Текст книги "Кара-курт"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Видали? – раздался громкий голос полковника. – Все-таки пробились, родные! А говорили, машины не пройдут! Ай да молодцы!

Ветер относил пыль в сторону. Теперь уже можно было рассмотреть пять грузовых машин, пробиравшихся навстречу отряду. В кузовах – сено, свежий клевер для лошадей и верблюдов, большие армейские термосы, то ли с обедом, то ли с чаем, бочата и бурдюки с водой.

В одной из машин – отделение пограничников, присланных для того, чтобы конвоировать задержанных бандитов, охранять деньги.

В небе снова раздался гул самолета. Пилот Сорокин прилетел за теми ранеными, кого не успел вывезти накануне. На этот раз настала очередь и старшего политрука Самохина. Летел вместе с ним в город, где размещался штаб округа, и полковник Артамонов.

Андрей стоял рядом с полковником, дожидаясь, пока погрузят вместе с самодельными носилками двоих раненых, наблюдал, как приводили себя в порядок сразу повеселевшие бойцы, чистились, умывались, кормили лошадей и верблюдов, готовились к последнему переходу.

Капитан Ястребилов приказал старшине Галиеву построить всех, обратился к начальнику отряда.

– Разрешите, товарищ полковник?

Аким Спиридонович молча кивнул, с видимым интересом ожидая, что скажет комендант.

– Тяжкое испытание выпало на вашу долю, товарищи! – сказал Ястребилов. – В песках остались наши боевые друзья, многие из вас были на краю гибели, честно выполняя свой долг. Нескольким бандитам удалось скрыться вместе со своим главарем, но основную задачу вы сумели выполнить: банда разбита, народные деньги, которые наши враги пытались вывезти за границу, чтобы обменять их там на наше золото, возвращены Советскому государству... Вами освобождены, – продолжал Ястребилов, – наши советские женщины, попавшие в лапы бандитов. Вы с честью закончили тяжелый поход в пустыню, и я считаю, что завоевали право проконвоировать через город задержанных, чтобы наши советские люди могли видеть своих защитников и приветствовать их. Какие же мы чекисты, если не закончим начатое дело, не найдем в себе силы до конца выполнить наш долг!..

Окончание речи Ястребилова Самохин и Артамонов не слышали. Сорокин пригласил их в самолет, дверца захлопнулась, мотор загудел. Самолет, раскачиваясь, покатился со склона, с натужным ревом мотора поднялся в воздух.

– А старшина Галиев все-таки обратился ко мне за разрешением, минуя коменданта и тебя, лично мне подать рапорт «по особо важному, секретному делу», – наклонившись к самому уху Андрея, сказал полковник.

– И вы разрешили?

– А что делать? Не разреши, он тогда на меня самому генералу Емельянову рапорт подаст...

* * *

Одноэтажное здание, в котором разместился госпиталь, пряталось в густом тенистом парке. После раскаленных песков пожухлая от зноя зелень казалась благом, и Андрей поблагодарил судьбу за то, что его вместе с другими пограничниками, раненными во время стычки с бандитами, поместили прямо во дворе, в тени деревьев под тюлевыми пологами, спасавшими от мух.

С того места, где лежал Андрей, видна была улица и вход в госпиталь. Мимо сновали медсестры и санитарки. Кого-то вносили в здание на перевязку, кого-то приносили во двор и так же, как Андрея, устраивали здесь.

Закрыв глаза, он слышал торопливые шаги, голоса в госпитале, гомон толпы на улице, шум проезжающих мимо машин и повозок, цокот копыт ишаков и лошадей. То погружаясь в дрему, то снова просыпаясь, Андрей с наслаждением вдыхал в себя вечерний воздух, все-таки жаркий и сухой, но не такой жгучий, как в Кара-Кумах.

В нескольких шагах от Андрея послышались девичьи голоса: с кем-то спорила и даже ссорилась Марийка, обвиняя какую-то Клаву в легкомысленном поведении и в нежелании ехать на фронт. Марийка говорила резко, раздраженно, чему немало подивился Андрей. Ни разу он не слышал, чтобы она с кем-нибудь ссорилась.

–...Но ведь ты его не любишь... Как ты могла, если не любишь?

– Все равно никуда от них не денешься, не здесь, так там...

– Он отвратительный!

– Все одинаковые. А он обходительный, высокий, ухаживать умеет... И нечего разыгрывать из себя невинность, все так живут.

