Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Девка Маланья, когда забрал ее из деревни, никакой опоры там уже не имела. Близких родичей повыбила реформа, кого в город утянула, кого на погост, в покосившейся избенке она доживала век, то на паперти торчала, то на огороде – подрабатывала. На вилле Малахова будто заново расцвела. Бывают же чудеса на свете – вот одно из них. Матерый интеллектуал, бывший сподвижник рыжего Толяна, хладнокровный, расчетливый бандюга, возглавляющий элитарную группировку, и одичавшая простолюдинка, туземка с одной извилиной в башке – ну что, казалось, было у них общего, а вот сошлись не разлей вода. Имелась в их внезапной дружбе-приязни забавная и трогательная особенность: Маланья, от худой житухи давно надорвавшая и пуп и рассудок, иной раз принимала Кира Малахова то ли за меньшого братца, то ли за убиенного в Чечне сыночка, и он не протестовал, не возмущался, напротив, с простодушной улыбкой откликался на незнакомые имена… Да это что. Иногда Маланья обряжалась в лучший свой наряд – расписной сарафан и бежевая поддевка на меху, – брала Кира Малахова под руку, и они неспешно, солидно шествовали в соседнюю церкву, расположенную на живописном бугре над речкой Боря. Братва только млела, но на поганые выходки не решалась. Кир Малахов, куда бы ни склонялась его душа, по-прежнему высоко держал авторитет, был одинаково скор как на расправу, так и на дурь. С ним схлестнуться напрямую никому не хотелось.

Чудная была ее смерть. Вечером, когда подавала молоко, выглядела как обычно: увалистая, расторопная, с чутким прихватом. Но пахло от нее почему-то скипидаром. И заговорила необычно, с мольбой:

– Не надобно завтра путешествовать, Кира!

Малахов отложил томик Платона, в который любил заглянуть перед сном, взглянул удивленно:

– Откуда знаешь, куда еду?

– Не едешь, тянут тебя. На муку собрался, а к ней еще не готов. Чтобы муку принять, у тебя силенок мало. Не ехай, Кира!

– Не зли меня, Маланья, – возмутился Малахов. – Вечные твои дурацкие предчувствия. Видения! Ну нельзя же так Мы, в конце концов, цивилизованные люди. И потом, почему от тебя несет скипидаром?

– Не ехай, Кира! Худо будет!

– Хорошо, не поеду. А денежки, по-твоему, су-чарам отдать? Ты хоть знаешь, о какой сумме речь?

При слове «деньги» Маланья, как всегда, истово перекрестилась.

– Вот, вот, сынок. Всё деньги на уме. Похоронят они тебя, помяни мое слово.

Кир Малахов прогнал каркающую старуху, а после стало жалко. Конечно, безумная, но в некоторых вещах, как он не раз убеждался, она была удивительно прозорлива. Его самого настораживала непонятная уступчивость Большакова, неожиданное приглашение в Зону, где тот якобы сполна рассчитается. Это звучало двусмысленно. Сполна рассчитается – это как? Отвалит, что ли, пару чемоданов налички? Или влепит пулю в лоб? И то и другое маловероятно. Расплачиваться чемоданами, пригласив на уикэнд, для Мустафы несолидно, не его почерк. А пулю в лоб… Тоже не тот случай. Когда Кир Малахов сделал предъяву за невинно убиенного коммерсанта, он понимал, что замахивается не по чину, и не надеялся сорвать крупный куш. Это был скорее шаг моральной сатисфакции. Пусть Мустафа огрызнется, оскалится, зато запомнит, что он в долгу у Малахова и что Кир Малахов не из тех, кто боится заявить о своих правах кому бы то ни было. Он обязан был так поступить, иначе, как говорят китайцы, потерял бы лицо. Особенность российского крутого бизнеса как раз в том и состоит, что потерять лицо в нем можно только один раз. Уступишь, покажешь слабину – подняться не дадут, дураков нет. Кир Малахов надеялся на взаимопонимание со стороны Мустафы и вроде бы не ошибся. Донат Сергеевич отзвонился на предъяву лично. «Загляни ко мне, Кирушка, – пригласил после шутливых расспросов о здоровье и семье. – Осушим по чарке, обсудим нашу маленькую проблему». Кир Малахов ответил дерзко: «Донат Сергеевич, чего особенно обсуждать? Или вы платите, или нет». – «За что плачу, Кирушка?» – «По страховке. Гека у меня застрахован». Вот тогда, немного подумав, Мустафа и уверил, ничуть не изменившимся, любезным тоном: «Коли настаиваешь, Кир, расплачусь сполна. Для дружбы денег не жалко. Это нормальный вклад».

