Текст книги "Кара-курт"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТЫСЯЧИ ЖИЗНЕЙ

ГЛАВА 1. НАКАНУНЕ

Шофер автороты согласился подвезти Самохина до самого места. – Все равно попадет, – распахнув дверцу машины, сказал он, – зато хорошего человека выручу. – Откуда вы взяли, что я хороший?

– А разве не видно? – отозвался шофер. – Старший политрук, пограничник, из госпиталя, наверняка с бандитами воевали. Кабы не ваши погранки, сколько б машин по тем кручам вверх колесами валялось!..

Забравшись в кабину, Андрей сел на горячее клеенчатое сиденье, не успел оглянуться, как затемненный город остался позади. Вскоре свернули на проселок. Минут через двадцать проехали знаменитый родник-озерцо, которым так гордился полковник Артамонов. Полуторка остановилась перед воротами комендатуры.

– Спасибо, браток!

– Будьте здоровы!

Самохин даже не успел спросить, как зовут этого славного парня. Развернувшись и поднимая за собой взвихрившуюся пыль, машина пропала в темноте.

Из ворот комендатуры вышел переводчик Сулейманов с повязкой дежурного на рукаве. Увидев Самохина, обрадованно воскликнул:

– Товарищ старший политрук! Как же вы так? А мы думали, скоро из госпиталя вас не отпустят!

– Честно говоря, удрал, – признался Андрей. – Рассказывайте, что у вас нового.

– Делегации принимаем, товарищ старший политрук, с подарками и благодарностями. Башлык колхоза Алла Назар арбу фруктов прислал, тюк верблюжьей шерсти, двух овечек. Из сельсовета тоже приходили. Вся родня нашего нового переводчика Варени´ здесь была. Уж на что Сюргуль, можно сказать, пожилой человек, и та к каждой машине выбегает, все вас ждет.

– Наверное, догадалась, что я из госпиталя удеру, – пошутил Андрей, которому, честно говоря, приятно было все это слышать от Сулейманова. Оказывается, для всех местных жителей немало значило, что банды в песках теперь уже нет.

– Вас тут еще спрашивали, – начал было Сулейманов, но, кто именно спрашивал, сказать не успел: к воротам комендатуры – легка на помине – семенящей походкой спешила Сюргуль. Увидев Самохина, она радостно всплеснула руками, быстрым движением натянула на рот яшмак – специальный платок, которым туркменская женщина обязана по обычаю закрывать губы в присутствии мужчин, кланяясь в пояс, принялась что-то быстро и горячо говорить, жестами приглашая Самохина к себе в кибитку.

– Слушайте, Сулейманов, – сказал Самохин, – объясните, пожалуйста, нашей уважаемой Сюргуль, что я благодарен ей за приглашение, но, сами понимаете...

– Я, конечно, могу объяснить, товарищ старший политрук, – сказал Сулейманов, – но, если вы не зайдете к ней хотя бы на минуту, завтра об этом узнает весь аул. Многие отвернутся от Сюргуль. У нас, когда приглашают, не идут только к врагу...

– Что делать, на минуту придется зайти, – сказал Самохин, которого объяснения Сулейманова поставили в тупик. Вместе с тем его заинтересовала такая активность Сюргуль. – Но как я буду с нею разговаривать? При помощи жестов? Одной рукой?

– Я бы с вами пошел, товарищ старший политрук, – извиняющимся тоном сказал Сулейманов, – но дежурному не положено. А я вот вам сейчас нашего нового переводчика Вареню´ пришлю!..

Пожав плечами, Самохин направился вслед за Сюргуль, не очень-то понимая, почему именно ей он так срочно понадобился.

Зная местные обычаи, Андрей, войдя в сени, снял сапоги и, оставшись в одних носках, откинул занавеску, переступил порог комнаты. Тут же он понял, что настойчивое желание Сюргуль видеть его у себя дома сегодня для него еще не самый главный сюрприз.

В комнате, видимо дожидаясь его, стояла закутанная до самых глаз женщина, которая, едва увидев Самохина, так же, как и Сюргуль, быстрым движением накинула на рот яшмак. С протяжным возгласом «О, арбаб!» она рухнула перед ним на колени, что-то быстро заговорила по-туркменски, затем склонилась ниц, прижавшись лбом к ковру, вытянув вперед руки.

