Текст книги "Зона номер три"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Часть вторая

СЕМЕНА ЛЮБВИ

Глава 1

Майор Литовцев (Лихоманов, Чулок, Серый) был очень чувствителен на грубость. Когда Тамара Юрьевна Поливанова по телефону послала его куда подальше, он покраснел. Матерщинная женщина – это вообще дурной знак.

Уже двое суток он безуспешно метался по городу и окрестностям в поисках пропавшего Гурко. До затоптанного костерка в лесу с остатками одежды добрался быстро: супер-маячок, изделие компьютерного гения, не поддался огню и продолжал посылать пискливый сигнал. Сергей Петрович вызвал сыскную спецгруппу, хотя не имел права это делать, но тоже без толку. Установить удалось только то, что похитители на иномарке увезли Гурко в неизвестном направлении. Предположительно – в голом виде. Гурко не сопротивлялся.

Его волоком дотянули до машины. Пред ставя своего побратима в лапах новорусских дикарей, Сергей Петрович поежился.

Олег был жив, это он знал наверняка. Это знание было подобно звериному чутью. На поляне не пахло смертью. Во всяком случае, в машину его бросили живого.

Положение крупного бизнесмена, гендиректора «Русского транзита» открывало перед Сергеем Петровичем большое пространство для маневра. Невидимая армия Козырькова, бывшего полковника КГБ, возглавлявшего службу безопасности «Русского транзита», работала без роздыха, и у нее были мощные щупальца. След Гурко так и не был установлен, но к вечеру второго дня благодушно улыбающийся Козырьков положил на стол досье на главного подозреваемого фигуранта – Мустафу. Это был царский подарок, но меньшего от Иннокентия Павловича нельзя было и ожидать.

При чтении досье Сергей Петрович закручинился. Без сомнения, судьба сталкивала его с одним из крупнейших оборотней режима. Один из столпов демократии – Донат Сергеевич Большаков. Депутат Государственной Думы от партии экономической воли, директор концерна «Свиблово». За ним стояли – нефть, алмазы, недвижимость и… медицинское страхование. Грандиозная, колоритная фигура. Возник в большой политике, в отличие от Чубайса, не из цветочного ларька, а из самой натуральной лагерной топи. Скупые аналитические характеристики, приложенные добросовестным Козырьковым, давали понять, что этот человек шагал по жизни по колено в крови, но душой тянулся к изящному. С фотографии глядел полнокровный крепкий человек лет шестидесяти, лысоватый, с темным пристальным взглядом, как бы предупреждающим: «Пасть откроешь – задавлю!» Умное, хорошее лицо, одухотворенное множеством чужих смертей. Особых примет нет.

Слабостей две: склонен к речевой шизофрении (вроде Горбачева) и тянется к нежному девичьему мясцу. Сведения в центральном компьютере – стерты. Состояние грубо оценивается в миллиард долларов. Круг знакомств всеобъемлющ – от персидской княжны до Димы Васильева (общество «Память»). Основные западные партнеры – Франция, Испания, Израиль. Любимый напиток – хлебная водка. С 1965 года состоял на учете в институте Сербского. Пять лет назад документы из архива клиники изъяты. Гипотоник, геморрой.

Блестящая работа, подумал Литовцев, откладывая досье и от души пожелав Козырькову здоровья и успехов в личной жизни.

Прямого выхода на Большакова у «Русского транзита» не было, поэтому Сергей Петрович позвонил Тамаре Юрьевне.

Пожилая чаровница, видимо, спилась окончательно, иначе вряд ли огрызнулась бы так грубо на зов любимого человека, который был так же скор на руку, как неутомим в постели.

– Сейчас приеду, Тома, – предупредил Сергей Петрович. – Посиди пока в ванне, отмякни.

Перед тем как уехать, он переговорил с Козырьковым. Разговор получился более лирический, чем деловой. Иннокентий Павлович не был знаком с Гурко, но, как и каждый сотрудник спецслужб, поднявшийся выше майора, наслышан был о нем предостаточно. Правда, в его представлении Гурко был не тем человеком, каким его знал Литовцев. Эту разницу и решил немного сгладить Литовцев.

