Текст книги "Невозможно остановиться"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

10. ПОЛУЧАЮ ГОНОРАР И…

– Вот так, Илюша, – завершаю я свой рассказ.

Илюша в молодости бывал и не в таких переделках; он тонко чувствует подобные ситуации, он сопереживает, он прекрасный аналитик. Мы сидим в его кабинете, курим. Перед Илюшей на столе стопка авторских рукописей – слова, слова, слова, стихи, стихи, стихи. Половина одиннадцатого; день только разгорается и опять обещает быть солнечным, ясным, нетипичным для нашего июня. Одухотворенный такой день, и Илюша сегодня душевно ясный, как бы очищенный, не в пример мне, от всякой житейской скверны. Все в порядке, считает он. Забавный бытовой эпизод, только и всего. Вот он однажды ночью, в одном интеллигентном доме, перпутал постели дочки и мамы. Договоренность была с дочкой, а попал он в объятия мамы. Дочка утром была ужасно недовольна, нервничала, зато мама помолодела на много лет и распевала песенки. Вот и пойми; добро он принес в этот дом или зло? Но все, в конце концов, уладилось.

– Они отходчивые, – утешает меня Илюша. – Лиза твоя как убежала, так и прибежит. Да ты, по-моему, не особенно переживаешь? – проницательно спрашивает он.

– Умеренно. Есть другие проблемы.

– Долги?

– Угадал.

– Вот это серьезно, – говорит Илюша. – А самое печальное, что ты прервал творческий запой.

– Продолжу. Десятка у тебя найдется на прожитье?

– Десяточка-то у меня найдется, только долгов твоих она не уменьшит, – улыбается просветленный Илюша. – В тот раз ты много просадил?

– Да как… как сказать… давай забудем!

Забыли; и я дотягиваюсь до телефона, снимаю трубку. Звоню в кооперативное издательство. Попадаю на кого надо: это директор Владлен Поликарпович Чердаков.

– Привет, Владлен! – говорю я.

– Кто это? Тоболяк? А, извини, показалось, что Тоболяк. У вас голоса похожи. Он меня терроризирует. Ты тоже, конечно, насчёт гонорара?

– Вот именно. Пропадаю, Владлен.

Чердаков тяжело вздыхает.

– Ну что тебе сказать? Ну, приезжай, что ли.

– То есть? – вскидываюсь я.

– Приезжай, приезжай! Чемодан захвати, чтобы было куда складывать. Постарайся до обеда, а то бухгалтерша убежит.

Он кладет трубку, и я кладу свою, слегка ошеломленный.

– Что такое? – спрашивает Илюша. – Неужто подфартило?

– Похоже на то.

– Ну, поздравляю. – Илюша рад за меня. – А вообще-то, – говорит он задумчиво, – зачем тебе деньги? Ну, сегодня есть, а завтра уже не будет. Дело известное.

– Ну уж нет! – горячо протестует Теодоров, вставая. – На этот раз я их потрачу со смыслом. Отметим сигнал, конечно… так, слегка. А главное – отдам все долги! Оденусь по-новому… смотри, в чем я хожу! Клавдии куш для Ольки. И мотану-ка я, Илюша, на материк. К родителям заеду, к братьям. В Москву загляну, пошатаюсь… да и дела там есть! Да! Именно так и сделаю! – размашисто расхаживает Теодоров по кабинету.

– Что ж, планы хорошие, – одобряет Илюша, но по голосу чувствуется, что очень слабо он верит в осуществимость этих планов, сомневается, по силам ли они мне.

Вот тут я его не понимаю! Неужели он полагает, что я распоряжусь этими долгожданными деньгами как-то иначе? Случалось, просаживал гонорары… сгорали они в один момент, как на большом костре, бывало такое, не отрицаю. Но этот мне крайне необходим для добрых дел, для восстановления своего, так сказать, реноме в глазах знакомой общественности, уже поглядывающей с осуждением и состраданием на балдого оборванца Теодорова… Ну уж нет! Это святые в некотором роде деньги! Они требуют особо почетного к себе отношения, даже, черт побери, государственной охраны в Сбербанке, где уже года два лежит моя сберкнижка с остатком в пять рублей. Ошибаешься, Илюша! На этот раз ты крупно ошибаешься! Убедишься, каким рассудительным человеком и тонким экономистом может быть Теодоров, когда захочет!

Я потираю руки, я возбужден своими имперскими замыслами, я говорю:

– А знаешь, Илюша, одно столичное издательство уцепилось за мой роман. Получил письмо, что беспрекословно берут.

