Текст книги "Кара-курт"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 3. ХЕЙДАР

– Акбелек! Ёлбарс! Айлан! Айлан!

Ичан отстранился от костра, стал всматриваться в ночь, туда, где у подножия скалы с неясным топотом и шумом теснилась отара.

В освещенном красноватым пламенем кругу появились две огромные туркменские овчарки с обрезанными ушами, свирепыми мордами, на мгновение замерли, увидев пришельца, сидевшего напротив Ичана, и, словно подстегнутые бичом, умчались в темноту.

Ичан вскочил на ноги, пробежал вслед за ними несколько шагов. Он и сквозь тьму угадывал, как мчится по кругу ближе к отаре Акбелек – Белая нога, а навстречу ей подальше от овец – могучий, смело нападавший на волка Тигр – Ёлбарс.

Вот они встретились где-то там, за отарой. Это Ичан узнал по тому, как коротко рявкнул Ёлбарс, приветствуя свою подругу. Спустя две-три минуты обе собаки снова выскочили к свету костра.

– Айлан! Айлан!

Это означало: «Кружись», «Беги по кругу»!

Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан все еще стоял, всматриваясь в слабо освещенную звездами Мглу, как будто там можно было найти ответы на мучившие его вопросы.

Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нем, потому что еще не решил, как о нем думать, и не знал, зачем пришел этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда – в заполярных шахтах Воркуты.

Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек – та никуда от овец не уйдет. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек – за ней. Хозяину – «Гав-гав!», вставай, мол, уходим... А вот Ёлбарс – пустая голова – в прошлую осень за волчицей гулять пошел. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них – огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ногола – ячменные колобки. Ёлбарс свой колобок съел и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Ай, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!..»

Ичан вздохнул, покосился на костер, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если еще раз волчица придет, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?!»

Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.

Старик по-прежнему лежал против огня на кошме, Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяку – опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизоватый дымок.

Ичан подумал: «Ай, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк это – «арам иш» – поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему все равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный джигит был, даже в Воркуте на тяжелой работе: там терьяк было трудно достать...

Ичан подбросил в костер несколько обломков арчи, окинул взглядом свое хозяйство; в тунче, похожей на кувшин, уже закипал чай, под скалой пасся развьюченный ишак, тут же лежали переметные сумы – хурджуны, в которых чабаны, завьючив ишака, перетаскивали с места на место свой скарб.

Хейдар, наверное, следил за ним целый день. Стоило Ичану отослать своего подпаска чолока Рамазана верхом на втором ишаке проверить, есть ли родники на новом месте, куда они собирались перегнать отару, Хейдар сразу же взял и вышел к огню. «Зачем пришел? Что хочет сказать? Хорошие или плохие вести принес?»

Он не мешал старику курить, зная, что терьякеши сердятся, когда кто-нибудь прервет это их занятие. Но Хейдар, вскинув на него блестящие глаза, заговорил сам:

– Ты, Ичан, такой, как раньше был, – огонь джигит! Как живая ртуть!

Терьяк уже брал свое, но старик внимательно следил за каждым движением Ичана, до сердца которого, как видно, дошла похвала.

– Чопан худой – барашка жирный. Молодец чопан, – рассудительно сказал Хейдар. – Вижу, отару ночью пасешь, днем против солнца не гонишь. Овечка на ветер идет, пусть себе идет, только бы солнце голову не пекло... Место для стана хорошее выбрал. – Он оглянулся вокруг, будто бы для того, чтобы удостовериться в справедливости своих слов. – Ветра нет, скала отдает тепло от костра, родник рядом, а ты его в стороне оставил. Другой какой молодой или глупый чопан прямо у родника сядет, овечки всю воду загадят... – Хейдар помолчал.

– Я за тобой вон с той скалки, когда солнце садилось, смотрел. Ай, думаю, кто это там все так быстро и хорошо сделал? Так может сделать только огонь джигит Ичан. Ай, думаю, джанам Ичан! Надо его навестить! Якши чопан! Как из лагерей вернулся, еще быстрее стал бегать, совсем худой стал...