– Ты думаешь, Кеша, мы разыскиваем какого-то яйцеголового выскочку, но ты ошибаешься.

– Возможно, – ответил безмятежный Козырьков, который за год совместной работы в «Русском транзите» так и не привык к тому, что он, полковник по званию, хотя и бывший, должен подчиняться майору.

– Я объясню, кто такой Олег. Во-первых, он гений. Во-вторых, поэт.

– Все мы по-своему поэты.

– Не злись, Кеша. Тебе не нравится, как с ним носились в прошлые годы. Мы с тобой ломовые лошади, а он вроде белая косточка. Но вспомни: ты из органов слинял туда, где больше платят, а Олег, когда дерьмом запахло, просто удалился на покой. Чтобы не мараться.

– Тебе не кажется, Серый, что ты убеждаешь сам себя? – Козырьков закурил свою вечную «Приму». Где он ее только достает? Умный, злой, старый лис, который никогда не делал осечек. У них было много общего – одна профессия, гордыни через край. Но ни разу ему не удалось поговорить с полковником без затей, без тайной подковырки. Он догадывался, что многоопытный служака не испытывает к нему симпатии. Это не особенно его волновало. В их работе личные отношения имеют значение, но не решающее. У ментов – да, у них – нет. Доверять все равно полностью никому не будешь, хоть брату родному. Но сегодня ему хотелось, чтобы Козырьков сердцем почуял, как важно для него найти Олега. Слов только не было, чтобы объяснить.

– У меня нет жены, – сказал он. – Ты же знаешь. Сбежала в Штаты с каким-то богатым мерзавцем. Хорошая была женщина, актриса. Жаль, ты не слышал, как она пела.

– Я слышал, – возразил Козырьков. – Она работала в детском музыкальном театре, потом в варьете на Калининском. Пела действительно прилично. Поздравляю.

– Детей у меня тоже нет. Ларочка боялась, что у нее после родов грудки усохнут.

Козырьков промолчал. У него было такое выражение лица, как если бы он присутствовал на совещании партактива работников железнодорожного транспорта.

– Но у меня есть друг и брат, – сказал майор. – Это Олег Гурко. У тебя, Иннокентий Палыч, есть друзья?

Козырьков сделал вид, что задумался. Друзей у него не было, это известно всем, но у него было трое детей. Один из них, старший сын, учился в колледже Святого Патрика в Нидерландах. Собирался стать правоведом. Младшая дочь, двенадцатилетняя Алина, в этом году заняла первое место на городском конкурсе бальных танцев. В отличие от большинства россиян, ему было что терять в этой жизни.

– Сергей, я делаю все, что могу. Не волнуйся. Не надо перестраховываться. Если Гурко накрылся, обещаю найти его труп.

– Спасибо, – поблагодарил майор.

…Тамара Юрьевна выполнила его пожелание: он обнаружил ее сидящей в ванне. Дверь в квартиру открыл своим ключом, и первое, что услышал, были заунывные звуки наподобие шаманских заклинаний, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери ванной. Заглянул, Тамара Юрьевна охнула и брызнула в него мыльной пеной, но он уклонился.

– Ты гад! – сказала она. – Ты меня измучил. Сергей Петрович уселся на белый пластиковый стульчик и ласково поглядел на старую подругу. Разнежившаяся в розовой пене, пышнотелая женщина и не думала его стесняться. Он определил ее состояние – с утра на голодный желудок примерно грамм двести водяры. Но удивительное дело, пьяная, с опухшими черными очами, с потекшей косметикой, с нелепо торчащими огромными грудями, с мокрыми, растекшимися по плечам метлами волос – она была соблазнительна, как юная вакханка на лугу. Хоть сразу раздевайся – и ныряй. А ведь ей давно перевалило за пятьдесят. Неувядающая женщина-вамп отечественного разлива, сотканная из коварства, похоти и лукавого ума. Кроме спиртного, у нее была еще одна слабость: старея, она все больше душевно склонялась к молоденьким мальчикам. Тридцатипятилетний Литовцев был для нее, конечно, перестарком. Но он с лихвой компенсировал этот свой недостаток энергичным обхождением. Тамара Юрьевна признавалась, что он единственный мужчина, которого она иногда боится до колик во влагалище. Пряное, физиологическое остроумие было ей свойственно, но она умела быть элегантной, хорошо воспитанной дамой из высшего света, меломанкой и ценительницей прекрасного, да вообще кем угодно. Сергей Петрович давно пришел к мысли, что она переместилась в Москву прямо из адовых конюшен, не случайно ее обширные связи, имеющие тоже потусторонний привкус, простирались аж до самого Ватикана.