– Серьезно? Что ж ты молчал! – Илюша выходит из-за стола и пожимает мне руку.

– Так что повод посидеть сегодня есть. Даже два повода. Скромно, Илюша, без размаха! – предупреждаю я его движение. – Давай пообедаем в корейском ресторане. Пригласим ребят – кто на месте. Пообедаем и расстанемся. Все очень скромно.

Возникает пауза. Илюша долго смотрит на меня. О чем думает? Какие видения проносятся перед его умственным взором?

– Если скромно, то давай, – наконец, произносит он.

Эх, хороший все-таки парень! В сущности, – думает Теодоров, широко шагая по солнечной улице, – эта растерзанная российская действительность непредсказуема и тем очень интересна. Всегда находятся у нее в запасе неожиданные ходы, то и дело открываются чистые душевные просветы. Не смогу я жить на Западе, думает Теодоров, не поеду я туда! – хотя никто его на Запад не приглашает и никогда не пригласит. У нас, думает Теодоров, самая маленькая радость может стать значительным событием, вот как сейчас, потому что вокруг разруха и безнадега. А у них, там, при общем благоприятном числителе и счастливом знаменателе куда сложней, видимо, почувствовать острый вкус бытия. (Так он представляет далекое капиталистическое общество.) Ценны именно мгновения, а вся жизнь, выраженная в кубометрах и километрах времени, не заселена смыслом, ее не жаль.

Перебегаю улицу и удачно сажусь в нужный автобус. Четыре остановки. Вполне достаточно, чтобы бегло прикинуть свои долги. Набирается далеко за тысячу. Это то, что я легко припомнил, то, что лежит на поверхности. Но наверняка в моих посчетах есть белые пятна. И я мысленно прослеживаю учреждение за учреждением, где бываю, дом за домом, куда вхож. Вот еще набралось полторы сотни, но и это, видимо, не предел. Лиза! – вдруг осеняет меня. Четвертная! Что ж, вот и повод для звонка беглянке. Растворилась вчера в ночи, не вняв моим (не очень, впрочем, настойчивым) просьбам остаться, запретила провожать себя, предала меня анафеме, поклялась вычеркнуть из памяти… да-а! Неоднозначная особа эта Лиза Семёнова!

В кооперативном издательстве «Восток» меня радушно, даже как-то торжественно встречает его директор Чердаков. Это молодой еще, лысый человек в очках. Он трясет мне руку и улыбаясь достает из стола и вручает довольно-таки толстенькую, благообразную такую книжку с названием «Попытка». На светлой обложке моя фамилия. То есть, чтобы никто не сомневался, что написал эту книжку именно я.

– Поздравляю, – поздравляет Чердаков. – Авторские экземляры получишь поздней. Я вот думаю: может, ты и деньги получишь поздней, а? Зачем тебе деньги? У нас они будут в сохранности.

Что за черт! Второй уже человек не уверен, нужны ли мне деньги, и выражает сомнение в моей способности ими распорядиться. Это, в конце концов, обидно, оскорбительно даже.

– Кончай, Владлен, – жестко говорю я. – Ты мне все подсчитал?

– В смысле?

– Договор у нас на девять тысяч. Минус выданный аванс. Но ты обещал подкинуть еще пару тыщ, если тираж разойдется полностью.

– А он разошелся? Пока он в типографии без обложки. Тебе вот «сигнал» специально сляпали.

– Разойдется! Мои книги всегда расходятся. Это тоболяковские, может быть, лежат, а мои-то всегда разбирают! – надуваюсь я. – Заплати вперед, не ошибешься.

– А вот хренушки! – отвечает Чердаков. – Ты мне потом еще спасибо скажешь, когда будешь сидеть «на нуле». И не дыши в бухгалтерии, Христа ради. У тебя перегар.

– А ты дай автору мятную конфетку.

– Конфетки нет. Возьми вот валидолину. Отбивает. – Он одаряет меня таблеткой из капсулы. (Такой молодой, а уже сердечник. А все, видимо, потому, что заядлый трезвенник, мысленно жалею я Владлена. У меня в данный момент сердце бьется ясно, четко, осмысленно. Отличное сердце, которое я сдуру чуть не подвесил в ванной комнате!)

Процедура в бухгалтерии отнимает не много времени. Бухгалтерша, она же кассирша, раздражающе молода. Я стал замечать, что с каждым годом вокруг все больше людей, которые моложе меня. Такое впечатление, что я один неумолимо старею, а остальные застыли на постоянном возрасте или даже каким-то образом умудряются жить вспять, сбавляя годы.