– Ты его не любишь, ты уступила просто так, потому что тебе все равно. Вот он и будет думать, что все такие, – снова донесся голос Марийки, для которой самым важным, очевидно, было, любит Клава кого-то или не любит.

Андрей, еще не понимая толком, о чем разговор, вспомнил, с какой тревогой и вместе с тем непонятным ему отчуждением встретила его у ворот госпиталя Марийка. Ее даже как будто не слишком огорчило его ранение, смотрела она на всех с неприязнью. Но тогда ему было не до выяснения причин такого отношения.

– Вовсе не все равно. Какая ты глупая, Машка. Здесь один пристает, а там все будут. Одно дело под бомбежкой раненых таскать, и совсем другое в канцелярии на машинке стучать при своем начальнике. Мужчина видный, в чинах.

– Да он ведь женат! Как только ты можешь? Андрей невесело подумал: «Разговор не столько про любовь, сколько про насущные потребности». Какая-то Клава недорогой ценой обеспечила себе местечко при каком-то тыловом начальнике. Неприятно было то, что эта грязь не прошла мимо Марийки, как-то задела ее.

– Клава! Маша! Что там за дискуссия? Нельзя ли потише! – донесся мужской голос.

У входа на территорию госпиталя появилась группа военных, среди которых Самохин увидел белый халат врача.

– Вон начмед с твоими пограничниками идет, – донесся голос той, которую звали Клавой.

– Почему моими? – возмущенно ответила Марийка. Клава рассмеялась, сказала с издевкой:

– Нечего притворяться. Разыгрываешь из себя, а сама...

– Ты злая. Сама не знаешь, что говоришь, – явно смутившись, сказала Марийка.

– Знаю. И ты знаешь.

Голоса смолкли, а озадаченный Самохин подумал; «Похоже, разговор обо мне! Вот так история...» Что говорить, как бы ни сотрясалось мироздание, у девичьего сословия одна проблема... Но намек злоязыкой Клавы заставил его подумать, а каково его собственное отношение к Марийке? Да никакое. С первого дня войны застегнут на все пуговицы, сердце в кольчуге. И все же...

На центральной дорожке, неподалеку от которой разместили пограничников, Андрей увидел знакомую фигуру полковника Артамонова в сопровождении начмеда, как сказала Клава, и врача Дауганской комендатуры Махмуда Байрамова. Встречали их дежурившие в отделении Клава и Марийка.

– Ну как, герои каракумских песков? – воскликнул полковник. – Хорошо ли вас разместили? Есть ли претензии?

– Претензии есть, только не к нам, а к вам, товарищ полковник, – выступив вперед, неожиданно звонким голосом заявила Марийка.

– Постой, постой, – несколько озадаченно сказал Артамонов. – Ты кто?.. Так ты ж тот самый почтальон, что нашему старшему политруку письмо привезла? Запамятовал, как тебя...

– Марийка, товарищ полковник. А речь пойдет как раз о вашем старшем политруке.

– Вот, вот, правильно, Марийка. Так что там за претензии?

– Вы как начальник отряда не должны были допустить, чтобы Андрей Петрович оставался в седле. С потерей крови он перенес тепловой удар. У него высокое давление! Он...

Полковник Артамонов взял Марийку за руку.

– Дочка, – сказал он. – Как начальник отряда, я не имел права допустить, чтобы навсегда остались в Кара-Кумах наши хлопцы, шесть наших красноармейцев. Они там остались. А у них тоже матери и тоже любимые... Да что тебе про войну говорить, когда ты сама с фронта...

– Маша и Клава, – жестко сказал начмед, – идите в кастелянскую, там вас ждет старшая сестра.

Марийка, высоко подняв голову, направилась по дорожке к зданию госпиталя.

Аким Спиридонович проводил ее взглядом, только и сказал:

– Что ж, все правильно, беспокоится...

Вместе с Байрамовым полковник обошел всех своих подчиненных, начиная с Самохина, каждого спросил о самочувствии, не надо ли чего, нет ли каких поручений, аккуратно записал в блокнот все просьбы.

Андрей прикрыл глаза, чтобы избавить себя от необходимости отвечать на вопросы о самочувствии, потому что чувствовал себя он плохо, но какое-то невнятное восклицание полковника заставило его посмотреть в сторону улицы, проходившей мимо госпиталя. По улице торжественным маршем шел, возглавляемый капитаном Ястребиловым, отряд вернувшихся из пустыни пограничников. Бойцы конвоировали бандитов, захваченных в песках.

