Текст книги "Кара-курт"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 2. ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

Проснулся он от громкого голоса капитана Ястребилова, который, стоя неподалеку от раскрытого окна, отдавал распоряжения, видимо, начпроду. Придерживая больную руку, Андрей поднялся с постели, увидел двор комендатуры, недалеко от окна, перед капитаном Ястребиловым, стройного и подтянутого снабженца, интенданта третьего ранга.

– Ты вот что, Гречиха, слушай и записывай, а то забудешь, – внушал Ястребилов. – Девчата боевые, едут Родину защищать, проводить мы их должны по-пограничному. Так что старайся. Чтоб через час доставил мне два ящика мандаринов. Нет, четыре... Надо их как следует угостить. Четыре ящика апельсинов, пять ящиков яблок...

– Товарищ капитан, – наконец улучил момент Гречиха, – яблок у нас нет. Апельсины с мандаринами тоже ведь придется подчистую выкладывать.

– Как нет? Друзья туркмены эвон сколько натащили! А если нет, найди! На то ты и есть мой зам по снабжению. Понимаешь, что люди на фронт едут, может быть, в последний раз настоящих фруктов поедят. Лично проверь, чтобы завскладом все положил, и сам доставь сюда...

– А кто мне эти мандарины списывать будет? Я-то их оприходовал, – напрямик спросил Гречиха, крайне недовольный заданием коменданта.

– Так уж сразу и списывать. Сначала привези, а потом будешь списывать. Начальник тыла спишет.

Гречиха хотел было еще что-то сказать, но Ястребилов повернул его за плечи и, дружески подталкивая в спину, напутствовал:

– Горючее не забудь. Там из конфискованного можно чистый, а можно три звездочки. Смотри, сам тоже приходи. Уф! Пока растолкуешь, умаешься...

«Что говорить, Марийка права: Ястребилов не теряет времени даром», – подумал Самохин, одеваясь и выходя во двор. Капитана там уже не было. Голос его раздавался где-то внутри дома начсостава, в той части, где в двух небольших комнатах по соседству с комнатой коменданта размещался врач Махмуд Байрамов. Самохин прошел туда. В одной, самой маленькой, комнатушке Байрамов поставил койку и стол, в другой разместил свою лабораторию со всякими склянками-банками, ящиками и коробками.

Войдя, Андрей застал картину великого переселения: Ястребилов командовал, Байрамов с двумя стеклянными банками в руках стоял спиной к Самохину, что-то говорил ему. Начальник боепитания Ковтун, почему-то заглядывая за тумбочку и под скамейки, что-то с опаской выметал оттуда просяным веником.

– Ай как жалко, как жалко! – вздыхая, говорил Байрамов. – Что делать? Ладно, товарищ капитан, будем уплотняться. Змей моих и пауков можно в какую-такую времянку поселить, книги разрешите в комнату политпросветработы поставить, как-нибудь размещусь...

– Разместитесь, Махмуд Байрамович! Очень даже хорошо разместитесь! – весело заверил его Ястребилов. – А здесь все-таки... (он увидел Самохина)... Андрей Петрович, дорогой! Вот приятная неожиданность! А мы думали, что застрянешь в госпитале надолго!

Капитан не давал и слова сказать двум другим находившимся в комнате офицерам – Байрамову и Ковтуну.

– А нам вот предписали формировочный пункт организовать, – сообщил Авенир Аркадьевич. – Понимаешь? В приказном порядке! Я полковнику: «Ну куда на Дауган еще такую обузу?» А он: «Надо, Авенир Аркадьевич, надо! Округ, говорит, формирует группу медсестер для отправки на фронт. У тебя, говорит, есть к ним подход. Пусть девушки поедут воевать с хорошим настроением!»

В первую минуту Самохин был избавлен от необходимости в присутствии Байрамова и Ковтуна выразить Ястребилову свое отношение к этой новости. Махмуд Байрамов поставил на подоконник свои банки и, не на шутку встревоженный, принялся отчитывать Андрея за то, что тот самовольно ушел из госпиталя.

– Да вы знаете, что мне уже из округа звонили? Знаете, что начальник госпиталя пожаловался на вас и на меня прямо бригадному комиссару? «Что это за самоуправство, говорит. Зачем тогда врачи, если раненые сами себя будут выписывать?» Я уж два раза к вам заходил, только будить пожалел! Сейчас же в постель!

