по ее мнению, был все-таки пожиже.

Пространство вокруг метро «Юго-Западная» – все сплошь криминальная зона. Один из миницентров торговли наркотиками. Публика разношерстная, шумливая, чванливая, среди постоянных обитателей преимущественно вьетнамцы, кавказцы и проститутки. Проститутки, как ни чудно, не какая-нибудь привокзальная шваль, попадались очень дорогие – по сто, двести баксов за штуку. Потолкавшись в толпе, Гурко приглядел одну – и решил ее снять. Он давно собирался это сделать, да все как-то руки не доходили. Сегодня у него была солидная профессиональная мотивировка, и это меняло дело.

Девушка стояла у табачной лавки, картинно подбоченясь, с сигаретой в откинутой руке. Поза гордого ожидания клиента. Длинные ноги, большая, кричащая грудь. Смутило юного сердцем Гурко ее невзрачное личико деревенской простушки, предлагающей себя на балу вампиров. Что-то щемяще кольнуло под ложечкой, и он подошел познакомиться. В руке держал хозяйственную сумку с закупленным продуктом – помидоры, баночка маринованных огурцов, шматок свинины.

– Сколько берешь? – спросил деликатно. Девушка, сделав вид, что оскорблена, капризно скривила губки.

– Отчаливай, мальчик!

– У меня колеса и полная сумка жратвы, – доложил Гурко. – Если в цене сойдемся, нормально побалдеем.

– Отчаливай, говорю.

– Вдобавок найдется травка.

Девушка презрительно поглядела в даль. На острие ее взгляда замаячил яйцеголовый крепыш, в джинсе и в тельняшке. Сутенер, крыша, толкач. Гурко догадывался, что как-то не так обратился, нарушил какую-то тонкость, но не понимал – какую.

– Сто баксов, – объявил на всякий случай. – Больше нету.

– Ты что – псих? – Теперь она смотрела на него в упор, дыша духами и туманами.

– Почему?

– Вон видишь качка?

– Вижу.

– С ним и толкуй.

– Я бы предпочел без посредников.

– Ага, быстрый очень, да?

Ему понравился ее голос, чуть ломающийся, как у подростка.

– Не то что быстрый, не люблю сутенеров.

– Ты не мент?

– Тебе-то что, – разозлился Гурко. – Ментов, если хочешь знать, раз в месяц проверяют на трипака. Как официанток.

Девушка неожиданно хихикнула. Контакт был установлен. Он подошел к крепышу, который с готовностью подался навстречу.

– Заберу вон ту телку, – спросил Гурко. – Не возражаешь?

– На скоко?

– Чего – на скоко?

– На скоко заберешь? На час, на два?

– Да хоть на всю ночь.

– Двести зеленых.

– С какой стати, – обиделся Гурко. – Она что у тебя, трехствольная?

– Покажи документы.

Гурко возмутился по-настоящему.

– Может, тебе ключи дать от квартиры?

Сутенер усмехнулся, протянул пачку «Мальборо».

– Девочки у нас хорошие, сам видишь. Но затраты большие. Пока ее выучишь, оденешь, выведешь в люди… Мы должны их беречь. Тем более, участились случаи немотивированного изуверства.

Похоже, он был из бывших «технарей»: без наглости, рассудительный, с тайной грустью в очах.

– Плюс к этому, – добавил сутенер, – фирма гарантирует безопасность сделки. Кстати, знаешь, кто Зиночкины родители?

– Кто?

– У нее папахен завкафедрой в МГУ. И матушка больная. Зиночка их содержит. Это о чем-нибудь тебе говорит?

– Сто пятьдесят и ни копейкой больше, – уперся Гурко. – Я не спонсор.

Крепыш махнул рукой, и Зиночка отделилась от табачной лавки.

– Поедешь с господином. Обслужишь без всяких выкрутасов. Поняла?

– Он же чокнутый, разве не видишь?

– Не твоя забота, – обернулся к Гурко: – Пятьдесят целковых аванс, милейший.

Не споря, Гурко достал деньги.