Ичану стало невмоготу от безудержной лести Хейдара.

– Ай, Хейдар-ага [12]

[Закрыть], – воскликнул он. – Зачем так про меня говоришь? Я всю жизнь бегом бегаю. Никогда толстым не был.

– Правильно, Ичан, – в тон ему сказал Хейдар. – Старый Хейдар-ага знает, что говорит. Разве теперь есть такой чопан, как ты? Колхозный чопан пять дней отару пасет, на шестой домой идет кино смотрит. Посмотрит, спать ложится. Осень приходит – барашка худой, чопан жирный.

– Я ведь тоже колхозный чопан, Хейдар-ага, – заметил Ичан.

– Знаю, Ичан-джан, знаю. Но ты ведь так не делаешь? Добрый ты человек, Ичан. Они с тобой очень плохо поступили, а ты им овечек пасешь...

– Не со мной одним, Хейдар-ага. Время было такое. Отпустили ведь потом. И тебя отпустили. Видишь, мы с тобой на свободе теперь...

– Ты прав, – сказал Хейдар. – Отпустили после того, как ты три года в Воркуте уголь копал, совсем пропадал. А я – восемь лет. Я-то из Ирана корову пригонял продавать, сказали – контрабанда. А тебя за что?

– Если бы ты сам, один погнал свою корову, тебя отпустили бы и отправили домой за кордон, – заметил Ичан. – А ты с Аббасом-Кули пошел. Его советские геок-папак два года по всем горам ловили. Они тоже не дураки: смотрят, какой у тебя друг, значит, такой и ты.

– Это верно... – Хейдар вздохнул, на минуту задумался. – Не надо было с ним ходить. Ай, ведь думал, старый дурак, с опытным человеком лучше пройду... Меня за корову взяли, а ты, говорят, оружие из-за кордона переправлял.

– Какое оружие? Что ты говоришь, Хейдар-ага?

– Не я говорю, следователь Шапошников говорил. – Хейдар усмехнулся: – Пять ящиков патронов, два пулемета, одну пушку ты получил для Аббаса-Кули и все в Кара-Кумы сплавил.

Ичан вскочил, забегал вокруг костра, старая обида комом подступила к горлу. Остановившись перед Хейдаром, энергично жестикулируя, быстро заговорил:

– Шапошников девять суток спать не давал, приказывал: «Подпиши!» По ночам вызывал, спрашивал, кому я оружие получил. Какое оружие? Я видел его оружие? Это сам мурча Аббас-Кули на меня написал, потому что с ним не пошел. А Шапошников говорит: «Мы точно знаем, что ты оружие получил и бандитам отправил».

Собаки, увидев возбуждение хозяина, бросились к нему. Ичан отмахнулся от них:

– Тап! Тап! Караш! – Это означало: «Иди! Ищи волка! Смотри!»

В красноватых отблесках огня тень Ичана металась вслед за ним по скале, у подножия которой горел костер. Тень, как живая, то сокращалась, то вытягивалась, перебегая от уступа к уступу, словно хотела настигнуть Ичана и схватить его. Что ж, кто побывал в лагерях, иной раз и своей тени боится...

– Я еще совсем молодым был, в тридцать втором году Джунаид Хана в Кара-Кумах ловил! Я кочахчи [13]

[Закрыть]Баба Карли Ноурзамкуль опознал. На заставу двенадцать километров босиком бежал. Мне тогда замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты, Ичан, настоящий пограничник, давай иди к нам переводчиком служить». Звание дали. Техник-интендант второго ранга был! Новое обмундирование, наган дали. Бегал, как огонь, все выполнял. А Шапошников хотел, чтобы я себя врагом народа признал.

– Ай, зачем ты говоришь «хотел», – возразил Хейдар. – Он тебе так в протокол написал.

– Шапошникову самому потом трибунал дали, – из чувства справедливости сказал Ичан.

– А тебя на три года в Воркуту отдыхать отправили, – добавил Хейдар.