– Я ведь к тебе по срочному делу, голубушка, – улыбнулся он. – Просто-таки по архисрочному.

– Неужто? – Тамара Юрьевна смотрела на него уничтожающим взглядом, каким чистоплотная хозяйка смотрит на выскочившего из умывальника таракана. – Тогда ультиматум, дружок. Сперва сниму с тебя пенки, все дела потом.

К такому повороту Сергей Петрович был готов и понимал, что разумнее не противиться. Пенки она начала с него снимать прямо в ванной, а окончательно угомонилась на своем утешном ложе, напоминающем размерами небольшой стадион. На все похмельные утехи ушло часа полтора, и чтобы уложиться в такой сравнительно короткий промежуток, Сергею Петровичу пришлось попотеть от души. Затем он принес ей кофе со сливками, рюмку коньяку и тонко нарезанный, как она любила, апельсин.

Тамара Юрьевна блаженно дымила черной сигаретой, ведьмины очи потеплели.

– Все-таки ты классный мужик, – похвалила Сергея Петровича. – Пожалуй, у меня таких не было.

– Сейчас не о том речь, – Сергей Петрович опустился у ее ног. На плечи накинул ее белый банный халат, в котором могло уместиться двое таких, как он.

– Слушаю тебя, родной мой!

– Большаков Донат Сергеевич. Слыхала про такого?

– Что дальше?

– Сегодня вечером он должен предложить тебе работу. Или лечь с тобой в постель. И то и другое меня устраивает.

Несколько мгновений пожилая кудесница испепеляла его жгучим огнем цыганско-еврейско-испанско-славянских очей, но он даже не задымился.

– Ты заурядная гебешная ищейка, – наконец холодно изрекла. – Мустафой ты подавишься. Это не Подгребельский. Это даже не Березовский.

– Обсуждать нет смысла. Ты сможешь это сделать? Через три часа он будет на презентации какой-то гадости в этом вшивом притоне, в Эль-палац-клубе. У него выступление.

– Кажется, я уже говорила. Ты чудно на меня действуешь, Сережа. Мне все время хочется плакать. Наверное, это любовь.

– Тамара! Ты сделаешь это?

В ответ она рассказала поучительный случай. Однажды покойный Подгребельский, возомнив себя круче папы римского, попробовал перебежать дорогу Мустафе. Речь шла об аренде складов на Лосиноостровской. В них одновременно вцепились концерн «Свиблово» и «Русский транзит». Сделка была выгодная, с реальной возможностью мгновенно сбыть территорию немцам за наличник. Недоразумение возникло из-за того (типичная, кстати, ситуация), что какой-то хваткий чиновник из префектуры дал добро и «Свиблову» и «Транзиту», получив солидную мзду и с тех и с других. Бесстрашный, волевой был паренек, его вскорости скормили щурятам в Москве-реке. Умные люди, в том числе и Тамара Юрьевна, и Козырьков, когда узнали, на кого нарвался шеф, сразу посоветовали: отойди, остынь, не дури. Куда там! Подгребельский на ту пору уже думал о себе, что он двухголовый. Ввязался. Опередил. Прокрутил купчую через подставное лицо. Схватил бабки. Радовался, как ребенок. Надул батюшку.

Через день его повязали прямо в офисе. Накатил ОМОН, прокурорский надзор. Предъявили ордер на арест, все честь по чести. На глазах у потрясенных сотрудников увезли на черной «Волге» с мигалкой. Месяц о нем не было ни слуху, ни духу. Потом вернулся: живой, исхудавший, сосредоточенный. Какие опыты над ним производили, никто, кроме Стефана, не знает, а он теперь уже никому не расскажет, но вот примечательная подробность. Впоследствии, при случайном упоминании имени Большакова или просто названия концерна «Свиблово», на Подгребельского нападала внезапная лютая икота. Он убегал в сортир и не показывался оттуда по часу, а то и больше. Возможно, его закодировали по методу профессора Довженко. Забавно, но похожая реакция проявлялась у него и на нейтральное слово «дойчмарка».