– Ох, мне бы столько! – вздыхает эта молоденькая, выкладывая передо мной пачки и отсчитывая рассыпные купюры.

«Не дам! – мысленно отвечаю я. – Сама писать научись».

– Пересчитайте!

«И пересчитаю!»

В самом деле пересчитываю. Все сходится. Я рассовываю пачки по карманам куртки и брюк (сумки у меня нет) и замечаю за собой, что делаю это нервно, жадно, торопливо.

– Спасибо, – бурчу, как старый хрыч. – До свиданья. – Нет, чтобы сказать: «За мной цветы, девушка. Кстати, как вас зовут? А что, если сегодня вечером…» Но ничего такого не говорю: как-то стал сразу необщителен, подозрителен – ожидовел Теодоров.

Впрочем, на улице я расслабляюсь, а удачно поймав свободное такси и усевшись рядом с шофером, сразу чувствую себя свободным человеком в свободной экономической зоне. Делаю широкий заказ: по городу! Хмурый водила вопрошает: куда именно? По городу, друг, по нашему родному городу. Адресов много. Кое-где придется подождать. Заплачу, разумеется, не по счётчику. Вот так.

Еду, значит, с визитами к своим кредиторам, прикидывая маршрут.

Удобней всего заехать сначала в библиотеку к Клавдии, и я даю водилe направление. Давно уже – кажется, с год – не встречал я Клавдию: на улицах она мне не попадается, а посещение дочери всегда планирую на рабочее время. Библиотечка ее маленькая, в жилом доме, с двумя комнатами для книг и переоборудованной кухней для кабинета. В такое время читателей, конечно, никого нет (если они вообще тут бывают).

Но аккуратная Клавдия на месте за своей конторкой. Читает что-то, склонив голову, не замечает, что появился не рядовой посетитель, а как-никак бывший любимый муж Теодоров! Я негромко кашляю от двери, и она, вскинув голову, медленно встаёт.

– Здравствуй, Клавдия.

– Здравствуй. Проходи!

Прохожу, раз просит. С минуту так разглядываем друг друга. Что ж, изменения в ней произошли… есть изменения… и надо признать, что они положительные. Зримо похорошела и посвежела Клавдия экс-Теодорова. Ни морщин, ни теней под глазами, ни страдальческой складки губ… ничего из прежних памятных примет… словно омыта она животворной сказочной водой. Да-а! Очень благоприятно, однако, действует на женщин длительное отсутствие Теодорова! Ну, и преемник мой, надо думать, старается – холит и бережет жену… слава таким мужьям!

– Отлично выглядишь! – честно признаюсь я.

– А ты отвратительно, Юра.

– Да?

– Ужасно.

– Одет, что ли, плохо? – оглядываю я себя.

– Ну, одет ты вообще никак. То, что на тебе, считать одеждой нельзя. Но не в этом дело. Лицо какое… мрак! Ты лет на пятьдесят выглядишь.

– А мне говорят другое, – слегка оскорбляюсь я, неприятно задетый этой – видимо – правдой.

– Тебе льстят. Не верь.

– Ну ладно! Какой есть, такой есть. Зато живой. Я деньги принес, Клавдия.

– Какие деньги?

– Ну, не валюту, конечно. Сколько я тебе должен?

– МНЕ ты ничего не должен.

– Хорошо. Ольке.

– Оле ты тоже ничего НЕ ДОЛЖЕН. Если хочешь сделать ей подарок, сделай. Но она ни в чем не нуждается. У нее все есть.

– Помнится, по телефону ты изъяснялась иначе.

– Да, пару раз я напомнила о деньгах. Извини. Наверно, было дурное настроение.

– Все-таки возьми. Полторы тысячи. Больше не могу.

– Спрячь обратно и дай рублей двести, если хочешь. Я ей куплю что-нибудь от твоего имени. Сам ты не сумеешь. А лучше всего, если подаришь ей книжку. Вышла?

– Вроде бы.

– А в перспективе? Пишешь?

– Очень активно. Дни и ночи.

– Да, представляю… Жену себе еще не приискал? – улыбается она.

Я не верю своим ушам. Это спрашивает Клавдия! Та самая Клавдия, которая… Страшно все-таки изменчивы женщины, забывчивы, непостоянны… согласись, Лиза!

– Порекомендовать кого-нибудь хочешь? – хмурюсь я.