– Я отлично себя чувствую, Махмуд Байрамович! – попробовал отговориться Самохин.

– Конечно же! Смотрите, какой он молодец! – подхватил Ястребилов. – Действуйте, военврач, действуйте! – поторопил он Байрамова. – Нам приказано освободить помещение к двенадцати ноль-ноль.

– Ну погодите, сейчас я до вас доберусь! – пригрозил Андрею Байрамов,

Ковтун снова опасливо вытянул руку и, стараясь держаться как можно дальше от угла комнаты, принялся хлопать веником по кому-то невидимому, прятавшемуся в углу, словно сражался с самим Змеем Горынычем.

Наблюдая за ним, Ястребилов зашептал Андрею в самое ухо:

– Слушай, политрук! Очень кстати, что ты вернулся. В честь наших фронтовых подруг устраиваем сегодня сабантуй под девизом «вечер дружбы». Посидим, поговорим, под гитарку споем для сплочения коллектива... Нет, нет, без всяких задних мыслей, просто приятно проведем время. Когда еще в другой раз придется? Порой так не хватает женского общества...

– Если хотите знать мое мнение, товарищ капитан, – сказал Самохин, – я против размещения девушек на комендатуре. Вынужден, пока еще есть время, опротестовать вашу идею.

– Вот как? – вскинув на него сузившиеся глаза и мгновенно побледнев, сказал Ястребилов.

Оба напряженно молчали, наблюдая, как техник-интендант все еще продолжает свои упражнения с веником, стараясь поразить им какого-то невидимого врага.

– Товарищ Ковтун, что вы там делаете? – срывая на нем зло, с раздражением спросил Ястребилов.

– Товарищ капитан, – приняв стойку «смирно» и не выпуская веник из рук, с самым простодушным видом отозвался Ковтун, – и я ж нашему военврачу говорил: «Что ж вы делаете, Махмуд Байрамович? Смотрите, какая у вас пакость по всем углам лазит!» А он мне: «Ай, какая пакость? Кара-курт, говорит, среднеазиатский паучок такой». «Как, говорю, кара-курт? Вы что, смерти не боитесь?» А он, вы понимаете, товарищ капитан, отвечает: «Как не боюсь? Только дурак смерти не боится. А что делать? Самка, говорит, вывела кокон, а каракуртята, такие-сякие, поразбежались, никак их не соберу...»

???!!!

Самохин, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. «Врет ведь треклятый Ковтун! – мелькнула мысль. – А вдруг – правда?»

Взбешенный Ястребилов сузившимися глазами в упор смотрел на техника-интенданта.

– Издеваетесь? Разыгрываете?

Ковтун с самым невинным и даже перепуганным видом похлопал белыми ресницами, прикрыл хитрые, блеснувшие лукавством глаза:

– Никак нет, товарищ капитан. Вот и Махмуд Байрамович подтвердит...

Он указал веником на возвращавшегося в свою комнату Байрамова, который конечно же слышал весь этот поклеп.

Ястребилов, бормоча ругательства, пулей проскочил мимо него во двор:

– Ноги моей больше здесь не будет!

Байрамов с негодованием воздел руки к небу. Некоторое время он не находил слов: дескать, никогда в жизни ни один паук, ни одна змея у меня никуда не девались. Потом махнул рукой и, хлопнув ладонью Ковтуна по плечу, затрясся от хохота:

– Ай, техник-интендант, ай, молодец! За это прощаю тебе даже ракетницу и сорок ракет, что ты мне в первый день службы подарил. Пойдем ко мне, дорогой! Этот замечательный день обязательно надо отметить! Товарищ старший политрук, к нам! Вы – тоже единомышленник! Можно сказать, участник событий.

– Я с удовольствием отметил бы в такой хорошей компании этот замечательный день, Махмуд Байрамович, – сказал Самохин. – Но хотел бы сначала услышать, как вами решена одна сложная медицинская проблема.

– Понимаю, понимаю, – отходя вместе с Самохиным в сторону и понижая голос, сказал Байрамов. – Вы имеете в виду доблестного защитника границы, симулирующего со вчерашнего вечера «острый» живот.

– Значит, ничего серьезного?

– Живот у него здоров, как у меня и у вас, вместе взятых. Правда, общая депрессия... Видимо, какой-то нервный шок... По складу – типичный меланхолик.