До дома было рукой подать, но он сделал круг аж до Теплого Стана. Ожидал, что сядут на хвост, но чего не было, того не было. В машине девушка, нахохлясь, молчала. Еле уместила длинные ноги, упершись круглыми коленками в «бардачок». Гурко тоже оставил разговоры на потом. Ситуация для него была необычная: это первая женщина, которую он купил за деньги. Кукла надутая. С удивлением чувствовал, что тянет к ней. Да так, что пальцы на баранке немели. Он вспомнил, когда последний раз обнимался с женщиной. Два месяца назад. Людочка-почтальонша. Принесла ему перевод. Она часто носила ему переводы, и он угощал ее кофе с ликером. Этим знакомство и ограничивалось. У нее был пьющий муж-таксист, который сколько зарабатывал, столько и проматывал. Укладывался тютелька в тютельку. Дочь восьми лет. Обыкновенно Людочка рассказывала ему за кофе об очередных наглых похождениях непутевого мужа, и они мирно расставались. Крепко сбитая, коренастая женщина лет тридцати пяти. У него и в мыслях не было на нее польститься. В своем угрюмом затворничестве он уже начал забывать, как пахнет женская кожа. Но в тот раз от выпитого ликера, что ли, в ее печальных глазах зажегся и не гас бедовый огонек ожидания, и Гурко, опомнясь, любезно предложил: «Может, приляжем?»

– Как хочешь, – сказала почтальонша. Ничего особенного: прилегли, справили нужду и разошлись, взаимно удовлетворенные. Он был рад, что в бабий час не обидел, не оттолкнул наивную душу. Надеялся, что это зачтется ему на том суде, где не спрашивают, кто прав, кто виноват, а судят по общему впечатлению.

Очутившись в квартире, проститутка Зина сбегала в туалет, заглянула в ванную, а потом по-хозяйски расположилась в кресле в гостиной, расставя коленки так профессионально, что ни о чем другом уже не хотелось думать.

– Наверное, пора выпить? – предложил возбужденный Гурко.

– Давай выпьем. Но я и без этого могу.

Он не понимал, почему она так раздражена. Возможно, это следствие какой-то особой выучки, на которую намекал сутенер в тельняшке. Либо он действительно ей так противен, что спешит поскорее от него отделаться. Ломая над этим голову, принес из кухни коньяк, фрукты, рюмки, расставил все на столе. Налил себе и ей. Девушка подняла рюмку, понюхала и с отвращением проглотила.

– Закуси, вот лимончик, – Гурко пододвинул тарелку.

– Не хочу.

– А ты компанейский человек, – одобрил Гурко. – Все у тебя выходит как-то весело.

– Тебе компания нужна или дырка?

– Компания, – признался Гурко. – Последнее время заработался, поговорить не с кем было.

Ожидал проявления хоть какого-то любопытства, но не дождался. Девушка тупо уставилась на свои коленки, будто впервые их увидела. Тогда решил сам немного поведать о себе.

– По профессии я социолог, но кому это сейчас нужно, верно? Вот и приходится пахать на разных дядей. А платят шиш. Во всем себе отказываешь, чтобы подкопить на телку. И то выходит не чаще, чем раз в полгода. Тебе интересно, что я рассказываю?

Девушка самостоятельно наполнила рюмку и выпила с еще большим отвращением, чем первую.

– Тоже, понимаешь, – продолжал Гурко, – мечтал стать рэкетиром или сутенером, но видно, способностей не хватает. Остается завидовать. Надо было раньше родиться. Прежде все было по-другому. Мужчины шли в физики, в хирурги. Это было престижно. Девочки поступали в педагогический институт. Мальчишки играли в космонавтов. Смешно, да? Но все же что-то в этом было романтическое, согласись.

– Не люблю умненьких, – сказала Зина. – У них всегда яд на языке.

Видя, что добрый разговор не клеится, Гурко извинился и пошел принять душ. Стоя голяком перед зеркалом, думал о том, что завтра, вероятно, ему будет стыдно. Но винил за это генерала Самуилова, который вывел его из душевного равновесия.

– Кто ты такой, Олег? – спросил он себя в зеркале. – Примитивное животное? Взбесившийся самец, застоявшийся в стойле? Так пойди оседлай залетную кобылку – и успокойся наконец!

Пока его не было, проститутка Зина ополовинила коньяк, но не выглядела пьяной. Правда, голос у нее перестал ломаться и фразу: «Ну что, раздеваться?» – она произнесла приятным басом.