– Извини. Так просто спросила. Убери деньги. И купи себе что-нибудь приличное.

– Хорошо. Раз так решила, возьми Ольке на подарок. А я поеду на материк и оттуда ей что-нибудь привезу. Так пойдет?

– Ты ей ничего не привезешь, конечно. Но так пойдет, – улыбается Клавдия.

– Я спешу, Клавдия. Такси у дверей. Поцелуй за меня Ольку. Постараюсь к ней заглянуть. Оберегай ее, бди! Она того стоит.

– Это я и без тебя знаю, папа.

– Ну, пока! – Я иду к двери, но вспоминаю и останавливаюсь. – Сама-то как живешь?

– Прекрасно, Юра.

– Муж не обижает?

– Скорей я его обижаю.

– Ну, рад за вас. Продолжайте в том же духе, – даю я напутствие и ухожу.

Таксист выразительно смотрит на часы, но я опять ободряю его обещанием крупных чаевых, и он, поворчав, успокаивается.

Долги, должен сказать, отдавать чрезвычайно приятно. Я, во всяком случае, люблю это делать… когда позволяют обстоятельства. То есть я люблю радовать людей, которые уже давно поставили крест на занятой Теодорову сумме. Они уже не вспоминают об этой опрометчивой благотворительности, а тут вдруг являюсь я и, изящно извиняясь, что слегка задержался, вручаю им долг. Конечно, они поражены и благодарны. Они говорят: «спасибо, Юра», или «спасибо, Юрий Дмитриевич», или даже «ну, спасибо, Теодор, не ожидал!» – и я иной раз отвечаю «пожалуйста». Выхожу я из таких домов душевно облегченный.

Но не все кредиторы, конечно, благородные люди. Вот этот деятель пирожкового кооператива с университетским ромбиком на лацкане замшевого пиджака… он не думает меня благодарить за то, что пришел сам, не дожидаясь милицейского привода… нет, он, получив свои триста рэ, щелкает пальцами: бакшиш, мол, Теодоров, навар за просрочку!

– Хватит? – спрашиваю я, отсчитывая четыре десятки.

– Ну, допустим. А как насчет обещанного кабака?

– Не пью, Икс. Прощай.

– Заходи еще. Всегда рад тебе помочь, – сует он деньги в карман, и я, выходя от него на улицу, выкуриваю подряд две сигареты. Почему-то мне кажется, что этот малый долго не проживёт.

Много, короче, встречается Теодорову всяких интересных людей на его сложном, пересеченном маршруте по городу. Промтоварные магазины я решаю оставить на завтра, а деньги положить в сейф к Илюше, чтобы не отстаивать очередь в Сбербанке. В Чеховский фонд я возвращаюсь во втором часу, омоложенный, радостный, точно совершил глубокое церковное покаяние.

К четырём часам дня исполняется два часа, как мы безвыходно сидим в Корейском ресторане. Место уютное. Мы занимаем отдельный кабинетик на четверых, отгороженный от зала бамбуковым занавесом. Негромко играет легкая восточная музыка. Официантка – миниатюрная кореяночка – бесшумно возникает время от времени, чтобы осведомиться, не желаем ли мы чего. Цены, ясное дело, ударные, но качество блюд и обслуживание на высоком иностранном уровне. Мы уже отведали блюдо «хе» (особым способом приготовленный палтус), жареного папоротника, салата из морской капусты, маринованной, остро наперченной редьки; вкусили, полив соусом, лапшу-куксу; осилили по две порции маленьких (как официанточка) здешних пельменей. Пьем мы дагестанский коньяк, запивая его каким-то непонятным соком или морсом.

К концу второго часа мы уже, конечно, не те скромные литераторы, какими вошли сюда, в этот воздушно-бамбуковый райский уголок. Мы уже благополучно миновали стадию первоначального возбуждения, когда организмы, настроенные на дневной чаек или кефир, получают вдруг сорокаградусный напиток; затем согласованно отяжелели и осовели от обильной еды, – и вот, преодолев сытость и сонливость, вздрогнули, воспряли и дружно почувствовали растущий творческий подъем. Выражается это в окрепших, как бы возмужавших голосах, в горячем споре о том, кому все-таки принадлежат Южные Курилы, в непарламентских выражениях по адресу литературных монстров из правления СП РСФСР… наконец, в том, что, нарушая местный пиетет, мы закурили прямо в кабинете.

Я предлагаю сменить место действия, переселиться куда-нибудь. То есть, я хочу сказать, что застой вреден. Здесь, безусловно, хорошо. Здесь мы вроде бы как в Сеуле или Пхеньяне, но не пора ли хлебнуть отечественного воздуха? Трое, как по команде, смотрят на часы и обмениваются взглядами, Очень жаль, Юраша, но… Страшно обидно, но есть неотложные дела. У Илюши дела, у Андрея, и у Егора тоже дела. Они же на службе, они не такие счастливые, как я. Спасибо, Юраша, за угощение, век будем помнить. Даже, может быть, книжку твою прочтем в благодарность. А сейчас надо по делам.

После этого, не потеряв в дороге ни одного человека, мы оказываемся в кабинете Илюши с двумя бутылками коньяка в запасе. Илюша садится за телефон.

– Так! – деловито говорит он. – Вызываю, значит, такси. Куда поедем?

Странно, но вариантов немного. Вариантов многочисленной женской компании, собственно говоря, нет. Странно, но так. За последнее время знакомые наши, испытанные девицы как-то незаметно, поодиночке отпали от массового движения: одни уехали, другие вышли замуж, третьи просто-напросто подзабыты…

Звонит телефон. Директор Чеховского фонда поднимает трубку, откликается: «Да! Слушаю!» – и тут же прикладывает палец к губам. Мы замолкаем. Нам сразу становится ясно, что звонит Илюшина жена Дина. Идет какой-то хозяйственный разговор о гвоздях, электрических лампочках… Илюша его сокращает: извини, Дина, ко мне люди пришли. Да, чуть не забыл! Сегодня он, вероятно, слегка задержится. Такая неудача: на обеде в облисполкомовской столовой (да, он там обедал) его выловил Кривонос (заведующий отделом культуры) и – нечего ему делать! – включил в группу встречающих. Прилетает какая-то таиландская делегация. Та-и-ландс-кая! Поняла? Самолет будет под вечер, но уже сейчас ему надо идти получать инструктаж и все такое прочее. Да, вот так. Не повезло! Но он постарается освободиться побыстрей. Таиландцев после аэропортa повезут ужинать, вот тут он и улизнет. Непременно улизнет. Ну, пока.

Илюша кладет трубку и обращается к нам:

– А почему я приплел именно таиландцев, кто может сказать? – И сам себе отвечает: – Видимо, интуитивно сообразил, что японцы уже не котируются. Я дважды на них ссылался. Зачастили они слишком. А как говорил – убедительно?

Очень убедительно! – подтверждаем мы. А он действительно поедет встречать таиландцев?

– Да, – говорит Илюша. – Наливай.

– Сейф я тебе не открою. Денег я тебе не дам, Юраша. Не обижайся.

– Слушай, Илья. Деньги мои? Так?

– Ну, так.

– И в чем дело? Почему я не могу взять свои кровные деньги?

– А ты мне сказал: даю на сохранение. Вот я и сохраняю.

– Слушай, Илья, не дури. Ненавижу, когда меня опекают.

– Ладно. Сколько?

– Ну, триста.

– А от первых трехсот ничего не осталось?

– Неважно.

– Хорошо. Ты меня убедил, Юраша. Выдам тебе три сотни.

– Давай пять сотен на крайний случай.

– Хорошо. На пятьсот. Но больше ни-ни, учти.

– Буфет только для проживающих в гостинице.

– А почему?

– Такой порядок. У нас живут иностранцы.

– Ребята, предъявим документы! Видите, мы писатели. Вот это Теодоров, вообще писатель знаменитый. Мы можем написать жалобу, если рассердимся.

– А скандалить не будете?

– Не будем.

– Проходите и не задирайте, пожалуйста, иностранцев.

– Ни хрена себе! Сто двадцать бутылка. На кой мы сюда пришли?

– Спокойно, Егор. Не скандаль. Мое дело.

– Пусть платит. Чем быстрей он просадится, тем нам будет легче.

– Значит, так, девушка. Четыре бутерброда с икрой. Горбуша нынешнего разлива… то есть нынешнего урожая? Так. Четыре порции горбуши. Две бутылки коньяка.

– Одну!

– Спокойно, Андрюша. Не скандаль. Две, девушка. Спасибо. Садимся, ребята! А где Илюша?

– Отлить пошел.

– Тиш-ше, Егор!

– Здесь одни япошки. Что они понимают в наших делах! Они, поди, никогда не отливают.

– Только без национализма, Егор! Не обижай гостей. Ara, boт и Илюша! Садись, Илюша.

– Я тут около туалета кое с кем переговорил. Номер 416, Может пригодиться.

– Извините. Вы меня не помните?

– Не-ет.

– Недели две назад я давал интервью на улице вашей съемочной группе. А вы переводчица, правильно?

– Я переводчица. О! Я вас вспомнила. Вы Иван Медведев.

– Правильно. Не хотите пересесть к нашему столику? Это советские поэты. Мы вас не обидим.

– О, спасибо! Я не могу.

– Это хорошие поэты, Суни. Простите, как вас зовут?

– Томари. Но я никак не могу. Спасибо.

– Как жаль. Как жаль. Как жаль. Такая красивая девушка… как жаль!

– Спасибо.

– Что, Юраша, получил отлуп?

– Занята девица.

– А в 416-м живут две наши. Спортсменки. Заглянем?

– Хорошая мысль, Илюша.

– Но они, ребята, огромные. Баскетболистки. Или рэкетистки.

– Егор возьмет на себя нашу охрану. Возьмешь, Егор?

– К нашим я всегда пойду. Наши лучше ихних кривоножек. – А я пас. Я домой.

– Так нельзя, Андрюха! Это ренегатство. – Но мне надо! – Если идем, то берем еще пару бутылок, я так считаю.

– Здравствуйте, девушки, милые! Вы гостей принимаете?

– Ого как вас много! Ну, заходите. Да вы уже пьяные!

– Вот познакомьтесь, ребята. Это милые девушки Катя и Валя… правильно называю? А это все писатели. Вот это Теодоров Юрий Дмитриевич, знаменитый писатель, вы его, конечно, читали. Это Егор и Андрей. Они стихи пишут – зачитаешься. Мы немного посидим у вас, да? Мы не помешали, нет?

– Да садитесь, чего уж, раз пришли.

– Выпить у нас есть, да. Юраша? Закуска тоже есть. Мы немного посидим, поговорим, познакомимся.

– Я пойду. Мне домой надо.

– Ну вот, опять! Вы его не слушайте, Катя, Валя… Андрюша немного не в себе. У него и дома-то нет, а он все туда рвется. Стаканчики у вас найдутся, Катя? Очень хорошо. Курить у вас тоже можно, я так думаю. Тесно у вас, но это даже хорошо. По-моему, расместимся, да? Так. Сели. Командуй, Егор, у тебя рука сильная.

– А где ваши приятели? Смылись?

– Курят, курят. Придут, никуда не денутся. Налей нам всем, Юраша.

– Налью непременно, Илюша. Как же не налить!

– А не придут, и не надо! Нам и вчетвером неплохо, правда, мальчики?

– Але! Это общежитие медицинского училища? У вас проживает журналистка Елизавета Семенова. В триста девятой комнате. Да, в триста девятой. Большая просьба: пригласите ее, пожалуйста! Срочно нужно!

– Лиза, ты? Здравствуй. Странно, что ты на месте в такое горячее время. Теодорова помнишь? Это я. Здравствуй, Лиза.

– Здравствуйте. Дышите, пожалуйста, в сторону.

– Неужели чувствуешь?

– Представьте себе.

– Ага, мы уже в официальных отношениях! Что ж… ладно. Я вам звоню вот зачем, Лиза. Я у вас занимал, помнится, двадцать пять рублей. Так вот, я хочу их отдать. Как бы это сделать?

– Это не к спеху. Отдадите когда-нибудь. Я уезжаю в командировку.

– Когда?

– Неважно. Зачем вам это знать?

– Но в командировке деньги нужны.

– Я обойдусь. Можете отдать Жанне, если хотите, или Суни.

– Слушай, перестань! Ты можешь говорить с человеком человеческим языком?

– А я как говорю?

– Я сейчас приеду к тебе, хорошо? Все брошу и приеду.

– Не вздумайте!

– Обижаешь, Лиза. Крупно ты обижаешь крупного писателя.

– Ничего, переживет крупный писатель.

– Хорошо, Лиза, я тебя понял. Вот ты какая! Нет в тебе, Лиза, милосердия. Жестокая ты, беспощадная, тебе ничего не стоит убить человека… из-за двадцати пяти рублей!

– Ну, знаете, я сейчас не расположена слушать пьяный бред. До свиданья.

– Лиза!!

– Что?

– Молись, Лиза!

– Юраша, ты что-то долго звонил. Твоя Валюша уже соскучилась. А мы с Катюшей решили немножко отдохнуть, да, Катюша?