Андрей мог бы согласиться с тем, что до предела истомленные люди могли получить приказ проконвоировать через город это отребье, терроризировавшее население. Но то, что впереди всей колонны ехал, гордо красуясь на сером в яблоках жеребце, капитан Ястребилов, возмутило его.

Какая-то девушка с букетом роз выскочила из толпы, протянула букет Ястребилову. Тот склонился в седле, взял розы, красиво поднял голову, отдал девушке честь. Не хватало только аплодисментов.

Словно по команде, с тротуара на мостовую стали выбегать девушки и одаривать пограничников цветами. Видеть это было радостно.

– Красиво идут! – сказал, наблюдая за проходившими пограничниками, полковник.

«Еще бы не красиво, капитан будто создан для парадов», – подумал Самохин.

Он пытался убедить себя, не все ли равно, кто бы там ни ехал впереди, важно, что пограничники выполнили задачу и теперь могут провести по улицам города всю эту бандитскую сволочь, но чувство несправедливости и даже обиды все-таки давало себя знать.

– А девушка твоя все правильно сказала, – неожиданно проговорил Артамонов. – Ты меня прости, Андрей Петрович, что вмешиваюсь, – понизив голос и подсаживаясь на край койки, продолжал он. – С первой встречи с нею хотел тебя спросить, как дальше думаешь. Эвон в какую даль прикатила. Хорошая ведь девушка, не обижай ее. В душе-то у тебя есть что к ней? Жалко ведь девушку...

– В душе у меня к ней светло, – признался Самохин. – Только сама душа кровоточит, не зарубцовывается.

– Прости. Я ведь тоже все думаю... Ладно. Давай лучше решать, что нам с Оразгельдыевым делать. Кайманову я всю эту историю рассказал, только поручать ему вести это дело не с руки: побаиваются Якова Григорьевича. Мало сказать, что он их насквозь видит, мысли на их родном языке читает, перед ним тот же Оразгельдыев на семь замков закроется.

– Я бы пока повременил, товарищ полковник, – сказал Самохин. – Вроде ничего не произошло. Пусть себе служит, как служил. А там дело покажет. Наверняка от этого Оразгельдыева ниточки далеко пойдут.

Андрей оценил, как полковник переменил тему разговора.

– От хорошей жизни в пустыню без воды и пищи не побежишь. Жмет кто-то на него, – сказал полковник. – Давай-ка мы этому Оразу придумаем должность, чтобы он к тебе поближе был...

* * *

Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далекое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города.

Сияющий диск луны просвечивает сквозь темный узор листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода.

За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это вновь обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, вскриками и всхлипами раненых.

Черный бумажный рупор репродуктора, висевший неподалеку от Андрея прямо на столбе, и здесь был тем главным центром притяжения, к которому стремились все, когда передавались сводки Совинформбюро. Андрею, побывавшему уже на фронте, было яснее, чем другим, что означали те или иные сообщения. Пожалуй, лучше всех остальных он понимал, какой ценой достигались наши первые, казалось бы, не очень заметные, но имеющие очень большое значение успехи, изменяющие весь ход войны.

Самое главное – немцев остановили под Москвой. Это была крупнейшая и военная и политическая победа. Но вся война впереди. Врага еще надо изгнать со своей земли. Тяжко знать это и оставаться в стороне от главных событий...

Раздумывая так, Самохин лежал и прислушивался к себе. Рука почти не болела. От каких-то порошков, которыми напоила его с вечера Марийка, он проспал несколько часов и сейчас чувствовал себя настолько хорошо, что невольно подумал: «А зачем я здесь?»

Андрей сел на койке, собираясь встать и уйти из госпиталя. В руку кольнуло так, словно туда ткнули раскаленным прутом, боль ударила в голову, на лбу выступил холодный пот. Едва сдерживаясь, чтобы не застонать, он снова осторожно прилег на койку. По дорожке между пологами кто-то шел в белом халате. Марийка!

После разговора с полковником Андрей невольно стал проверять себя, значит ли что-либо для него Марийка? Но и без проверки давно знал: каждый раз с ее приходом ему становилось теплее и спокойнее, словно она брала на себя большую часть его бед и забот. Он пока что ничем ей не ответил, не мог ответить, хотя знал, что давно стал для нее главным и единственным человеком на земле.

Марийка переходила от койки к койке, наклоняясь, всматриваясь через тюлевые сетки пологов в лица раненых, поправляла простыни, подушки, подносила питье. Андрей прикрыл глаза, с удивлением ощутив толчки сердца, отдающиеся пульсом в висках, дергающей болью в раненой рука.