– Ай, Хейдар-ага! – совсем расстроившись, воскликнул Ичан. – Зачем такой разговор начал? Не хочу вспоминать! Сейчас у меня все есть – жена, дети, дом в ауле. Геок-папак разрешил на родине в погранзоне жить, колхоз доверил отару пасти. Если бы старые раны всегда болели, человек совсем не мог бы тогда жить!

Стараясь успокоиться, Ичан снял тунчу с огня, заварил геок-чай, достал сочак – платок с чуреком, сахар, пиалы, сделал кайтармак, что означало «туда-обратно», налил чай в пиалу и снова вылил его в тунчу, чтобы лучше заварился. Затем налил гостю и себе, стал неторопливо пить горячий душистый напиток, одинаково необходимый и в жаркой пустыне и в прохладных горах. Одно только занятие Ичан делал неторопливо: пил чай. Во всем остальном, и правда, был как огонь.

– Хейдар-ага, – немного успокоившись, сказал он. – Как живет чопан, ты хорошо знаешь. Таяк [14]

[Закрыть]поставлю, голову на рогульку, глаза закрыл, задремал. Голова на грудь упала – проснулся, уже выспался. Кеч, кеч, кеч! – дальше пошел! Там зем-зем [15]

[Закрыть]– козу высосет, хвостом за ноги и не пускает; там гюрза или кобра овечку в губу укусит – накалывай ее иглой, выпускай кровь. Орлы – кара-коджир налетят, все равно как их шайтан из-под облаков на отару кинет. Совсем «вай-вай» кричи, таяком не отмахаешься. Трудно чопану, а только, Хейдар-ага, не хочу я никакой другой жизни. Моя жизнь здесь. На фронт не взяли, военком сказал: «Давай, Ичан Гюньдогды, оставайся дома, после Воркуты легкие у тебя немножко не в порядке, можешь только на родине в Туркмении жить. Как в другое место поедешь, немножко умрешь. Ты, говорит, Ичан Гюньдогды, хорошо умеешь пасти овечек, вот ты их и паси. Фронту и снаряды и овечки нужны. Рабочим, что пушки и танки делают, тоже нужны. Я их пасу, Хейдар-ага. Хорошо пасу. Солдат хорошо поест, хорошо будет воевать...

– Якши, Ичан, якши, – все так же усмехаясь, сказал Хейдар. – Я ведь не хочу тебя против Советской власти направлять. Но и своим людям ты тоже должен помочь.

– Каким своим людям, о чем ты говоришь, Хейдар-ага?

– Ты хочешь вырастить для фронта побольше овечек? Это хорошо, – сказал Хейдар. – Только русский фронт Далеко, а наш совсем близко. Твоему и моему племени скоро будут нужны не только овечки. Всякая птица, Ичан, в своей стае хороша.

Ичан хотел сказать Хейдару, что фронт русских – это и его фронт, потому что на западе сейчас сражаются против немцев сотни тысяч туркмен, курдов, узбеков, таджиков, азербайджанцев – всех народов, какие только есть в Советской стране, но потом сдержался, решив послушать, что Хейдар скажет дальше. Опустив глаза, он так энергично расшевелил костер керковой [16]

[Закрыть]палкой, что вверх столбом поднялись золотистые искры.

– Смотри, Ичан, сколько искр полетело к небу, – сказал Хейдар. – Каждая искра – десять тысяч воинов, эти воины скоро будут здесь. А ты? Что ты будешь делать, когда они придут? Для русского фронта овечек пасти?

Ичан и на это ничего не ответил, хотя сдерживаться ему было уже невмоготу.

– Если ты богат, все племя тебе – братья. Если ты беден, то и друг твой – враг тебе. Так говорят курды, – сказал Хейдар. – Работа у тебя хорошая, живешь ты в горах, дышишь свежим воздухом, спишь на кошме, кушаешь сюзьму [17]

[Закрыть], по праздникам плов и шурпу готовишь, только не видишь ты, не знаешь, что делается на свете...

