Текст книги "Невозможно остановиться"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Просторная камера; зарешеченное окно, в него бьет дождь. Яркая лампа в металлической сетке под потолком. Железная дверь с глазком. Все так знакомо, узнаваемо, точно я провел здесь многие годы. Тени гулаговских узников, чудится мне, живут среди этих стен.

Шлепая босыми ногами по полу, поеживаясь, обхватив голое тело руками, Теодоров в сопровождении друга-сержанта выходит в коридор.

– Теперь куда?

– Отливать направо! Потом на правеж! – Он с грохотом закрывает за собой дверь камеры.

«Ага, пытки! – думаю я. – Вырвут ногти, раздавят яйца… прощай, Лиза!»

В тесном туалете еще с десяток таких же, как я, мучеников, – в трусах, страшные, безобразные, как я. Хрипят, стонут, отплевываются, матерятся. Я выстаиваю очередь, делаю свое дело, ополаскиваюсь под краном, жадно пью из пригоршни. Теперь, значит, на правеж.

«В пользу какой разведки вы работали, Теодоров? Советуем честно признаться».

«Я работал в пользу японского телевидения под псевдонимом Иван Медведев. Я продал за бесценок Южную Курильскую гряду вместе с жителями».

Приблизительно так. Может быть, по-другому:

«Что вам известно о деятельности Чеховского культурного фонда и его директоре?»

«Очень немного, начальник. Хилая организация. Не могут даже ссудить денег в долг. А директор позволяет себе писать лирические стихи. Сборники выпускает, представьте!»

«Суни! Вам знакомо это имя?»

«Да. Слышал».

«В каких вы отношениях с этой кореянкой?»

«В половых. Уже давно. Наша связь законспирирована. Не понимаю, как вы узнали…»

«А кто такая Лиза Семенова? Отвечайте быстрей!»

«Это… это завербованная мной практикантка из МГУ. Поставляет мне сведения из журналистских источников. Я плачу ей самогоном».

«Не ерничайте, Теодоров! Кто такая Маруся?»

«А вот это уж хрен скажу! Это мое личное дело! Не трогайте Марусю! Я ее породил, и я ее, если надо будет, прикончу».

– Теодоров!! – доносится из дежурки.

Впереди меня в коридоре жмется по стенкам еще человек семь, а вызывают почему-то вне очереди Теодорова. Я вхожу в дежурку, дрожащий, в трусах – очень непредставительный. Здесь за столами двое; еще двое, чином поменьше, стоят около стен как наблюдатели.

– Садитесь.

Я сажусь. Дрожу.

– Что, зябко? – усмехается тот, что в центре, усатый майор.

– Не теп-пло.

– Теодоров Юрий Дмитриевич, так? Улица Есенина… дом… квартира… так, так. Работаете где?

– Я говорил вчера. Я… собственно говоря… писатель.

– Да, здесь записано: писатель. А место вашей работы?

– Место моей работы – кухонный стол. А на учете я состою в п-писательской организации.

– Так! Ясно. Писатели у нас не частые гости. Уже доводилось бывать здесь?

– Н-не д-доводилось.

– Ну и как? – ухмыляется он, и все остальные синхронно ухмыляются: один тощий, другой лысый, третий мордоворот.

– Об-бслуживание на уровне. П-приятно у вас тут. Кофе бы по утрам не помешал бы.

– И стопарь, да? – подмигивает он мне.

– Н-не отказался бы, – соглашаюсь я. – А есть у вас?

– Сейчас принесем. Потапов, что ж ты стоишь! Похмели писателя. Видишь, его дрожь бьет.

Мордоворот Потапов густо хохочет. Юмор здесь, видимо, в почете. Смеются тощий и лысый. Сытые, теплые, веселые ребята!

– Да-а, товарищ писатель, – посерьезнев, продолжает остроумный майор, – нехорошо, нехорошо себя ведете. Я понимаю, что вам, писателям, надо познавать жизнь во всех, так сказать, аспектах. А кстати, что вы такое написали? Вот Пикуля я, например, читал. А вашей фамилии что-то не слышал.

– Эт-то естественно. Я пишу исключительно о любви. 3-зачем вам это?

– О любви?! – удивляется майор, откидываясь на стуле, и трое дружно смеются. – Порнография, что ли?

– Ну-у, как сказать. Поцелуи в основном. Невинная любовь.