Она подошла к нему, подсунула руки под тюлевый полог, проверила, есть ли в стакане вода, прикоснулась на миг ко лбу мягкими теплыми пальцами. Задержавшись всего на секунду и, наверное, решив, что он спит, перешла к другим раненым.

Некоторое время Андрей слышал ее удаляющиеся шаги, потом их заглушил долетевший со стороны улицы шум: движение машин, тарахтение повозок, голоса. Видимо, красноармейцы хозвзвода спорили, направо или налево им ехать. Но вот спорившие пришли к согласию, послышалось: «Нн-но, паразит!..»...Тарахтение колес... Все стихло.

И снова лишь неясные звуки ночи, доносившиеся, казалось, от полной яркой луны или прятавших ее темных ветвей деревьев, под которыми расположилось одно из отделений госпиталя.

Невеселые раздумья одолели Самохина.

Рядом с ним стонали и метались в бреду те, кто ходил с ним и капитаном Рыжаковым в пески, но шесть человек остались там, в Кара-Кумах, и двое из них, красноармеец Шитра и красноармеец Самосюк, были в его, самохинском, отряде. Никто не может упрекнуть его в том, что он безрассудно подставил своих бойцов под пули: в бою все может быть. Если бы выслал он передовую разведку, а не пошел бы на помощь Рыжакову всем отрядом, дозор этот так же попал бы под пули бандитов. Но все-таки взяли же они заслон Абасса-Кули у Дождь-ямы без единого выстрела. Могло ли так оказаться, что и основную группу, блокировавшую в песках Рыжакова, захватили бы без потерь? Едва ли. Тем более, что проводили такую непростую операцию, как переброска Хейдара в стан врага. Что сейчас с Хейдаром? Удалось ли ему выполнить задачу? Не разоблачил ли его Белухин или тот же Аббас-Кули? Потом мысли перекинулись на другое... После стольких мытарств найти семью и снова потерять ее... О своей семье Андрей старался не думать. Эта боль, где бы он ни был, что бы ни делал, всегда оставалась в нем, разговор с полковником лишь усилил ее. Те самые Крутьки, Полтавской области, которые Самохин еще недавно мысленно благословлял, надеясь, что Вера и Ленка там, теперь заняты врагом. Да и при чем тут Крутьки? Богданов сказал правду. Самохин представил себе, как Вера и Лена бредут по какому-то проселку или шоссе, прячутся в воронках и траншеях, бегут от пролетающих над головой фашистских самолетов и вдруг – свист бомбы, взрыв, и – больше ничего... Он ощутил почти физическую боль, как от раны... Закрыв глаза, Андрей лежал так несколько минут, почувствовав прикосновение влажной прохлады. Марийка, вернувшись к его койке, вытирала ему шею и грудь влажной марлей.

– Вам плохо, Андрей Петрович?

В голосе Марийки и участие и настороженность.

– Мне хорошо, Машенька... Настолько хорошо, – уточнил Андрей, – что не знаю, зачем я здесь?

Он сделал попытку сесть на койке, Марийка остановила его:

– Нет-нет, и не думайте подниматься. Врач сказал, надо лежать, пока он не разрешит вставать. Тут уж приходили к вам целые делегации: им ранен, не ранен человек, только дай волю...

– Какие делегаций?

– Все из местных. Родственники тех, кого вы из пустыни выручили, представители разных аулов. Подарков понатащили для пограничников, в госпитале целая кладовая была завалена. Джегура, рис, даже мед. Шерстяных носков на весь отряд, а один председатель колхоза пять живых баранов пригнал. Мы уж и не знали, что делать со всем этим богатством, спасибо капитан Ястребилов распорядился...

В голосе Марийки послышались иронические нотки.

– Ну и как же он распорядился?

– Очень просто: немножко в госпитале оставил для своих раненых, остальное приказал отправить в комендатуру. Для банкета. Скажите, Андрей Петрович, вы можете своей властью отменить распоряжение капитана?

– Отменить не могу, но повлиять на решение могу, обжаловать перед вышестоящим начальником тоже могу.

– Скажите, Андрей Петрович, – продолжала донимать его Марийка, – если вы или старший лейтенант Кайманов знаете, что ваш Ястребилов такой поганенький человечишко, почему вы служите вместе с ним? Неужели у вас в характерах...