Кутаясь в халат, Гурко уселся напротив, плеснул себе в рюмку. Глядел ей в глаза, и она выдержала его взгляд. У нее было простое нежное личико с детскими очертаниями скул.

– Это верно, что ты дочь профессора? Вспыхнула, затрепетали ресницы.

– Кто тебе сказал?

– Твой сутенер, кто же еще.

– Давай так, парень. Я на работе. Я товар, ты покупатель. Бери, за что уплачено, но в душу не лезь. Договорились?

– Проститутка не должна быть такой гордячкой, – возразил Гурко. – Это отпугивает клиента.

– Ты чего добиваешься? Я же вижу, ты не просто так меня снял.

Если она действительно это видела, то это прокол.

Не дождавшись ответа, девушка демонстративно начала готовиться к работе. Стянула рубашку, вылезла из юбки, но суетилась больше, чем надо. Бросала на него уничтожающие взгляды. Осталась в крохотных бежевых трусиках.

– Хороша, спору нет, – оценил Гурко. – Но я так не могу.

– Как не можешь? Зачем же бабки платил?

Голая, плюхнулась обратно в кресло, схватила бутылку и глотнула прямо из горлышка.

– Тебя что-то беспокоит? – мягко спросил Гурко. – Или ты в меня влюбилась?

Хихикнула, прикрыла рот ладошкой, словно поймав себя на чем-то неприличном. Был контакт, был, но какой-то неопределенный.

– Для меня женщина – это святое, – с горечью объяснил проститутке. – Не ты одна, надо мной многие смеются. Глупо, несовременно, я понимаю, но что поделаешь с натурой. Когда вижу красивую женщину, хочется читать стихи. И не только красивую. Я практически на любую женщину очень остро реагирую.

– Ну и дурак, если так, – сказала Зина. – Женщина – это просто говорящая отбивная. У нее же нет души. Почитай Коран. Там все сказано.

– Коран я читал. Ничего в нем не понял.

– Хуже женщины только мужчина.

– Тут полностью согласен. Я иногда смотрю на себя в зеркало и не выдерживаю, плюю.

Улыбнулась нормальной улыбкой и – по глазам мелькнуло – устыдилась своей наготы. Он все же нашел верный тон – серьезного оробевшего дебила. Взял с дивана плед, подошел и укутал ее плечи.

– Давай будем так, – предложил, – как будто ты в гости пришла.

– Хорошо, – потянулась к сигаретам. – Только все равно я тебе не верю. Ты ненастоящий. Ты прикидываешься. У тебя слишком умные глаза. Кто ты, парень?

…Проститутки исчезали чаще других, но их никто не разыскивал. Как, впрочем, не разыскивали стариков, детей, пьяниц и прочих обитателей зачумленной территории бывшего Союза. Органы внутренних дел едва справлялись с регистрацией грабежей, изнасилований и убийств, готовя грустную летопись для грядущих поколений. Если исчезала проститутка, ее поминали товарки, да хмурый сутенер ставил в уме памятный жирный крестик против ее клички. Дорогие, фирменные девочки, из тех, кто по вызову, случалось, пропадали вместе с телохранителями, и тогда преуспевающий клерк из проституточной конторы, морщась, вычеркивал строчку из бухгалтерской ведомости. Потеря, конечно, была невелика. Чего другого, а этого товара хватало в избытке. Подрастающие поколения только и мечтали, как бы половчее продаться. Им достаточно было показать уголок зеленой купюры. Одурманенные видаками, накурившиеся травки, мыкались по городу стайки молодняка, готовые лечь хоть под трактор. Тусовались, напевали похабные песни, мутным взглядом выискивая хозяина. Если хозяин долго не появлялся, молодую рыночную поросль охватывала беспричинная ярость. Школьники и школьницы, сбившись в кодлу, набрасывались на первого попавшегося зазевавшегося прохожего и разрывали его в клочья. Скупой штрих на смеющемся лике победившей демократии.

– Опасная у вас работа, – посочувствовал Гурко. – Как у минеров.

