Текст книги "Невозможно остановиться"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Согласно опросу в одном из типичных городов России, 80 процентов опрошенных находятся в состоянии повышенной раздражительности, 70 – мучаются бессонницей, 75 испытывают тревогу и подавленность, 47 страдают от одиночества. Также наличествуют: беспричинные страхи, ночные кошмары, внезапные приступы плача. Это сообщил мне мой сверток, который тем хорош, что его можно читать, сидя в электричке. Теодоров, таким образом, прекрасный объект для опроса. В некотором роде уникальный. Он средоточие тревоги, подавленности, одиночества, беспричинных страхов, ночных кошмаров и, конечно, внезапных приступов плача. Кроме того, он мучим угрызениями совести (самоедством), боязнью триппера, алкогольной интоксикацией, творческой неудовлетворенностью, приступами полового бешества, мыслями о невозможности остановиться, предощущением маразма. То есть он мучим своим головным мозгом, сердцем, печенью и почками, яйцами, всеми эпителиями – у него нет ни одного нормального, здорового органа и ни одного светлого гражданского, да просто человеческого, чувства. Для медицины – находка, для социологии – клад, для женщины – погибель, для самого себя – друг и враг. Редкостный урод и поганец, надо сказать. Как его земля терпит такого – не отторгла, не зашвырнула куда подальше, в анти что-нибудь! Но вообще-то жалостливый. Глядите, как переживает за большой процент ненормальных жителей типичного российского города: ой-е-ей! ай-я-яй! подумать только! Партия (известно какая) никогда бы такого не допустила. Чтобы при партии большая половина населения страдала от бессонницы, билась в приступах плача – что вы! Да лучше, бля, перестрелять всех этих невропатов! При партии 99,999 процентов людей были крепки, как мулы, и, если у кого-то случались приступы, то неудержимого здорового смеха. Демократы-падлы породили всяких рефлексующих, комплексующих Теодоровых. Хорош, ничего не скажешь! Сидит сонный, квелый, башка мотается на шее, залил шары, маразматик… одно слово, писатель! Всех писателей, кроме патриотических, надо массово стерилизовать, а Теодорова первого. С этим ясно. Теперь разберемся, что нам сулит Малеевка. Тишь соснового бора. Или прель елового леса. Или свет березовой рощи. Индивидуальная палата, то бишь отдельный номер. Трехразовая кормежка. «А я хочу добавки!» – «Извините, не положено». Задумчивые прогулки около водоема. «Здравствуйте, Ю. Д. Я, знаете, сегодня прекрасно поработал. Четыре машинописных страницы. А вы?» – «А я хочу добавки». По вечерам коллективное наслаждение телесериалом в холле. Поэтесса 62-х лет с ужимками школьницы – непременно. Классик времен пятилеток количества и качества – само собой. Массовое загорание на верандах в солнечный день. «Я не обгорела, нет?» – «Позвольте, посмотрю. У вас ляжки слегка тово-с…» Стук в номер: «Пойдем пить… как тебя?.. Теодоров! Я ставлю!» Все терпимо – благонравие, разгул, жара и дождь. Но представь, Теодоров, что по соседству, за стенами твоего номера сидят в мучительном вдохновении, в кретиническом раздумье, в экстазе, в слезах, в потугах десятки сочинителей. Десятки! И все они что-то и зачем-то сочиняют. Им трудно, радостно им, вол-ни-те-ль-но. И вот вопрос: как сможешь ты остаться независимым от этого мощного процесса? Где у тебя респиратор, чтобы не вдыхать воздух, перенасыщенный потовыделениями (поэты потеют), сероводородом и аммиаком (прозаики часто… это самое… пукают), миазмами чьей-то любви, ненависти, тоски и радости… как уберечь свое мнимое «я» в этой коллективной заводской работе? Ни строчки ты, Теодоров, не напишешь, а если что-то накропаешь, то такую мутотню, что будущий друг-читатель вправе устроить над тобой суд Линча… да-а… Выходи. Приехали. Станция Дорохово.

Глухая ночь. Провинциальное здание местного вокзала. По пустому перрону прогуливается, помахивая резиновой палкой, одинокий милиционер. Такой же одинокий, как я. Его рация бормочет и попискивает. Увидев друг друга, мы устремляемся друг к другу, как братья.

– Здравствуйте, – говорю я.