В разговоре многое подозрительно, и самое подозрительное то, что встречу Мустафа назначил в Зоне. Если зверь решил его мочить, лучшего места не придумаешь. Вырваться из Зоны у постороннего нет ни единого шанса. Она устроена по принципу капкана со многими челюстями. Но все же Кир Малахов не верил в злой умысел. В первую очередь потому, что Мустафе это было невыгодно. Слишком мал выигрыш – какие-то полмиллиона, а потери, особенно моральные, труднопредсказуемы. Уже неоднократно Мустафа публично объявлял, что на будущих выборах выставит свою кандидатуру на пост президента, и, конечно, шансы победить были у него не меньше, чем у Шахрая или у Гришки Отрепьева, да у кого угодно вплоть до Жирика и Лебедюхи; и такая поспешная, нелепая расправа над пусть и зарвавшимся цеховиком нанесет непоправимый урон его политической респектабельности и репутации законопослушного гражданина, отца обездоленных и сирых. Немотивированной акцией он мог подорвать доверие низовых бандитских звеньев, а вкупе это огромная, почти неодолимая сила с большим капиталом и, главное, с разветвленными рычагами воздействия во всех регионах. Предыдущие выборы (или перевыборы) всероссийского пахана наглядно это подтвердили. Никакое перекупленное телевидение не переломит эту силу. Доната Сергеевича можно считать дьяволом во плоти, поднявшимся над Москвой из тьмы, но смешно принимать его за идиота. Он не станет рисковать карьерой ради садистского желания расправиться со строптивцем. Ставки вопиюще неравны.

Вдобавок, грустно думал Кир Малахов, у меня и выбора нет. Единожды струсив, братва отвернется от меня и останется только бежать, чтобы закончить свои дни в безвестности где-нибудь на берегу Атлантики, – зачем мне это?

Измученный тяжелыми мыслями, он едва задремал, и тут, будто во сне, услышал заполошный, горький вскрик Маланьи. Думал, померещилось, но вот – второй и третий раз, словно двумя этажами ниже резали свинью. «Тьфу ты, черт. Дурная баба! – без злобы выругался Малахов. – Сама не спит и добрым людям мешает». Поворочавшись еще час-другой, но так и не вкусив желанного покоя, он накинул халат и затейливыми переходами спустился к Маланьиной опочивальне. Дверь в убогую каморку под лестницей была приоткрыта, и он вошел без стука, толкнув дверь ногой.

Старая девка Маланья сидела на кровати, туго обхватив себя поперек обвислых грудей. Ее мертвый взгляд был уставлен на противоположную стену, где на розовых обоях расползлось темное пятно величиной с суповую тарелку, которое на глазах изумленного Кира Малахова постепенно исчезло. Вероятно, игра света и тени. Он подошел к Маланье и потрогал ее. Она была теплая и вроде дышала.

– Ты чего, Маланья? – спросил он с опаской. – Заболела, что ли?

Она не ответила, хотя посиневшие губешки чуть дрогнули. Кир Малахов попятился задом и выскочил из каморки. Через минуту в доме начался переполох. Набежала охрана и подоспел пожилой садовник Григорий, авторитетный мужчина с породистым лицом тамбовского мерина. Когда-то в прежние времена, в коммунистическом аду Григорий работал старшим научным сотрудником в Ботаническом саду, но, попав на службу к Малахову, ничем полезным себя не проявил, только пьянствовал и блудодейничал, да похвалялся каждый день, что скоро скрестит тюльпан с настурцией и за это ему дадут Нобелевскую премию в Женеве. Старик был потешный, безвредный, Малахов держал его из милости. Григорий и сейчас был нетрезв и лишь жалобно бормотал: «Убили, гады, Маланью, не пожалели праведницу!»