Опешив, Андрей отступил на шаг назад.

– Что это? – вырвалось у него. – Слушайте, Сюргуль, скажите ей, пусть она встанет. В чем, собственно, дело?

Старуха, по-своему оценив его протест, замахала руками:

– Бо´лды, бо´лды, лечельник! Правильно! Пускай лежит. Она тебе спасибо! Много спасибо!..

Схватив здоровую руку Андрея двумя руками, Сюргуль бережно потрясла ее.

– Сейчас же встаньте, – сказал Андрей женщине, – или я уйду.

Женщина подняла голову и, все еще оставаясь на коленях, протянула к нему руки.

– О, арбаб! Ты спас моего отца! Ты, наверное, знаешь, где он!

Дурсун! Совершенно точно: на Андрея смотрели полные тревоги глаза дочери Хейдара – Дурсун. И хотя она произнесла фразу на едва понятном ломаном русском языке, Андрей все понял. Прижав здоровую руку к груди, он сделал серьезное лицо.

– Я вам сочувствую, Дурсун-ханум, – строго сказал Самохин, – но ваш отец Хейдар поступил, как изменник! Он бросил наш отряд и спас главаря бандитов Аббаса-Кули! Я не знаю, где он сейчас и что с ним.

Андрею показалось, что кто-то прошел мимо кибитки Сюргуль. Сама старуха ничего не заметила и повела себя вдруг по меньшей мере странно. Хихикая и подмигивая Андрею, придерживая на губах яшмак, она взяла Самохина за руку, подвела к окну.

За окном мелек – приусадебный участок. На мелеке – ничего особенного: огород, несколько деревьев. Под окном в небольшом глинобитном закутке штук пять овец. Самохин вопросительно посмотрел на Сюргуль, не понимая, что она хотела показать.

– Тебе... подарок... – все так же хихикая и заговорщически подмигивая, сказала Сюргуль. – Овечки за Хейдара... Она привела...

– Мне овечки?..

– Стричь будешь. Шашлык жарить будешь...

– Я? Овечек стричь?

Но каким бы забавным ни показалось Андрею создавшееся положение, ему сейчас было не до смеха. Дурсун, поняв, что он отказывается от подарка, что-то быстро и страстно заговорила на родном языке, не вставая с колен и прижимая руки к груди. Сюргуль поддакивала ей., убеждая Самохина взять овечек, а он в это время обдумывал, как бы ему, не нарушив обычая, выпутаться из этой истории.

– Сюргуль-ханум, – останавливая женщин, с улыбкой сказал Андрей. – Плохо я понимаю по-вашему. Сейчас придет наш переводчик, все разъяснит.

– Кто? – насторожилась старуха.

– Переводчик, говорю, наш придет, вольнонаемный Вареня´.

– О! Хорошо, хорошо! – снова заулыбалась старуха. – Курбан Вареня´? Якши, якши! Тоже наш человек! Только он не придет.

Самохин мысленно присвистнул: оказывается, его уже причислили к числу «наших».

– Почему же Курбан? – спросил Андрей. – Он ведь Григорий, Гриша, по-украински – Грыцько.

– Нет! Нет! – энергично запротестовала Сюргуль. – Вареня´ – нет! Грицко – нет! Курбан, Курбан!

– Чертовщина какая-то, – сказал Самохин. – Что-то я, ханум, ничего не пойму.

Андрей подошел к Дурсун и все-таки заставил ее подняться на ноги. Та от его прикосновения зарделась, смущенно опустила глаза.

Из сеней донеслось чье-то прерывистое дыхание. Кто-то, явно торопясь, стаскивал сапоги.

– Ну вот и переводчик пришел, – с облегчением сказал Андрей. – Сейчас все выясним.

– Курбан не придет! Нет-нет! – обеспокоенно сказала старуха. – Кто-то чужой!

Занавеска откинулась. С вежливым вопросом «Можно?» вошел, не дождавшись ответа, отнюдь не переводчик Вареня´, а лейтенант госбезопасности Овсянников.

– Салям! – бодро приветствовал он всех находившихся в комнате женщин. – Здравия желаю, товарищ старший политрук!

Андрей видел, что Овсянников в одно мгновение оценил всю обстановку, заметил беспокойство Сюргуль, смущение Дурсун, его настороженность (которую ему, очевидно, не сразу удалось скрыть).