История Сергею Петровичу понравилась. Он сказал:

– Вместе поедем в Эль-клуб на презентацию. Там и познакомимся. Только ты больше до вечера не пей.

– Жаль, – огорчилась прелестница. – Я думала, ты умнее. Видно, ты, как натуральный мужик, весь в сучок пошел.

…В светлых, просторных залах Палац-отеля мелькало много знакомых лиц. Обычный набор престижной тусовки: вальяжные, самоуверенные мистификаторы разных калибров – банкиры, правительственные чиновники, паханы, депутаты, когда-то любимые народом актеры, писатели, а также – как эротический фон – множество нарядных, ярких женщин. Мужчины тут тоже были на любой вкус – от седовласых, чинных, обсыпанных перхотью бородатых стариков до вертлявых, женоподобных, с жалящими глазами юнцов, представителей сексуальных меньшинств, которые на подобных сходках чувствовали себя примадоннами. Все это загадочное человеческое месиво бурлило, кипело, кочевало из зала в зал, взрывалось смехом, чавкало у накрытых столов, пьянело, куролесило, уславливалось о финансовых сделках и выясняло старые обиды, спаривалось, дробилось на атомы, пело, окликало друг друга, дергалось в истомных конвульсиях – вместе это называлось презентацией рекламного проспекта «Холодильник Боша в каждый дом». Казалось, в этом бедламе невозможно услышать разумное слово или увидеть честное лицо, но это было не так. Среди собравшихся было много умных, богатых, любознательных людей, кои положили немало усилий на то, чтобы привести страну к новому демократическому счастью. На сей счет Сергей Петрович не заблуждался.

Они с Тамарой Юрьевной приехали в разгар тусовки, скромно приткнулись за столиком и наспех перехватили по рюмке вишневой наливки, закусив бутербродом с черной икрой. Спутница майора, в глухом, закрытом до горла темно-бордовом платье, с тяжелой золотой цепью на груди выделялась среди публики, как пылающая головешка выделяется среди танцующих болотных светлячков. На нее оглядывались, ей кивали, и некоторые мужчины подходили Для того, чтобы, склонясь в поклоне, поцеловать ее Жилистую руку. При этом произнося любезные, двусмысленные фразы, вроде того, что: «Какое чудо, вы опять с нами, мадам!»

Она была здесь своей, хотя делала вид, что ей невыносимо скучно.

– Последний раз, Сережа! Последний раз предостерегаю. Не знаю, что ты затеял, но эта фигура тебе не по зубам.

Литовцев беспечно ответил:

– Не беда, Томочка. Бог не выдаст, свинья не съест. Ты, главное, делай, чего велят.

Тамара Юрьевна хотела вспылить, но загляделась невзначай в его серые, смеющиеся глаза, откуда тянуло смертельным холодком, и ощутила на миг как бы легкое беспамятство. Да, это был ее мужчина. Печально на закате лет встретить наконец человека, от которого кидает в чувственную дрожь, в могильную оторопь, и знать, что дни вашей дружбы сочтены. И горевать об этом нелепо. Она значила для него ровно столько, сколько могла оказать услуг. Услуг она могла оказать еще много, но ручеек в конце концов иссякнет. Тогда он, фигурально говоря, вытрет об нее свои чекистские сапоги и, посвистывая, уйдет к какой-нибудь очередной марухе с молодыми, тугими сиськами. Если, разумеется, она позволит ему уйти.