– Поцелуи? Невинная?! Надо бы почитать! Надо бы почитать! Мы с любовью часто сталкиваемся – скажи, Потапов! Ты вчера эту блядь где подобрал? На вокзале? У нас тут в шестой камере, – обращается он ко мне, – одна блядина сидит. Вот роман готовый! Может, познакомить вас?

– В д-другой раз.

– Эх, писатели, мать вашу так! – вдруг свирепеет он. – Помнишь, как сюда попал?

– Смутно.

– То-то, смутно! Я тебе, писатель, из любви к литературе закачу по высшей мере. Когда будешь платить?

– Сейчас и заплачу. А орать-то зачем, читатель?

– Я не ору, а говорю! Если бы я заорал, ты бы обмочился тут. Из каких это сумм ты прямо сейчас заплатишь? У тебя тут изъято… вот!.. семь рублей семьдесят девять копеек.

– Как так? Деньги были.

– Ага! Деньги у него были, слышишь, Потапов? У всех у них, алкашей, были деньги! А милиция, видишь, почистила – это хочешь сказать, писатель? Ни хрена у тебя не было! Семь рублей семьдесят девять копеек, носовой платок, ключ и презерватив.

– Презерватив не мой, – твердо говорю я.

– А чей? Мой, что ли? Индийскими пользуешься! Наши тебя не устраивают! И баб, поди, иностранных имеешь?

– Баб я имею всяких. Вам такие и не снились.

– Ишь ты, какой! Стихами их, поди, заговариваешь? На, забирай! Иди одевайся. И будешь тут сидеть, пока не заплатишь, понял?

– Дайте позвонить.

– Звони!

Я подхожу к телефону. Не дрожу уже. Зато появился позыв на рвоту. Хорошо бы выблеваться прямо на майорский стол… но тогда не выйти мне отсюда, да и покалечат, наверно.

Илюшин домашний телефон долго не отвечает: неужели нет Илюши? Но вот кто-то снимает трубку, надсадно кашляет – он!

– Илья! – зову. – Але!

– Юра… ты, что ли?

Эти четверо замолкают, глядя на меня. Интересно им, кому это звонит писатель и что он сейчас скажет, и как отнесутся к его просьбе.

– Слушай, Илья. Подробности потом. Я тут в небольшую историю влип. Звоню из застенка. – Хозяева переглядываются. – Ну, из вытрезвителя, Илья, это одно и то же. Выручай, Илья. Возьми деньги в сейфе… (Эти переглядываются)… там еще осталось, наверно, и гони на машине сюда. Побольше возьми, Илья. И но возможности быстрей, ладно? – Я сглатываю едкую слюну. – Нет, физических мер пока не применяют. Люди тут культурные. Пикуля читают. О литературе беседуем. Уважают писателей. Жду, Илюша!

Я кладу трубку и стремглав выбегаю в коридор, а по коридору мимо мужиков в трусах – в туалет, где меня, прости, Лиза, выворачивает наизнанку.

Мама, отец!.. братья!.. Олька, Клавдия!.. друзья!.. читатели!.. ты, Лиза!.. Теодоров умирает от любви и горя. Все, что он имеет, некому отдать. Смертный, как и вы, он говорит: остановиться невозможно. Все мы перемещаемся из пункта А в пункт Б, внешне неотличимый от А, с теми же приметами ночи и дня, с американизированной Луной и всеобщим пока что Солнцем. Скорость механического передвижения для всех одинакова – хоть беги бегом, хоть плетись, шаркая ногами. А когда невозможно остановиться – это, считайте, что невозможно стать иным ни при каких обстоятельствах, пусть даже заплутал и забрел в темные окрестности своей души. Однажды выбрав свое любимое «я» (но не пренебрегая иными местоимениями), выбрав и заклеймив его личным клеймом, ты, Теодоров, верен ему до самопожертвования. Ты не видишь различия между собой нынешним и подростком-однофамильцем, у которого ломался голос, пробивались усишки… уже поседевший и заматеревший, ты такой же, каким вышел из кокона детства. Да и в детстве ты уже был тем же Теодоровым! не могущим остановиться и оглядеться по сторонам. В девять, кажется, лет – вспомни! – поколотил дворового мальчишку (вы звали его Крысой) за то, что не давал свой футбольный мяч и не разрешал никому прокатиться на своем велосипеде, а сейчас ты мысленно покалечил служебное лицо, майора милиции… это эпизоды одного порядка. Такие люди подчиняются иным, непонятным тебе – может быть, внеземным – законам. Ты не хочешь даже задуматься, чья жизнь полновесней – их или твоя – для этого надо остановиться, а ты не способен. В измерении, которое ты выбрал, пустынно, немноголюдно. Сюда забегают, заскакивают иной раз близкие тебе люди, но они всегда ищут надпись «выход». Это разумно. Не тебе осуждать или обсуждать их расписание на будущее! Они, безусловно, мудрей, чем ты, Теодоров. Они соответствуют своему возрасту, ценят тяжко добытые познания, стараются не повторять ошибок молодости. Они, сами того не сознавая, тоже готовятся к смерти, но обстоятельно, по собственным правилам, с дальним прицелом. И неважно, кто из вас прав, так, Теодоров? Иногда у тебя возникает легкая зависть к такому осмысленному движению, но она быстро, очень быстро проходит. Словом, рад тебя видеть, Илья!