«Так вот кого имел в виду Сулейманов, когда сказал, что меня тут еще спрашивали. Полковник Артамонов как в воду смотрел...»

Легкими шагами подойдя к окну, Овсянников увидел овечек и, оглянувшись, заметил испуганный взгляд совсем стушевавшейся Дурсун, оценил он и внезапное раздражение Сюргуль.

– Вот уж не ожидал вас здесь встретить! – широко и радушно улыбнувшись Андрею, воскликнул Овсянников. – Прямо из госпиталя и сюда? Завязываете отношения? А я иду мимо и думаю: уж не торговля ли тут намечается? Не колхозных ли овечек к нашей Сюргуль привели?

Лицо Овсянникова светилось плохо скрываемой радостью, как будто он только что выиграл по облигации сто тысяч.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – ничего не объясняя и не считая нужным отвечать на вопросы Овсянникова, сказал Андрей. – Ну вот, теперь мне понятно, что вас привело в дом нашей уважаемой Сюргуль...

– О чем говорить, о чем говорить, – притворно вздохнув, подтвердил Овсянников, – приходится заниматься и такими делами. Все-таки скажите мне ваше имя? – проговорил он, останавливая Дурсун, направлявшуюся к двери.

Та настолько растерялась, что забыла накинуть на рот свой яшмак.

– Не понимаю, – сказала Дурсун и вышла.

– Я вас провожу, – выходя вслед за ней и торопливо надевая в сенях сапоги, сказал Овсянников. – Вы у себя будете, товарищ старший политрук? Я к вам зайду. Хочется поговорить...

«Знаю, чего тебе хочется», – подумал Андрей. Обращаясь к Сюргуль, бормотавшей какие-то угрозы и плевавшейся вслед Овсянникову, Самохин сказал:

– Коп-коп сагбол тебе, Сюргуль-ханум, что меня к себе пригласила. Теперь приходи ты ко мне. А овечки пусть пока у тебя постоят. Что с ними делать, я потом скажу.

– Пускай стоят, пускай стоят. Мой дом – твой дом. Приходи когда хочешь, все мое – теперь твое. Только про Хейдара что узнаешь – Дурсун скажи.

Самохин молча поднял глаза к небу, пожал плечами: дескать, говорить не имею права.

– Понимаю, понимаю, – заговорила старуха. – Ничего, сейчас не можешь, – она кивнула в сторону Овсянникова, остановившегося у калитки с Дурсун, – потом скажешь...

Прежде чем доложить о случившемся полковнику Артамонову, Андрей решил посоветоваться с Яковом.

Он неторопливо вышел со двора Сюргуль, направился к комендатуре, где его дожидался дежурный Сулейманов.

– Товарищ старший политрук, извините, не мог вам переводчика Вареню´ прислать. Посылал за ним, сказали – болен.

– Ладно, Сулейманов, справились без вашего Варени´. Скажите, где сейчас старший лейтенант Кайманов?

– Старший лейтенант помогает деньги считать. Капитан Ястребилов прибудет утром.

Известие о том, что Ястребилов прибудет только утром, вполне устраивало Андрея: сейчас он не был готов к разговору с капитаном. Ему нужен был Яков.

– Какие деньги?

– Отобранные у бандитов. Хурджуны, когда привезли, опечатали, положили в комнату рядом со сценой в клубе. Комнату тоже опечатали. Сейчас печати сняли, считают, четыре бригады работают.

В сопровождении Сулейманова Андрей прошел к зданию клуба, открыл дверь в зрительный зал. Человек двадцать под руководством начфина отряда пересчитывали отобранные у бандитов деньги, аккуратно складывали их в пачки по купюрам, связывали шпагатом, подсовывая под шпагат бумажки с выписанной суммой. Одной из бригад, видимо, руководил Яков.

Едва Самохин появился на пороге, его так шумно приветствовали, что он замахал здоровой рукой, зная, что своим появлением может помешать счету.

– Работайте, работайте, а то скажете, что из-за меня напутали. Товарищ старший лейтенант, – обратился он к Кайманову, – если можно, прошу вас на несколько минут.

– Как себя чувствуешь? – выходя вместе с Андреем из зала и прикрывая за собой дверь, спросил Кайманов.