Малахов распорядился вызвать врача, хотя понимал, что медицина ничем не поможет, если смерть спустилась с небес. Таинственное происшествие с Маланьей – ее вечернее буйство и внезапное отбытие – сильно его озадачило. Как-то все скверно сходилось одно к одному. Через час пора было выезжать, а он все не был уверен, что надо. Кликнул Леньку Пехтуру, начальника личной гвардии, и заперся с ним в кабинете.

Ленька Пехтура был бычара из бычар, беззаветный преданный секьюрити, но этого мало. В отличие от большинства других бычар, обладавших разумом младенца и яростью взбесившегося сперматозоида, Леня Пехтура был сметлив, находчив и прекраснодушен. Десантник и певун, он к тридцати годам прошел все черные тропы – Афган, Чечня, Прибалтика, Карабах, – где его побратимы остались лежать навеки. Его так же трудно было свалить с ног, как прострелить сердце у Кощея. Он сам это знал, и все вокруг это знали. Леня Пехтура ничего не делал наобум, а если что-то делал, то не промахивался никогда. Кир Малахов чрезвычайно дорожил его службой и без сожалений платил ему тройной тариф. А уж те бычары, кто был у Лени в подчинении, и вовсе его боготворили, полагая, что при таком везении, хватке и песенном даре их командир не иначе как родился о двух головах. Леня никогда не разуверял их в этом мнении.

Кир Малахов спросил у Пехтуры:

– Не твои ребята подшутили над старухой?

– Как можно, босс!

– Понимаешь, кто-то сильно ее напугал. Никак не пойму, кто и зачем?

– В доме чужих нету.

– Григорий не мог, как думаешь? По пьяни?

Пехтура опустил голову, чтобы скрыть усмешку.

До него доходили слухи, что у Малахова в котелке дырка, но Лени это не касалось. От хозяина ему требовался не ум, а качество жизни, которое тот обеспечивал. Пока с этим проблем не было.

– Грише не по плечу, он сам как цветок запоздалый.

– Но какое-то предположение у тебя есть?

– Может, взяла стаканюгу на ночь. Сердчишко и рвануло. Она давлением маялась. Это бывает.

– Смеешься надо мной? Да она ее нюхать боялась.

– Тогда не знаю, – Пехтура решил, что обсуждение такого пустяка, как смерть деревенской клуши, чересчур затянулось. И отстраненно добавил: – Ребята готовы, босс.

– Хорошо, пускай ждут. Через полчаса выезжаем.

Еще третьего дня он распорядился, чтобы Пехтура подготовил десятку самых отборных боевиков и поднатаскал их применительно к условиям Зоны. Леня Пехтура, человек сугубо военный, принял распоряжение близко к сердцу и без передышки гонял пацанов по окрестным лесам; но он тоже не вчера родился и отлично, как и Малахов, понимал, что в Зоне дальше вышек не рыпнешься. Разумеется, на случай, если им захотят устроить бойню, он приготовил несколько маленьких сюрпризов афганского замеса, но больше для самоутешения. Он видел, что Малахов мандражирует, но из своеобразно понимаемой субординации не лез с расспросами и только сейчас, перед самым выездом, осторожно поинтересовался:

– Чего-то опасаешься, босс?

Малахов ответил спокойно:

– Может, последний денек гуляем, Леня. Хочешь, оставайся. Если очко играет.

Обидел незаслуженно, но Леня Пехтура лишь холодно усмехнулся. Если бы он не умел сдерживать свои чувства, то не получал бы пять кусков в месяц.

– Не психуй, Кир. Очко у всех играет, когда по-настоящему даванут. Глупо дуриком в щель лезть. Мы же не тараканы. О себе подумай. Я-то при любом раскладе уцелею.

– Каким образом?

– Срок мой не вышел.

От чуть не затеявшейся ссоры их отвлекло сообщение, что прибыла медицина.

Худенький, верткий мужичонка в белом халате, назвавшийся доктором Игнатовым, за считанные минуты освидетельствовал покойницу и подтвердил предположение Пехтуры: инфаркт. Но это предварительный диагноз. Окончательное прояснение наступит после вскрытия. Доктор пообещал прислать перевозку и, получив хрустящую пятидесятидолларовую банкноту, также быстро укатил, как появился.