– Откуда я могу знать, Хейдар-ага, – обидчиво сказал Ичан. – Только и вижу овечек да горы, Рамазана да Акбелека с Ёлбарсом. Иногда Рамазан газеты привезет, почитаю, геок-папак приедут, политбеседу проведут, узнаю, где что делается, а так, откуда мне что знать? – Ичана задело, что Хейдар считает его полудиким зимогором.

– Газеты тоже надо уметь читать, – сказал Хейдар. – Написано минское направление, читай – нет Минска. Мы с тобой, Ичан, сидим у костра, чай пьем, а люди говорят: «Гитлер уже в Москве». Черчилль выступал по радио, объявил: «Будем мириться с Гитлером, пускай Советский Союз один с ним воюет...» Встретился я тут с одним человеком, пришел он оттуда, – Хейдар кивнул в сторону границы, – смотри, какую газету мне дал. – Хейдар достал откуда-то из-под халата газету на фарситском языке, показал Ичану заголовок «Иране Бастан», черную свастику, скрючившую паучьи лапы рядом с заголовком. – Видишь, германский черный крест с лапами нарисован. В этой газете написано, что скоро друзья Германии, люди Мелек Манура [18]

[Закрыть]будут здесь.

Ичан решительным жестом отстранил от себя газету.

– Ай, Хейдар-ага, зачем ты показываешь мне этого Каракурта! – с неприязнью воскликнул он. – Сам знаешь, я чопан, политикой не занимаюсь. Барашка глупый и тот понимает: сунься в политику – голова отлетит.

– Хочешь не хочешь, заниматься придется, – вздохнув, сказал Хейдар. – Мелек Манур, самый большой главарь у них, заставит...

– Какой-такой Мелек Манур? Не знаю никакого Мелек Манура!

– Узнаешь... Мелек Манур – курбаши фашистов, первый друг Гитлера, родной брат ханов Кашкаи, главных ханов южных племен. Человек, о котором я тебе говорил, тот самый, что мне газету давал, все объяснил: скоро Мелек Манур сюда пять тысяч воинов приведет, ударит с юга по России... Увидит тебя и спросит: «А ну, скажи, Ичан Гюньдогды, как ты помогал нам капыров [19]

[Закрыть]свалить? Никак не помогал? Советской власти для фронта овечек растил? Надо тебя за это немножко на арчу повесить. Не хочешь на арчу? Тогда привяжем тебя за ноги к хвосту коня, верблюжью колючку под хвост – пускай бежит...

Ошарашенный Ичан быстро соображал, что ему делать. Сначала он подумал, что Хейдар просто наглотался терьячного дыма и теперь мелет что попало, но разговор Хейдара не был похож на бессвязный бред терьякеша. Старик так откровенно и так нагло уговаривал его действовать против Советской власти, что Ичан стал незаметно озираться вокруг: не может быть, чтобы Хейдар один пришел к нему с фашистской газетой и говорил такие слова. Кто-то из его новых друзей, посланных через гулили [20]

[Закрыть]Мелек Мануром, таится в тени скалы и, может быть, ждет, что будет говорить Ичан Гюньдогды? Сам старик никогда не додумался бы до такого.

Ичан вскочил на ноги, отбежал в сторону, якобы посмотреть, как ведет себя отара. Сам некоторое время настороженно прислушивался, нет ли кого поблизости?

После яркого света костра особенно густой показалась темнота звездной ночи. Но темнота эта доносила привычные запахи и звуки. Пахло нагретой полынью и землей, овечьим пометом, слежавшейся шерстью, потягивало древесным дымком от костра. Из темноты доносился знакомый посвист охотившихся сычей, движение щебенки на склонах – то ли под лапой барса, то ли под копытами архаров. Но собаки вели себя спокойно, поэтому Ичан точно знал: хищников поблизости нет, нет и людей. И все-таки смутное чувство беспокойства, ощущение, что кто-то смотрит в спину, не покидало его.

– Акбелек, Ёлбарс! Тап! Айлан! – чтобы подбодрить себя, приказал он собакам, и только тогда, когда они, умчавшись в темноту, побежали друг другу навстречу вокруг отары и снова выскочили к свету, немного успокоился. Ичан вернулся к Хейдару, сел у костра.

– Ты столько рассказал яш-улы, – сказал он, – что я теперь даже не знаю, что мне делать...

Он решил не доказывать, что думает по поводу удивительных речей Хейдара, потому что действительно не знал, как ему поступить.

Хейдар заметно оживился. Ичан подметил выражение радости, мелькнувшее в его блестящих от опия, выпуклых глазах.

– Ай, Ичан! – с удовольствием воскликнул старик. – Я всегда говорил, что у тебя умная голова! Ничего нового делать не надо. Паси овечек, как и раньше, только еще лучше паси. Теперь ты это будешь делать для своих, для мусульман. Приду я, или кто другой, дашь столько, сколько надо будет...

При его словах Ичан от волнения вскочил на ноги и снова забегал взад и вперед у костра.

– Ты так говоришь, Хейдар-ага, – воскликнул он, – как будто нет уже ни Советской власти, ни прокурора, ни милиции! Здесь, в погранзоне, геок-папак каждого нового человека со своих вышек за десять километров видят. Погонит моих овечек какой-нибудь твой Мелек Манур, они его остановят: «Кто овечек дал?» – «Ай, один чабан, Ичан Гюньдогды». – «А ну-ка, скажут, давай его в трибунал, этого Ичана Гюньдогды. В военное время вздумал овечек раздавать! Каждая овечка – снаряд по врагу!»

Хейдар добродушно рассмеялся, сказал:

– Ай, Ичан, Ичан, зачем так волноваться? Лиса выскакивает оттуда, откуда меньше всего ее ждут... Те, кто будут к тебе приходить, тоже не дураки, зеленым фуражкам на глаза попадаться не будут. Овечки еще не главное. – Хейдар вздохнул: – Главное для тебя – водить в горы наших людей через гулили, чопаны все тропы знают, а ты якши чопан. Оружие принесут, покажешь гавах, чтоб спрятать. Люди придут, людей укроешь, поесть принесешь. Чопан у себя в горах – хозяин, любой гость для него святой человек...

– В горах много дорог, много чопанов. Как меня найдут? А если мне надо будет с мудрым человеком посоветоваться, как я тебя найду, яш-улы?

– Совсем просто, джан Ичан, – ответил Хейдар. – В ауле, где комендатура, услышишь на кибитке Сюргуль гейч кричит, зайди к ней, спроси что надо. Она тебе скажет, где я, к кому надо пойти, что сделать.

Ичан задумался, вскочил было на ноги и от волнения пробежал несколько шагов, но взял себя в руки, решив ничем не выдавать своего отношения к предложению Хейдара. Он даже, наверное, поторопился согласиться. Надо бы еще повременить.

– Якши, яш-улы, Хейдар-ага! Якши! – сказал он. – Ты мне все очень хорошо рассказал. Давай с тобой еще чаю попьем, подумаем. Ты мне столько сказал, много думать надо. Отдохни, яш-улы, ты тоже, наверное, устал. Для такой работы, как ты говоришь, много силы надо...

Подбросив сучьев в костер, Ичан разлил в пиалы оставшийся чай и так же бегом устремился с тунчей и кружкой к роднику. Но и отойдя от огня, он не увидел ничего подозрительного в темноте окружавшей его ночи. Ярко горел костер, перед которым, опираясь на локоть, лежал на кошме старый Хейдар. Мирно паслись овцы, козы, ишак. Все было так, как будто Хейдар не произносил никаких опасных слов, не было охватившей Ичана тревоги. Вернувшись к костру, Ичан поставил тунчу на огонь, скрестив ноги, сел на свое место, стал потягивать чай, быстро и сосредоточенно обдумывая, что ему делать. Задержать Хейдара сейчас значило обрубить все нити, связывающие его с теми, кто его послал. Но эти его наставники, видимо, были недалеко, иначе так смело Хейдар не говорил бы, да и фашистская газета в руках Хейдара выглядела убедительно. Что делать? Как-то надо сообщить пограничникам, и в то же время Ичану очень не хотелось ввязываться в эту историю.