– Плохо бы себя чувствовал, не отпустили бы из госпиталя. Здесь вот, не успел приехать, ЧП получилось...

Андрей рассказал все, что произошло с ним у Сюргуль.

– Так вот теперь и живу, – закончил он свой рассказ, – старуха мне глазки строит, платок на рот натягивает, своим признает, мол, и мужчина, и единоверец. Дурсун важным господином считает, с колен не поднимешь. За Хейдара пять овечек получил. И всю эту картину Овсянников видел, на ус намотал.

– Веселый разговор, – выслушав его, только и проронил Кайманов. – А ведь здорово! – подумав, сказал он. – Надо только срочно доложить полковнику, чтоб Овсянников во все это дело не впутался. А насчет овечек не беспокойся. Ножницы мы тебе достанем. Сядешь в холодочке и будешь стричь. Потом пастись погонишь. Халат и тельпек тоже найдем. Может, когда из собственной баранинки шашлыком угостишь...

– Тебе-то смешно. Но с овечками тоже что-то надо делать. Придется оприходовать всенародно, как подарок от населения.

– Всенародно нельзя: потеряешь доверие Дурсун и Сюргуль. А это куда важнее.

– Да, задача... А с чего это Дурсун, когда я ее с колен поднимал, зарделась, как маков цвет? Сквозь загар и то было видно?

– Не выдавай авансы, – усмехнулся Яков. – Если ты взял женщину за руку, в Индии, например, у некоторых племен это значит гораздо больше, чем если бы ты ее поцеловал.

– Так то ж в Индии! Дурсун-то при чем?

– Наверняка она тоже так подумала: овечек-то в подарок не брал? Обниматься полез, с колен поднимал...

– Час от часу не легче.

– Это ничего, – успокоил его Яков, – у вас, у мусульман, это не страшно...

– Да иди ты!.. – Андрей чертыхнулся. – Овсянников тоже небось всю эту местную премудрость знает?

– Наверное, знает. А что не знает, спросит. Сам говоришь, пошел Дурсун провожать. Что там еще она ему наговорит...

– Слушай, Яков Григорьевич, ты своими объяснениями прямо-таки в гроб меня загонишь. Куда ни кинь – все клин.

– И себя тоже, – отозвался Кайманов. – Будем выпутываться, а точнее – еще больше запутываться, только со смыслом. Гроб не гроб, а моего Оразгельдыева полковник Артамонов приказал к тебе коноводом определить. Жаль верного друга терять. – Кайманов притворно вздохнул, почесал в затылке: – Да что поделать, ты всей этой братии вроде ближе, свой человек!..

Веселое настроение Якова немного успокоило Самохина, но для веселья причин было мало.

– А где сейчас Оразгельдыев? Мне-то ведь тоже надо с ним договорить.

– В наряде или из наряда. Лошадей больно любит. От твоего Шайтана не отходит. Сдается мне, хочет к себе приручить да потом, как Хейдар, туда махнуть...

С довольно-таки смутным настроением Андрей отправился к конюшне, надеясь увидеть там Оразгельдыева. Вызывать его к себе он не стал, решив встретить Ораза будто нечаянно и поговорить с ним между делом.

В сопровождении Сулейманова прошел по каменистому двору, только сейчас, в предутренние часы отдающему ночную прохладу, заметил в конюшне слабые отблески света, какое-то движение.

– Кто там у вас? – спросил он.

– Старики не спят, товарищ старший политрук, – ответил Сулейманов, – службу несут образцово, ночью встают, седла, сбрую чистят, коней убирают.

Самохин и Сулейманов прошли в конюшню, прикрыли за собой дверь. Еще с порога Андрей увидел, что Оразгельдыева здесь нет. При свете «летучей мыши» Белоусов и недавно призванный солдат Изосимов старательно чистили щетками лошадей, отбивали щетки о скребницы, вполголоса переговаривались, не замечая вошедших.

Андрей видел, что хвосты и гривы у лошадей уже разобраны, бабки вымыты, седла надраены, в конюшне образцовый порядок, а старики все продолжали работать, неторопливо беседуя.

Самохин подошел ближе, негромко окликнул:

– Белоусов, Изосимов, почему не спите?

Из стойла высунулась усатая физиономия старика Изосимова. Нисколько не смутившись, он добродушно улыбнулся, ответил:

– Та мы еще выспимся, сынок. Коней уберем, сделаем порядок – тогда и на отдых,

– А вы, Белоусов? Вам же еще на занятия по следопытству.

– Земляка встретил, товарищ старший политрук, никак не наговоримся, вот и решили пойти конюшню убрать. Вы уж не ругайте нас. А на занятия прямо отсюда. Отзанимаюсь – тогда и посплю. Я вот дружку своему, Макару Осиповичу, рассказываю, как с вами в пески ходили. Только про вас вспомнил, а вот и вы сами...

Самохин подумал, что не такое уж это нарушение, если двое солдат поработают сверх положенного: на фронте ни со временем, ни с затратой сил не считаются. Ему и самому захотелось побыть здесь, поговорить с хорошими обстоятельными людьми. Белоусова, например, он видел в песках: за чужие спины не прятался. Здесь тоже другим работу не оставляет. Изосимова Андрей еще не знает.

Андрей прошел к стойлу Шайтана, достал из кармана припасенный коню кусочек сахара. Шайтан насторожил уши, фыркнул, тихонько заржал, взял мягкими губами сахар с ладони.

– Этому вашему аристократу Оразгельдыев весь свой паек скармливает, сам без сахару чай пьет, Шайтану носит, – сказал Белоусов.

– Где сейчас Оразгельдыев?

– В наряде. Поехали со старшиной Галиевым. После песков старшина его только с собой в наряд и берет...

Самохин понял, что хотел сказать Белоусов, но виду не подал, про себя отметил: «А Галиев-то, видно, с Оразгельдыева глаз не спускает».

– По-моему, это неплохо, – сказал он вслух, – когда старшина с рядовым дружит: в наряд-то не каждого с собой возьмешь...

– Да какая там дружба, товарищ старший политрук! – возразил Белоусов. – Тоже мне дружба: один веревку мылит, другой шеей крутит.

– Ну и как мой коновод службу несет? – словно не придавая значения словам Белоусова, спросил Самохин.

– Хорошо! В наряде справляется, коней обиходит – дай бог каждому. На охоту ездил, архара за полкилометра с первого выстрела снял.

– Значит, хороший стрелок.

– Та они все тут стрелки будь здоров! – подтвердил Белоусов. – Охотники!

– Ладно, – сказал Самохин. – Оразгельдыеву передайте, когда из наряда вернется, пусть ко мне зайдет.

Задержав Сулейманова, Андрей минут двадцать спрашивал у него перевод и смысл доброй полсотни туркменских слов. Затем направился в ту комнату, где ночевали они с полковником Артамоновым в день приезда.

Так же, как и тогда, видна была через окно террасы керосиновая лампа, бросавшая круг света на белую салфетку, которой был накрыт небольшой стол. У входа в комнату поблескивал умывальник, белел в светлом сумраке ночи эмалированный таз. Так же кто-то тихо шуршал в сухой траве, у дувала, да из аула доносился цокот копыт, петушиное пение, негромкие голоса. Все было таким же, как тогда, всего две недели назад, но как много за это время произошло событий, как далеко ушло то время, когда он впервые ступил на эту землю!

Андрей прилег поверх одеяла, вытянул усталые ноги, положил их на табуретку и незаметно для себя уснул.

Разбудил его негромкий стук в дверь. Пока Самохин приводил себя в порядок, стук повторился. Вошел Оразгельдыев.

Взглянув на него, Андрей понял: пришел не с открытой душой. Взгляд направлен куда-то в сторону. Пробормотав нечленораздельно: «Товарищ старший политрук, красноармеец Оразгельдыев по вашему приказанию прибыл», он молча, с тоскливым ожиданием беды уставился глазами в пол.

Андрей протянул руку, здороваясь, ощутил ладонью горячую влажную ладонь Оразгельдыева, предложил сесть.

– Ну как, сможем мы без переводчика обойтись? – спросил он. – Сулейманов дежурит, Вареня´ болен.

Быстрая ухмылка пробежала по лицу Оразгельдыева, уступив место прежнему выражению тоски.

«Действительно замордовали парня», – подумал Самохин. Тем не менее удивился: чему это мог ухмыляться его гость.