Перед отъездом Кир Малахов позвонил в город женщине, которая четыре месяца была его новой любовницей. Он эту ослепительную красавицу вынянчил из обыкновенной двухсотдолларовой эскортницы и гордился, что сумел в амбициозной бляди обнаружить нежное, теплое сердечко. Ее звали не по-нашему – Кипариса, Кипа.

Он ей сказал:

– Котенок, если к ночи не вернусь, – прощай!

Влюбленная шалава заблажила:

– Не смей, Кирка! Не смей так говорить. Я уже напустила ванну и сижу голышом.

– Что это значит?

– Вот бритва и вот коньяк. Не вернешься – перережу вены. Это правда. Я не вру.

– До ночи просидишь в воде?

– Сколько надо, столько просижу, – ответила Кипариса с необыкновенным достоинством, и он полюбил ее за эти слова.

Тронулись по солнцу двумя «Ауди» и одним «мерсом». Братва расселась по машинам хмурая, без обычных шуток и приколов.

Через два с половиной часа подлетели к Зоне.

В проходной бункер их пропускали по одному, каждого обыскивали, отбирали оружие.

Навстречу Малахову вышел сам Хохряков. Он празднично улыбался и раскрыл дружеские объятия.

– Кирюша, дорогой! Сколько лет, сколько зим. Дай-ка уж обниму по-стариковски.

Кир Малахов утонул в его объятиях, как в проруби.

Сергей Петрович позвонил летуну в шесть утра. Полковник был уже на ногах.

– Узнали меня, Антон Захарович?

– Да, узнал.

– Получили вчера приказ?

– Да, получил, – еле уловимая гримаска в голосе, неизвестно что означающая. Скорее всего, пренебрежение, как к приказу, так и к тому, кто его состряпал.

– Вы готовы его выполнить, полковник?

– Я его выполню, майор.

У Сергея Петровича не было охоты размышлять, почему летчик так сух и сдержан.

– Давайте уточним, когда выйдете на связь?

– В одиннадцать ноль-ноль. В тридцати минутах от цели. Вас устраивает?

– Устраивает, Антон Захарович. Удачи вам. До встречи на земле.

– Благодарю вас.

Все, точка. Не только в разговоре, но и, возможно, во всей их прежней жизни.

Сергей Петрович перезвонил Козырькову. В отличие от летуна тот был благодушен и расположен к шутке. Хотел рассказать какой-то свежий анекдот, но Литовцев перебил:

– Никак выпимши, Кеша?

– Грубо, Сережа. Неучтиво. Ты мне подносил? Вот кстати: год сотрудничаем, хоть раз угостил старшего по возрасту и званию? Нет, ни разу. Стыдно тебе должно быть.

– Кеша, будем живы, нажремся до усрачки.

– Господи, с кем связался, – огорчился Козырьков и перешел к докладу. Артиллерийский взвод и пехтура подтянулись в лес с ночи, пока не обнаружены. Командовать атакой будет подполковник Башкирцев. Поднимутся по радиосигналу. В Зону ворвутся однозначно. Дальше – темно.

– Ничего, просветлим, – пообещал Сергей Петрович, не особенно веря своим словам. – Ты где будешь, Кеша?

– Как условились, на командном пункте, в офисе. Кто-то должен уцелеть, чтобы дать показания на суде, верно?

– До встречи, Иннокентий Палыч!

– До встречи, сокол… Да, еще одно.

– Что такое?

– Ты настоящий мужик, Серый!

– Спасибо, брат.

Помешкал и начал набирать номер Самуилова, но затормозил на четвертой цифре. Зачем? Теперь генерал их не прикроет, а после, если понадобится…

Принял душ, выпил две чашки крепчайшего кофе. Съел крутое яйцо и бутерброд с ветчиной, хотя кусок в горло не лез. Бриться не стал: примета дурная. Но в зеркало на себя полюбовался. Когда еще увидишь человека, способного затеять такое?

Около восьми вышел из дома, завел свою «шестеху» и погнал на Калужское шоссе.

Для Олега Гурко день начался с обычного гимнастического комплекса и пятиминутной медитации. Он больше ничего не просчитывал: действовал на автопилоте. Ирина его позвала:

– Олежек, слышишь меня?!

– Не глухой.

– У тебя такое отрешенное лицо… О чем ты думал?