По сигналу звучного гонга, напомнившего заводской гудок, большинство публики устремилось в главную залу, где была сооружена сцена, обитая звездными (американский флаг!) шелками. Началась торжественная часть презентации – выступления, вручение подарков и сувениров, поздравления и прочее в том же духе. Все было как обычно на подобных сходняках: нелепо, пышно, вздорно, пошло, но смешно. Больше всего, пожалуй, позабавило Сергея Петровича явление знаменитого дорежимного актера, игравшего когда-то маршалов и секретарей обкома, которого привезли в шикарной инвалидной коляске. За большие заслуги перед новой властью актер был обласкан и награжден всеми немыслимыми орденами и премиями, вдобавок телевидение и пресса год за годом умело создавали ему репутацию мыслителя и самого совестливого, после Сахарова и Ковалева, человека в государстве. В этом качестве (совесть нации) он теперь котировался где-то между Зиновием Гердтом и Лией Ахеджаковой, чуток не дотягивая до самого Ростроповича. Поддерживая репутацию мыслителя, актер долго, витиевато, по-обкомовски непримиримо рассуждал о том, что, в сущности, без бошевских холодильников построение капитализма в принципе невозможно, как, скажем, немыслимо представить ночное небо без звезд; но пафос речи немного снижался оттого, что была она густо пересыпана назойливыми намеками, из которых вытекало, что у самого бывшего маршала такого прекрасного холодильника дома, к несчастью, нет. Тут же ему этот холодильник и подарили. Двое дюжих мужиков вытащили его откуда-то из задней комнаты и подкатили прямо к сцене.

– Это мне? – восторженно пролепетала совесть нации.

– Кому же еще! – растроганно отозвался представитель фирмы. – Бери, пользуйся, владей. Заслужил, папаша!

Неожиданно произошел маленький казус. Чтобы потрогать, а может быть, и обнять дорогой подарок, актер сделал нелепую попытку выскочить из инвалидной коляски и, увы, вместе с ней рухнул с помоста, крепко приложившись башкой к полированному боку заветного холодильника.

– Несчастный старик, – посочувствовал Сергей Петрович, – совсем из ума выжил.

– Ничего, Сереженька, – с непонятной усмешкой прошипела Тамара Юрьевна. – Когда-нибудь и ты будешь таким же.

– Почему? У меня уже есть холодильник. Донат Сергеевич выступил последним, завершая официальную часть. Речь его была выдержана в добродушно-снисходительном тоне. Так умный, усталый профессор пытается иногда внушить молодежной аудитории прописные истины: пить вредно, курить вредно, убивать и вовсе запрещено законом. Студенты хихикают в кулачок, но ведут себя тихо, потому что знают, рано или поздно придется сдавать профессору экзамен. Впрочем, говорил Большаков вовсе не о бошевских холодильниках, хотя для многих присутствующих в зале не было секретом, что концерн «Свиблово» завязан с немецкими фирмами мертвой петлей. Копнул он значительно глубже. Здесь собрались, говорил он, единомышленники и друзья, поэтому он будет предельно откровенным.

Великие перемены, которые произошли в этой стране, еще, к сожалению, далеко не закончились, а может быть, вступили в роковую, решающую фазу. Всякая фашистская и прочая нечисть так и рвется взять реванш, и нельзя преуменьшать ее силы и возможности. Их много и они, как всегда, в стаде. Большаков напомнил мудрые слова Толстого о том, что все подлецы почему-то всегда сбиваются в стаю, а порядочные люди, напротив, вечно ссорятся между собой.

– Сейчас не время склок и разборок, – проникновенно вещал Донат Сергеевич. – Осенние выборы показали, к чему это приводит. Мы можем победить окончательно только, говоря словами великого Булата, взявшись за руки, друзья. Мы должны сковать железную цепочку, которую не разомкнет беснующаяся чернь. Весь просвещенный мир, Европа и Америка, протянул нам свою дружескую руку. Открыл братские объятия. И если мы сегодня обманем его надежды, завтра он отвернется от нас навсегда. Это надо понимать очень трезво. Дело не только в золотом дожде, который прольется над нашими головами, но и в том, какое будущее будет у наших детей и внуков. Пять лет назад мы отправились в трудное плавание к берегам свободного мира, но путешествие еще не закончено. Попутного ветра вам, господа! Удачи и славы!

Бурные аплодисменты и истерические крики дам были ему ответом. Полуголая красотка в ажиотаже, Подвывая, вспрыгнула на сцену и попыталась поцеловать руку Большакова, но один из телохранителей ловким пинком скинул ее обратно в публику.

Сергею Петровичу приглянулся Большаков – высокий, импозантный, лысоватый, со светящимся страстью лицом – истинный трибун и победитель. Инстинктивно он отметил точку на вялой переносице, куда при удачном раскладе вопьется девятимиллиметровая свинцовая бляшка.