– Не понял. Почему «словом»?

– А я тут, понимаешь, поразмыслил насчет Теодорова. Хреново кончит.

– Ясно, ясно. Похмельное самобичевание. Знакомо. Пошли, Юра! Ты свободен.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Приступать к новой части трудно. Все равно что переходить на переломе из одного возраста в другой. У кого как, а я ощутил эти перевалы уже четырежды, – и вот с некоторым придыханием поднимаюсь на пятый.

Первый перевал – четырнадцать! Четырнадцать лет. О, это прекрасная веха, заметный тригонометрический репер на возвышенном месте! Вот оно, первое внятное осознание, что ты не беспол. Одухотворенное пробуждение своего инструмента – он воспрял и запел. Вот новые сны, в которых то и дело мелькают, как бабочки-капустницы, белые передники одноклассниц… стук колес, стук колес… жажда бегства… ага! вот она, томящая потребность в самостоятельных словах на бумаге… помню, помню, как же!

Затем восемнадцать. Нет, семнадцать. Смотри, приятель, не умри от счастья, целуя ее в мягкие детские губы, зарываясь лицом в ее кудрявые волосы, обнимая дрожащую! Маленький предыдущий опыт – это так, беглые черновики. Только сейчас зазвучало настоящее «люблю» на твоем и ее языках – и как оно озаряет близь и даль!

Двадцать семь. Ну, это можно пропустить… эти первые позывы к самопогрызанию, внезапные приступы тревоги и бессилия. К тридцати трем они созреют, они оформятся в огромный и пугающий вопросительный знак: что же дальше и зачем? Ломка, ломка! Застонешь и замечешься, явственно чувствуя, как вливается в тебя кровь иного состава, как меняет сердце свой привычный ритм. Так до сорока, а дальше – посмотрим.

1. НА ВОЛЕ

В это утро мы восстановили с Илюшей подробности ночи. Да, конечно, я припомнил квартиру, где живут мама и дочка: моложавая сорокалетняя мама и студентка дочка. Книги, много книг – правильно, Илюша? Мебель, много мебели – правильно? Ковры, несколько ковров. Стоматология. Мама имеет отношение к стоматологии… зубы у нее прекрасные… не потому ли она так много и безудержно смеется?.. Да, помню, моя фамилия произвела на маму неожиданно сильное впечатление. Оказывается, несколько лет назад, будучи в столице, она смотрела в Драматическом театре спектакль по моей пьесе «Денежные дела». («Как же, как же! Прекрасный спектакль!») А дочка – Валя, по-моему, – вдруг извлекла откуда-то буклет Теодорова с его биографией и автографом. Я раздаривал эти буклеты, как выяснилось, после выступления в аудитории пединститута. Странные совпадения! Странные заочные знакомства… даже в фамилиях обнаружилось что-то общее… хозяйки представились как Теофиловы.

Был снят с книжной полки и последний сборник Илюши, а дарственная надпись на нем зачитана вслух. «Прекрасным Теофиловым с нежностью и любовью от автора»… что-то в этом духе. Главное же, что позднее время не смущало маму и дочку. «Мы совы. Мы такие совы!» – щебетали они, накрывая на стол, слегка рябя в моих глазах одинаковыми цветастыми халатами. После Катюхи и Валюхи, этих ошибочных произведений природы, мама и дочка казались подлинными ангелочками, почти что эфемерными существами… мы обцеловали их руки, когда вошли… и даже боязно было подумать о каких-то иных физических действиях по отношению к ним. (Так опасаешься, к примеру, испортить нежный покров крыльев бабочек, соблазнительных, порхающих в доступной для ловли близости.)

Ну и что бы, спрашивается, не сидеть мирно на этой ковровой лужайке, в тепле и неге, любуясь мамой и дочкой, отдыхая после баскетбольной площадки, покуривая не что-нибудь, а предложенные нам «Мальборо», слушая живое интеллектуальное щебетанье (под музыку «Виртуозов Москвы»), с улыбкой, с легким недоумением воспринимая, как сладкую дрему, этот домашний цветной мираж? Ну что бы не удовольствоваться принесенным нами коньяком, лакомой печенью трески, холодной курицей… тем более, что пестрокрылые летуньи пристроились к нам с двух сторон? Нет же! Потянуло меня в ночной мрак. Впал вдруг в оцепенение, в гипнотическую зависимость от медовых, сладкоречивых мамы и дочки… и захотелось вырваться на волю. О, жизнь райская, оцепенелая, как ты пугаешь Теодорова! Не смогли меня остановить, даже Илюша. А предлогом послужил, кажется, срочный вызов на междугородный телефонный разговор.

О, Лиза, звезда путеводная! Это ты вела меня по ночному городу, сама того не ведая. Сильный слышал я зов, надо полагать, если сумел разыскать общежитие медицинского училища, где никогда не бывал, и вступил в переговоры с вахтершей через запертую дверь. Я представился твоим братом Климентием (такое имя я дал), придумал трагические обстоятельства своего приезда. Скандальная вахтерша никак не отпирала дверь и не велела вызвать тебя. А ты сама, о, Лиза? Неужели не почувствовала в своем безмятежном сне, как внезапный толчок сердца, что неприкаянный Теодоров шарахается вокруг общежития, бросает камешки в незнакомые темные окна, – неужели не услышала моих громких призывов? Если так, то я самого низкого мнения теперь о женской интуиции, неразумно воспетой многими. А может быть (подлое предположение), ты все-таки пробудилась и именно с твоей помощью был вызван милицейский наряд, который застал меня спящим (ожидающим рассвета – так лучше сказать) на ступеньках общежития? В любом случае, Семенова, нет тебе прощения. В кои-то веки братские чувства двигали и руководили мной – и вот не нашли они отклика в твоей равнодушной спящей душе! Это обидно.

– Обидно ведь, Илья, согласись?

– Обидно, что менты почистили тебя сотни на две, а может, больше. А в сейфе осталось негусто, Юраша.

– Плевать! Ну, давай. Спасибо, что выручил.

Мы сидим в буфете гостиницы «Саппоро», который уже с восьми утра исправно обслуживает посетителей. Кофе, коньяк, разогретые котлеты – наш утренний завтрак. Прикидываем расписание на сегодняшний день. Илюша предполагает, что день будет для него по-деловому насыщенным. Я согласен, что ему необходимо припомнить свои служебные обязанности, а то классик Антон Павлович может обидеться на невнимание. Со своей стороны, я планирую посвятить этот день коммерческой, так сказать, деятельности: обновлению своего гардероба и покупке авиационного билета на материк. Засиделся я тут, в нашем захолустье, закис, надо развеяться. Дело хорошее, говорит Илья. А почему бы мне не совершить поездку за литфондовский счёт в какой-нибудь Дом творчества? А потом уже, набравшись сил на казённых харчах, можно двинуться по самостоятельному маршруту. Я задумываюсь над его предложением. Что ж, это идея. Да, несомненная идея. Пожалуй, именно так я и сделаю, если удастся выбить какую-нибудь горящую путевку. Хорошо бы куда-нибудь под Москву – в Переделкино или Малеевку. Мы выпиваем по стопке коньяка за благую идею, закусываем котлетками. Илья говорит, что таиландский вариант, кажется, не очень убедил его жену Дину. Похоже, что она никогда ничего не слышала о существовании Таиланда. А возможно, это географическое название странно ассоциируется у нее с каким-то иностранным женским именем. Что до мамы и дочки, то от них он благополучно сбежал, когда понял, что я не вернусь. О баскетболистках мы сознательно не вспоминаем. Так загоняют в угол памяти кошмарные сны с их живыми подробностями. И действительно, жутковато становится при одной мысли, что каждый из нас потенциально может стать отцом двухметрового ребенка… Зато потянуло на размышления о непреходящем. Талантливо ли мы живем? В частности, со смыслом ли прожит вчерашний день, или это один из тех безнадежно бездарных абзацев, которые следует немедленно, со стыдом и гневом, вымарать из рукописи прошедших лет? Что вообще наша жизнь – черновик, нуждающийся в постоянном совершенствовании, или безупречный чистовик, не подлежащий ни при каких обстоятельствах никакой правке? Сложные вопросы, очень. Чтобы на них ответить, необходимо сделать еще один заказ у буфетчицы.