– Ни о чем. Это не мысли. Когда-нибудь научу тебя.

Он пересел на кровать. Их пальцы переплелись. Последняя минута нежности. Как обычно, разговаривали не размыкая губ. «Сегодня?» – спросила она. «Да, сегодня». – «Мы не умрем?» – «Не думай об этом».

Пока пили чай, Олега не оставляло ощущение, что они не вылезли из постели. Ирина перегибалась через стол за сахарницей или хлебом, словно отдавалась.

– Сегодня будет трудный денек, Олежек?

– Наверное, – ответил он беззаботно.

…Полковнику Кленину трудно было объяснить экипажу, куда и зачем он их тащит. Ответственность лежала на нем, но подыхать, если что, придется вместе. Он проинструктировал их прямо на летном поле перед вылетом. Всех троих он знал как облупленных, но сейчас их невыспавшиеся лица слились в смутное пятно. Выделялся лишь Толя Смагин, тридцатилетний штурман, охальник и дебошир. Похоже, накануне он опять где-то устанавливал свой приоритет: левую розовую мальчишескую щеку украшала свежая ссадина. Он двух слов не произнес с утра, хотя обычно молол языком без устали.

– Значит, так, товарищи офицеры, – сказал Кленин, стараясь не встречаться глазами с мечтательным взглядом штурмана, выводящим его из равновесия. – Задание боевое, но приказ липовый.

Он сделал паузу, ждал вопросов, но не дождался ни одного. Эти трое давно не видели от жизни ничего доброго, и уж меньше всего их мог смутить липовый приказ. Ты командир, тебе виднее. Кленин уточнил детали. Придется отбомбить некий объект, то есть не просто отбомбить, а разнести в щепки. Причем объект реальный, расположенный вблизи Москвы. Опять никакой реакции. Это его, наконец, озадачило.

– Вам что, друзья, неинтересно?

– Почему неинтересно, – отозвался сорокапятилетний бортстрелок Иван Иванович Анфиногенов, отец пятерых детей. – Рассказывайте, командир, мы слушаем.

– Давно пора, – мечтательно добавил штурман Смагин, потирая ссадину на щеке.

– Что – давно пора? – не понял Кленин.

– Давно пора ее рвануть, суку-матушку.

– Ты про что, Толя?

– Про первопрестольную, кость ей в глотку. Там все дерьмо и окопалось.

Товарищи посмотрели на него с упреком. Кленин искренне возмутился:

– Хоть иногда, штурман, думай, что говоришь. Ведь за дурачка примут.

– Извиняюсь, Антон Захарович, вы в родном Тамбове давно бывали?

– Это-то при чем?

– Поезжайте, поспрашивайте у людей. Они вам расскажут про Москву. Ее, козявку, обязательно надо сковырнуть, а столицу перенести в Киев.

– Ты разве хохол, Толяныч? – удивился бортстрелок.

– Нет, румын. Я тебе, Ваня, и раньше говорил, закрывай уши, когда из пушки палишь. Не слушался, мозги и вытекли.

Кленин заметил примирительно:

– Шабаш, парни. Не время базланить. Может, в каком-то философском смысле ты и прав, Толя…

– Не в философском, а в самом что ни на есть житейском. Оттуда весь разор идет, уговорами их не укоротить.

Инструктаж оказался скомканным, спорить со Смагиным было бесполезно. Он так устроен, что, будь перед ним хоть командир, хоть сам Господь Бог, непременно оставлял за собой последнее слово. Через двадцать минут взлетели.

Кир Малахов вместе с Хохряковым поднялся в офис, охрану оставили во дворе. Бойцы сгрудились возле Лени Пехтуры, чувствовали себя неуютно. На открытой площади все были как одна мишень. Гурко наблюдал за ними из окна душевой.

Наступил очень важный, может быть, решающий момент операции. Он видел, как по двору с помойным ведром и метлой прошла Ирина, на мгновение задержалась и шепнула что-то одному из боевиков. Тот вскинул голову, посмотрел на нее в упор. Но ничего не успел ответить, Ирина поплелась дальше, низко клонясь к земле, как старушка. Умница, любовь моя!