– Приятели ваши смылись. Ну и пусть! Закрывайте двери!

– Свет заодно погаси, Юраша. В темноте нам будет лучше. Какая ты большая, Катюша, про-дол-жи-тель-ная!

– Валюха у нас тоже не маленькая. Валюха, ты чего сидишь, как истуканша?

– А он меня и не думает лапать. Он меня боится, ха-ха!

– Почему же! Я баскетбол очень люблю. Сам играл в юности. Только я одетых баскетболисток не люблю… Помочь тебе? Сама справишься? Как ты там, Илюша? Устроился?

– Мне хорошо, Юраша. Тепло.

– Сейчас мне тоже, видимо, будет хорошо… да, Валя?

– А это от тебя зависит.

Страшный треск и писк гостиничных кроватей. Таких несуразно громадных девушек, мне кажется, мало на свете, считанные единицы. Она просто невероятна, эта Валя, которая вздымает и опускает меня. Я летаю в темноте и мгновениями боюсь разбиться. Держусь за ее жарко дышащие ягодицы. В особо страшные моменты окликаю Илюшу, чтобы убедиться, что я не один. Илюша, слегка задыхаясь, отвечает: «Тут я, тут! – И командует своей: – Поддай жару, Катюша!» – «Ах, пес! – откликается та. – Какой бойкий, гляди-ка! А твой как, Валюха?» – «Мой… не хуже твоего!» – защищает меня верная Валюха. Явно льстит мне. Я затерялся в ее лоне, – так много там пространства. Зато голове моей удобно и мягко между двух горячих, пульсирующих грудей. «Илюша, ты жив?» – вопрошаю, слыша какое-то слишком загнанное его дыхание. «Жив, Юраша! Нам хорошо с Катюшей!» – «Не мешай! Не отвлекай его!» – сердится Катюша. Моя Валюша тоже сердится, что я отвлекаюсь, и сильно шлепает меня ладонью по ягодицам. Ладони у нее широкие (под баскетбольный мяч), пальцы сильные и цепкие. Она способна, если пожелает, разодрать меня на две части. Но Валюша не такая. Ей хочется казаться маленькой, неразумной девочкой, – оттого голосок у нее тонкий, писклявый, капризный. «Ну, есе! Ну, есе немножко!» – ломает она язык. «Стараюсь, как могу, родная!» – «Ой, мне щикатно!» – веселится она (у нее получается «сикатно») – и я, убей меня, не пойму, что она имеет в виду. Не понимаю я ее великанских ужимок! Горячо мне, жарко, пот течет… мне кажется, что я произвожу какое-то индустриальное оплодотворение в плановых, хозяйственных целях. «Ну, как, солнышко?» – задыхаюсь. Она пищит: «И-и! и-и!» С соседней кровати, из темноты, доносится хрип. Я на миг приостанавливаюсь, пугаясь. Но тут же догадываюсь: это Илюша добился своего, это его Катюша так исходит страстью. А моя пискля умоляет: «Ну, исе, исе!» – бедная, бедная громадина, несчастное создание, нелегко ей, наверно, живется среди нас, нормальных. Я стискиваю зубы, собираю силы – и вот, вот, вот… «и-и!..» вот сейчас, вот… «и-и!..» совершаем оплодотворение одновременно с высоким экономическим эффектом.

– Быстренько, мальчики, а то они вас побьют! – командует Катя. Она еще крупней Вали (только сейчас рассмотрел), высокий Илюша ей разве что по плечо. – Быстренько!

Мы и так спешим. Нас подгоняет мысль о мужской половине этой жуткой компании. Гулливеры только что барабанили в дверь и пошли, видимо, в ресторан на поиски своих подруг. Нам не хотелось бы с ними встречаться – да, Илюша?.. «Да, Юраша. Я спорт вообще не терплю», – переговариваемся мы.

– А я не хосю, чтобы ты уходил, – ломая язык, капризничает моя невообразимая на кровати.

Я стараюсь на нее не смотреть (вдруг станет дурно!), а Илюша говорит:

– Нам тоже неохота уходить. Вы нам понравились, девочки. Мы еще заглянем как-нибудь… обязательно. На матч ваш придем поболеть за вас… обязательно. Пока, девочки!

Они машут нам громадными руками, и мы поспешно выходим из номера.

– Ну, Илюша, я тебе этого не прощу!

– А что такое? Плохо разве? Кайф! – смеется он. (Мы курим в безлюдном холле на этаже.)