После добросовестно выполненной случки Зина подобрела, расслабилась. Окутанные сигаретным дымом, они лежали на смятых простынях. Гурко невзначай завел речь о несчастном банкире, которого до сих пор не могла разыскать вся милиция страны, хотя тому, кто укажет след, сулили немалую награду – миллион долларов. Зина доверчиво коснулась пальчиком его бока. Он смягчил ее сердце тем, что не охальничал, совокуплялся как рыцарь, стыдливо озабоченный сбросом дурного семени.

– Почему ты о нем вспомнил?

– Не знаю. Ночь. Мистика. Люди исчезают. Страшно. Хоть на работу не ходи.

– Да, это правда, – согласилась Зина. – Девушек отлавливают и увозят в Эмираты. Продают на базарах. Нас предупреждали.

– А кто отлавливает?

– Неизвестно. Думали на чеченов, но непохоже. Да многие сами уезжают, а считается, что похитили. Я точно знаю.

Она рассказала про свою подружку Вику, опытную, тридцатилетнюю стриптизерку из «Ночей Арбата». Ее долго обхаживал один деятель из фирмы «Услада». Обещал устроить роскошные международные гастроли. Европа, Ближний Восток, Англия, Нидерланды. Гарантировал сто штук за один круиз, но Вика сомневалась. Она была здравомыслящая девица и не понимала, за что ей могут отвалить сто тысяч. Правда, у нее был заветный номерок, который она показывала на загородных уик-эндах, если приглашали достойные клиенты, номерок отменный, но на большого любителя. С балансированием на бутылках и заглатыванием чудовищного резинового змея. Даже не все новые русские выдерживали, некоторых рвало. Однако расторопный усладник уверял, что у арабов змей почитается за священное животное, поэтому они заплатят, как за ритуальную эротику. Это тариф запредельный, о котором вслух лучше не говорить. Наконец он Вику уломал, и она укатила на два месяца, но слух распустила, будто ее похитили. С той целью, чтобы не платить неустойку «Ночам Арбата», фирме предельно жесткой, где проштрафившуюся сотрудницу в качестве наказания сжигали на заднем дворе, облив бензином. Кстати, сожженных или просто забитых в «иберийских играх» стриптизерок тоже, если возникали у кого-то вопросы, списывали, как исчезнувших.

– Что такое «иберийские игры»? – поинтересовался любознательный Гурко.

– Ну когда мальчики хотят немного садизма. Мне тоже предлагали. Такса повышенная, но я боли боюсь.

– Вика давно уехала?

– С полгода уже. Теперь вряд ли вернется. Может, погибла, а может, приглянулась какому-нибудь шейху. По-всякому бывает. Это же непредсказуемо.

Гурко на всякий случай выяснил, как звали деятеля из «Услады» – Григорий Иванович, а также запомнил несколько раз мелькнувшее в Зининой болтовне имя – Мустафа. Якобы, кто попадал в лапы этому Мустафе, тот уж исчезал стопроцентно.

– Не понимаю, – задумалась Зина, – почему я с тобой откровенничаю. Ведь ты так и не сказал, кто ты на самом деле?

– Я тот, – ответил Гурко, – кого не надо бояться.

Глава 3

У Мустафы было много имен, но ни одного подлинного. Ему это нравилось. Он верил, что человека с определенным именем, а значит, с определенной судьбой, легче взять на мушку, чем того, кто с каждым следующим именем умирает и рождается заново. К шестидесяти годам его изрядно потерло об жизнь, другого бы расплющило, а на нем не осталось и царапины. Выглядел он крупным, крепко сбитым человеком, с черными, блестящими глазами, с желтоватыми ядреными зубами (вверху слева две золотые коронки), лысым, но как бы одновременно с пышной шевелюрой, и когда подносил пальцы к латунному, безукоризненной округлости черепу, казалось, от несуществующих волос отлетают рубиновые искры.

Уже лет пять как его звали Донат Сергеевич Большаков, генеральный директор концерна «Свиблово». По Москве он слыл одним из самых крупняков, хотя собственного банка у него не было. На осенних выборах баллотировался в Думу от партии экономической воли, по списку шел третьим, а в парламент просочилось двое, поэтому лично для него пришлось выколачивать дополнительный депутатский мандат. Были проблемы, связанные с бдящим оком председателя избирательной комиссии Рябушинского. Вопрос стоял так: либо мочить Рябого, либо отстегнуть двести тысяч. Мустафа заплатил наличными, не любил глупой крови.