Боевик, получивший сообщение, подобрался к рослому красивому парню, с мордой, как у Кинг-Конга, прикурил от его зажигалки и начал ему что-то втолковывать. Рослый поморщился – явно командир. По сторонам оба не глядели, тоже молодцы. Спустя минуту Леня Пехтура лениво окликнул стоящего неподалеку омоновца (из гвардии Хохрякова):

– Эй, служивый, где тут можно поссать? Омоновец, дружески улыбаясь, махнул рукой в нужном направлении.

Между туалетом и душем имелся изолированный коридорчик, где Гурко перехватил Леню Пехтуру, вырос перед ним, как Конек-Горбунок. Пехтура, заметя незнакомца, мгновенно сгруппировался.

– Не суетись, – сказал Гурко, – я друг.

– Говори.

– Мустафа вас будет мочить. Я должен кончить Кира. Но я этого не сделаю, если поможешь.

– Кто ты такой?

– Какая разница?

– Верно. У моих ребят нечем воевать.

– На площади увидишь трансформаторную будку. На двери замок, но он для блезиру. Как только дам знак – вот так (Гурко щелкнул пальцами), бегите к будке. Там автоматы, гранаты – все, что нужно.

– Нас переколотят по дороге.

– Правильно. Но не всех. Кто-то добежит.

– Ты уверен, парень, что все обстоит так, как говоришь?

– Скоро увидишь.

У Лени Пехтуры хорошее, веснушчатое лицо. По его застенчивой улыбке понятно, что его далеко не в первый раз собираются мочить. Он вдруг сказал:

– Маланья-то верняк напророчила.

– Какая Маланья?

– Ты не знаешь.

– Ну и ладно. Прощай, друг. Постарайся хотя бы не бесплатно лечь.

– Постараюсь, – уверил Пехтура.

Из дома Гурко выбрался через подвал, никем не замеченный.

На столе напитки, закуски – обычный а-ля фуршет.

– Хозяин чуть опаздывает, – извинился Хохряков. – Будет прямо к концерту.

– Я не на концерт приехал, – напомнил Кир Малахов.

– Не гони, Кира. Мустафа тебе уважение оказывает. Ты ведь ни разу у нас не был в гостях?

– Да, не был, – смягчился Кир. – Наслышан про вашу Зону. Интересная идея.

– Давай примем по махонькой.

Пригубили из хрустальных плошек коньяку, предварительно чокнувшись. Кир Малахов впервые сидел тет-а-тет со старым людоедом. Ну и что, ничего особенного. Глазенки припухшие, обманные. Ноздри влажные, как у собаки. Реликт минувшей эпохи. Ему бы там и остаться, а вот сумел перешагнуть в новый век и расположился в нем, надо признать, с большими удобствами. Судя даже по этому кабинету с коврами и старинной утварью.

– Я тоже о тебе наслышан, Кир, – сказал Хохряков. – Это правда, что подельничал с Толяном?

– Давным-давно.

– И в чем не поладили?

– Ни в чем. Чисто идейные расхождения.

– Ага, – глубокомысленно кивнул Хохряков, словно действительно понимал, что имеет в виду Малахов. – Однако гляди, какое получилось разделение. Ты почти на нуле, из-за бабок головой рискуешь, а Толян всю страну под себя подмял. Не обидно тебе?

Малахов одним глотком допил коньяк. Пытался угадать, что скрывается за вкрадчивым тоном вурдалака – угроза или дружеское расположение, – но это было так же трудно, как по серому вечернему небу предсказать погоду на завтра. Все-таки сделал пробный ход.

– Василий Василич, у тебя репутация честного, прямого человека. Почему бы не сказать откровенно: вернете долг или намерены торговаться? Чего нам друг с другом темнить?

– Да ты что, Кир! – Хохряков в досаде развел руки. – Кто же с тобой темнит? Мальчик мой, да ежели бы Мустафа собирался темнить, рази пригласил бы тебя на праздник? Обижаешь, сынок.

Малахов сунул в рот сигарету, но, правда, не тем концом. Однажды в далеком детстве по ранней весне с ребятами бегал, шалил на снежном пустыре и ухнул по пояс в прикрытую ледком полынью. Вот смех и радость, а вот – через шаг! – зыбкая ледяная могила. Он помнил, как сердце от внезапного толчка прыгнуло из ребер куда-то к небесам. Не успел толком испугаться, как уже окоченел. То же самое испытал сейчас, когда различил в бездонных зрачках старика бездонную мглу.