– Ничего такого у нас с Каймановым в характерах нет, Машенька. В армии принят определенный порядок, которому мы подчиняемся. А что, собственно, произошло? Почему такие выводы насчет капитана Ястребилова, и какое он имеет отношение к госпиталю и к тебе?

– Никакого... Но он все-таки нашел это отношение. Хорошо, я скажу... От госпиталя формируют группу медсестер для отправки на фронт. Ваш комендант предложил организовать пункт формирования при Дауганской комендатуре, чтобы медсестры формировались у него. Одна из них уже согласилась остаться и работать в канцелярии штаба машинисткой. Как он старался! Видели бы вы его вчера вечером, когда он приехал к нам. Мне стыдно говорить, но вы – политрук, должны знать, должны что-то сделать. Когда я вошла в общежитие девушек, некоторые опьянели: он им в виноградное вино спирт добавлял. У двух или трех гимнастерки расстегнуты. Есть среди нас и такие – раз на фронт, все можно! Ваш Ястребилов между ними, как вьюн. Глазки масленые, усики мокрые – отвратительно!

«Ай да Авенир Аркадьевич! Когда только успел!» – подумал Самохин.

– Я тоже подала заявление на фронт, – дрогнувшим голосом сказала Марийка, – но уж, конечно, не через пункт Ястребилова.

Андрей понял: она неспроста упомянула о своем заявлении. Для нее сейчас очень важно, что он ей ответит: станет ли он ее удерживать? Но что он мог ей сказать?

– Я в первый же день приезда сюда подавал заявление, – сказал Андрей. – Не пускают...

Марийка сникла, опустила голову. Андрею показалось, что эта южная ночь с треском цикад, неясными шумами, доносившимися с отдаленных улиц большого среднеазиатского города, едва слышное журчание арыка, вызывавшее смутные мысли и ощущения, – все это как будто уже было, так же как и необычная обстановка развернутого в парке госпиталя, и полная луна, застрявшая в ветвях тутового дерева, и сама Марийка, юная и строгая, чуть-чуть наивная, требовательно выспрашивающая у него: «А каков ты есть человек? Тот ли ты идеал, о котором думы мои? Или такой же, как многие другие, как, например, Ястребилов, эгоистичный, сластолюбивый, тщеславный?..»

– До войны я училась в мединституте, – сказала Марийка. – Раньше мне как-то не приходило в голову, что мысли гениальных людей потому и гениальны, что вскрывают существо самой человеческой природы. Человек берется в самой своей сути, независимо от времени, в какое он живет.

– Ну что ты, Машенька, – улыбнувшись, ответил Самохин, – какое обобщение! Сразу вдруг о существе человеческой природы...

Понимая, что для нее это не громкие слова, сказал в предложенном ею тоне:

– Каждая общественная формация создает определенное мировоззрение человека, определенную личность.

– Да? – возразила Марийка. – А откуда же в нашей общественной формации берутся подобные типы?

Самохин, понимая, что Марийка говорит серьезно и шутливый тон неуместен, промолчал, придумывая, как ее успокоить. Свет от синей лампочки, освещавшей асфальтированную дорожку парка, почти не доходил сюда, под сень дерева. В лунном сиянии, серебристыми пятнами ложившемся на белый халат и бледное лицо Марийки, глаза ее казались черными. Самохину почему-то стало жаль ее. Он подумал: важно ли то, что сообщила Марийка? Что значат шашни какого-то Ястребилова, когда рушатся города, гибнут тысячи людей, враг все дальше продвигается на восток? И все-таки то, что сказала Маша, важно.

– Машенька, у меня к тебе большая просьба...

Она насторожилась.

– Найди сейчас мое обмундирование и принеси, – попросил Андрей. – Потом проводи к выходу так, чтобы дежурные няни нас не задержали. Раз уж есть приказ формировать группу медсестер, приказ должен быть выполнен. Все дело в том, кто и как будет его выполнять.

– Но я не имею права... И потом, вы же ранены, у вас постельный режим...

– Ну какой там режим! Ранение пустяковое, рука почти не болит. К утру мне обязательно надо быть в комендатуре. Есть одно дело, которое, кроме меня, никто не сделает. Если ты действительно хочешь мне в чем-то помочь, прошу тебя, принеси мне мое обмундирование и помоги выйти из госпиталя.

Марийка еще секунду подумала, затем согласилась:

– Хорошо, Андрей Петрович.

Спустя несколько минут она принесла неизвестно как добытое из кладовой обмундирование Андрея, а еще через четверть часа он уже ехал в кабине попутной машины в сторону Дауганской комендатуры.