Толкнул в бок Тамару Юрьевну:

– Гляди, Тома, не ушел бы.

Но Большаков никуда не делся. По заведенному порядку он спустился в зал, чтобы накоротке пообщаться с почитателями. Натасканные бычары мощным рывком расчистили ему место за одним из столов, где он в окружении свиты благосклонно поднял бокал, чокаясь сразу как бы со всем многолюдием зала. Эту минуту выбрала Тамара Юрьевна, чтобы попасться ему на глаза. Она была все-таки заводной бабой, в ней погибал бесценный особист. Большаков и Тамара Юрьевна сомкнулись на мгновение взглядами, и Донат Сергеевич воскликнул:

– Тамара, голубушка, тебя ли вижу?!

По ниточке его ухмылки Тамара Юрьевна беспрепятственно подобралась к столу, а уж за ней прокрался мимо бычар Сергей Петрович, словно утлая лодчонка за речным катером.

– Мы разве знакомы, Донат? – кокетливо спросила Тамара Юрьевна.

– А то нет!

– И ты помнишь это?

Обращаясь к окружению, Большаков провозгласил:

– Знакомьтесь, господа! Коварнее этой женщины нет на свете, но нет и прекраснее. Наша отечественная Мата Хари.

Помолодевшая лет на двадцать, разрумянившаяся, Тамара приняла из его рук шампанское и медленно выпила, не отводя от Большакова ликующего, пожирающего взгляда.

Большаков улыбался мечтательно, что очень ему шло. Точно так улыбается, вероятно, матерый вол-чара, почуя текущую сучку. Сергей Петрович был поражен. Он рассчитывал на пронырливость Тамары Юрьевны и на ее колдовские чары, но такого ускоренного финала не ожидал. Заковыристая тут шла игра.

– Кто это с тобой? – полюбопытствовал Донат Сергеевич, скосив острый взгляд на оробевшего майора. – Представь счастливчика.

Чаровница, будто спохватясь, посмотрела на Сергея Петровича, как на забытый на скамейке зонтик. Ах, да! Сергей Петрович Лихоманов. Директор «Русского транзита». Принял дела после безвременно ушедшего, незабвенного Подгребельского.

Большаков протянул руку:

– Где же доселе скрывался, добрый молодец? Давно пора объявиться.

Сергей Петрович уважительно, обеими руками ухватил сановную длань, склонился в поклоне.

– Случая не было, Донат Сергеевич.

– Случай от нас с тобой зависит. А чего-то у тебя глазки бегают? Ты не жулик ли, часом?

Свита похохатывала: хозяин в добром настроении, шутит, под простого дядька косит. Славный вечерок.

– Если позволите, – сказал Сергей Петрович, – я бы к вам завтра и наведался.

– И есть с чем?

– Пожалуй, есть, – посуровел Сергей Петрович. – Кое-какие соображения.

Большаков изучал его еще несколько мгновений, и видно, что-то ему не понравилось. Что-то показалось ненатуральным в поведении коллеги-бизнесмена.

– Соображения, говоришь? Что ж, послушаем. Со Стефаном мы жили душа в душу, а вот погиб он чудно. Помнится, ты как раз рядом был, когда он подох?

– Неподалеку.

– Заодно и расскажешь, как все было на самом деле. Но не завтра. Денька через три. Тебе позвонят. Томочку заберу у тебя на вечерок. Не возражаешь?

От Большакова исходил почти осязаемый напор наглой жути, и Сергею Петровичу потребовалось усилие, чтобы сохранить на лице маску незамысловатого, провинциального мужичка. Но он с этим справился. Подумал: ах, Томка, только не предай! Вслух сказал, будто признался в любви:

– Тамара Юрьевна человек самостоятельный… Все остальное, что имею, все к вашим услугам, Донат Сергеевич.

Большаков не поверил, но благосклонно кивнул. Многолюдный зал, притихший во время их беседы, вновь облегченно загудел, как очнувшийся после минутной дремы пьяница.

Большаков, сопровождаемый свитой, подхватя под руку Тамару Юрьевну, удалился в задрапированную сиреневой занавеской дверь.