– Хочу сделать предложение, Василий Василич, – пробубнил, перебарывая подкатившую слабость. – Если поспособствуешь, двадцать процентов твои.

У старика от умиления заслезились глаза.

– За это спасибо, Кирушка. Вот уж прельстил, уважил. Не ожидал. Неужто впрямь отвалишь процент?

«Значит, каюк, – отрешенно подумал Малахов. – И сам виноват, придурок!»

Сергей Петрович расположился на взгорке, примерно в полукилометре от Зоны, напротив главного входа. На предварительные приготовления ушло около часу, оставалось только ждать. Обзор отсюда был нормальный, но чуть позже, когда понадобится выходить на связь с вертолетом, он переберется на опушку и залезет на высоченную сосну, где у самой почти вершины два дня назад приладил удобное лежбище – из досок и веток. Теперь у него было аж три места, откуда он мог незаметно (незаметно?) вести наблюдение и в зависимости от обстоятельств предпринимать те или иные действия. Сверяясь с картой, добытой у несчастного журналиста, он прикинул, что почти четверть Зоны так или иначе доступна его взору. А больше и не надо, остальное разглядит полковник с воздуха.

Он видел, как на площади кучкуются приехавшие с Киром Малаховым боевики, и видел то, чего они сами не могли заметить: нацеленные с трех точек (две сторожевые вышки и балкон здания) пулемётные стволы. Отследил, как по двору прошагала молодая женщина, перекинулась словечком с одним из бойцов, потом от группы отделился мужчина и скрылся в главном здании. Его не было минут десять. Время от времени Сергей Петрович оборачивал бинокль к лесу, в ту сторону, где по его прикидке прятались десантники Башкирцева, и всякий раз с удовлетворением отмечал, что замаскировались они отменно: никакого подозрительного движения, ни блеска стекол или металлических поверхностей, ни дымка. С трудом верилось, что Башкирцев сумел подтащить на такую близкую позицию хотя бы одно орудие, и если ему это удалось, то он просто гений. Та часть Зоны, которую предстояло штурмовать, или создать имитацию штурма, представляла собой двухметровую бетонную стенку-забор, внутренний пятиметровый ров и метров тридцать пустого, простреливаемого со всех сторон пространства. При таких исходных условиях, да среди ясного дня здесь можно положить не только взвод, а целый полк; но это лишь в том случае, если отражать нападение возьмется специально подготовленная войсковая часть, а не обычные бандиты или, что скорее всего, спецназовцы, привыкшие действовать малочисленными группками – ножом, пистолетом и кулаком. Литовцев мог дать голову на отсечение, что регулярной войсковой части в Зоне нет и не могло быть. Все эти неприступные с виду заборы, рвы и пулеметные вышки являлись, скорее, психологическим барьером, чем оборонительным рубежом. Ни Хохрякову, ни тем более Мустафе и в голову, разумеется, не приходило, что кто-то в мирное время ни с того ни с сего обрушится на Зону штурмовой, воинской силой. На кой хрен, если все спорные вопросы паханы давно улаживали между собой с помощью перевода денег с одного счета на другой, или, в особо запутанной ситуации, – пулей в затылок.

Сергей Петрович улыбнулся своим мыслям и взглянул на часы. Было без десяти одиннадцать. Он чувствовал привычное покалывание в кончиках пальцев. Светлое, синее небо, редкие пушистые облачка. Майор не сомневался, что скоро увидит Олега.

Глава 9

На сегодняшнюю премьеру писатель Клепало-Слободской возлагал особые надежды. Сценарий, который он сам сочинил, был так же гениален, как и прост. В черновом варианте он назывался «Смерть в ГУЛАГе» и, по сути, состоял из одной-единственной сцены: свирепые собачки разрывали на куски узника режима, провинившегося тем, что при свете лучины читал в бараке запрещенные стихи Иосифа Бродского, нобелевского лауреата. Сценарий был рассчитан на восприятие заокеанского зрителя, и писатель поклялся Донату Сергеевичу, что любой американский толстосум ошалеет от радости, когда своими глазами увидит, что творилось в советских лагерях. Однако для того, чтобы в полном блеске воплотить грандиозный замысел, требовался не просто актер, а сверхактер, способный к перевоплощению даже в момент кончины. На роль главного исполнителя в Зону еще третьего дня завезли из Бутырок известного маньяка-потрошителя Глебыча, приговоренного судом к высшей мере. Уже год лучшие наши правозащитники во главе с Тимом Гулькиным добивались помилования для несчастного потрошителя, и вот-вот его должны были освободить по личному распоряжению президента, но тут вмешался рок в лице Мустафы, который передал надзирателям пять кусков и увел Глебыча из-под носа общества «Мемориал». Ему показалось забавным вставить перышко в одно место чересчур прытким вертухаям из президентской тусовки.