– Если это возможно, – сказал Самохин, – подержите его немного у себя, Махмуд Байрамович, полечите вот от этой самой депрессии с меланхолией. Очень важно, чтобы он успокоился и пришел в норму. Вы, очевидно, знаете, кое-кто возводит на него напраслину. Надо, чтобы он снова почувствовал себя человеком.

– Будем лечить. Сейчас поставлю свои банки-склянки на место, пойду еще раз посмотрю вашего Оразгельдыева.

– Ну вот и хорошо, Махмуд Байрамович, – повеселев, сказал Самохин. – До вашего прихода и я с ним двумя-тремя словами перекинусь.

В маленькой глинобитной пристройке, где помещалась санчасть, никого не было, даже санинструктора Скуратовича. Как говорил на боевых расчетах старший лейтенант Кайманов, больных быть не должно, потому что болеть некогда.

Оразгельдыев лежал на койке в трусах и майке, едва прикрыв ноги простыней и подложив руки под голову, то ли спал, то ли дремал.

Услышав, что кто-то вошел, открыл глаза, с неприязнью посмотрел на Самохина.

– Здравствуйте, Оразгельдыев, – сказал Андрей. – Как вы себя чувствуете?

И хотя сказал он это ровным, спокойным голосом, Оразгельдыева как будто кто ткнул раскаленным прутом.

Затравленно озираясь: не слышит ли кто его, глотая слова и захлебываясь, он заговорил вдруг с ненавистью на вполне понятном русском языке:

– Ходишь за мной, да? Отцу написал, да? Мучаешь, да? Зачем в Кара-Кумах нашел? Зачем сказал – сам посылал? Не хочу здесь! Ничего не хочу!

Он откинулся на подушку, зашелся в рыданиях, обхватив голову руками.

Самохин дал ему успокоиться, негромко сказал:

– Вы нездоровы, Оразгельдыев. Врач сказал – это от солнца. Полечитесь, вернетесь в строй. А насчет похода в пески, хоть у меня и была контузия, я точно помню: именно вам я давал задание пойти в Кара-Кумы и разведать, где находится стан Аббаса-Кули.

Оразгельдыев повернулся на койке, вскинул искаженное гримасой, залитое слезами лицо:

– Я знаю, где его стан? Ничего я не знаю! Ничего не хочу знать! Ничего не скажу!..

– Что, что здесь происходит? – послышался голос Байрамова.

В изолятор санчасти вошел врач комендатуры. С удивлением он остановился посреди комнаты, переводя взгляд с одного на другого.

– Истерика, – спокойно сказал Самохин. – Это уже по вашей части, Махмуд Байрамович.

Выйдя на порог санчасти, Андрей с удовлетворением отметил про себя, что за последнюю ночь Оразгельдыев сделал отличные успехи в русском языке: взял да и заговорил, а это уже кое-что да значило. Не ускользнула от внимания Андрея и реакция новобранца на упоминание политрука о своей фронтовой контузии. Почему бы не предположить, что старший политрук, получивший на фронте ранение в голову, и на самом деле не очень хорошо помнит, кому какое отдавал приказание? А раз так, значит, он и в самом деле думает, что именно Оразгельдыева посылал вместе с Амангельды в Кара-Кумы! Тогда и тревоги ли к чему.

Андрей был определенно доволен тем, что удалось «подкинуть» мысль о своей фронтовой контузии, доволен истерическим криком Оразгельдыева: сильные не кричат, крик – всегда слабость. Но, видно, день испытаний разного рода казусами для него сегодня только начинался.

Четким строевым шагом к нему подошел дежурный Сулейманов, приложив руку к козырьку фуражки, подчеркнуто официально доложил:

– Товарищ старший политрук, вас немедленно вызывает по телефону бригадный комиссар Ермолин.

«А Байрамов-то все-таки нажаловался», – подумал Андрей и с неудовольствием сказал об этом врачу: – Не думал я, Махмуд Байрамович, что вы так вот сразу и бригадному комиссару... Ни к чему ведь...

– Что вы, что вы? Даже в мыслях не было! – замахал на него руками Байрамов. – Это я вас только припугнул! А бригадному комиссару и не заикался.