– Ну, здравствуйте, – отвечает брат мой милиционер. Он моего возраста, он, как и я, человек бывалый, страдающий.

– Как мне попасть в Малеевку, брат? – спрашиваю я.

– В Малеевку?

– Да, в писательский Дом творчества. Знаете такой?

– Знать-то я знаю. А зачем вам туда?

– А я писатель. Приехал работать и отдыхать, – объясняю я. – В Малеевку.

– Вы писатель?!

Он разглядывает меня в свете фонаря, задерживает взгляд на моем свертке под мышкой. Он явно не верит, что бывают такие исследователи человеческих душ.

– Документы у вас есть? – спрашивает он.

– Эх, брат! – вздыхаю я. – Сразу документы. Разве нельзя поверить на слово?

– Нельзя.

– Это плохо. Тогда что ж… вот документы.

Глухая темная ночь. Дальний собачий лай. Одинокий милиционер, живой и страдающий, внимательно просматривает паспорт мой и путевку. Сличает фотографию с оригиналом. Ничего не понимает. Действительно писатель!

– А что у вас в свертке? – спрашивает он, полагая, что я не только писатель, но и вор-домушник.

– А там… это самое… мой гардероб.

– Покажите.

Вот сука! Брат называется. Я показываю. Он явно удручен, что придраться не к чему. Возвращает документы и объясняет, что сегодня в Малеевку я вряд ли попаду. Надо мне ехать до Рузы, а автобусы уже не ходят, а от Рузы уж добираться до Малеевки, вот так.

– Ну, я на скамейке на вокзале переночую. Можно, надеюсь? – злобно спрашиваю я.

Он разрешает. Но внутренне, я чувствую, скрипит зубами: эх, забрать бы такого писателя-демократа да дать бы ему пиздюлей в отделении – вот это было бы правильно!

В холодном, совершенно пустом зале я выбираю широкую пустую скамью напротив окошечек касс и обстоятельно, как опытный бомж, укладываюсь. Сверток под голову. Два газетных разворота прикроют ноги и тулово. Хорошо. Уютно. Жестковато, но ничего. Мог бы я лежать, конечно, в своем номере под одеялом, но там паниковал бы, мучился бы. А здесь, глядишь, усну крепким сном. Надо привыкать. Надо организовать свою дальнейшую жизнь так, чтобы не зависеть ни от учреждений, ни от государственных квартир. Лежать бы сейчас в каком-нибудь подвале, в темноте, около труб отопительной системы и слушать крысиный писк над ухом – это идеальный вариант. Ну, ладно. Спи, пьянь, спи. Подумай о больших городах по ту сторону – о Париже, Нью-Йорке, Токио, обязательно о Лондоне, где никогда не бывал и никогда не побываешь, – о Мальвинских (Фолклендских) островах и обязательно об Исландии, и непременно о Новой Зеландии… не забудь перуанскую сельву и аргентинские пампасы… большая планета, громоздкая, освещенная и темная… тибетские восьмитысячники меня очень интересуют и Марианская впадина… верлибры и частушки… мулатки и «Сага о Форсайтах»… Иокнапатофа… повторим: Иокнапатофа… спи, Спид… сыт Спид… никогда моя Олька не играла с куклой Барби… где-то рядышком Горбачев, Миша, не храпи!.. какая ты тепленькая, Лиза, а я знаменитый футболист Теодоров… глазные яблоки закатываешь вверх, считаешь до миллиона, тепло распространяется по телу… Марио Варгас Льоса плюс Платонов… самостоятельное управление «Боингом»… так! вступаем на Луну, осторожней… а маме не позвонил, а брату тоже… тошнит, блевануть, что ли?.. приди на помощь, Микки Маус… спи, мразь, спи, баю-баюшки-баю… «что ты, что ты, мальчик Гога, звери в город не приходят, звери только все по норам, ну, зачем же зверям в город?..» вот именно… или так: «пятнадцать человек на сундук мертвеца», тоже правильно… а ты, сердце так называемое, сгинь!.. «собакам брошу сердце – растерзать»… замечательно!.. проснусь на скамейке Центрального парка города Нью-Йорка… вижу тебя, Лиза, вижу, вижу песчаный тот берег, фоб поваленный вижу и как тридцать три богатыря выходят из моря, а также говорят, что в каждом из нас жил-поживал двойник, близнец, но умер… причем, будучи сперматозоидом, я уже был глобальным убийцей… ох, и прытким я был сперматозоидом! всех погубил, всех обогнал!.. зарядить бы меня в ракету и запустить в космос навсегда… там хорошо, там звездочки, там батя Господь Бог спросит: «ну, расскажи, о Томплинсон, ну, расскажи скорей, какие добрые дела ты сделал для людей?..» кажется, так… во всяком случае, наверно, надо полагать, вероятно, не исключено, так сказать, в некотором роде вполне возможно на данном этапе в развитии… и расслабиться, расслабиться, дышать ровно или не дышать совсем… и придет сладкий цветной сон в виде девичьих нижних губок, как лепестков… и придет эта, которая на бандершу похожа, называется Баба с Косой – ну, беззубая, ну, и что?.. все лучше, чем мильтон с дубинкой, или эта самая… как ее?.. Малеевка с приживальщиками-творцами, с трехразовым питанием… поблевать бы и сделать пи-пи… глядишь, и дьявол спустится, наконец, с гор, ибо «дьявол спускается с гор», он бессребреник, как в милом детстве, когда я зачем-то, садист, повалил брата и прижал его мудрую голову коленом… нет мне прощенья! и нет сна! и начхать мне на вашу Малеевку!

Тут Теодоров [1]1
  ТЕОДОРОВ – псевдоним. Настоящая фамилия неизвестна.


[Закрыть]рывком садится на скамье. Смотрит в закрытые окна касс дальнего следования.

Дальше он делает вот что. Разворачивает свой сверток. Достает мыльницу с мылом, зубную щетку, прибор бритвенный, два носовых платка. Рассовывает их по карманам куртки. Рубашки свои запасные, трусики свои чистенькие он снова заворачивает в «Литгазету» и оставляет на скамье. Для чего он это делает? Чтобы кто-нибудь нашел, удивился и обрадовался. Вот, гляди-ка! – удивился бы и обрадовался. – Чистые рубашки! Трусики! Как хорошо!.. Во-вторых, Теодоров полагает, что, избавившись от всякой поклажи, даже такой необременительной, он как бы освобождает себя от обязательств перед Малеевкой и начинает новую жизнь, абсолютно не похожую на предыдущую. Он становится вольной птицей и имеет полное право, поблевав за углом вокзала, возвратиться в Москву, столицу мира, а оттуда незамедлительно, любым возможным способом, отбыть в свои родные места. Ибо, думает он, Лизонька Семенова соскучилась и измучилась без него. Места себе не находит без него и, возможно, близка к самоубийству. Немедленно на помощь Лизе!

А ты, мама, и ты, отец, и вы, братья, простите – он приедет к вам в следующий раз. А роман «Невозможно остановиться» он сможет написать только в своей однокомнатной, за любимым кухонным столом, где сейчас пируют тараканы…

И я одобряю действия Теодорова. Он принял правильное решение.

(Окончание следует)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. ВОЗВРАЩАЮСЬ ДОМОЙ

Против движения солнца, слева направо. Это не так просто, как кажется. Есть физическое сопротивление материи. Может, восточный тайфун сдерживает: бьет прямо в лоб, в грудь. Раз, два, три… семь меридианов должен пересечь по суше, семь географических шлагбаумов, семь временных закрытых зон. Все в обратном порядке. Повторим урок, дети. Среднероссийская равнина, мокнущая под дождем. Северные леса, мокнущие под дождем… что дальше? Правильно, дети: Уральский становой хребет, мокнущий под дождем. Мы въезжаем на Западно-Сибирскую платформу, под дождем мокнущую. Да, разверзлись хляби небесные – бывает.

Это, дети, горюет природа. Оплакивает кого-то – может быть, пассажира Теодорова, своего блудного сына. Поезд N 2 Москва-Владивосток. Привилегированный поезд, ребята. Он идет быстро, пренебрегая маленькими станциями, в нем звучит иностранная речь. Иностранные пассажиры, глядя в мокрые окна, обмениваются впечатлениями. «О, матушка Россия! Велика ты, однако!» – говорят они. «Нам бы такую Россию!» – мечтают они, и напрасно. Никто им эту мокнущую землю не отдаст ни за какие их проклятые нечистые доллары. Хозяева этой мокнущей земли – мы, дети. Мы в окна глядим только изредка. Мы спокойно проспим знакомый город Красный Яр – и проснемся где? Правильно, в Восточной Сибири. «О! – заговорят иностранцы. – Матушка Сибирь!» – глядя на солнечную зеленую тайгу. Матушка да матушка, вот все, что они знают. Больше у них слов нет. То-то удивятся, злорадствует Теодоров, когда увидят наш Байкал, а на берегу его бродягу около рыбацкой лодки…

Жаль их вообще-то, этих инострашек, правда, дети? Сирые они какие-то, убогие, хоть и смеются все время. Мелкие они какие-то, мелкотравчатые, правда? Слабо им выйти, к примеру, на станции Тайшет или какой другой и пойти по нашей могучей тайге куда глаза глядят. Не дотягивают они до нашей вселенской широкомасштабности. Нет в них непредсказуемости. Компьютеры, компьютеры – задолбали своими компьютерами! Жрут опять же много, в день не меньше трех раз, а на сытый желудок могут ли у них возникнуть такие интересные мысли, как у Теодорова? «О, батюшка Байкал!» – говорят. Больше им ничего в голову не приходит. Еще вздыхают, облизываясь: «О, омуль!» То есть хотят нашего байкальского омуля, жадюги. Подумали бы лучше о смысле жизни. Только на этих просторах его и можно сыскать, если постараться, – правда, дети? У них там и родиться-то стыдно, а уж понять, зачем родился, вообще пустая затея. Доллары, доллары – задолбали своими долларами!

Теодоров гордится, что у него никогда не было и не будет карманных Авраамов Линкольнов. Ему хватает трех двадцатипятирублевых Ильичей. Вот человек, не то что ваш Авраам! Головастый, умняга. Говорит Теодорову с банкноты, хитро прищурившись: «Вы, батенька, не трусьте. Вы со мной не пропадете. Мы еще такой мировой пожар раздуем – архипожарище!» Ясное дело, Теодоров ему верит. Он бережет Ильичей, не разменивает. И в контакты с иностранцами не желает вступать – ну их! У него есть поважней дела. Теодоров, пристроившись на верхней полке – подушка под спиной, на коленях купленный журнал и походный блокнот, – усердно пишет роман «Невозможно остановиться». Начало его – после многих вычеркиваний – получается такое:

«Иду в гости к Медведеву. День рождения Медведева. Давний приятель Медведев. Не Рой, не Феликс – Иван Медведев. Круглая дата: 40 лет. Четыре раза по десять или восемь раз по пять – как угодно. Много пережито. Много пройдено [2]2
  Читай 1 главу «Иду в гости к Медведеву». (Все прим. Теодорова)


[Закрыть]».

Человек с верхней полки – это Теодоров. Здесь у него своя особая жизнь, как в родном гнезде. Нижние попутчики давно махнули на него рукой, как на чокнутого мудака, который время от времени спускается со своего насеста – мрачный, отрешенный – и вновь забирается туда, исчезая из поля зрения. Теодоров пишет, товарищи! Ну, пишет. Имеет на это право? Вы имеете право резаться в подкидного, забивать «козла», вам теодоровские занятия кажутся придурью, пусть так, а его удивляет ваше козлиное времяпрепровождение. Вам внизу хорошо, а ему на своей верхотуре неплохо. Вот так.

Но контактов избежать все же не удается. В один из перекуров в тамбуре к Теодорову приближается какой-то немыслимый клетчатый пиджак. Тоже закуривает. Очень длинную сигарету. Протягивает Теодорову пачку: мол, отведайте моих!

– Найн! – отрывисто отвечает Теодоров, большой знаток иностранных языков. И продолжает смотреть в окно, любуется нашей Восточной Сибирью. А этот пиджак пристает, примазывается.

– Вы едете далеко? – спрашивает он по-нашему. То есть каким-то образом знает наш язык, на который, полагает Теодоров, только он имеет монопольное право, так как не только постоянно говорит на этом языке, но и пишет.

– Я еду до самого конца, – внятно отвечает ему Теодоров. Каждое слово выговаривает очень внятно.

– Вы едете во Владивосток? – уточняет чужестранец. Полнолицый такой, добродушный, белозубый.

– Иес, – зачем-то переходит Теодоров на другой язык.

– Вы говорите по-английски? – радуется тот.

– Найн, – отвечает Теодоров по-немецки. Но немецкого он тоже не знает.

– Вы живете во Владивостоке? – пристает упрямый иноземец.

– Нет. Я живу еще дальше. Я живу на Сахалине, [3]3
  Сахалин – исконно русская земля.


[Закрыть]– внятно отвечает Теодоров. Хорошо так говорит, очень внятно.

– Это очень интересно, – улыбается добродушный иностранец. – Я живу в Нью-Йорке.

– Это тоже очень интересно, – откликается Теодоров.

– Джон Хэмптон, – представляется американец, извлекая из пиджака и протягивая свою визитную карточку.

– Теодоров. Юрий, – скромно называет себя Теодоров.

– Наша группа едет в Улан-Удэ, – объясняет благодушный Джон.

– Это очень интересно, – говорит Теодоров.

– Я вас приглашаю в гости, – говорит Джон-американец.

– В Нью-Йорк? – пугается Теодоров.

– В наше купе, – улыбается белозубый Джон. – Нам интересно с вами поговорить. Пойдемте, Юрий.

«Не ходите, батенька, – шепчет из кармана Ильич. – Архи! – чихает. – Архи! – чихает, ибо в кармане крошки табака. – Архиподозрительный молодчик!»

– Удобно ли это, Джон? – спрашивает Теодоров, не слушая советчика.

– Ничего, ничего. Все будет очень хорошо, – успокаивает Хэмптон Теодорова.

Так Теодоров попадает в купе, где все пассажиры, как на подбор, американцы. По-русски – это надо же! – никто, кроме Джона из Нью-Йорка, говорить не умеет, позорники! Но зато у всех есть – эка невидаль! – визитные карточки. А у Теодорова, естественно, нет. Ну и что? Он и без визитки может рассказать о себе, если ему нальют из большой и красивой бутылки, стоящей на столике.

– Виски? – предлагает радушный Джон, словно угадывая его мысли.

– О'кей! – сразу откликается Теодоров.

Все смеются. Смотрят хорошими, добрыми глазами. Не иначе им понравился безупречный английский Теодорова.

Джон Хэмптон рассказывает что-то на английском о Юрии Сахалинском. Пожилая американка и два средних лет мистера (можно так сказать?) поднимают брови, выражая удивление: мол, как далеко живет Теодоров, хотя сами-то они живут еще дальше, дальше некуда! Все пьют, как полагается, понемножку, но Теодорову на фоне Восточной Сибири никак нельзя подводить нашу Восточную Сибирь, и он отпивает умеренно много. Сразу завязывается живой и дружелюбный разговор. Джон Хэмптон толмачит, и Теодоров, привычный к интервью с японцами, складно рассказывает об островной жизни. Но американцев (а здесь все американцы и все коммерсанты) интересует не столько Сахалин – исконно русская земля, кстати, – сколько личность самого гостя. Кто он? чем занимается? его семейное положение? Ну, это пожалуйста. Виски позволяет. Теодоров родился…

– Еще виски? – спрашивает друг Джон.

– Да, непременно, – нахальничает Теодоров. А с ними только так и надо! С ними чем наглей, тем лучше. Потому что они богачи, коммерсанты. Зажирели они под сенью своей статуи Свободы – скажи, Ильич!

«Пхавильно, батенька! – откликается купюрный знакомец своим картавым говорком. – Аххипхавильно!»

Но гордость за родину, промелькивающую в окне своими таежными чащобами, не позволяет Теодорову излагать полную правду о своей кипучей жизни.

К бывшему режиму он всегда, конечно, относился резко отрицательно, за что был гоним и притесняем, а всю нежность и любовь свою посвятил охране материнства и детства. Он, господа, домосед и семьянин. У него четыре дочери – Лиза, Варя, Настя, ну, и эта… как ее?.. Маруся.

– Вы молодец! – хвалит его через переводчика пожилая американка. И спрашивает через Джона Хэмптона, состоит ли Теодоров в обществе защиты животных.

«Уланудэ!» – мысленно отвечает ей Теодоров. – Конечно! – горячо говорит он вслух. (Богатеи любят животных.)

«Пхавильная политика!» – хвалит его друг Ильич, который дока по части обмана доверчивых буржуев.

– Вы состоятельный человек, Юрий? – спрашивает сам Джон. «Глупый вопрос!» – думает Теодоров.

– Да, я имею банковский счет, – отвечает он. («Пять рублей остатка»).

– Вы популярный писатель? – интересуется другой мистер, лысый, между прочим, как Ильич.

«А вот налей – скажу».

– Да, полагаю, что популярный. Одна моя повесть выходила трехмиллионным тиражом, – по-простому признается Теодоров.

Миллионы, конечно, поражают их. Ну еще бы! Эти шесть нулей для них, бездуховных коммерсантов, все равно, как шесть сияющих нимбов, на которые нужно молиться, – пхавильно говорю, Ильич?

«Бля буду, пхавильно!» – восхищенно кричит вождь. Теодоров наливает ему мысленно стопарь виски. Что в них есть положительного, в этих американцах из разных американских штатов, так это их алкогольная восприимчивость. То есть начинают они понемножку, в своей национальной порочной манере, но под влиянием умного Теодорова, под магическим действием его залповых доз (и необъятности нашей Восточной Сибири) они, эпигоны, перенимают теодоровский стиль питья, даже американка Стелла, уже, увы, не молоденькая… Вот и нет бутылки виски, тю-тю бутылка! Но хороший нью-йоркский парень Джон достает из сумки вторую – молодец. Закусывает Теодоров чем американский Бог послал, а именно жареными кукурузными зернами, и рассказывает анекдот о широте русской души. Идет, значит, по Бомбею или Калькутте – это неважно – русский моряк, а на плече у него сидит попугай. И вот они (моряк и попугай) подходят, значит, к индийскому факиру, который, играя на дудочке, заставляет танцевать страшную кобру. Кобр-ру! Они (матрос и попугай) наблюдают, а тут факир перестает дудеть и вдруг спрашивает моряка, русский ли он. Моряк отвечает, что он, безусловно, русский. А факир, значит, спрашивает: а правда ли, что русский может выпить залпом стакан водки? Моряк чистосердечно отвечает, что это правда. Факир поражен и спрашивает: «А два стакана?» Моряк ему терпеливо отвечает, что и два можно. Факир не верит и кричит: «А три? Три?» Тут не выдерживает, значит, попугай и сварливо кричит: «И три! И четыре! А твоим червячком закусим!» В бережном, надо полагать, переводе Джона.

Американцы смеются, но Теодоров не обольщается, что это именно он насмешил их: они смеются беспрерывно. А когда не смеются, то улыбаются широко и белозубо. Мистика какая-то! То смеются, то улыбаются! Почему так, Ильич? Почему их лицевые мускулы никогда не изобразят горького раздумья над смыслом жизни, не исказятся в тоске-печали?

Инфантилы какие! – жалеет Теодоров бедняг. И прочищает горло: его попросили спеть что-нибудь исконно русское. Ну, пожалуйста! Вот любимая песня Теодорова. Называется она «Степь да степь кругом». Уж она-то, заставит их, розовощеких, притихнуть и взгрустнуть, тем более в исполнении Теодорова. Значит, так.

 
«Сте-епь да степь круго-ом.
Путь далек лежит.
В той степи-и глухой
замерза-ал ямщик».
 

«Не хреново, а, ребята?» – думает он, удивляясь, почему американцы не плачут, ведь сам-то он готов зарыдать. Бесчувственные какие, толстокожие! Переговариваются, улыбаются, смеются – ну, никак не прошибешь их американскую мечту о шести нулях. Не понимают, что жизнь нам дана один раз и прожить ее надо, как этот замерзающий ямщик с поводьями в руках в необъятном пространстве снежной степи, а не на зеленом газоне под стрекот косилки… да-а! Не дотягивают, не дотягивают! И не подтягивают. А пьют хорошо, тут ничего не скажешь. Ишь, как мисс Стелла раскраснелась. Вот жениться бы на ней, думает Теодоров, и тоже, небось, ходил бы с персональной косилкой по газонам около своего двухэтажного коттеджа в штате Вирджиния мистер Теодорофф. А потом бабу (мисс Стеллу) выгнать из дома и выписать к себе Лизоньку-душеньку, вот хорошо бы было!

– Нет, Джон, я не уеду в Америку, – отвечает Теодоров на вопрос пьяного Хэмптона.

– Почему, Юрий? – не понимает дружище.

– Я в степи замерзну, Джон. Так мне на роду написано.

– Ха-ха-ха! Я вас приглашаю в гости, Юрий.

– В штат Нью-Йорк? Можно! – соглашается Теодоров, пия. И вдруг все начинают звать его в гости – в штаты Вирджиния, Калифорния, Массачусетс. (А за окном все еще, между прочим, Восточная Сибирь – зеленая, тяжелая, таежная.) Дружно записывают его адрес, чтобы вызвать Теодорова, обещают долларовую помощь – им это раз плюнуть. Карманного Ильича от такой продажности Теодорова перекособочило, перекорежило. Он шипит: «Хенегат, вы, батенька!..» Кто бы говорил! Вспомнил бы свои Женевы и Лондоны! А кто милой Наденьке с Инесской изменял, а? То-то же. Помалкивай, неконвертируемый!

Обнявшись за плечи с Джоном Хэмптоном, Теодоров пытается подпевать коммерсантам. Какая-то американская национальная песня – про травокосилку, наверно. Дружную компанию разрушает новый американец, возникающий в дверях: улыбающийся, конечно. Судя по всему, друзьям Теодорова пора идти в ресторан на кормежку. (Без этого они не могут.) Но прежде чем расстаться, бизнесмены желают одарить своего гостя. Из чемоданов и сумок появляются всякие американские штучки-дрючки. Теодоров шарахается к двери:

– Нет! – пугается он. – Ноу!

– Это есть наш презент, – объясняет Джон на испорченном уже русском.

– Мне нечего вам подарить! – отбивается неконвертируемый Теодоров. – Хорошо! Виски возьму. Сигареты. Спасибо.

Но американцы по-деловому настойчивы, и вот уже Теодоров обладатель зажигалки, дамской сумочки (для миссис Теодоровой), жвачек и значков (для многочисленных дочерей), красочных буклетов и журналов. Он стал капиталистом, и Ильич в неврастеническом припадке брызжет слюной, матерится, как сапожник. Не знает он, что не продажен Теодоров, о, нет! У него беспорочная душа, пусть пьяная. Трезвая Восточная Сибирь, зеленоглазая, как Лизонька Семенова, мощно и глубоко дышит за окном. О, как далеко мне еще ехать до конечной остановки, где успокоюсь со сложенными на груди руками, с усмешкой на мертвых губах, с закрытыми навеки глазами. Пренебрегу городом Нью-Йорком в штате Нью-Йорк. Он не мной выдуман. У него иная судьба. Не бывать мне там – ну, что ж. Я и по Луне не ступал, и на Марсе не просыпался, а там тоже интересно. Наши возможности ограничены, это надо понимать. Но ждет меня небывалое будущее, когда успокоюсь, вздохнув напоследок. А пока ты мерцаешь, Лиза, пока освещаешь, есть смысл продолжать и приближаться. Между нами всего-то забайкальские степи, станция с хорошим названием Ерофей Павлович, Зея и Бурея, Шилка и Аргунь, Бия и Катунь… Приморье с Дерсу Узалой… удалой город Владик, залив Петра Великого… часть Японского моря… стылые межзвездные пустоты разделят нас позже, Олька, милая девочка, а сейчас я еще слышу твой вздох предсонный: «Папа, я соскучилась…» – следовательно, мы на одной земле, в едином сочетании – и я спешу, тороплюсь, стучу колесами, помахиваю кнутом, покрикиваю, ямщичок удалой, пассажир беспутный. А ты, город Улан-Удэ (где никогда не бывал), не обижай бедолаг американцев!

В городе Владике я посещаю местную писательскую организацию. Зачем? А затем, что мне нужны деньги. Все писатели братья, не так ли? Они должны помогать друг другу, правильно? Проблемы одного – это общие проблемы, согласны? Ну вот. Поэтому я и пришел сюда за матпомощью. Сто рублей – небольшие деньги. Это так, разовый пшик. Тем более, что я их немедленно вышлю телеграфом, едва прибуду в родные края. Резонно?

Местный руководитель организации, незнакомый мне пожилой человек, считает, что моя логика безупречна. Повертев в руках документ – малеевскую неиспользованную путевку – и ничего не поняв, он дает команду бухгалтеру. Бухгалтер отдает распоряжение кассиру. Кассир открывает сейф. (Такая технология.) Я же сочиняю краткое обязательство возврата суммы и расписываюсь в ордере. Вот и все. Так просто, что сердце радуется за дружное писательское сообщество – жить ему и цвесть!

С сотенной в кармане я возвращаюсь в кабинет ответственного секретаря. Он сидит, задумчиво глядя в окно на всемирно известную бухту Золотой Рог, – сочиняет, наверно, мысленно стихи или прозу.

– Спасибо, – благодарю я его и спрашиваю, нельзя ли позвонить за их счет домой.

– Валяйте! – разрешает он, пододвигая телефон. Безотказный писатель. Талантливый наверняка. Многих лет ему здоровья!

Пользуясь кодом, я набираю бывший свой квартирный номер. Идут гудки, правильно чередуясь. Но никто не отвечает. Ни дочь Оля, ни бывшая Клавдия, ни заместитель мой Олег Владимирович, бескорыстно взявший на себя заботу о моей семье. Я делаю правильный отбой и набираю редакционный номер Лизоньки. (У Теодорова отличная память!) Ладони у меня потеют. Это значит, что я волнуюсь.

Странно, но и на этот раз никто не хочет поднимать трубку. Как понять? Не случилось ли чего в моем городе, не свирепствует ли там какой-то небывалый мор? Звоню в Чеховский фонд и с облегчением слышу знакомый голос.

– Илья! – радостно зову. – Здравствуй. Это я.

– Кто? – откликается он. И вдруг восклицает с озарением: – Юраша! Ты, что ли? Откуда? Неужели из Малеевки?

Я слегка обижаюсь: за дурака он меня, что ли, держит? Какая к хренам Малеевка! Я нахожусь близко, рядышком. Из Владивостока я звоню.

– Не понял, – говорит Илья.

Доступно ему объясняю, человеку оседлому, что самолеты в наше смутное время летают по-дурацки – куда хотят, а поезда двигаются по непредсказуемым направлениям. Вот я оказался во Владике, портовом, между прочим, городе, нашем Сан-Франциско.

– Та-ак! – протяжно отвечает Илюша. – И все-таки не соображу. Ты куда направляешься – ТУДА или обратно.

– Обратно, конечно, – сержусь я на его умственную неповоротливость. – К вам еду. Соскучился я. Неужели не ясно?

Наступает пауза.

– А вы что, не соскучились по мне? – ревниво спрашиваю я.

– Ну-у, – тянет Илюша, – мы вообще-то, честно говоря, еще не успели от тебя отвыкнуть. И когда будешь?

– А вот сяду на пароход и буду. Что нового у вас?

– За такой срок ничего нового не произошло. А ты до Москвы-то хоть добрался?

– А как же! – горжусь я. – От Кости Киселева вам привет.

– Ага. Ясно. А мы группу сколачиваем на Курилы. Тебя включать?

– Обязательно!

– Тогда поторопись. С деньгами у тебя как?

– А знаешь, неплохо, – хвастаюсь я.

– Ну, что ж. Ну, давай, не теряйся. Ждем, – слегка растерянно заканчивает Илюша.

Хороший разговор. Кому-то он может показаться бессодержательным – и напрасно. Таким разговорам цены нет, если их правильно понимать. В них до хрена подтекста. Одно слово «ждем» чего значит! Это же, если правильно понимать, целая поэма дружеских чувств. Такое слово надо заслужить. Не каждый его достоин, так ведь? Я – Заслуженный Друг Российской Федерации. Такое у меня почетное звание, за которое мне положена добавка к будущей пенсии. Серьезно вам говорю! Не всякого спросят по телефону «с деньгами у тебя как?», и не всякому я отвечу «а знаешь, неплохо». Глубочайшего смысла разговор произошел у нас с Илюшей, если его правильно понимать.

А икде же ты, Лизонька? – думаю я, направляясь на морской вокзал Сан-Франциско. У кого берешь интервью, если берешь интервью? Так ли радостно-растерянно, как Илюша, воспримешь весть о моем прибытии? Помнишь, как меня зовут? Сразу узнаешь, или мне надо будет напоминать, кто я такой и что нас связывает? Ну-ка, скажу я после первых же объятий и поцелуев, отвечай, красавица, признавайся, старшая сестрица, блюла ли мужскую честь и писательское достоинство Теодорова? Так ли любила меня, как я тебя, как любят верные друзья? Была ли верна мне, как я тебе, наперекор любой судьбе? У-у, какие черти пляшут в зеленых очах твоих! Пойдем, пойдем, уединимся – и самописец мой чувствительнейший сразу определит непорочность или блудливость твою. Хвала невинной и горе грешнице. Не знаешь ты, о, Лиза, сколь жесток и кровав может быть оскорбленный Теодоров. У-у! – вою я вслух, увлекшись, гримасничая, и юная, стройная аборигенка, прыснув, прыскает от меня в сторону.