– Мне сказали, что вы хорошо ухаживаете за моим конем Шайтаном, – прибегая к русским и туркменским словам, сказал Самохин. – За это от лица службы объявляю вам благодарность.

Оразгельдыев понял, метнул удивленный взгляд на Самохина, неловко встал.

– Вы, конечно, знаете, что вас назначили моим коноводом, – продолжал Самохин. – Конь должен быть готов под седловку в любое время дня и ночи.

Оразгельдыев и это понял, снова недоверчиво глянул на Андрея, кивнул, по-прежнему глядя в пол.

Самохин некоторое время молча изучал его лицо. Невысокий бугристый лоб, слегка выдающиеся скулы, тонкий нос. Лицо как лицо. С другим выражением оно было бы приветливым и приятным. Под взглядом замполита Оразгельдыев взмок, словно под среднеазиатским солнцем. Быстрым движением он вытащил из кармана скомканный носовой платок, вытер лоб, перевел дыхание.

– Мне сказали, что вы хорошо охотились. Кто вас научил так стрелять? – спросил Самохин.

Оразгельдыев насторожился, на всякий случай ответил: «Не понимаю», отвернувшись, стал смотреть в сторону двери.

Андрей повторил свой вопрос, сделал вид, что целится, сказал, что красноармейцы с уважением оценили способности охотника.

С прежним недоверием следил за его речью новобранец. Объяснить это было нетрудно: оба знали, что старший политрук Самохин красноармейца Оразгельдыева ни в какие Кара-Кумы не посылал, никакого задания – искать банду Аббаса-Кули ему не давал. Все, что говорил сейчас замполит, Оразгельдыев воспринимал, как предисловие, тоскливо дожидаясь, когда начнется главный разговор. Какая-то мысль мелькнула у него в глазах, Андрей заметил на мгновение появившееся выражение хитрости, сказал, стараясь точно передать смысл своих слов:

– Когда я узнал, что вы хорошо стреляете, я решил рекомендовать вас в формирующуюся при комендатуре группу снайперов.

Самохин мог поручиться, что Оразгельдыев все понял: сидел он, словно окаменев.

– Само собой понятно, что в группу снайперов командование рекомендует лучших пограничников, – продолжал он. – За вас поручился я лично. Надеюсь, не подведете. Ну а если считаете, что это вам не под силу, не поздно отказаться...

Оразгельдыев не ответил. Внезапно сморщившись, как от сильной боли, он схватился обеими руками за живот, согнулся, чуть ли не касаясь грудью колен, принялся громко вскрикивать и стонать.

– Что такое? Что случилось? – обеспокоенно спросил Самохин, не сомневаясь, что перед ним разыгрывается спектакль.

– Ай курсак! Ай болит! Ав-ва-ва-ва-ва!..

Андрей снял трубку, вызвал санчасть.

– Что делать, если заболели так внезапно, идите, лечитесь. Разговор закончим, когда поправитесь.

Пришел с заспанным, недовольным лицом санинструктор, по фамилии Скуратович, доложил Самохину о прибытии, окинул подозрительным взглядом «больного», увел его в изолятор.

Самохин разделся, лег в постель, обдумывая, как заставить разговориться Оразгельдыева. Кто его так напугал? Кто держит за горло так, что парень и жизни не рад? «А отец воюет... Думает, сын достойный растет. А сына враги сетями оплели. Кто они, эти враги?»

Самохин позвонил в санчасть, справился, как себя чувствует больной. Ответил санинструктор Скуратович:

– Товарищ старший политрук! По-моему, этот Оразгельдыев – симулянт, нарочно надувает живот, криком кричит, а живот-то мягкий, язык не обложен, температура нормальная. Гнать его из санчасти или военврача подождать?

– Ну как же вы так, товарищ Скуратович, сразу и гнать, – строго сказал Самохин, – а вдруг что инфекционное... да просто аппендицит? Заворот кишок? Когда военврач Байрамов вернется?

– Должен быть к утру. Его вызывали в управление в Ашхабад.

– Дайте пока больному что-нибудь успокаивающее, а утром с Махмудом Байрамовичем и решите, как поступить...

Санинструктор сказал привычное «Слушаюсь», положил трубку. А Самохин, так ничего определенного не придумав, чувствуя усталость и недомогание, только перед рассветом забылся коротким, тяжелым сном.