К Сергею Петровичу тут же подкатили две красотки-интеллектуалки в шмотках от Кардена. Ненавязчиво познакомились, порекомендовав на закуску запеченную в фольге китайскую рыбу «хау-хау». Эльвира и Кира. Он понимал их интерес. На него многие пялились исподтишка. Как же, удостоился дружеской беседы с будущим президентом.

– Что-то мы раньше вас не встречали? – кокетливо заметила Эльвира. – Такой приметный мужчина – и скрываетесь.

– Да я приезжий. Сибирский пенек. Недавно в Москве. Еще тушуюсь.

– Надо бы сводить его к Жаку, – загадочно молвила Кира. – Он ухватится.

– Кто такой Жак?

Девушки одновременно закатили глаза под лоб. Эльвира объяснила:

– Стыдно, Сережа. Стыдно не знать Жака. Великий модернист. И вы не слышали? Жак Петров. Арбатский пустынник. При Советах его чуть в психушке не сгноили. Каждая его работа – целое состояние. Пишет в духе раннего Пикассо. О, вы должны познакомиться! Он гоняется за натурой. В Москве почти не осталось красивых лиц, одни рожи. Помнишь, Кира, как мы нашли ему этого старикана в метро, этого пьяницу?.. Он радовался, как дитя.

– Но надо Сережу предупредить, – буркнула Кира.

– Ах, ты об этом… Видите ли, Сережа, Жак немного сумасшедший, как все гении. Он работает только с обнаженной натурой. Вас это не смущает?

– Напротив, это мне приятно. Чего стесняться? Я же не кастрированный.

Девушки переглянулись, и Кира (или Эльвира?) потянулась за непочатой бутылкой водки. Прелестные, невинные, доступные создания. Чуть-чуть перезревшие чайные розы. Литовцев не сомневался, что это хвост, который приставил Мустафа.

– Можем поехать прямо сейчас, – предложила Эльвира (или Кира?). Чтобы их не разочаровывать, Сергей Петрович сказал:

– Я пойду позвоню в одно место. А потом свободен. Но давайте не к Жаку, а ломанем прямо ко мне. Денек был трудный, маленькая групповуха нам не повредит.

Девушки натурально зарделись. Кира жеманно протянула:

– Прилично ли это, Серж? Мы ведь почти незнакомы.

– Ладно, пошушукайтесь пока, девчата, сейчас вернусь.

Позвонил Козырькову из фойе. Здесь презентация уже достигла апогея. Две-три парочки, не стыдясь яркого света, пристроились на боковых диванах. Из всех динамиков возбуждающе стонала Тина Тернер. Какой-то окосевший господин средних лет, с облитой вином рубашкой, мыкался из угла в угол, напялив на голову раздутый розовый презерватив. Последний писк бродвейской моды. Это было действительно смешно, куда там Хазанову.

– Какие новости? – спросил Сергей Петрович в трубку. Новости были, но Козырьков не желал распространяться по телефону.

– До утра подождет?

– Подождет, ничего. У тебя как?

– Тамару застолбил Мустафа.

Козырьков молчал, и Литовцев отчетливо увидел, как он разглядывает свои холеные ногти.

– Не волнуйся, – отозвался наконец. – Томка не подведет.

– Почему так думаешь?

– У нее с Мустафой давние счеты.

– Чего же раньше не сказал? Нехорошо.

– А ты спрашивал?

Сергей Петрович вышел на улицу, чтобы покурить на свежем воздухе. Его мутило. Хотелось принять душ и завалиться в постель. Где ты, Олег? Он никак не мог решить, что делать с девицами.

Забрать с собой? Конечно, Мустафе будет спокойнее, если он останется под присмотром. Да и девицы деликатные и видно, что изголодались по мужику. Джип с охраной стоял напротив супермаркета. Левое переднее окошко приоткрыто. Сергей Петрович раздавил пяткой окурок и вернулся в Эль-клуб.