Заказ сделан, и я признаюсь Илюше, что недавно всерьез примерялся к веревочной петле. Я ничего нового не жду от жизни, Илья, ничего нового не будет, лишь повторение старого, как в занудной школьной программе! Илюша сильно огорчается. Смотрит на меня скорбно и осуждающе. Если я это сделаю, то он со мной бесповоротно рассорится и раззнакомится. Хотя его такие мысли тоже посещают.

Я вспоминаю свое завещание. Звучит оно приблизительно так. «Тем, кого люблю. В здравом уме и твердой памяти приговорил себя». Вот так: коротко и ясно. Илья долго молчит, Уничтожил, спрашивает, или сохранил в архиве? Сжег. Правильно, одобряет Илюша. Гонорары за такие произведения все равно не платят. А как написал – одним махом или с мучительной многовариантностью? На одном дыхании, Илюша. Это хорошо, говорит он, что по-графомански. Профессионализм в таких случаях ни к чему. Он обязывает к опубликованию. А вообще-то интересно было бы (но никому не приходит в голову) издать книжку избранных предсмертных записок известных и неизвестных людей. Наверняка ей обеспечен бешеный спрос. Надо подсказать нашим издателям, Но хватит о смерти! Посмотри на буфетчицу, Юраша. Смазливая, а?

Очень хорошенькая, соглашаюсь я. А когда мы пришли сюда, то была безобразной. Как это понять? На нее, видимо, благотворно действуют наши заказы. Если взять еще по пятьдесят… или по сто, чтобы не мелочиться, то она вообще станет «мисс Вселенная». Надо поспособствовать девушке. Еще две котлетки, пожалуйста, и приложение к ним. Спасибо. Вы нам очень нравитесь. Вы поразительно красивая девушка, включите, пожалуйста, погромче радио, мы хотим послушать новости. Плохие новости. Нам они не нравятся. Девушка, вырубите, пожалуйста, радио, а то мы трезвеем от таких новостей. Я не могу представить, к чему мы идем и к чему придем! Я тоже, блядь буду, не вижу светлой перспективы для демократии. Эти долбаные коммуняки, легальные и нелегальные, они же, как клопы, как клещи, неистребимы. Вот клещ. Говорят, ему хватает для годовой жизнедеятельности капли животной крови. Переносит жестокие морозы, да что морозы – чуть ли не любые катаклизмы. А вот коммуняка долбаный – его достойный братец. Он также притаился и ждет своего часа. Клещи не все энцефалитные, а коммуняки, особенно те, что уже попили человеческой крови и вошли во вкус, стопроцентно опасны. А сколько в стране бедных, невежественных, замордованных жителей, кто в обмен на элементарную жратву готов стать их донором – сколько? Подсчитать невозможно, но оч-чень много. И не в этом даже дело, не в этом, а в том, что в массе своей народ, хлебнув воли, отрыгивает ее, а то и выблевывает, как что-то совершенно непитательное, не усваиваемое организмом. Так? Так. Хорошо, девушка, будем говорить потише, хотя, девушка, мы всю нашу жизнь говорили в треть голоса, нам это обрыдло, и не надо вам, девушка, заниматься буфетным тоталитаризмом, если хотите оставаться в наших глазах по-девичьи красивой… Вот пример – эта девица. Демократия для нее благо или чумная напасть? Трудно ответить, не узнав ее поближе, не лишив – познания ради – верхней и нижней одежды. Но ясно, что она в любую минуту может непредсказуемо озвереть, так ведь? Да, но в единичном случае это не опасно. Иное дело массовое остервенение. А оно нарастает неуправляемо, как своего рода протест против демократии. Не знаю, как ты, а я вижу ясные предпосылки глобального одичания. Мы скоро забудем грамоту, потеряем речь, котлетки будут делать из человечины. На этой волне грядут новые вожди с помраченным умом, правильно говорю? Как считаете, девушка?

– Хватит вам тут сидеть, болтать! Уходите, а то администрацию вызову.