– Тогда не знаю, в чем дело, – Андрей прошел в канцелярию, взял телефонную трубку, назвал себя: – Старший политрук Самохин слушает, товарищ бригадный комиссар.

– Как вы себя чувствуете, товарищ Самохин? Как ваша рука? Не слишком ли рано вышли из госпиталя?

«Точно! Доложил-таки Байрамов», – подумал Самохин.

– Вполне нормально себя чувствую, товарищ бригадный комиссар.

– Приступили к исполнению служебных обязанностей?

– Так точно, приступил.

– Надеюсь, ваш преждевременный выход не связан с происшествием? Помнится, как-то вы говорили о мере доверия и мере ответственности.

– Отлично помню, товарищ бригадный комиссар, не знаю только, почему вы мне об этом напоминаете?

– Потому, дорогой Андрей Петрович (чувствовалось, что Ермолин раздражен до предела), что у вас на комендатуре комсомольцы – пусть даже вольнонаемные, но это не снимает с вас ответственности – совершают над собой изуверские религиозные обряды, а вы ничего об этом не знаете! И я вам, а не вы мне об этом докладываете!

Андрей не стал оправдываться, говорить, что если что-то и произошло с комсомольцами, совершающими над собой изуверские обряды, то – за время его отсутствия, когда он пребывал в госпитале.

– Разрешите, товарищ бригадный комиссар, – сказал он, – я обо всем узнаю и вам доложу!

– Уж потрудитесь, Андрей Петрович. Очень жаль, что именно сегодня у вас произошел этот безобразнейший случай, когда вы еще не здоровы, но это не чьи-нибудь, а ваши просчеты в воспитательной работе. Доверия вам было достаточно, приходится напоминать и об ответственности.

Комиссар положил трубку. Самохин, теряясь в догадках, пожал плечами: «Какие изуверские обряды? Кто совершал? Какие комсомольцы?» Капитан Ястребилов ничего ему об этом не сказал. Кайманов куда-то ушел. Андрей решил спросить у старшины Галиева, может быть, еще и потому, что хотел встретиться с ним после всей этой истории с Оразгельдыевым.

Старшину он нашел в помещении казармы резервной заставы, где Галиев проверял вещевые мешки и боевое снаряжение пограничников.

Едва увидев Самохина, он подал команду «Смирно!», подошел строевым шагом и доложил, что «производит поверку личного имущества». Самохин сказал «Вольно», поздоровался со старшиной.

– Разрешите спросить, товарищ старший политрук?

– Да, пожалуйста, – так же официально ответил Самохин.

– Как себя чувствуете, товарищ старший политрук?

– Вполне нормально. У меня к вам вопрос, старшина.

– Слушаю вас, товарищ старший политрук.

– Бригадный комиссар Ермолин сейчас мне загадки загадывал, – сказал Андрей. – У вас, говорит, чп. Комсомольцы над собой изуверские обряды совершают. Может быть, вы в курсе дела?

– Так точно, в курсе, товарищ старший политрук, – сказал Галиев и как-то странно посмотрел на Самохина. – Старший лейтенант Кайманов уже там, пошел разбираться.

– А в чем все-таки дело?

– Наш новый переводчик Вареня´, товарищ старший политрук, по мусульманскому обряду женился. Все хотел по-своему повернуть, а тут его теща к стенке приперла, он и... – Галиев ребром ладони рассек воздух.

– Час от часу не легче. Где он сейчас?

– Да у своей Юлдуз.

Самохин задумался. Непонятно было одно: откуда все так быстро узнал комиссар Ермолин? Кто ему сообщил? Кто рассказал о Варене´ Галиеву?

Андрей спросил об этом старшину.

– Жена Фаиза сказала, – ответил Галиев. – Приходила к ней старуха Сюргуль вроде бы за солью, говорит: по всем аулам о нашем Варене´ молва пошла. Муллы, какие где остались, охрипли – так аллаха славят: неверный, мол, капыр, в истинную веру перешел, мусульманином стал.

– Да-а... – протянул Самохин. – Наделал дел...

– С Варене´й что сделаете? – поинтересовался Галиев.

– Наказать его следует. Но этим займутся сами комсомольцы. Надо только проверить, кто на случае с Варене´й политику строит, в теще ли все дело или есть кто посерьезнее?

– Но ведь, товарищ старший политрук, – словно испытывая Самохина, сказал Галиев, – Вареня´ у нас вольнонаемный, мусульманство принял не по убеждению, а по принуждению. Может, с ним так жестко и не надо?

– А в комсомольской организации он тоже вольнонаемный? Устав не для него писан? По-вашему, он и католичество вправе принять, а там его и римским папой изберут?

Галиеву эта мысль понравилась.

– А что, товарищ старший политрук, – сказал он, – из нашего Варени´ добрый римский папа выйдет. Зато все будут говорить: «На Даугане вырос».

– Вот именно. Честь и хвала замполиту и старшине, – закончил его мысль Самохин. – Скажите лучше, как этого мусульманина найти?

– Очень просто, товарищ старший политрук. Пойдете по улице, увидите с левой стороны побеленную мелом кибитку и такой же белый дувал. На дувале Вареня´ украинских петухов намалевал. Живописец!

Раздумывая о возможных последствиях столь необычного шага новоявленного переводчика, Самохин медленно шел по улице, присматриваясь к дувалам. Новое местожительство Варени он заметил издали: на побеленном мелом глинобитном заборе по обе стороны калитки были действительно намалеваны украинские рушники с развеселыми красными петухами. Видимо, против такого добавления к внешнему виду своего жилья хозяева дома не возражали.

Андрей постучал в калитку. Открыла пожилая туркменка в национальной одежде – халате темно-красных тонов. Из-под халата видны доходившие до щиколоток такие же темно-красные узкие штаны, искусно расшитые узорами. На голове накидка, рот закрывает платок-яшмак, глаза смотрят пытливо.

– Салям, баджи, – поздоровался Андрей. – Здесь живет переводчик Вареня´?

– Кто? – спросила туркменка и, догадавшись, о ком идет речь, закивала головой, жестом приглашая Самохина войти. Еще с порога Андрей услышал в доме знакомый голос старшего лейтенанта Кайманова.

Самохин откинул занавеску и, по обычаю сняв в коридорчике сапоги, в одних носках вошел в комнату.

У двери, тоже в одних носках, стоял Яков, разговаривая с молодой красавицей туркменкой, как догадался Самохин, женой Варени´ Юлдуз.

«Что говорить, – подумал Андрей, – ради своей суженой Вареня´ мог бы и не на такие жертвы пойти...»

Сквозь смуглый цвет лица Юлдуз проступал жаркий румянец. Черные живые глаза, изогнутые брови, белые ровные зубы, блеснувшие в улыбке румяных губ (яшмак не закрывал ее рта). Да! Вареню´ можно было понять... Но вместе с тем он, безусловно, заслуживал и наказания.

Юлдуз жестом пригласила начальников в комнату, оставив мужчин одних, с неподдельной грацией поклонилась и вышла.

Обычно резкий и решительный, Кайманов выглядел сейчас сбитым с толку. Увидев Самохина, он только руками развел:

– Ну что ты с ним будешь делать! А? Судить ведь сукиного сына надо, а по конституции имеет право свободы вероисповедания... Черт-те что! Да и здесь мы никакие не начальники, просто гости. Гость обязан уважать обычай хозяев.

Приход Андрея явно обрадовал Якова: дескать, ты замполит, ты и расхлебывай, мусульманство как раз по твоей части...

Андрей был согласен с Яковом, что надо быть весьма осмотрительным: оскорбить чем-то веру значило потерять доверие местного населения, потерпеть политический провал. Но и так оставлять дело нельзя. Пусть новобранец, пусть вольнонаемный, но, хорошенькая история – мусульманин с комсомольским билетом в кармане! А что можно предпринять сейчас? Немедленно?

Решив действовать по обстановке, оба вошли в комнату к Варене´.

Пол сплошь устлан коврами. Ковры на стенах, в углу помост, на помосте – гора подушек, там, очевидно, постели, накрытые одеялом. Посередине простенка разрисованный красным орнаментом сундук. Справа окно. Недалеко от входа железная печка, в открытую конфорку опущена тунча, в тунче кипит чай. Вареня´ лежит на самом почетном месте, обложенный подушками, укрытый простыней, в руках какая-то книга. Санинструктор Скуратович только что закончил перевязку, закрывает санитарную сумку, ворчит вполголоса: «Черт тебя догадал, не сам придумал...»

Увидев вошедших офицеров, принял стойку «смирно»:

– Разрешите доложить... Произвел перевязку... Только я за этого варвара отвечать не буду. Мало ему того, что натворил, еще и лечить не дает! Полюбуйтесь на него! Коран читает!

– Я тэбэ сюды не звав, лэчить нэ просыв. Яка кныга мени сподобаеться, таку и читаю, – отозвался из-под простыни Вареня´. – Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Здоровеньки булы, товарыщ старший политрук!

– Ты давай не расшаркивайся, слушай, что тебе санинструктор говорит, – одернул его Кайманов. Видно было, что Яков еще не решил, как ему разговаривать с Варене´й.

– Ну да! Слухай його! – заартачился тот. – Вин мени усю обедню сгэпцював. Мулла всэ, як треба, зробыв, а зараз жинка прыйдэ и скаже: «Не так!» Тоди шо ж мени ще ризать?

– Товарищ старший лейтенант, я больше не могу, – взмолился Скуратович, – разрешите мне уйти...

Кайманов отпустил его, некоторое время стоял перед Варене´й.

– Лежишь?..

– Та лэжу, товарищ старший лейтенант.

– Перевязанный?

– Эге ж... Скуратович, бисова невира, перевъязав.

– Еще и Коран читаешь?.

– А як же ж... Це мени мулла дав. Як шо я зараз мусульманин, повинен и Коран читать, и намаз [30]

[Закрыть]робыть.

– Ну что ты в него глаза пялишь? – разозлился Кайманов. – Смотришь в книгу – видишь фигу. На кой черт тебе этот Коран? Ни одной ведь арабской закорючки не знаешь!

– Як це я не розумию? Усэ розумию. Ось дэ напысано: «Обороты невирных капырив у свою виру, а як шо не захочуть, рубай их сокырой!» Страныця шоста сура пъятдесят девьята.

– Ишь ты, «рубай их сокырой»! Ты мне дурака не валяй! То он в магазине пьянство развел, на всю улицу орал, хану обещал черводара отпустить! А теперь еще и Коран?

– А вы на мэнэ нэ кричить. У комендатури – крычить, а у хати – не крычить. Тут я вам вже не Вареня´, а Курбан. А про капырив мени сам мулла прочитав, шоб я напамьять вывчив...

Кайманов и сам понимал, что не годится кричать в чужом доме, да еще на хозяина. Но ему все-таки не хотелось сдавать позиции.

Андрея не оставляло впечатление, что Вареня´ их просто разыгрывает, пытаясь прикрыть показной независимостью явное смущение. Надо было еще выяснить, кто этот мулла, который взял на себя обращение неверного капыра в истинную веру, да нет ли у этого муллы еще каких-нибудь советников...

В комнату, скромно опустив глаза, вошла Юлдуз, расстелила чистую салфетку на ковре перед ложем Варени´, принялась ставить посуду, раскладывать ложки.

При виде своей молодой жены новоявленный мусульманин расцвел такой радостью, что Кайманов и Самохин только молча переглянулись, а Самохин подумал: «Черт возьми, на такое дело тоже надо решиться».

Молчание затягивалось. Вареня´, делая вид, что углубился в чтение, раза два уже глянул на старшего политрука, ожидая, что еще он ему преподнесет.

– Жениться или не жениться, конечно, ваше право, – сказал Андрей, – но ведь не обязательно на такие меры идти. Могли бы и на своем настоять. Юлдуз – современная девушка, рот платком не закрывает, с мужчинами говорит, как равная...

– Колы б одна Юлдуз, – рассудительно возразил Вареня´. – Вона б в мэнэ через нидилю тикэ на украиньской мови розмовляла. А вы идить побалакайтэ со старой, ии матерью, тей шо вам як Серко зубы выскаляла...

Вареня´ изобразил для убедительности улыбку «старой», растянув рот и показав два ряда зубов: ровных и белых от неограниченного употребления фруктов. – Та ще й родни у тией видьмы, мабудь, цилых тры хутора... Тут не тэ шо у мусульманство, у туретчину перейдеш.

– Не хуторы, а аулы, Вареня´, – поправил его Самохин. – В Турции, кстати, исповедуют тоже ислам.

– Та и я кажу: аулив, – охотно согласился Вареня´. – Ну так шо ж мени було робыть? Га? А, думаю, хай будэ, як воны хочуть! Докы ж неженатым ходыть?

– Кто они? – спросил Самохин. – Нам со старшим лейтенантом тоже хотелось бы знать, кто тут у вас воду мутит.

– Я ж казав: цилых тры хутора, чи то аулив. Хиба ж усих позапоминаешь?

– Не хотите говорить, не надо, – сказал Самохин. – А за то, что мусульманство приняли, придется отвечать перед комсомольской организацией.

– Все одно отвечать, – отозвался Вареня´. – Так хочь женатым. Уси хлопци з жинками живуть, а я шо? У бога теля зъив, чи шо?

– У какого бога, Вареня´? У аллаха, что ли?

– Та, мабудь, зараз так. У аллаха... А зироньку мою Юлдуз я ж так люблю, так люблю, товарищ старший лейтенант, шо хай мэнэ хочь на кусочки порижуть, тике шоб, коли ризать будуть, вона на менэ своими чудовыми очамы дывылась...

В комнату вернулась Юлдуз, выставила роскошное по военному времени угощение: коурму, шурпу, жареную баранину на ребрышках и даже плов.

Посередине салфетки построились хороводом белые фарфоровые чайники с геок-чаем. Как завершение архитектурного ансамбля в центре появилась пол-литровая бутылка с прозрачной жидкостью.

Занавеска на входной двери откинулась, в комнату вошла еще одна женщина. Самохин узнал дочь Хейдара Дурсун. Вела она себя как-то странно, выглядела необычно. От угрюмоватого, испуганного выражения лица не осталось и следа. В нарядной, расшитой узорами темно-красной одежде, в тонком газовом шарфе, изящных чарыках, с насурмленными бровями, лицом, отбеленным каким-то тайным средством, Дурсун выглядела красавицей.

Приветливо улыбаясь, она поманила Андрея жестами, приглашая, очевидно, выйти в соседнюю комнату, повторяя при этом: «Бярикель, лечельник, бярикель», что означало – «Иди сюда, начальник, иди»...

Кайманов, взглянув на Андрея, ухмыльнулся:

– Ай да замполит, – вполголоса сказал он. – На твоем месте я бы тоже овечек не брал...

Андрей с досадой отмахнулся:

– Тебе все смешно...

– Какой там смех: зовут-то тебя, а не меня...

– Бярикель, лечельник, – явно недоумевая, повторила Дурсун. Пожав плечами, она отступила назад, выпустив из рук занавеску. Самохин перевел дух. Но как-то надо было выходить из положения. Видно, день чрезвычайных происшествий еще не закончился. Из соседней комнаты донесся голос старшины Галиева:

– Товарищ старший лейтенант Кайманов, вас просит к телефону полковник Артамонов!

Тут же Андрей услышал быстрый разговор, очевидно, по-туркменски (доносились возбужденные голоса старшины и Дурсун), затем – истошный женский крик.

Вслед за Каймановым Андрей выскочил в соседнюю комнату, увидел растерянное лицо Галиева, в гимнастерку которого двумя руками вцепилась Дурсун. С новым истошным воплем она рванула воротник старшины так сильно, что пуговицы горохом разлетелись во все стороны, а сам Галиев едва удержался, чтобы не упасть.

Со двора, что-то гомоня и выкрикивая, ввалилась в комнату толпа гостей, собравшихся, видимо, по случаю прихода пограничников.

Отскочив от Галиева, показывая на открытой ладони пуговицу с его гимнастерки, Дурсун продолжала кричать что-то такое, что вызывало глухой гнев у окружающих.

Она поворачивалась во все стороны, поднося чуть ли не к носу каждого вещественное доказательство – оторванную пуговицу, явно разжигая и без того накалившиеся страсти.

Андрей видел, как потемнело лицо Кайманова, но Яков пока не вмешивался, видимо что-то обдумывая.

Неподалеку от двери круг гостей расступился, в центре круга оказался чернобородый старик в тюбетейке и халате. Усевшись по-восточному прямо на ковер, он вытащил из-за отворота халата карандаш и лист бумаги из ученической тетради, положил его на услужливо поданную кем-то дощечку, отчетливо сказал по-русски:

– Сейчас будем писать протокол.

Опять поднялся шум. Андрей, остро наблюдая происходящее, уловил, что особенно стараются человек десять гостей, подступая к Галиеву с обвинениями и угрозами.