Начнут и с одной и с другой стороны щипать, от Ичана только шерсть клочьями полетит, как от овцы в пору стрижки, и закатают его, теперь уже по справедливости, прямым ходом опять в Воркуту.

Наконец Ичан нарушил молчание.

– Хейдар-ага, – сказал он, – ты мне все так честно, от души рассказал, газету показывал, про Мелек Манура говорил, давай и я тебе скажу, что я обо всем этом думаю.

Он видел, как, сдвинув брови, приготовился слушать старик.

– Ты уже немолодой человек, Хейдар-ага, – продолжал Ичан. – Восемь лет был там, куда за свои деньги никогда бы не поехал. А ты что, опять туда собрался? А? Наверное, что-нибудь там забыл? Зачем тебе «Мелиюне Иран», Мелек Манур, ханы Кашкаи? Паси овечек, как я пасу, радуйся, что солнце светит, родники воду дают, кури свой терьяк! Живи спокойно! Зачем тебе голову под топор класть? А ты сам кладешь и меня зовешь... Придет сюда Мелек Манур, а кызыл-аскеры [21]

[Закрыть]прогонят его. А? Что тогда? Опять какой-такой Шапошников на допрос позовет? Теперь уж в протоколе все будет правда. И поедем мы с тобой туда, откуда приехали. Дорога знакомая, только назад не вернемся...

Ичан, считая, что слова его мудрые и справедливые, ждал, что скажет старик.

Хейдар не ответил. Поднявшись с кошмы, сел, нахмурился, долго смотрел в костер. Что он там видел? Думал ли о том, о чем сейчас говорил Ичан, или терьяк показывал ему какие-нибудь другие сны в открытых глазах? Красные блики от колеблющегося пламени двигались по его лицу. Он и сейчас был красив, этот Хейдар: орлиный нос, выпуклые глаза, плотно сжатый рот. Только вот ранние морщины оплели его лицо, а так и в свои пятьдесят пять лет Хейдар – настоящий орел. Правда, не мылся, не чесался давно. Терьяк курит. Да и не курит, на проволоке смолит: усы и борода, как паленая кошма. В глазах усталость. Не-ет, уж не орел старый Хейдар. Сидит, опустив голову и плечи, как будто ему сто лет. Даже не замечает, что Ичан так пристально смотрит на него.

Долго длилось молчание. Наконец Хейдар, еще раз тяжело вздохнув, нарушил его:

– Никому не скажу, Ичан, тебе скажу. Ты честный человек. Мы с тобой прожили трудное время, ты меня не выдашь, ты мне друг. Думаешь, это я придумал против кызыл-аскеров идти, сельсоветы, ГПУ ругать? Нет, Ичан, приказали... Аббас-Кули приказал... За горло берет... Его бичак [22]

[Закрыть]уже щекочет мне девятое ребро...

Ичан слушал, затаив дыхание, зная по опыту, что сейчас Хейдар начнет рассказывать свою историю. Но сейчас эта история, давно известная Ичану, приобретала вдруг совсем неожиданный смысл.

Помолчав, Хейдар продолжал:

– Восемь лет назад перегнал я через гулили корову, хотел подороже Советам продать, хлеба купить, вернуться домой. Аббас-Кули согласился провести меня через гулили, сам знаешь, что из этого вышло. Дома осталась Патьма, она ждала ребенка, две девочки, сынок – оглан Барат-али... Для Патьмы темной шалью закрылся солнечный день, ни коровы, ни хлеба, ни мужа. Как она могла одна такую семью прокормить? Где они сейчас? Живы ли? Ничего не знаю... Освободился, – продолжал Хейдар, – ну, думаю, ни за что не дадут мне пропуск в погранзону, чтобы семью искать: война! А я из лагерей! Ты знаешь, Ичан, дали! Большой начальник, погранкомиссар, полковник Артамонов сам меня вызвал. «Плохо ты сделал, Хейдар, – говорит, – что с Аббасом-Кули через границу пошел, но мы теперь знаем, что ты никакой не кочахчи, бедный человек. Давай, Хейдар, ищи свою семью, узнавай, где она. Надо будет, и за кордон к себе пойдешь, мы поможем». Вот это, Ичан, сердце мое огнем печет. Как я против полковника пойду, когда он меня как брата принял?.. Сказали мне, что живет в ауле наша старая Сюргуль, пошел к ней. Она знала Патьму, когда та еще девочкой была. Говорю: «Салям, баджи! Коп-коп салям Сюргуль-ханум, как живешь, как твое здоровье, не знаешь ли, где моя семья?»

«Ай, – говорит, – я про свою семью не знаю, где она, что я могу сказать о твоей?» Потом подумала и говорит: «Иди в пески к Дождь-яме, что рядом с колодцем Инженер-Кую. Там тебя встретит один человек, он знает». Не поверил я, говорю: зачем меня, старого, в пески посылать, я и здесь скоро помру. Хочу перед смертью в глаза Патьме, своим деткам посмотреть.

Она говорит: «Слышишь, гейч на кибитке кричит? Так приказал этот человек. Каждый, кто знает, услышит гейча – к нему пойдет. Ты на ту сторону гулили смотришь, тоже к нему иди. Он знает...»

Пошел я. Долго шел. У Дождь-ямы выходит ко мне Аббас-Кули... «Ай, – говорит, – салям алейкум, Хейдар яш-улы. Давно я тебя не видел. Ты, наверное, думал, больше не встретимся? А я тебя ждал». Хейдар помолчал. – Знаешь, Ичан, – сказал он, – я сразу даже не нашел, что ответить. Спрашиваю: «Откуда ты знаешь, что я приду?» Он отвечает: «Я все знаю. Знаю, зачем ходишь. Знаю, что хочешь обратно через гулили махнуть». Тогда я сказал: «Правильно, Аббас-Кули, ты мне помог в лагеря попасть, помоги домой вернуться». Он говорит: «Обязательно помогу. Как только сделаешь мне одно дело, сразу тебя обратно в Иран отправлю. Не сделаешь, сам без меня через гулили пойдешь – передам амние [23]

[Закрыть], что ты джаншуз шурави – советский шпион. К геок-папак пойдешь, Патьме и твоим щенкам головы отрежем, в мешок положим, через гулили бросим, тебя самого посреди Кара-Кумов найдем... Твоя дочь Дурсун с двумя твоими внуками, говорит, у меня живут».

Хейдар тяжко вздохнул, развел руками.

– Что мне делать, джан Ичан? Своими дорогими детками я, как веревками, по рукам и ногам связан.

Ичан во время рассказа Хейдара то вскакивал со своего места, то снова садился. Он и жалел старика и негодовал. Но что можно сделать, когда враги взяли Хейдара в стальной капкан? Не выдержав, возмущенно спросил:

– Откуда взялся в песках этот Аббас-Кули? Его же раньше нас взяли и в лагерь послали?

– Ай, я у него тоже спрашивал, – отозвался Хейдар. – Бомбежка, говорит, была, когда заключенных перевозили. Поезд с заключенными Гитлер разбомбил, спаси его аллах. Говорит, бежал с дороги. Аббас-Кули банду набрал. Нас, говорит, в песках много. Меня, говорит, выдашь, другие отомстят... Одному тебе, Ичан, я это сказал...

Ичан задумался. Молчал и Хейдар, уставившись широко открытыми глазами в костер.

– Это и есть то дело, какое тебе Аббас-Кули поручал: всех недовольных в пески отправлять, среди чабанов пособников искать? – спросил Ичан.

– Нет, дорогой. Пособники само собой, а дело другое.

– Ты бы мне сказал, яш-улы, какое дело, – вдвоем что-нибудь придумали бы!..

– Зачем тебе? Сейчас я один мучаюсь, а то вместе будем. Курды говорят: не раскрывай своей тайны другу, а имени друга – врагу. И без того Аббас-Кули будет к тебе ключи подбирать.

– Почему так думаешь? – с тревогой спросил Ичан.

– У него на учете каждый, кто в лагерях побывал. Здесь он где-то ходит.

– Ты бы все-таки сказал мне, яш-улы, какое там у тебя еще дело. Теперь думать буду, голова будет болеть.

– Ай, Ичан, что тебе до того дела? Мне все равно пропадать: сделаю, геок-папак на дне моря найдут, голову снимут. Не сделаю – люди Аббаса-Кули и меня, и Патьму, и деток моих всех зарежут. У Аббаса-Кули бичак длинный...

Словно по команде раздался свирепый лай собак, Ичан вскочил и бросился на шум в темноту ночи. До слуха его донесся быстрый удаляющийся топот. Кто-то уходил на лошадях. Воры! Украли овец! Только последний человек может решиться на такое...

– Акбелек! Ёлбарс! Бярикель! Назад! Бярикель! [24]

[Закрыть]

Если неизвестные убьют собак, как он будет пасти отару?

Бегом вернувшись к стану, Ичан достал керосиновый фонарь «летучая мышь», который зажигал только в исключительных случаях. Сейчас был как раз такой случай. Сунув лучину в костер, зажег фонарь, теперь уже вместе с Хейдаром вернулся к тому месту, от которого бросились в погоню собаки. На сухой земле трудно было рассмотреть следы, но первое, что установил Ичан, здесь были пять или шесть человек на лошадях. Пробежав некоторое расстояние по следу верховых, он увидел на мягкой осыпи след ишака, того самого, на котором уехал искать родники его подпасок чолок Рамазан.

Вернулись собаки, рычащие от негодования, со вздыбленной шерстью на загривках. Невнятное восклицание донеслось до слуха Ичана. Хейдар, так же внимательно рассматривавший землю, указал на след чарыка с косым шрамом на пятке.

– Он... Со своими бандитами...

– Кто он?

– Аббас-Кули.

– Мой чолок Рамазан тоже был здесь на ишаке, – ответил Ичан. – Не могу понять, куда девался.

Оба еще раз внимательно осмотрели следы. Ишак Рамазана уходил от стана неторопливо, погони здесь не было. О безопасности Рамазана можно было не беспокоиться. Но все-таки куда он исчез? Видели или не видели его бандиты Аббаса-Кули?

– Хейдар-ага, – сказал Ичан, – ты говорил, надо найти гавах, где я должен прятать людей Мелек Манура. Я их не хочу прятать, я хочу спрятать тебя. Идем, дорогой, так спрячу, никакой Аббас-Кули не найдет.

– Сагбол тебе, Ичан. Ты хороший человек, – Хейдар невесело покачал головой. – Прятать меня нельзя: Аббас-Кули не дурак. Он так и сказал: «Узнаю, что прячешься от меня, твоим детям не жить!»

Ичан только сейчас осознал весь ужас положения Хейдара, которому, как ни размышляй, все петля.

– Яш-улы! – с отчаянием воскликнул он. – Я очень хочу тебе помочь, но покарай меня аллах, если я знаю, как это сделать.

– Ай, Ичан, я тоже не знаю, как это сделать! – отозвался Хейдар. – Наверное, сделает мне Аббас-Кули кутарды [25]

[Закрыть]. Живу, как верблюд, которому сказали: «У тебя шея кривая», он ответил: «Где у меня прямое место, чтобы шее быть прямой?»

Оба замолчали, не находя сколько-нибудь пригодного решения. Ярко горели южные звезды. Фонарь бросал на землю узкий круг света. Принюхиваясь к долетевшему в ущелье легкому ветерку, злобно рычали, поднимая шерсть на загривках, Акбелек и Ёлбарс.

«Ай, – подумал Ичан, – пожалуй, не буду брать берданку, стрелять Ёлбарса. Пускай живет. Надо сегодня побольше сделать ячменных колобков – хамид ногола...»