– Лучше бы уж лилипуточки…

– Все в свое время, Юраша. Слушай! Там же бутылка осталась, почти полная. Вернемся?

– Никогда!

Илюша смотрит на часы: половина двенадцатого. Буфет закрыт, в ресторан уже не пустят. Наступает вроде бы глухая пора.

– Неужели бросишь меня одного? – спрашиваю я.

– Да ты что! – обижается Илюша. Нет, о доме сейчас речи не может быть. Дома лучше всего появляться под утро, когда все спят глубоким сном. Известное дело: утро вечера мудренее. Да в конце концов, он же не баклуши бьет, он как-никак встречает официальную делегацию. На Таиланде нелетная погода. Рейс задержался. От позднего ужина отказаться не удалось. Таиландцы славные ребята, они не подведут! Так размышляет Илюша, и Теодоров благодарен ему за солидарность. Возвращаться сейчас в пустую, расхристанную квартиру… к полузабытой уже, как бы незнакомой Марусе… об этом страшно и подумать Теодорову. А вот как у нас насчет финансов? Я шарю по карманам, нахожу две жалких десятки и трешки. На машину, следовательно, у нас есть – и, следовательно, Илюша, не обойтись нам без твоего сейфа.

– Нет, сейф я тебе не открою!

– Опять!

– Ты мне на сохранение дал?

– Ну, дал.

– Ну вот!

– Перестань, Илюша, жмотничать. Свои ты не бережешь, мои тебе, видишь ли, жалко. Так не пойдет! Нечего им там прокисать. Поехали!

– Ладно. Убедил. А потом?

– А потом на вокзал к таксистам и что-нибудь придумаем. Время не позднее.

– А ты как себя чувствуешь, Юраша?

– А знаешь, ничего. Пьяный, конечно; но ничего.

– Я тоже, знаешь, ничего. Это потому, что мы хорошо поели днем, – ставит медицинский диагноз Илюша.

Обняв друг друга за плечи, спускаемся вниз. Внизу, около стойки администратора стоят три гиганта в спортивных костюмах «Адидас». Переглянувшись, мы проскальзываем мимо них и выходим на улицу. Здесь Илюша истово крестится: пронесло!

Нарушаю последовательность изложения. Нет, последовательность сохраняется, но пропусков во времени избежать не удается. Ну и пусть! Это вольное сочинение на вольную тему, пусть развивается оно, как пожелает, без хронометража часов и минут.

Ранним утром, едва рассветает, ключ скрежещет в замке. Дверь с визгом распахивается и громкий добродушный голос объявляет: «Подъем, мужики! Заспались!» Я лежу не шевелясь, с открытыми глазами. Опыт пробуждений. О! он велик. Припомним спальные мешки и погасшие костры. Вот задымленный чум, ты лежишь в нем под оленьей шкурой. Арболитовый теплый домик гидрологов на льду пролива Вилькицкого, вблизи Северной Земли. Самолетные кресла; гул моторов. А это юрта чабана на высокогорном джайлоо. Кожаный топчан в медпункте на глухой фактории; кто-то стонет рядом. Баржа, которую маленький катер тянет по Нижней Тунгуске; горельник по берегам. Палатки, палатки… Гостиницы, гостиницы… Гамак в райском персиковом саду; пчелы жужжат. Деревянные нары в охотничьем зимовье. Треск переборок, плеск волны, качающийся матросский кубрик. Знакомая домашняя кровать; над ней висит эстамп. Можно даже подсчитать. Почти пятнадцать тысяч пробуждений я пережил – рядовых и немыслимых.

Это не рядовое. Перед моими глазами серая бетонная стена. Кто-то срывает с меня одеяло, и тот же громкий, добродушный голос спрашивает:

– А тебе что, особое приглашение надо?

– Не встану, – говорю я, поджимая под себя колени.

– Как это не встанешь? – удивляется голос. – Поднимать тебя, что ли? Я могу.

Я переворачиваюсь на спину. Сомнений нет: передо мной стражник в милицейской форме. И куда же он погонит меня сейчас – на какой лесоповал или в какой угольный карьер?

– А куда вы нас погоните – на лесоповал или шурфы рыть? – хриплю я.

Он беззлобно смеется, нестарый еще, широколицый, краснощекий; он умеет смеяться в такую рань среди бетонных стен.

– А надо бы! – говорит. – Не помешало бы! Ну, вставай, вставай! шевелись!

– Попрощаться с близкими дадите?

– Дадим, дадим! Двигайся!