Текст книги "Кара-курт"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

– Постелите раненым.

Марийка разложила сено вдоль борта платформы, с помощью матери осторожно переложила на него пограничников.

– Отец, полезай сюда!

Старика кто-то подсадил, женщины протянули ему руки, и он устроился в ногах у Самохина, положив перед собой небольшой вещевой мешок. Самохин близко увидел морщинистое, с застрявшими в бороде и редких волосах сухими былинками лицо.

– На границе ранило, сынки... – то ли спросил, то ли сказал старик, вытер потный лоб рукавом, стал тревожно оглядываться по сторонам.

В разноголосицу и сумятицу, окружавшую их, ворвались частые удары в рельс, рев паровозов. Послышалась команда: «Воздух!», и сразу же все, кто с боем брал платформы, кто цеплялся за каждый поручень и выступ, только бы уехать, посыпались с эшелона. В несколько мгновений на платформе не осталось никого, кроме старика да Марийки с матерью.

– Вы только не бойтесь, только не бойтесь, – тревожно озираясь, повторяла Марийка, видимо не давая себе отчета, что говорит.

– Господи, пронеси! – прижавшись к борту и прикрывая голову руками, несколько раз испуганно сказал старик, крестясь и вздрагивая от близких разрывов бомб.

Раздался дробный треск пулеметов, послышались крики, стоны. Самолеты с ревом пронеслись над эшелоном. Старик поднял голову, проводил их ненавидящим взглядом, ни к кому не обращаясь, проговорил:

– Смотрите, дети... До самой смерти не забудьте, родные!..

Андрей подумал: то, что происходило сейчас, никто, никогда не забудет...

Донеслось нарастающее, передающееся от вагона к вагону лязгание, буферов. Платформа дернулась. Паровоз тронул состав, медленно стал втаскивать его на станцию.

Вся масса народа, которая схлынула с эшелона, теперь бежала вдоль насыпи, догоняя платформы, на которых остались вещи. Самохин видел очень мало мужчин, эшелон штурмовали женщины и дети.

Донесся шум приближающегося поезда. На горящую, задымленную станцию втягивался еще эшелон: крытые пассажирские вагоны, на вагонах – в белых кругах красные кресты.

«Санитарный с фронта, пропускают вне очереди...»

Но санитарный поезд остановился, и сейчас же изо всех вагонов стали спрыгивать на платформу женщины в военной форме, солдаты с носилками. В нестройном разноголосом шуме, криках, стонах, стоявших над станцией, слышались четкие, резкие команды, деловитые окрики.

Врачи, сестры и санитары перевязывали раненых прямо на железнодорожном полотне, на платформах. Всех, кто мог передвигаться, люди с санпоезда забирали с собой в поле, туда, где все еще оставались жертвы обстрела. Раздались голоса у самой платформы. Чьи-то руки с округлыми запястьями взялись за черный от угля борт. Андрей увидел прямо перед собой темноволосую, черноглазую, бледную от усталости молодую женщину в белом халате, судя по нарукавной повязке – начальника поезда.

– Куда ранены?

– Старший политрук – в бедро, сержант – в грудь, – ответила Марийка.

– Пограничников в пятый вагон, – скомандовала женщина и перешла к следующей платформе.

Андрей почувствовал, что снова проваливается в душную темноту. Потом он увидел перед собой лицо жены Веры, с облегчением вздохнул, взял Веру за руку, сказал: «Ну вот, наконец-то!.. А я так боялся, что вы не успели выехать!.. Вера!.. Почему ты молчишь?.. А где Лена?.. Лена где?.. Ответь мне, где Ленка?» Он удивился, как странно ответила Вера:

– Я знаю, ваша фамилия Самохин. Старший политрук Самохин, – сказала она. – Я не могу вам сказать, где Лена. Я вовсе не Вера...

– А кто же ты? – спросил он, не понимая, что с ним происходит.

– Марийка...

Но он опять услышал голос Веры: «Успокойся. Лежи тихо. Лена уснула. Не буди ее. Вот ее рука. Она с тобой. Положи мне голову на колени. Тебе больно? Так будет легче. Мы здесь, с тобой. Это я, Вера... Лена тоже здесь... Постарайся уснуть...»

Едва он закрыл глаза, над эшелоном снова раздался рев мотора, грохот пулеметных очередей, донесся мучительный стон, и рука, которую он все еще держал, думая, что это рука дочери, безжизненно обмякла. Раздался страшный крик Марийки.

Андрей не сразу понял, что произошло: его подхватили жесткие мужские руки, положили на носилки, передали вниз с платформы.

Очнулся он в вагоне, на верхней боковой полке у окна. Запах крови, йода, несвежих бинтов, стоны и бред раненых, душный воздух, который не успевал меняться через приоткрытую фрамугу, – все это подступило вплотную, до предела сузив окружающий мир. Не было рядом ни Веры, ни почудившейся ему в бреду Лены, ни Марийки, ни ее матери, ни старика, ни сержанта Воловченко. Вокруг бинты, тяжкий запах гноя, искаженные болью незнакомые лица.

Он долго оставался то ли в забытьи, то ли в обмороке, смутно улавливая крики и стоны на станции, шум толпы, атакующей эшелон, команды, раздававшиеся за стенами вагона, уловил перестук молотков по колесам, подивился еще, что так же, как и в мирное время, состав проверяла поездная бригада.

Потом все это отодвинулось, стушевалось – собственная боль стала нестерпимой. Не веря себе, думая, что опять начинается бред, он увидел капитана Богданова, на носилках в проходе между полками вагона. Нога Богданова стянута лубками и забинтована, лицо бледное, но гладко выбритое, гимнастерка аккуратно подогнана. Резанул глаза свежий подворотничок, белой полоской выделявшийся на загорелой шее.

После всех тягот и страданий, навалившихся на Самохина за последние дни, этот подворотничок среди пота и грязи, крови и бинтов фронтового санитарного поезда показался ему кощунственным.

Поезд тронулся. Мерно застучали колеса. Теперь уже их толчки на стыках почти не тревожили Андрея.

На одном из перегонов, когда ему стало особенно плохо, он увидел через открытое окно у самой насыпи, среди клевера и ромашек, девочку лет пяти-шести в белом платьице, загорелую и белоголовую, рядом с ней такую же белокурую мать в чесучовом костюме. Обе – со страшными черными сгустками запекшейся крови на лицах и одежде. Андрей не мог решить, действительно ли видел женщину и девочку на железнодорожном откосе или они почудились ему. Чем больше он думал о них, тем больше ему казалось, что видел жену и дочь...

От большой потери крови Андрей забылся. Очнувшись, услышал разговор, понял, что ему грозит ампутация.

– Ногу резать не дам... Кость у меня цела... Когда ранило, я еще мог бежать...

Врач успокоил:

– Ногу постараемся сохранить. У вас была большая потеря крови. Сейчас восстановили. Благодарите вот ее...

Самохин повернул голову, с трудом узнал девушку, которая во время обстрела не уходила с платформы. Марийка! Под глазами темные круги, лицо белее бумаги. Косынка медсестры, белый халат. А где же мать?

Андрей вспомнил грохот крупнокалиберного пулемета, щелканье пуль о платформу, женскую руку, ослабевшую в его ладонях, страшный крик Марийки, понял: не надо спрашивать, где мать.

...Прошло несколько десятков часов, равных нескольким суткам. В ушах стоял непрерывный, не стихающий ни на минуту гул немецких самолетов, прошивавших небо пулеметными очередями. Бесконечными кошмарами потянулись томительные стоянки на разрушенных станциях, разъездах, посреди степи. Андрей слышал крики людей, свист бомб, тяжкие разрывы. Вагон с силой встряхивало, дождем сыпались в стены комья земли, впивались с глухим стуком пули и осколки. Его еще раз ранило, на этот раз в голову, осколок рассек кожу у самого виска. «В рубашке родился», – подумал Андрей, пока его перевязывали, слушая ругань, требования остановить поезд, вынести всех на воздух. Но поезд трогался и снова все шел и шел вперед, чудом оставаясь неповрежденным, все дальше унося Андрея на восток.

* * *

Белые стены палаты, за окнами яркая зелень, нестерпимо синее южное небо. Доносится монотонный шум моря, который не нарушает, а лишь усиливает ощущение покоя и тишины. Все это показалось Самохину настолько нереальным, что он не поверил себе, решив: снова галлюцинация.

Повернув голову, ощутил в висках звонкие толчки пульса. Голова забинтована. Приподнявшись на койке, едва не вскрикнул, все тело пронизала острая боль. Теперь он поверил, что окружающее – реальность.

Андрей перевел дыхание, осторожно повернул голову в другую сторону, увидел на соседней койке незнакомого парня в бинтах, не сразу понял, что это Воловченко: заострившийся от потери крови нос, страдальчески сдвинуты брови, глаза закрыты, лицо желтое. Воловченко то ли спал, то ли забылся. Всего один человек остался рядом с Андреем от всех тех, с кем он служил и воевал.

Самохин стиснул зубы: мысль о том, что жена и дочь все еще там, где все рушится и летит на воздух, была нестерпимой.

Где они? Что с ними? Живы ли? Только Богданов, попавший вместе с Андреем в санпоезд, мог ответить, где семьи начсостава, удалось ли им погрузиться в эшелон, прорваться сквозь кольцо окружения.

Андрей стал внимательно вглядываться в соседей по палате. Богданова среди них не было. Хотел крикнуть, чтобы кто-нибудь вошел, заметил в приоткрытую дверь белый халат, услышал неясный шепот: за ним наблюдали.

Дверь приоткрылась, вошла пожилая медсестра с добрым, полным лицом, усталыми глазами. Привычным движением поправила раненым подушки и простыни, остановилась возле Андрея.

– Ну, я вижу, у вас тут полный порядок в танковых войсках! – сказала она, а Андрей подумал, что таким образом не его первого пытается подбодрить эта женщина, перед глазами которой прошло здесь столько бед и смертей.

– Не в танковых, в пограничных, – улыбнувшись, поправил ее Андрей.

– Вот и хорошо, что в пограничных, – сказала сестра (хотя вовсе непонятно было, что ж тут хорошего). – А нам все равно, хоть летчикам, хоть танкистам, хоть пограничникам – никому залеживаться не даем. Нет, нет... А то дай вам поблажку, кто ж тогда будет Гитлера проклятого колотить?..

Андрею пришлась по душе ее наивная агитация. Продолжая улыбаться, он спросил:

– Скажите, как вас зовут?

– А зовут меня Серафима Ивановна, – так же напевно ответила она. – По должности – старшая сестра, самый большой ваш начальник. Веселых люблю, а невеселые у меня все что полагается последними получают.

– Я веселый, – заверил ее Андрей. – Серафима Ивановна, – попросил он, – в госпиталь прибыла вместе со мной девушка... Марийка... Вместе выходили из окружения, прорывались через линию фронта. Мне ее очень надо повидать.

– Ну вот. Его на койку уложили, а он уж и о девушках... Маша, где ты там? Иди уж! Кавалер твой заждался!

В палату вошла Марийка. Солнце из окна осветило ее лицо, и Андрей в какой-то миг хорошо его рассмотрел: в темных глазах Марийки та же усталость, что и у Серафимы Ивановны. Только Серафиме Ивановне за пятьдесят, а Марийке едва ли двадцать. Волосы выбились у нее из-под белой косынки, курчавятся вокруг лба. А овал лица совсем детский. На щеках нежный пушок, нос в веснушках.

– Иди, посиди со мной, – сказал Андрей, отметив про себя, что догадливая Серафима Ивановна вышла, прикрыв за собой дверь.

Марийка присела на край койки, Андрей взял ее руку, негромко сказал:

– Спасибо тебе, что меня от смерти спасла... – Он хотел было приподняться, но, сморщившись от боли, откинулся на подушку и этим выручил совсем смутившуюся Марийку, которая, видно было, не знала, что ей делать, как себя держать.

– Нет, нет, вставать нельзя, – торопливо заговорила она. – Лежите, лежите. Хирург, когда оперировал, сказал, через месяц танцевать будете, а пока что надо лежать.

– С тобой бы я и сейчас потанцевал, – сказал Андрей, и когда она ответила: «Вы, конечно, шутите, Андрей Петрович», понял, что шутить-то как раз и не надо было.

– Все-таки мне хотелось бы приподняться. – Он попросил ее помочь: – Ужасно надоело лежать.

– Еще не лежали, а уж надоело, – Марийка помогла Андрею приподняться, подложила ему под спину подушку, вытерла марлей пот со лба.

– Ну вот теперь хорошо, – поблагодарив ее, заметил Андрей. – Куда это мы наконец прибыли?

Спустя всего несколько дней после прорыва через линию фронта его в сопровождении Марийки по чьему-то распоряжению вместе с другими пограничниками, переведенными в разряд выздоравливающих, отправили в глубь страны. Прибыли они накануне вечером, и он еще не знал толком, куда их завезли.

– Какой-то пригород Баку, – ответила Марийка.

– Далеко заехали... К фронту-то в другую сторону... Шумит – море?

– Каспий...

– Ну что ж, будем разбираться что к чему... А как ты?

Марийка потускнела, не ответив Андрею, уставилась неподвижным взглядом перед собой. В глазах ее появилось такое отчаяние, что Самохин обругал себя болваном за свой необдуманный вопрос. В памяти мгновенно возник рев пикирующего на эшелон самолета, пулеметная очередь, стук пуль, впивающихся в платформу, ослабевшая вдруг в его ладонях чья-то тонкая кисть, страшный, истошный крик Марийки.

– Не надо ни о чем спрашивать, Андрей Петрович, – сказала наконец Марийка и, не выдержав, разрыдалась, уткнувшись ему в плечо.

Превозмогая боль, Андрей удерживал ее рукой, не зная, что сказать, чем утешить. Да и надо ли было что-нибудь говорить, можно ли утешать в таком горе?

Выручила его вновь появившаяся в палате Серафима Ивановна:

– Эт-то что такое? Что еще за слезы! Маша! Сейчас же возьми себя в руки! Иди умойся, и чтоб больше тебя такой я не видела!

– Машенька, – удержав Марийку за руку, сказал Андрей. – Выслушай меня. В одном с нами вагоне был капитан Богданов, бывший начальник штаба нашей комендатуры...

– Никаких капитанов, никаких Богдановых! – заявила Серафима Ивановна. – Маша, сейчас же иди и приведи себя в порядок. Капитана Богданова положили в другое отделение, – обращаясь к Самохину, продолжала она. – Ему стало хуже, начальник госпиталя не разрешает с ним говорить.

Обняв Марийку за плечи, она вышла вместе с нею из палаты.

С полчаса Самохин оставался один, раздумывая обо всем, что с ним произошло за последнее время. Ранение – рубеж. Все, что было до того, как он вскочил на обломок кирпичной стены у взорванной водокачки и попал под огонь пулемета, все это осталось позади. Новое еще не начиналось. Но он жив. Он должен, обязан поправиться как можно скорей и снова вернуться на фронт, а сейчас он должен немедленно начать розыски своих близких.

Морщась от боли, Андрей повернулся в сторону двери, негромко позвал:

– Марийка! Серафима Ивановна!

В палату вошла Марийка с покрасневшими от слез глазами. В руках ее Андрей с радостью увидел свою полевую сумку.

– Раненым не разрешают давать их вещи, но вы возьмите, что вам нужно, а сумку я опять уберу, – словно предупреждая его возможные вопросы, сказала Марийка.

Приподнявшись на койке, Андрей открыл сумку, убедился, что там все на месте, а главное – общая тетрадь, из которой можно вырывать листки для писем, с благодарностью посмотрел на Марийку:

– Машенька, я тебе очень верю, скажи мне, что случилось с капитаном Богдановым?

Марийка отвела взгляд, снова посмотрела на Андрея:

– Ему стало хуже, Андрей Петрович. Серафима Ивановна вам правду сказала.

Марийка вышла. Приподнявшись на койке, Андрей открыл сумку, положил поверх одеяла десятка полтора листков, принялся писать запросы о семье по всем адресам, какие только мог придумать.

Эта работа настолько его утомила, что снова разболелась голова, стали донимать кошмары.

На соседней койке стонал Воловченко. Кто-то бредил. Всю ночь доносились торопливые шаги медсестер, врачей и санитарок, с фронта все прибывали раненые...

...Недели через полторы, едва Самохин стал подниматься с койки, он выпросил у врача костыли и первым делом отправился искать капитана Богданова. Без труда нашел его палату, едва сдерживая волнение, толкнул дверь. Бывшего начштаба комендатуры на месте не оказалось, и Самохин заковылял по залитому солнцем школьному коридору, решив найти его во дворе.

Богданова он увидел на одной из аллей пришкольного садового участка. Капитан сидел в кресле на колесах, положив ногу в белом гипсовом валенке на специальную подушку. Кресло катили по дорожке два черноголовых пионера в белых рубашках, красных галстуках – шефы госпиталя. Встреча с Самохиным Богданова не обрадовала, хотя особенно и не испугала. Андрей подождал, пока его колесница подъедет ближе, опустился на садовую скамейку, перехватил костыли в одну руку.

– Вы, ребята, идите погуляйте, мы тут поговорим... – сказал Андрей шефам.

Когда мальчики ушли, Богданов спросил:

– Хочешь говорить без свидетелей?

– Без таких свидетелей, – поправил его Самохин. – Наш разговор им слушать незачем... Странное дело, вторую неделю в госпитале и никак ни сам, ни через сестер не могу узнать от вас, где моя семья. В чем дело?

– Раньше мы были на «ты», – сказал Богданов.

Андрей отметил, что капитан и сейчас не утратил свежего вида. «Черт его знает, кожа такая, что ли? Ранение – ранением, а на щеках румянец! Счастливый характер, ничто не берет!»

– Я хотел бы услышать ответ по существу, – сказал Самохин. – Что вы знаете о моей семье?

Богданов пожал плечами:

– Ну что я знаю? Ничего не знаю. Посадили их всех в машину – кого с вещами, кого без вещей, отправили в отряд, оттуда подтвердили, что машину прибыла и без задержки была направлена дальше, на станцию. Больше я ничего не могу сказать. У нас, как и у вас, были бои, выходили из окружения.

– Ваша семья тоже была отправлена с той же машиной?

– Да. То есть нет. Это не имеет значения. Из отряда они выехали в разное время, но на одну и ту же станцию. Уверен, попали в один эшелон.

Самохин молчал. Богданов настороженно ждал вопроса, который не мог не задать Андрей. Тот решил говорить без обиняков.

– По какому праву ты пытался расстрелять Петрунина?

– Как изменника Родины.

– В чем состояла его измена?

– Вместо того чтобы выполнить поставленную перед ним задачу, Петрунин пытался дезертировать. Кроме того, высказывал критические замечания в адрес командования.

– Ну и что? – возразил Андрей. – Мне тоже, например, непонятно, как мы допустили, чтобы немцы зашли так далеко на нашу территорию.

Богданов не ответил прямо на вопрос.

– Петрунин бежал на той самой машине, которую ты ему дал, чтобы он нашел штаб отряда, – сказал он. – Отряд был под Любомлью, а я его в Криницах достал.

– Если «достал», значит, и ты в этих Криницах был?

– Нет, то есть да. А почему я должен перед тобой отчитываться? Я выполнял задание полковника.

– Отчитываться передо мной ты не должен, но ответь мне, Богданов, как получилось, что отряд был еще под Любомлем, а ты до Криниц доскакал?

– Что ты хочешь этим сказать? – следя за Самохиным сузившимися глазами, спросил Богданов.

– А то, что молодой лейтенант Петрунин мог ошибиться, мог в поисках отряда заехать дальше чем следует. А ты-то что в этих Криницах забыл? Штаб отряда? Он же в Любомле был.

– Мы тоже выходили из окружения...

– Не «мы», а ты бежал до самых Криниц. А когда тебя увидел там Петрунин, ты попытался убрать свидетеля.

– Вот как? – очень спокойно сказал Богданов. – За клевету я тебя притяну куда следует. Пожалеешь...

Подбежала запыхавшаяся Марийка. У них обоих, наверное, были такие лица, что она в ужасе всплеснула руками:

– Сейчас же замолчите! И немедленно по своим палатам!

– Очень пожалеешь, старший политрук Самохин, – так же, не повышая голоса, повторил Богданов. – А я-то щадил тебя. Она вот, – кивнул он в сторону Марийки, – убеждала меня ничего тебе не говорить. Ну что ж, откровенность за откровенность. Не обессудь! В машину, на которой ехала твоя семья, было прямое попадание бомбы...

Андрей, опустив голову, изо всех сил вцепился побелевшими пальцами в костыли. Вспомнил: такие же пальцы были у Ветрова на ручках пулемета.

– Неправда! Это неправда! – словно издалека донесся до него срывающийся голос Марийки. – Не смейте так говорить!

– Нет, правда! – сказал Богданов, словно крышку гроба захлопнул. – И напрасно вы, милая Марийка, так долго лишали нас удовольствия побеседовать со старшим политруком. Я, конечно, сожалею, что вынужден передать столь огорчительную весть, но зато сегодня мы выяснили противоположные точки зрения на весьма немаловажные обстоятельства...

* * *

Волна, словно сжимаясь в кулак, медленно вырастала у прибрежных ноздреватых скал, выбирая, куда ударить; белый гребень с шипением начинал скользить по зеленоватому прозрачному склону, и тяжелая масса воды с пушечным гулом била в берег, взметая пену и брызги.

Шум этот не давал говорить, да и что можно было сказать, когда до расставания оставались считанные минуты? Андрей исподволь глянул на часы, прислушиваясь, не подаст ли сигнал машина, которая должна была везти его в порт, а Марийка и не думала прощаться. Она стояла, следя невидящими глазами за возникающими и разрушающимися волнами, подставляя лицо ветру, перебиравшему темные завитки волос, теребила концы белой косынки, трепетавшей в ее руках на ветру.

– Вот вы и уезжаете, Андрей Петрович, – сказала наконец Марийка, быстро взглянув на него. Хотела еще что-то добавить, но промолчала.

– Уезжаю, да не в ту сторону, – ответил Самохин. Он взял Марийку под руку и, слегка прихрамывая, медленно пошел с нею по тропинке через зеленые заросли, направляясь к зданию госпиталя.

– Я хотела вас попросить, Андрей Петрович, – решилась наконец Марийка. – Я, может быть, не так себя веду, но... напишите мне, как приедете... устроитесь...

– О чем разговор? Конечно же, Машенька... И ты мне обязательно. Мы с тобой вроде брат и сестра – одной крови...

Андрей зашел в каптерку, взял свой чемодан, который приобрел в автолавке Военторга, достал сверток для Марийки.

– Это тебе на память, – сказал он.

Она вспыхнула, с радостью прижала сверток к груди, пряча смущение, не выдержала, отогнула угол оберточной бумаги. В свертке набор духов и алый отрез дорогой тонкой ткани на платье. Не считая себя большим специалистом в подобных делах, Андрей все-таки решил, что темноволосой Марийке будет к лицу красное с белым горошком платье, и, кажется, не ошибся в выборе.

– Наденешь в день победы, вспомнишь, как вместе воевали, – невесело пошутил он: слишком рано было говорить о победе.

– Спасибо, Андрей Петрович, – каким-то чужим голосом сказала Марийка и так и застыла, прижав сверток к груди, с вымученной улыбкой на лице, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– До свидания, Марийка!

– До свидания, Андрей Петрович!

У ограды госпиталя ждал «газик», присланный управлением погранвойск.

Андрей дружески пожал Марийке запястье, распрощался с провожавшими его врачами, медсестрами, ходячими ранеными, еще раз кивнул на прощанье Марийке.

Она ответила и все так же, не разжимая рук, осталась стоять у ограды, следя за ним широко открытыми, почему-то испуганными глазами. Андрей вспомнил платформу с углем, тревожные гудки паровоза, рев самолетов, частую дробь пулеметных очередей, топот многих ног, беженцев, штурмующих эшелон, и такие же вот широко открытые, испуганные глаза склонившейся над ним Марийки, страшный крик ее, когда не стало матери. Уже садясь в машину рядом с шофером, еще раз оглянулся, запомнил Марийку навсегда – тоненькую, в белом халате, с прижатыми к груди руками, с белым как бумага без единой кровинки лицом.