Юлдуз, нарушая обычай не спорить с мужчинами, тем более с гостями, яростно возражала им. Ее во весь голос звал из соседней комнаты приподнявшийся на своем ложе Вареня´, требуя объяснить, в чем причина шума.

– Спокойно, Амир, спокойно. Постарайся не дать себя спровоцировать, – вполголоса проговорил Кайманов. – Надо вызвать представителя власти, – громко заявил он. – Где башлык колхоза Алла Назар? Где председатель аулсовета? Как же вы пишете протокол, когда некому на нем печать поставить?

Кто-то моментально сбегал за Алла Назаром, тот, удивленный таким столпотворением, вошел, приветливо поздоровался с Каймановым и Самохиным, еще больше удивился, увидев на старшине гимнастерку без пуговиц, попросил объяснить, в чем дело.

– Вот эти уважаемые граждане утверждают, что старшина Галиев приставал к Дурсун, дочери Хейдара, – сказал Яков.

– Она на помощь звала, – послышался высокий голос писаря, уже закончившего писать протокол.

– Хорошо. Пусть подпишутся все, кто здесь есть, – сказал Кайманов. – А ты, Алла Назар, постарайся запомнить каждого, – добавил он. – Тебя, Дурсун-ханум, прошу к нам в комендатуру. Нам ведь тоже надо спокойно разобраться, что тут произошло.

Юлдуз с открытым лицом решительно вышла вперед, окинула всех гневным взглядом, сказала, обращаясь к Самохину:

– Я тоже с нею пойду, лечельник! – отыскала глазами в толпе мать, добавила: – Вместе пойдем!

...Допрос длился всего несколько минут. Красный, расшитый узорами платок закрывал нижнюю часть лица Дурсун. Черные глаза ее из-под темно-красной накидки в упор смотрели на Галиева; В глазах Дурсун жила такая фанатическая ненависть к старшине, что даже Андрею стало не по себе. «О взаимопонимании не может быть и речи, – подумал он. – Тем лучше, как сказал Яков, то, что Дурсун доверяет замполиту Самохину и ненавидит старшину Галиева – весьма кстати. Но еще неизвестно, как обернутся эти симпатии-антипатии».

Пока Самохин не вмешивался в разговор и только слушал, как вел беседу с женщинами старший лейтенант Кайманов. Первой Яков допрашивал тещу Варени´ – мать Юлдуз.

– Можешь ты подтвердить, что этот начальник словом или действием оскорбил Дурсун?

– Ай, ничего я не могу сказать, ничего не видела, в другой хонье была...

– Но если ты врешь, а за неправду аллах накажет? Как тогда? Будешь себя ругать: «Зачем рот опоганила ложью»? Болеть начнешь? В семье кто-нибудь умрет?

– Что ты пристал ко мне? Не видела я никого, ничего не могу сказать...

– Я могу. Я видела, – вмешалась Юлдуз. – Дурсун все врет. Она сама схватила старшину за рубашку.

– Теперь что скажешь, Дурсун-ханум? – спросил Яков. – Теперь ты должна сказать, кто тебя научил, кто собрал людей, кто придумал писать протокол?

– Ничего я вам не скажу! Никто меня не учил! Он на меня напал! Наши мужчины правильно написали протокол. Надо его прокурору послать!

– Ну что ж...

Кайманов замолчал, обдумывая ответ, затем сказал:

– Что ж, дорогая Дурсун, придется тебе у нас отдохнуть, пока не расскажешь все, как было. Отец у тебя к Аббасу-Кули сбежал, а ты здесь против нас воюешь. Нехорошо получается. Наверное, ты не сама такое придумала.

– Ничего не скажу.

– Ладно, отдохни, подумай еще, может быть, потом скажешь...

Кайманов отпустил домой Юлдуз и ее мать, вызвал Белоусова, приказал ему вместе с Изосимовым проводить Дурсун в дальнюю глинобитную пристройку, где была приготовлена ей комната для ареста.

Белоусов удивленно посмотрел на Кайманова, ничего не сказал, но, оставив земляка Изосимова на посту охранять Дурсун, вернулся, чтобы доложить свои сомнения.

– Товарищ старший лейтенант, мазанка эта для КПЗ никак не подходит: окно там, не то что Дурсун, а вам впору пролезть. Решетка еле держится.