Кажется, мы ошиблись в этой девушке. Она хоть и юная, но страшная, как смертный трех. Это бы ладно. Но к тому же еще агрессивная с утра. Не хочется мне жить рядом с такой девушкой, а тебе, Илюша? Илюша вспоминает, что его ждет Антон Павлович.

Стоя под портретом молодого Антона Павловича, я звоню в писательскую организацию. (Есть у нас такая.) А в этой организации есть уполномоченный по литературному фонду, престарелый поэт Никодимов Петр Петрович. Вот он-то мне и отвечает, с ним-то я и разговариваю посредством телефона. Петрович, говорю, так, мол, и так, надо мне путевку на ближайшее время в Дом творчества, чтобы я мог вплотную поработать над своей эпопеей о Марусеньке. Желательно в Малеевку или Переделкино. Выслушав меня, Никодимов скрипит, что, во-первых, подошел срок возврата взятой мной ссуды (забыл!), во-вторых, у меня язык с утра заплетается (какой тонкий поэтический слух, а ведь уже ветеран!), в-третьих, он сам такие вопросы не решает и будет запрашивать Москву, в-четвертых, мне уже дважды звонила какая-то баба (Петрович по-окопному грубоват), вот ее телефон. И он называет домашний номер Медведевых.

Удовлетворенный беседой, я закуриваю и говорю Илюше, который, сидя в своем директорском кресле, сосредоточенно перебирает бумаги с грифом Чеховского фонда:

– По-моему, Петрович нечуткий человек. Он даже не обрадовался, что я захотел отдохнуть в Доме творчества. Его надо переизбрать.

Илюша согласно кивает.

– Помнишь Медведева? – спрашиваю я. – Как-то знакомил тебя с ним.

Илюша кивает.

– Разводится с женой. То есть намерен развестись.

– С Богом! – говорит Илюша, не отрываясь от бумаг.

– Да, но я в трудном положении, в роли третейского судьи. И он, и она ищут у меня помощи. Как быть?

– Самоустранись, – коротко отвечает работающий Илья.

– А по-дружески ли это? – сомневается порядочный человек Теодоров.

Илья поднимает на меня задумчивые глаза. Однажды, в давние годы, ему тоже пришлось выступить посредником. Он женил, а если угодно, свел одного своего приятеля и одну свою знакомую. Каждый из них поодиночке этого хотел. Но когда они объединились и пожили совместно некоторое время, то возненавидели не только друг друга, но и его, доброхота, за оказанную услугу. Мораль ясна?

– Да. Но тебе надо было всего лишь свести. Задача определенная и простая. А я даже не знаю, что для них лучше – жаться или ничего не менять. Все у них очень сложно. Тем более, говорит Илья. Если я влезу со своими советами, и эти советы будут приняты, то Медведевы до конца своей жизни ни в чем не смогут разобраться. А на смертном ложе они будут честить и проклинать Теодорова.

– Тебе полезно пить коньяк по утрам, – хвалю я Илюшу и набираю номер Медведевых.

Пока идут гудки, соображаю, что бы сказать такое утешительно-нейтральное несчастной, неталантливой Нине, на месте которой Иван, по всей вероятности, видит какую-нибудь Кюри-Складовскую. Слышу женский голос и бодро говорю:

– Здравствуй, Ниночка, дорогая! Я…

– Юра, это ты?

– Ну, конечно, кто же еще? Ты меня искала?

– Да, я звонила, искала! Но это не Нина, Юра, это Жанна.

– Жанночка, родная! – восклицаю я. – А почему, собственно…

– Юра, Юра, погоди! – кричит она. – Юра, ты же ничего не знаешь. Юра! – И я слегка отодвигаю трубку от уха: что за черт! – Ваня умер, Юра! – завершает она.

– Что-о?! – не понимаю я.

– Умер Иван, – надрывно повторяет Жанна.

Илья вскидывает голову: он, кажется, тоже услышал. А я все еще не понимаю и не верю. Или не хочу понимать и верить.

– Что ты говоришь, Жанна? Что за бред? – произношу побелевшим от страха голосом. (Бывает, оказывается, и такой.)

– Это правда, Юра, – говорит Жанна. – Сегодня ночью. Под утро. Сердечный приступ, Юра. Он уже в морге. Мы тут помогаем. Ты приедешь?

Теперь я все понимаю и всему верю, а хватает меня лишь на то, чтобы сказать:

– Да… конечно… сейчас…