Глава 2

Он обретался на дне ямы с утрамбованными, отполированными стенами. Яма – метра два в ширину и метров семь вверх. Под рукой плошка с остатками воды – и больше ничего. Это не сон, явь. Яма глубокая, но сухая. В первые сутки Гурко пытался выкарабкаться, но как ни корячился, подняться выше двух-трех метров не удалось. Положение, в котором он очутился, не слишком его удручало. Он не знал, сколько времени его держали на наркотиках и на каких наркотиках, но ломку преодолел быстро. Теперь большую часть дня предавался медитации, размышлениям о смысле жизни и статическим упражнениям из старинного комплекса тибетского монаха с рудным именем Иегуда. Ночами, как положено, спал, хотя сырой холод земли втягивался под ребра и невозможно было как следует распрямиться. Отчасти он уже представлял, что такое Зона, и кто такой Мустафа, и с невольным уважением думал о человеке, который сумел воплотить в реальность каннибальскую фантазию. Зона, вероятно, была логическим, естественным завершением всего того бреда, что творился на необозримых пространствах его растерзанной, изнасилованной родины. Ему оставалось лишь радоваться тому, что он оказался пленником, а не распорядителем судеб.

Раз в день в просвете ямы возникала лохматая башка, и зычный голос окликал:

– Эй, раб, ты еще не сдох?

Снизу он не мог разглядеть лица, но смутное ощущение ему подсказывало, что это какой-то азиат _ татарин либо казах. Но точно так же этот чело-3 век мог быть жителем Кавказа. Во всяком случае, ритуал содержания пленника в земляной яме был почерпнут, скорее всего, с Востока.

Он послушно отзывался:

– Дышу, мой господин! Очень жрать охота.

Сопровождаемая отборным русским матом на веревке спускалась корзинка. В ней обязательно был термос с горячим чаем, кувшин с водой и что-нибудь более существенное – хлеб, кусок вареной рыбы или ломоть солонины. Иногда – несколько помидорин. Однажды в корзинке прислали бутылку красного вина, заткнутую бумажной пробкой, и круглый, теплый, с поджаристой корочкой мясной пирог.

На всю трапезу и на то, чтобы перелить воду в плошку, ему отпускалось не больше пяти минут. Затем азиат с диким хохотом дергал веревку и вырывал корзину у Гурко из рук. Пишу он, конечно, успевал изъять, а вот термоса с чаем было жалко. Его хватило бы на целый день. Чай был сладкий, крепкий и отменно заваренный, даже с какой-то травкой. Гурко попробовал взбунтоваться и вернул корзину без термоса, но последовало унизительное наказание. Обиженный азиат, обнаружив, что термос остался в яме, начал сверху пулять в него камнями. Камни были увесистые и с острыми краями. Некоторые Гурко перехватывал, от некоторых уклонялся, но один камень все же раскроил ему щеку. Озорник веселился до тех пор, пока не уморился. Какой уж тут горячий чай! Больше Гурко не позволял себе дерзких выходок.

Вступать в какой-либо контакт с азиатом он не пытался, понимал, что бессмысленно. Да и зачем? Скучать он не скучал, как никогда не скучал наедине с собой, и твердо надеялся, что до зимы его непременно вытащат отсюда для каких-нибудь очередных манипуляций. Он приготовился к затяжному противостоянию, и мало что могло смутить его настороженный дух.

С умилением вспоминал глаза Ирины Мещерской, когда она ввела-таки ему в вену дурь. Ирину они не сломали, она хитрила, лицедействовала, и это был хороший знак. Однако с женщиной, в чьем взоре он приметил искорку божественного родства, его разлучили на целые эпохи.

Зона… Дьявольский розыгрыш или новая реальность. Чудовищная смесь «Диснейленда» и сумрачных средневековых мистерий. На возведение призрачного города-пряника, разумеется, ушли колоссальные средства, но капитал вложен оригинально и с умом. Возможно, Мустафа кровавый маньяк, но считать денежки он умел. Идея Зоны опережала самые смелые чаяния пресыщенных, раздувшихся от банкнот, мучимых черной желчью двуногих существ, по инерции относивших себя к человеческому роду. Пусть их не так много по всему миру, но именно им принадлежала власть над остальным человечеством, погрязшим в заботах о хлебе насущном. Покорители мира имели право надеяться, что за свои богатства получат что-то небывалое, что поразит, взбодрит их потускневшее сознание. И Мустафа придумал для них Зону.