Текст книги "Тигроловы"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
– Надо еще посмотреть, жирный ли медведь, – усмехнулся в бороду Евтей, одобрительно подмигнув Павлу.
– Ну дак чо, мешкать не будем, давайте-ка быстренько освежуем его. – И, первым подойдя к медведю, отогнав рвущих его и рычащих друг на друга собак, Савелий вынул из чехла нож, воткнул его в снег рядом с окровавленной головой зверя и, схватив его за переднюю лапу, попытался, как рычагом, перевернуть на спину, но слишком велик был зверь, не переворачивался, лишь колыхалась его косматая туша. – Ну, чо стоите-то? Рты раззявили! – рассердился Савелий, не выпуская медвежьей лапы. – Стоят, любуются. Ишшо постель тут постелите и лежа понаблюдайте!
– Чего ты взъярился? Стоял, стоял и вдруг как с цепи сорвался... – проворчал Евтей, но заспешил брату на помощь.
Вчетвером медведя легко перевернули на спину и принялись снимать с него шкуру.
Павел знал, что по таежному этикету на совместной охоте шкура зверя всегда отдавалась тому стрелку, чей выстрел был решающим, остальное делилось между всеми участниками охоты, даже и теми, кто вовсе не стрелял, но был в компании. «Хорошая шкура, – удовлетворенно думал он. – Черная с проседью – редко такой медведь попадается. Подарю эту шкуру Юрченко. Хороший мужик, памятник отцу сварил и оградку, а деньги отказался взять». Ломал Павел голову, чем бы отблагодарить его, а вот и представился случай.
– Ты, дядюшка, осторожней ножом работай, – недовольно сказал Николай. – Я смотрю, в трех местах уже мездру продырявил.
– Ну дак и чо? – продолжая быстро орудовать ножом и не поднимая головы, спросил Евтей. – Подумаешь, две махонькие дырки, чай не сапоги хромовы шить будут из этой шкуры.
– Сапоги не сапоги, а все-таки ни к чему лишние дырки. Директор мой такой привереда... В прошлом году достал ему великолепную рысью шкуру, выделанная уже была, отмятая, но в двух местах зашита – собаки порвали, когда еще живая была, да еще от картечин несколько дырочек на шее, так он и то недовольно поморщился, когда разглядывал ее.
– Так, стало быть, эта шкура тоже ему предназначена?
– А то кому же, дядюшка? Ты как только что родился! Ты думаешь, он мне отпуск дает без содержания – за красивые глазки? Как бы не так! Из каждой поездки привожу ему то шкурки на шапку и на воротник, то рога изюбриные, то еще чего-нибудь.
– Ну, понятно, понятно, племяш, – перебил Евтей усмехаясь. – Дело житейское, чего там юлить... Слышь, Павелко, а Павелко! – Евтей взглянул на Павла испытующе и с доброй затаенной усмешкой. – Ты, я смотрю, тоже директорскую шкуру не жалуешь, мало того, что тремя пулями ее продырявил, так еще и ножом норовишь прорезать.
– Я думаю, Евтей Макарович, директор извинит меня за такое хамство, тем более, что дареному коню в зубы не смотрят...
– Хорошо ответствовал, отрок Павел, – удовлетворенно кивнул Евтей, вновь принимаясь за прерванное дело.
«Ну и черт с ней, со шкурой, – с сожалением подумал Павел. – Тогда желчь моя будет, отдам ее матери на лекарство». Но все-таки досадно было ему примириться с той мыслью, что шкура достанется Николаю, уж лучше бы ее взял Евтей или Савелии...
Через полчаса напряженной работы охотники сняли с медведя шкуру и, оттащив ее в сторону, принялись разделывать тушу. Савелий взялся за самое ответственное – ловко и быстро вспорол живот, не прорезав при этом объемистый медвежий желудок, выгреб требуху на снег, отыскал печень, затем прилепившийся к ней полный, с кулак величиной, желчный пузырь, вырезал его, завязал узелок, чтобы желчь не вытекла, и деловито... прикрутил к пуговице своей шинели. Николай, ревностно следивший за движениями отцовских рук, одобрительно кивнул, а Павел, поймав на себе все тот же испытующий, добро улыбающийся Евтеев взгляд, едва заметно понимающе кивнул ему и широко, добродушно заулыбался, чувствуя, что вот именно сейчас, в сей миг освобождается от какой-то непонятной, обременительной тяжести.
«Черт с ней, и с желчью тоже, – уже без сожаления и даже весело подумал он. – Поделим жир – медведь жирный, килограммов по десять каждому достанется. Кто же у меня жир медвежий просил? Столяр просил, директор школы, дочь у него болеет, дальше кто еще? Да, соседка, Марья Ивановна, просила. Кто-то еще просил – не помню... Ну и матери остальное – тоже не повредит ей медвежий жир: в нем все витамины – полезная штука!»
Выпотрошив медведя, Савелий тщательно срезал с туши сало, которое тут же на снегу раскладывал на четыре равные части. К каждой он добавил еще и по большому шматку внутреннего, наиболее ценимого сала. Получилось килограммов по десять. Медвежью тушу Савелий разделал на восемь частей, все это сложил в одну кучу, оглядев ее, удовлетворенно сказал Павлу:
– Сходи-ка, Павел, вон к той елке, наломай лапнику, укроем от ворон да снегом присыпем – мясо придется однорукому отдать, нам его за один раз не вытаскать, а день терять недосуг... А ты, Николай, – повернулся он к сыну, – шкуру потуже сверни, пока она на морозе не застыла. В избушку ее к безрукому отнесем – там сохраннее будет, а потом, после отлова, приедем сюда, день потеряем да вынесем ее – вот и ладно будет.
Когда Павел принес охапку еловых веток, Николай уже скатал шкуру и затолкал ее в мешок. Мясо закидали ветками и засыпали снегом. На верху бугра Савелий воткнул наклонно тонкий прут, привязал к нему дратвой две стрелянные карабинные гильзы так, чтобы они от дуновения ветерка покачивались и, ударяясь друг о друга, позванивали. Это для устрашения волков и ворон. Оставалось на снегу неразделенное сало – четыре кучки. Павел порадовался тому, что захватил с собой в поход двухметровой длины целлофан. Взял он его для того, чтобы ставить перед нодьей или костром экран-стенку, рядом с таким экраном спать теплей, в бока не дует. Но придется пожертвовать целлофаном, завернуть в него медвежий жир, иначе пропитаются им все вещи в рюкзаке.
– Ну дак чо, кажись, все сделали как надо, – удовлетворенно сказал Савелий, оглядывая вытоптанную площадку. – У всех ли на месте все? Не затолкли ножи, рукавицы в снег? Ты, Николай, жир-то во что класть будешь? Надо было в середину шкуры положить его, и мой, и свой положи туда. До избушки тут километра два – не более, донесешь, а я бы твое шмутье к себе положил. Жир-то надо ли тебе?
– Да как же не надо! – Николай стоял над кучками жира, широко расстав ноги. – Как же не надо! Ну даешь ты, отец... Моя Надька только жиром и спасается. Прошлогодней пятилитровой канистры даже до осени не хватило. – Он говорил, ни на кого не глядя, словно бы только к отцу обращаясь, но в то же время как бы и Павлу с Евтеем объявлял, что «его Надька только жиром и спасается». – Как врачи прописали ей после операции медвежий или барсучий жир пить, так и пьет она его с тех пор... А тут еще пришлось поделиться с Ефрюшиным. Толстый такой, помнишь, в гости к нам приходил? Бутылку рижского бальзама приносил еще? Ну ты еще плевался, когда пил, не понравился тебе бальзам, помнишь? Начальник снабжения. Ну так у него дочка тоже болеет – жир заказывал...
– Это который любовнице своей цветной телевизор подарил, а женка его в энтот телевизор ейную же хрустальную вазу запустила?
– Этот, этот, – недовольно поморщился Николай.
– А-а, помню, помню! – обрадовался Савелий, поворачиваясь к Евтею. – Это ему я панты в прошлом году посылал. Старый хрен – под шестьдесят ему, а с любовницей баловается. Ну а годы-то, годы свое берут, вот он и просит у меня панты: «Я, говорит, мужчиной еще хочу побыть, достаньте мне панты, а я вам взамен достану и привезу на дом любого строительного материалу...»
– У него нынче летом дочка чуть не померла, – сдерживая досаду, перебил Николай не в меру разговорившегося отца. – Сложнейшую операцию профессор сделал ей, шансов, что выживет, мало было. Теперь потихоньку выздоравливает. – Николай с упреком посмотрел на отца. – О любовницах он давно уже позабыл, всякие лекарства достает, с ног сбился. А лучшее лекарство – медвежий жир. Но где его в городе достанешь?
– Да это уж точно, – виновато закивал Савелий. – Надо помочь человеку, рази мы против? – Он заискивающе посмотрел на чуть заметно усмехающегося Евтея: – Ну дак чо, Евтеюшко, поможем человеку, раз тако дело?
Евтей секунду помедлил, потеребил бороду, что-то прикидывая в уме, махнул рукой:
– Забирайте! Есть у меня на примете берлога, после отлова схожу к ней.
– Ну, правильно, Евтеюшко, правильно! – обрадовался Савелий. – Ежели берлога на примете есть, а у человека, вишь, беда. Ты, ежели хошь, так вместе на берлогу-то сходим – я помогу тебе убить и вытащить его.
– Да нет, благодарствую, медведек небольшенький, я уж как-нибудь сам постараюсь, без помощников... – Евтей еще что-то хотел сказать, но Савелий, видя, что брата начинает заносить, примиряюще сказал:
– Ну ладно, Евтеюшко, коль не надобны помощники, стало быть, и не надобны. – И повернулся к Павлу: – Ну а ты, Павлуха, сало медвежье возьмешь ли?
Павел, ожидавший этого вопроса и решивший уже отказаться от сала, вспомнил вдруг, что заказывала ему жир медвежий тетка Лукашиха – жена слепого бондаря, делавшего всему селу не только великолепные дубовые бочонки, но и гнутые, сработанные без единого гвоздочка, санки, на коих детвора с удовольствием каталась с Лысой горки, а взрослые подвозили на них дрова. Удобно было перевезти на них от магазина к дому и пару мешков комбикорма – крепкие были санки необычайно и служили долго. О слепом бондаре отзывались сельчане с большим уважением, и не только за то уважали, что кормил он своими руками без чьей-либо помощи трех дочерей и одного сына, что само по себе было делом похвальным, но в большей мере уважали за необычайно крепкие добротные бочонки и санки. И вот вспомнил сейчас Павел, что Лукашиха еще летом спрашивала, нет ли у него немного, хотя бы с полстакана, медвежьего или барсучьего жира... Жиру у Павла не было, но он пообещал достать.
– Я говорю, нужно тебе сало или нет? – нетерпеливо, слегка раздраженно, вероятно, истолковав молчание Павла по-своему, вновь спросил Савелий.
– Лично мне не надо жиру ни крошки! – пренебрежительно отмахнулся Павел и, чуть еще помедлив, конфузясь, точно виноват был в чем-то, неуверенно сказал: – Тетка Лукашиха просила у меня жиру, для нее вот только кусочек, если можно?
– Ну, паря, об чем толкуешь ишшо! – удовлетворенно воскликнул Савелий. – Сколько надо, столько бери. – Он нагнулся и, выбрав из кучки кусок сала величиной с кирпич, протянул его Павлу: – Вот из энтого – как раз поллитру наплавишь. Может, ишшо возьмешь?
– Нет-нет, Савелий Макарович, хватит мне этого вполне! – отмахнулся Павел, досадуя на то, что не отказался от сала совсем, как это сделал Евтей, но сейчас было уже поздно отказываться, и он смущенно взял протянутый ему, точно милостыню, кусок медвежьего сала и, достав из рюкзака целлофан, отхватил от него ножом неширокую плоску, остальное протянул Савелию: – Возьмите, в него удобно будет жир завернуть.
Савелий охотно взял целлофан, деловито расстелил его на снегу и принялся складывать на него весь медвежий жир. Николай кинулся помогать отцу, выискивая на истоптанном снегу даже крохотные жиринки и кидая их на шуршащий, ломкий от мороза целлофан. На круглом раскрасневшемся лице его блуждала еле сдерживаемая, довольная улыбка.
Собранного и завернутого в целлофан жира оказалось килограммов сорок. Нести такой тяжелый груз в избушку к Вощанову не имело смысла, ведь потом его все равно пришлось бы выносить на лесовозную дорогу, поэтому Евтей посоветовал Савелию оставить жир и шкуру рядом с мясом, а целлофан вернуть Павлу.
Савелий, поразмыслив, одобрительно кивнул, но Николай согласился оставить только жир, а шкуру решил все-таки нести к Вощанову.
– У Вощанова она целее будет.
– И то верно, сынок, – кивнул Савелий. – Дальше положишь – ближе возьмешь.
Не успели тигроловы разойтись как следует, пропотеть под грузом, а уже белая крыша Вощановского зимовья показалась.
Зимовье стояло на правой стороне замерзшей речки на небольшой полянке, окруженной светлым березняком с кое-где зеленеющими в нем молодыми елками; сюда же, к березняку, подступала крутолобая сопка, заросшая рыжим, сохранившим листву дубняком. На левой стороне речки темной стеной стояли могучие ясени, ильмы, дальше над ними, на взгорке, возвышались исполинские кедры и громадные, в два обхвата толщиной, ели, уходящие острыми вершинами в головокружительную высь, – там стояла девственная тайга, а волок обрывался в сотне метров от избушки.
– Ишь ты! Не дошли до однорукого. Аккурат перед самым порогом остановились! – удивленно сказал Савелий, приостановившись и оглядывая местность.
– Ненадолго, кажись, остановились. – Евтей указал рукой на левую сторону речки. Там виднелась широкая недлинная просека, и в конце ее лежал штабель хлыстов. – Видал, лес у них тут остался, значит, приедут за ним, выпластают и тот, что стоит.
– Похоже на то, – согласился Савелий. – Такой ядреный лес вряд ли оставят без внимания.
– Что-то дымком не пахнет, – с досадой сказал Николай, пристально глядя на избушку и принюхиваясь, как зверь.
Павел тоже понюхал воздух и уловил запах холодной золы.
– Может, он редко живет здесь, – предположил Савелий. – Базовое зимовье у него выше по ключу, километрах в десяти отсюда.
– Давайте на картах погадаем, – усмехнулся Евтей. – Терпенья у них нету. Вот придем и все узнаем.
Хозяин действительно редко посещал избушку, последний след его в верховьях ключа был примерно трехдневной давности.
Первое, что бросилось Павлу в глаза, – это чистота и порядок вокруг избушки. Поленница березовых дров в нескольких шагах от избушки была сложена аккуратно и ровно, как по линейке, рядом с ней стояли массивные, из березы же сколоченные, козлы; даже щепки не валялись, как обычно, а были собраны в кучу. Слева от двери висела одноручная пила с большим, как коромысло, черемуховым лучком.
«Это для того, чтобы удобней пилить было одной рукой, – догадался Павел. – Пила ведь длинная, когда пилишь один, она вибрирует и гнется, а с лучком – ровно идет».
В толстое нижнее бревно порога, как бы запирая дверь, был воткнут легкий топор с тонким, отшлифованным до блеска кленовым топорищем. Выдернув топор и воткнув его в то же бревно, сбоку от двери, Павел вошел в холодом пахнувшую, до инея промерзшую в углах избушку. Здесь тоже было все чисто и опрятно. