Текст книги "Невозможно остановиться"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Ошибается, конечно. Никогда нельзя сказать заранее и наверняка, во что выльется новая близость, чем обернется – рутиной или чудом дивным. Никакой опыт не помогает – ни писательский, ни житейский. Всегда есть вероятность всемирного открытия, потрясающего «ну и ну!». Так я сбивчиво думаю. Так я ей говорю.

– Выйдите… к чертям… я сама! – просит, сдаваясь, Лиза.

Просьба эта нелепа, наивна. Но послушание в таких случаях необходимо, товарищи. Я выскакиваю в ванную комнату и здесь очень быстро сбрасываю с себя одежду. Думаю: а ведь мог бы сейчас висеть у этой стены высококачественный труп, с запашком, без мыслей и желаний. Думаю: надо что-нибудь подарить соседям за спасение, что-нибудь ценное – пучок редиски, например. Дрожу, как новичок, в нетерпении, но при этом быстрым, опытным взглядом оцениваю степень своего возбуждения.

И вот, набрав воздуху в грудь, вхожу в комнату. Вот он я, Лиза. Вот ты. Давай знакомиться, Лиза. И юркаю к ней под одеяло, крепко обнимая.

– Слушай… подожди… – задыхается она. – А у тебя это есть? Сейчас опасно… такой период…

Какая хозяйственная Лиза! К сожалению, нет у меня этого изделия. Но я буду осторожен. Обещаю. Очень-очень осторожен. В критический момент, Лиза… ну, как бы это объяснить цивилизованными словами?.. исчезну, выскользну. Сброс на сторону, Лиза… как ядерные отходы, понимаешь? – бормочу ей на ухо.

Коленями пытаюсь раздвинуть ее упрямые, молодые, крепкие ноги. Сопротивляется, не дается.

– Нет, подожди… А ты чистый?

– Стерильный я. Из парной.

– Я не о том… Я вообще…

– Не бойся. Все хорошо. Ничего страшного, – убеждаю ее, прикрывая рот губами.

Сверху, как главнокомандующий с холма, я вижу, как нежно искажается ее лицо. Глаза закрываются: прощай, жизнь! Порывисто дышит. Направляет меня туда – не знаю куда… то есть туда – знаю куда: в заветное свое местечко, в свой потайной скрадок. Я пугаюсь: что такое? в чем дело? Неужели я так бессовестно велик сегодня? Или она так узка и труднодоступна? Мелькает дикая мысль: не навредить бы, не покалечить… ей еще жить да жить! Приговариваю, как лекарь:

– Так вам не больно? А так?

– Ты черт! – слышу. – Громила… насильник… О, зверюга!

– Что ты, милая? Какой же я зверюга? Я… я гуманист, – тоже начинаю нести околесицу. – Вот так. Ничего страшного. Конец пути. Тупик, Лиза.

– Побудь там… не шевелись.

– Могу… но сложно.

Послушно затихаю. Дыхание рот в рот. Язык у Лизы горячий и сладкий, как… как не знаю что. На многое способен такой язычок, думаю. Целую грудь. Захватываю губами ее сосок. (Молочка, видите ли, захотелось Теодорову!) Лиза стонет и вдруг изгибается дугой, приподнимая меня… такая сильная!

– Давай… убивай дальше! – слышу ее злой шепот. (Бредит!)

То есть ограничение снято. Так надо понимать. Да и невозможно пребывать в неподвижности. Я стискиваю зубы… накатывает знакомая волна нежности… ну, держись, Лиза!

– Говори! Не молчи! – требует она. Глаза открытые, но незрячие. – Говори, что чувствуешь.

– Я… Лиза… чувствую… высокую ответственность за тебя…

– А хорошо тебе? Хорошо?

– О да! А тебе, Лиза? Не боишься уже?

– Нет! Скажи что-нибудь хорошее! Пожалуйста!

То есть любит беседовать. И я тоже люблю такой вот осмысленный разговор.

– Ты… Лиза… лучше всех… – придумываю я комплимент, вздымаясь вверх.

– О, Господи!

– Ты… это самое… неземная.

– Ужас!

– У тебя, Лиза, даже попочка интеллектуальная… честно говорю! Не то, что у других!

– Хватит! Лучше молчи!

Смена диспозиции, смена верховного командования. Теодоров попадает в некоторую зависимость от Лизы. Иной кругозор у него теперь. Да и Лизе иным кажется этот мир. Она, склонив лицо, ритмично приподнимаясь, видит, например, как мой воспаленный, одичалый, но не потерявший ориентиров дружок то ныряет в небытие, то вновь появляется на воле.

– Боже… здоровенный! – мистически шепчет она, содрогаясь.

– Это… он… ради тебя!

Я сжимаю ее груди, тереблю соски, пробираюсь к ягодицам.

– Говори! Не молчи! Говори еще! – неутомимо просит она.

Что же еще? Много у меня дельных мыслей. О, Лиза, любимая! – могу я воскликнуть, и это будет честно и искренне на данный момент. О, Лиза! Сколько вас было, разновозрастных и разномастных! О, Лиза, знала бы ты, какие бляди попадались мне! Им я тоже говорил добрые слова, называл, случалось, любимыми и жалел, жалел их, пропадающих и не виноватых в своей судьбе… Давно я понял, а может быть, всегда понимал. Изначально, что связывают нас родственные человеческие узы, единство бытия, Лиза, и смерти. Каждый нуждается друг в друге и молит вслух или немо о помощи. Но, сказав «любимая», я, Лиза, не сказал «люблю», пойми. Любимых много, но любимая небывалая бывает одна, в единственном своем предназначении. Самое горькое, Лиза, любя всех, пребывать в одиночестве, без надежды вновь обрести любимую. Вот так, Лиза, любимая.

– Повтори! – просит она.

– Любимая.

– Врешь… но хорошо! Спасибо! Спасибо!

И начинает двигаться так быстро, так сильно и иступленно, что темпераментный писатель Теодоров сипит:

– Сейчас, Лиза… слышишь?.. сделаю ядерный сброс. Поберегись!

– Нет, не уходи!

Голос у нее такой, что мурашки бегут у меня по спине. Припадает ко мне грудью, закрывает губами рот – и вот когда мы полностью сливаемся, переходим друг в друга… единое тело, единый стон… и, освобождаясь от горячего семени, я (кажется мне) чувствую оргазм не своим привычным органом, а ее, Лизиным, заимствованным… Да-а. Вот так.

И замираем оба, распадаясь поодиночке, покончив счеты с жизнью.

Однако же воскресаем.

Лиза (я не сразу почему-то вспоминаю ее имя) просит усталым, незнакомым, каким-то пожилым голосом:

– Дай, пожалуйста, сигарету.

Я молчу, не шевелюсь.

– Слышишь? Дай сигарету, – повторяет она.

Я шарю рукой по полу рядом с тахтой. Достаю пепельницу и ставлю себе на грудь. Сигареты, спички… Вкладываю сигарету ей в губы, подношу огонек. Как постарела, осунулась! что же такое я с ней сделал? Закуриваю сам и мысленно молю ее: только помолчи, пожалуйста! Ничего не говори, ни слова… минут так сто. Ибо я, Теодоров, люто не люблю мгновенного переключения от безумства к благодарным ласкам с поцелуями, к роевой бытовой трепотне. Поэтому помолчи, Христа ради! От этого многое зависит в дальнейших наших отношениях.

Так тяжело, безотрадно в эти минуты, знали бы вы! Почти всегда, за редким исключением. Словно я продал ни за грош бессмертную свою душу. Невосполнимую потерю чувствую, невозможность возврата к себе бывшему. При этом, представьте, ни малейшей мужской гордости за одержанную победу, ну, ни малейшей. Наоборот, думаю: пропадите вы все пропадом, вы, молоденькие и зрелые, со своим смертельным единообразием! Каждый раз так выхолащиваете Теодорова, что опять и опять возникает перед ним легкий образ петли. У-у, как мне плохо, Лиза Семенова! Не прикасалась бы ко мне, отодвинулась бы, что ли. Убери, пожалуйста, свою ногу с моей, а то могу неосознанно пнуть. Зачем добивался, чего добился? Разве мало мне для разрядки дружка Агдама и его родственников? Нет же, слабоволен и безудержен, хотя козе понятно, что никакие красивые тарталетки… виноват, старлетки?.. не заменят мне раздражительной жены Клавдии. Не заменит мне новый чистый лист бумаги, заполненный новыми словами, тех стародавних записей, что рождались без умствований, с пылу-жару, в нерассуждающей горячке молодости.

И вот легкий образ петли, стало быть. На кухонном столе небольшая прощальная записка: ушел, мол, в новые края, откуда не возвращаются, подожду вас там, обустрою место.

Пых-пых! – дымлю. Пых-пых! – дымит Лиза. Молчит уже минуты три, небывалый в некотором роде случай. Думает, наверно: «Балда я, балда! С кем связалась! Он же мертв, хоть и кажется живым, этот Теодоров. Ну, понимает кое-что в сексе, ну, не хам, не быдло, ну и что? Он же перегорел давно и сейчас мечтает, чтобы я ушла. Балда я, балда!»

А Теодоров от тоски кромешной, переходит незаметно к писательскому анализу:

«Значит, так, Лиза. Вот ты какой оказалась Лизой! Совсем недавно я давал тебе урок словесности. Был, так сказать, твоим наставником. Полагал, что и в постели буду им. И что же, Лиза? Ведь я чуть ли не в учениках побывал у тебя за эти двадцать, примерно, минут, и не оставила ты мне ни одной загадки о себе. Жаль-то как, зеленоглазая, страшно жаль!»

– Так. Довольно! – вдруг рывком садится она на тахте. Гасит на моей груди… то есть, в пепельнице на моей груди окурок.

– Что такое? – неохотно приподнимаюсь я на локте.

– Пойду домой!

– А что случилось? Полежи, отдохни… помолчи.

– Зачем? Не нужна я тебе. Я же вижу.

– С чего взяла? – неестественно удивляюсь я.

– Слушай, Юрий, я ведь не безмозглая. И опыт общения с мужчинами у меня есть, мог бы заметить.

– Я заметил. Но зачем бежать? Ночуй здесь.

– А ты хочешь этого? Ну-ка соври!

– Хочу, – вяло вру я.

– Поцелуй, тогда поверю. Но не формально поцелуй!

– Видишь ли, Лиза… Не люблю я, когда…

Но мысль не успеваю развить до конца. Сильный стук во входную дверь прерывает меня. Мы замолкаем. «Кто это?» – спрашивают меня глаза Лизы. «А хрен его знает!» – отвечаю, пожимая плечами.

– Не открывай.

– Она сама откроется. У меня замок на соплях.

Так и есть. Гость стучит покрепче. Нажимает, видимо, плечом, зная о неустойчивости запора, – и вот я уже слышу знакомый густой бас:

– Теодор! Ты дома?

Не успеваю ответить, как он появляется в проеме двери. Он – это бородатый, черный, рослый малый с сумкой через плечо. Егор Русланов.

– Здорово! – громко радуется он, увидев меня. – Извини, вторгся. Не знал, что ты… Здравствуйте! – приветствует он Лизу.

Она молча, не отвечая смотрит на него; причем, не пытается спрятаться с головой под одеяло, как некоторые…

Я слышу на лестничной клетке множественные голоса.

– Привет! – говорю. – Сколько вас там? – сварливо спрашиваю.

– Несколько приблудных. Мы с поезда, – басит Егор с широкой, дружелюбной, винно-водочной улыбкой. – Позвать?

Я смотрю на Лизу: как, мол, считаешь, Лиза, можно их позвать? Или не надо? И читаю в ее глазах: ну-ну, Теодоров, принимай решение. Вот сейчас выяснится, нужна я тебе или нет. Сейчас я пойму твою истинную сущность.

– Двигайтесь на кухню, Егор, – говорю я. – И прикрой эту дверь.

– А вы как… появитесь?

– А ты как думаешь?

– Ага! Понял. Ждем! – радостно басит он. Прихлопывает дверь и зычно зовет с порога. – Ребята! Давай сюда. Теодор в наличии.

Тут же раздаются голоса, шаги – компания внедряется в квартиру.

– А почему не встречает? – слышим мы. Это несомненно Илюша. Пьяненький уже, определяю я.

Русланов не соизмеряет свой рык с местной звукоизоляцией.

– Теодор с девочкой, – сообщает он. – Какая-то новенькая. На него, беспардонного, шикают; смеются; шаркают обувью, снимая; звенят стеклом – следуют на кухню.

– Ну вот, – смиренно говорю я. – Познакомишься с моими друзьями. Все поэты. Все лирики.

– Спасибо. Обойдусь!

И она вскакивает с тахты – ослепительно белая, не тронутая солнцем, узкобедрая, груди торчком.

– Обиделась, что ли? – спрашиваю я.

Ничего не отвечает, лишь раздувает ноздри тонкого носа, быстро, как-то свирепо одевается. Я тоже натягиваю трусы, джинсы, светлую безрукавку.

– Послушай… – миролюбиво говорю. (Все-таки чувствую свою вину.) – Меня не поймут, если ты уйдешь.

– А мне плевать!

– Ну, хочешь… я представлю тебя под псевдонимом? – предлагаю я.

– Еще чего! Не хочу.

– А чего ты хочешь, Лиза?

– К себе хочу. В общежитие.

– А в туалет, извини, не хочешь? Там зеркало есть.

– Обойдусь.

Что ж, больше предложить мне нечего. Возможности мои исчерпаны.

Выходим в прихожую, и я, прикрывая ее от взглядов с кухни, вывожу на лестничную площадку.

– Дальше не провожай! – требует она.

– Хорошо. – Беру ее за бесчувственную руку. – Значит, Лиза, так… Нам надо еще встретиться. Познакомиться.

– Не вижу смысла!

Так независимо… нагло так отвечает, надо же! А не она ли еще десять минут назад на моей персональной тахте… Заткнись, заткнись, гнусный Теодоров! – обрываю сам себя. На кухне начинают скандировать: ТЕ – О – ДО – РОВ! ТЕ – О – ДО – РОВ!

Прощаемся. Обходимся без поцелуев. Она быстро сбегает вниз. Я несколько секунд стою неподвижно. Что ж, думаю, прости, Лиза. Ты все-таки славное существо. Но, по сути, – думаю, – твой локальный рай, Лиза Семенова, не столь заманчив и интересен, как дружеское застолье.

7. ПРИНИМАЮ ГОСТЕЙ

И затем вхожу на кухню. Все, значит, происходит последовательно. Сначала проводил гостью, теперь вхожу на кухню к другим драгоценным гостям.

Их пятеро. Вот имена: Илюша, Вадюша, Андрей, Митя. Егор. Поэты-лирики, я не наврал Лизе. Такая уж тут почва, в наших краях, такой микроклимат и ветры дуют такие, что наиболее щедро плодоносит именно поэтическое воображение. Причина их визита ясна: четверо сошли с поезда, возвратясь из дальней творческой командировки в глубинку, пятого, Вадюшу, прихватили здесь по дороге.

– Привет! – улыбаюсь я всем с порога.

Меня встречают радостными воплями. Ну наконец-то! Заждались, Юраша!

Обнимаемся, хлопаем друг друга по спинам, жмем руки. А где твоя гостья? Почему отпустил, не представил? Нехорошо, Юраша, не по-товарищески, обижаешь нас. Ну, ладно – прощаем! Без баб даже лучше. Спокойней. Честно скажи, не ожидал нас?

– Не ожидал, – отвечаю.

То-то! А они прямо с вокзала. То есть они заскочили по дороге к Вадюше и там немного посидели, а потом они подумали: а как там поживает Юраша? Да и Вадюшина Надюша слегка стала нервничать: а не пошли бы вы, говорит, к своему Юраше, пусть он вас привечает, у меня дети!

Так ведь было дело, Вадюша? Подтверди. Но они бы в любом случае привалили, как же без Юраши! В командировке то и дело вспоминали: эх, жаль нету с нами Юраши! А я, поди, и не рад их видеть? Честно должен сказать: рад или не рад их видеть?

– Да рад, конечно, – говорю. – Очень рад.

Нет, еще честней должен сказать: сильно рад? Или они не вовремя пришли?

– Сильно, – говорю. – Вовремя пришли. – И волнуюсь по-настоящему, как всегда волнуюсь, принимая гостей. (Такой уж дурацкий атавизм, ничего с ним не поделаешь!)

Ну, в таком случае надо непременно выпить. В командировке они жили по сухому закону, накопили, мать-перемать, силы и здоровья. Мне, конечно, полагается штрафная. Только вот куда наливать – одна щербатая чашка да подозрительный какой-то стакан… и закуски у меня, конечно, нет, хорошо, что Вадюшина Надюша, мечтая от них освободиться, снабдила салом и банкой лосося. Сесть у меня тоже, конечно, некуда, всего-то две тубаретки… то есть табуретки, но помнится (они помнят), что у меня какая-то доска на балконе, ее вот положить на табуретки и будет отлично. Отлично получилось, замечательно! Отлично сидим, все при месте! Теперь я должен перестать волноваться, они же видят, что я волнуюсь, – ну, ушла и ушла, хрен с ней! – и принять дозу. А если честно, рад я им?

– Да рад! О чем речь? Кто поддержит?

– Я, Юраша. Я рад тебя видеть, – отвечает золотой поэт Илюша.

– Я тоже.

Доза у меня серьезная, и я мысленно предупреждаю себя: осторожно, Теодоров, ох, осторожно! Прошлая ночь была беспокойная, по сути, без сна. Баня, конечно, хорошо реанимировала, слов нет, но ведь затем после пива последовал мальковский агдам и напряженные упражнения на тахте с Лизой Семеновой… Вообще, последняя неделя выпала трудная, безостановочная… это не считая предыдущих недель с редкими прояснениями сознания… недаром поражаются порой приятели несокрушимому здоровью Теодорова.

Ну вот. Хотел выпить глоток-другой, великосветски пригубить, а получилось досуха. Ну, ничего! – успокаиваю сам себя. Надо же все-таки их догнать. Обязательно надо включиться в общий, так сказать, поток сознания, который качественно иной, чем при трезвооти. Это уж такой закон. Без единения мыслей и целей застолье теряет свою цену, а заодно и смысл, правильно рассуждаю? Правильно. В следующий заход поберегусь, а сейчас я выпил очень правильно и наверняка вскоре почувствую, что понимаю не половину из того, что говорят мои друзья, а все полностью, и даже больше, чем говорится, и сам внесу свою лепту – немалую, надо думать, – в этот самый поток сознания. Кто, ребята, следующий? – вопрошаю.

Заступают Егор Русланов и Андрей, очень тонкие лирики. Митя, слабопьющий, пока воздерживается. Ему много не надо, он уже улыбается нежно и блаженно. А опытный поэт Вадюша, у которого жена Надя, самый старший среди нас (средний возраст компании лет так тридцать) просит меня найти какую-нибудь автономную емкость. Залпом он, как известно, пить не умеет (стаж большой, а не научился), лишь малыми глотками, врастяжку, через паузы. Такой уж, извините, ребята, придурошный метод. Я спешу в комнату и на книжной полке нахожу пластмассовый стаканчик из-под карандашей и скрепок. Приношу, и Вадюша горячо благодарит. – Давай выпьем, – предлагает он очень по-доброму. Конечно, я не могу отказать. Отказа Вадюша никак не заслуживает. Не потому, что жизнь у него была многотрудная, это само собой, а вообще… Вообще, Теодоров-сан бывает мерзко чувствителен, подвыпив. Вот сейчас, к примеру, с чего бы теплый спазм перехватывает горло? А с того, что рад сидеть плечом к плечу в этой дружной, неглупой компании, понимаешь, Лиза Семенова, понимаешь, бывшая жена Клавдия? Мы с Вадюшей выпиваем: он своим методом, я – ошибочным своим. Между тем Илюша в ходе горячего разговора о литературных происках в верхах неведомо как набрел на интересную историю с его участием.

Слушайте, кто не слышал! А кто слышал, тоже слушайте. Дело было, повествует Илюша, в городе Иркутске на давнишнем поэтическом семинаре. Вот проживает Илюша с двумя приятелями в номере люкс, и этот номер служит вроде бы штаб-квартирой. Вот после каких-то посиделок один из гостей очень талантливо прожигает ночью венгерский диван, сам при этом чуть не воспламеняясь. Утром поэты обсуждают (в прозе), как избежать неимоверного штрафа. Возникает идея срочно позвонить местному таланту и вызвать его на помощь. Поэт, согласно просьбе, приносит из дома ножовку, полагая, видимо, что допились коллеги до белой горячки. Диван тщательно распиливается. Мелкие части уносятся поочередно в портфелях; кое-что выбрасывается через окно во двор. Затем происходит активная приборка.

И тут, рассказывает Илюша, в номере со стуком появляются три дамы. Так, мол, и так. Они, конечно, извиняются, что побеспокоили дорогих гостей, но дело в том, что они производят инвентаризацию. И при общем молчании начинают сверять наличие мебели в номере со своими документами. Все сходится. Хотя нет! Позвольте, говорит та, что по виду начальница, здесь еще должен быть венгерский диван. Почему нет дивана? Две другие, рангом поменьше, недоумевают: в самом деле нет дивана! Это непорядок, строго говорит начальница. Нужно немедленно принести и поставить. Уходят, а через некоторое время рабочие вносят новый венгерский диван.

Ха-ха-ха! – веселимся мы. Неважно, что история старая. Приятно вспомнить подвиги былые. Нынешние безумства как-то слегка потускнели. Нет в них той бесшабашности, как в прежние молодые времена, маловато в них стало выдумки. Гуляка Брежнев, что ли, нас тогда стимулировал? Отчаяние, что ли, нами двигало, осознание того, что иным путем не вырваться из-под гнетущего партийного контроля? Или демократия по своей природе менее эмоциональна и более дисциплинирована? А, неважно! Пошла она, политика!

Вот тоже был случай, вспоминаю я. Мой давний северный приятель, эвенк Николай Ботулу; художник, между прочим, рассказывал, как на семинаре в Ленинграде они, то есть представители северных народностей, поддав как следует, решили разложить в гостиничном номере костер. Разломали стул и разожгли. Уселись вокруг и стали петь песни, пока не сбежалась на дым обслуга… да-а, было такое!

Ха-ха-ха! Кто следующий? Чья очередь? Рядом со мной сидит тонколицый, светлоликий Андрей. Лучистые, интеллигентные его глаза блестят под очками. Давай выпьем, Андрей. Читал твою большую подборку в «Дальневосточнике». Отличная подборка. А, старье! Но все равно спасибо. Будь здоров, Юра.

Между тем мудрый, улыбающийся Вадюша не теряет тему воспоминаний. Однажды приятель-авиатор посадил его спьяну не на тот самолет. Далеко он улетел не в ту сторону, да еще без денег.

Ну, это бывает! Такое почти с каждым бывало. Расскажи лучше, Митя, как вы сопровождали преступника Любарского. Егор не в курсе, он тогда еще на материке обитал. Митя улыбается нежно и блаженно. Ну, как сопровождали! Любарский, мир его праху, надрался до невменяемости и уснул в матриссе. Тогда Митя со товарищи решили наказать его за такой индивидуализм. Митя встал и объявил пассажирам во всеуслышание, что везут они опасного преступника. Сейчас будут высаживать на станции: просим, товарищи, не приближаться, пока будут конвоировать! А уже подъезжают к пункту командировки. «Встать!» – орет Митя в ухо спящего Любарского, и тот ошалело вскакивает. – Шаг влево, шаг вправо расценивается как побег! – орет Митя. – Вперед! Освободите проход, граждане! Кто-нибудь из мужчин, помогите вынести наш багаж!» Народ шарахается по сторонам, Любарский ошалело шагает, Митя с товарищами идут сзади, оттопыривая карманы; следом два мужика услужливо несут сумки и портфели. А на станции Митя экспроприирует машину какого-то частника, и тот испуганно подвозит их в поселок, до которого аж семь километров… Ничего, сошло благополучно. Любарскому за послушанье налили в гостинице еще стакан, мир его праху. Он так ничего и не понял.

Ха-ха-ха! – одобряем рассказ. Чья очередь? Теперь Теодоров пьет с Егором Руслановым, закусывает кусочком домашнего сала. Он чувствует какое-то умиление, точно кто-то невидимый мягко гладит его по голове, приговаривая: «Хороший ты парень, Юраша. И друзья у тебя славные. Молодцы вы. Не деретесь, не скандалите, понимаете друг дружку. Так и надо в этой суровой действительности. Продолжайте, с Богом!»

– Что ж это за бабенка была? – спрашивает меня бородатый Егор, белозубо усмехаясь. – И вообще, мы сегодня закадрим кого-нибудь, как считаешь?

– Погоди, дай разгорячиться, – отвечаю я. А насчет происхождения Лизы Семеновой умалчиваю. Не сплетник Теодоров, не болтун, не-ет! – Кстати, о женщинах, – говорит легкий на язык Илюша. (Начинается, следовательно, женская серия). – Помнишь, Юраша, ту курильскую поездку, в восемьдесят седьмом, кажется? Ты, я, Овсей, Игорь.

– Ну, как же не помнить! Конечно, я помню. Дайте, ребята, Илюше рассказать. Рассказывай, Илюша.

– Как я могу рассказывать, когда они все галдят? Не галдите. Дайте высказаться. Значит, так. Было нас четверо: Юраша, Овсей, Игорь и я.

«Правильно излагает», – думаю я, кивая, одобряя золотого Илюшу. Вообще, думаю, разговор абсолютно правильный. Прозаическое вступление перед грядущим поэтическим многоголосьем. (Лирики все же тут собрались!) Не избежать, конечно, по ходу застолья жарких политических дискуссий, но, возможно, обойдется без этого, раз уж пошла женская серия. Все происходит последовательно. А вот ты, Клавдия, никогда не понимала, неразумная, в чем ценность таких многочасовых бдений. А мы таким образом ускользаем от жуткой реальности жизни с ее дисциплинарной тягомотиной. Мы братаемся по-людски, Клавдия. Не могла совладать с такой простой истиной твоя женская логика… эх, Клавдия!

Ну, Бог с тобой! – тут же прощаю я ее. Слушаем Илюшу. Дымим в шесть сигарет одновременно. Просветленные, разгоряченные лица. Да-а, испытал Илюша потрясение в ту дождливую курильскую ночь, когда мы разбрелись из женской компании кто куда, кто с кем, каждый своей дорогой. Теодорова, к примеру, утащила толстая молодая девица. Но едва она открыла дверь своей квартиры в двухэтажном доме, как в проеме дальней комнаты выросла мужская фигура в тельняшке и плавках. Толстуха пискнула: «Саня! Ты?», признав своего родного мужа, внезапно прибывшего из рейса, а Теодоров уже скатывался вниз по деревянной лестнице и выбегал в ночь под проливной дождь без цели и направления. Илюшу в это время молодая красотка (один дефект, что без двух передних зубов) вводила за руку в темноту какой-то избы. Он сразу, рассказывает вдохновенно Илюша, услышал разнообразное дыхание многих спящих живых существ. «Кто здесь?» – тихонько удивился. Илюша. Беззубая горячо зашептала, что ничего, мол, страшного. Это спят детишки. Так уж у них здесь принято, что матери иной раз сводят ребятишек в одно место, чтобы освободиться от обузы и свободно погулять, пока их мужики плавают по бескрайним морям. Надо перенести их в другую комнату, где им будет удобней, только и всего. Только и всего. И неразумный Илюша взялся таскать детишек по одному. Последний показался ему тяжел, и в свете уличного фонаря он увидел, что у младенца этого уже пробиваются усы, и почувствовал, что несет от него перегаром.

Ха-ха-ха! – дружно откликаемся мы на рассказ, и тут же разом подают голоса другие сказители. У каждого есть в запасе сюжет – старый или новый, неважно, главное, животрепещущий.

«А о чем бы я сейчас беседовал с тобой, Лиза? – думает растроганный, душевно открытый Теодоров, принимая в очередной раз посудинку. – О каких-нибудь мировых проблемах!»

Ход времени, хоть он и последовательный, нарушается при таких застольях. Слишком неожиданно темнеет, как-то без предупреждения и вроде бы раньше срока. Ощущение такое, что значительная часть светлого дня то ли выпала из-под контроля, то ли вообще сокращена по высшей божественной прихоти. Вот и бутылки тоже: только что были полными и в количестве достаточном, а вот уже они отвратительно пусты. Следовательно, что же? Следовательно… у меня есть рублей так, примерно, сорок, – сообщаю я. Кто больше? Тотчас откликается Илюша: с деньгами проблем нет! Он намеревался купить в командировке какую-нибудь вещь, но не удалось. А деньги эти неподотчетные. Так что все в порядке, он субсидирует. Однако, тонколицый, интеллигентный Андрей не может допустить такого Илюшиного эгоизма. Он тоже не нищий, видит Бог, – вот пожалуйста! И Митя, благостный такой, вынимает последние трешечки. Егор, увы, пуст, хоть переверни его вверх ногами и тряси. И я, ребята, сегодня на мели, вздыхает по-стариковски Вадюша. То есть быстро разбираемся, кто есть кто и что из себя представляет.

Это, в общем-то, последнее, что я внятно помню. В дальнейшем последовательность событий, можно сказать, грубо нарушается, пространство становится рваным и дискретным. Мы покидаем мой гостеприимный дом, как уже непригодный для обитания оазис, где иссяк водный источник.

Как много места мы занимаем на улице и в автобусе № 20! По дороге на вокзал, где планируется обогатить запасливых мизгирей-таксистов, происходят потери. Нас покидает Митя, он спешит домой. Трясем его руку. Я обнимаю Митю. Как жаль, что Митя уходит! «Не уходи, Митя!» – прошу я. «Надо, Юра, надо», – страдает и сам Митя. И уходит (со слезами?).

– Не вздумай и ты уйти преждевременно, – говорю я Андрею, который знаком с чувством меры. Остальные более надежные, стойкие, долговременные. Особенно Илюша.

Илюша родился в 1960 году в городе Кисловодске. В 1966 году поступает в школу. В 1976 году успешно заканчивает школу. В этом же году поступает в педагогический институт. Такое занимательное начало большого романа об Илюше задумал Теодоров.

В результате передвижения мы попадаем к Глебу Качанову. Глеб Качанов родился в 1962 году в городе Куйбышеве. Учился в школе, служил в армии, бормочу я, поднимаясь вместе с другими на пятый этаж. Долго ли мы сидим у прозаика Качанова и его миловидной жены Клары? Кажется, хозяин насильственно читает нам небольшой свой рассказ на «новоязе», под который бывалый Вадюша ненадолго вздремывает. Но не в этом дело! Это всего лишь промежуточный мимолетный этап, освященный, помнится, одной лишь бутылкой. Затем происходит перекочевка с качановской гитарой и самими Качановыми в дом научного сотрудника гидрометеослужбы, начинающего автора Ольги Ц. Ольга Ц. родилась в городе Хабаровске, – мысленно зацикливаюсь я. – Разведена. Живет одна. Замечательно маринует помидоры с чесноком в попке.

– Господи, сколько вас! – удивляется Ольга Ц. Радостно удивляется. То есть дает понять, что сегодня не собирается нас выгонять, как бывало не однажды.

Едва мы входим в ее квартиру, как я осознаю (еще способен осознавать), что здесь нам грозит опасность застрять надолго, а то и наглухо отключиться. Припоминаю бурные метания Ольги Ц. в халате; ее страстные крики, что ей стыдно, что она ужасно выглядит… и постепенное заполнение стола домашней снедью. (Мы вносим свою бутылочную лепту.) Затем, кажется, гитара. Голоса супругов Качановых. Стихи Илюши, Андрея, Егора. Бурный монолог Ольги Ц. об экстрасенсах. «Что ты делаешь сейчас, Лиза?» – вспоминаю я Лизу, находясь уже в собственном, недоступном другим микроклимате. В эту минуту меня осеняет и другая мысль: рыбачка Зина! Она же ждет моего звонка!

– Илюша! – зову.

Но у него на коленях сидит Ольга Ц. Он не слышит. Точнее, она не оставляет ему никаких возможностей слышать кого-либо, кроме себя.

– Егор! – толкаю Русланова.

– Ась? – откликается он. Тяжелый уже, как я.

– Вспомнил телефон одной заезжей девицы. У нее есть подружка. Как?

– Что ж ты молчал? – оживляется Егор.

– Забыл. Вы меня отвлекли.

– Так пойдем звонить!

– Пошли.

Выбираемся из-за стола и сообщаем, что пошли звонить по одному важному государственному делу. Скоро вернемся. Непременно. Ждите.

– Девок ко мне не водите! Запрещаю! – кричит Ольга Ц. с колен Илюши, как с трона. Проницательная какая!

Шарахаемся в темноте, разыскиваем работающий телефон-автомат, по-братски поддерживая друг друга. Затем сразу – непоследовательно – наступает рассвет. Я открываю спекшиеся глаза, озираюсь. Эта комната мне, безусловно, знакома, я в ней бывал – и неоднократно. Это, собственно говоря, моя комната, а не чья-нибудь чужая. И нахожусь я в ней не один. В дальнем углу кто-то похрапывает на коврике, укрывшись с головой одеялом. И рядом со мной кто-то есть. Я поворачиваюсь на спину, кошу глазом и размыкаю спекшиеся губы:

– Ты откуда здесь взялась?

Она уже давно, видно, не спит. Глаза ясные, осмысленные.

– Здравствуйте! Сам же и притащил, – бодро откликается.

– Я?

– А кто же? Ты и твой друг.

– Друг? А кто он?

– Ты что, действительно не помнишь? – веселится Зина. (А это именно она, шикотанка, рыбачка Зина.) – Бородатый такой. Егор.

– А-а!

– Ну, ты даешь! Похмелиться хочешь?

– А есть? – сиплю я.

– Так мы же унесли бутылку. Тоже не помнишь?

– Откуда унесли?

– Ну, из компании. Вы же нас к какой-то женщине затащили. А она скандал устроила. Мы бутылку забрали и поехали к тебе.

– Вот оно как. Странно…

– Так будешь похмеляться? Принести?

– Принеси, конечно. Погоди! А у нас с тобой… это самое… что-нибудь произошло?