Накануне Фома Кимович повидался с Глебычем, и тот произвел на него неприятное впечатление. Грязный, поросший каким-то серым мхом, накачанный наркотиками, Глебыч никак не мог взять в толк, почему он перед смертью должен кричать: «Да здравствует Америка и свободный рынок!» Тщетно Фома Кимович объяснял ублюдку, что в этой фразе заключена квинтэссенция пьесы, без нее не стоит и затеваться, тот лишь талдычил: «Когда меня отпустят? Я ни в чем не виноват!» В довершение всего маньяк кинулся на писателя и прокусил ему лодыжку.

На гостевой трибуне писателю нанесли очередную обиду. Когда он попытался прорваться за стол к Донату Сергеевичу, один из охранников так сильно пихнул его в грудь, что он очутился во втором ярусе за колонной, откуда была видна даже не вся арена.

И это его-то, автора сценария и главного идеолога Зоны! Утешением послужило то, что Донат Сергеевич, наблюдавший эту сцену, позвал охранника к себе и сделал ему замечание, а Хохряков дружески махнул писателю рукой и показал пять растопыренных пальцев, что могло означать сумму премиальных.

Кир Малахов сидел рядом с Мустафой, уныло оглядывая арену, посыпанную песком, огороженную ажурными решетками, и нарядные кирпичные домики неподалеку. Он уже не сомневался, что ему кранты. С момента своего появления Большаков обменялся с ним разве что парой фраз, процеженных сквозь зубы. Попытку Малахова заикнуться о долге воспринял вообще как юмористическую. Бросил насмешливо: «Ну что ты, Кирюша, все об одном и том же, как зацикленный. Будет тебе и белка, будет и свисток».

С трибуны, сверху он видел и Леню Пехтуру с его людьми, рассаженных на стулья в каком-то деревянном загоне, предназначенном, видимо, для скота. Их всех можно было снять одной прицельной автоматной очередью.

Малахову было стыдно.

Он спрашивал себя, как могло случиться, что он оказался здесь, беспомощный, в логове монстра, – и не находил ответа. Помрачение рассудка? Наваждение? Гордыня? Но все это теперь не важно.

Мустафа игриво толкнул его в бок:

– Чего кручинишься, Кирюха? Еще не вечер. Глотни водочки. Сейчас повеселимся.

Монстр глумился и был в своем праве. С того момента, как Малахов сделал ему предьяву, Мустафа без всяких усилий вел его на веревочке, пока не доставил на этот то ли помост, то ли эшафот. У него есть повод для веселья.

Ему было стыдно и одиноко. Он выпил водки, а показалось, воды. Воля к сопротивлению сжалась в мягкий комочек под сердцем. Это произошло еще в проходной, когда два омоновца ловко его обшмонали, обшарили, словно умелые повара куренка. Здешний воздух, ароматный и густой, был насыщен чарами смерти. Куда ни кинь взгляд, вооруженные люди, кто в пехотной робе, кто в серых, пошитых на одну руку комбинезонах, но ни одного улыбчивого, приветливого лица. Если все они собрались на праздник, то что же такое поминки? Васька Хохряков, удобно развалившийся рядом, тоже воротил морду в сторону, будто опасался подцепить от него, Малахова, какую-нибудь заразу. Могильный холод проник Киру под шелковую рубаху, но он еще раз набрался мужества и обронил небрежно:

– Не рано ли торжествуешь, Донат Сергеевич?

– Ты о чем, Кирюша?

– Долг в землю не зароешь. Меня уберешь, другие наследники найдутся. Ведь все мы под одним законом. И убитые, и живые.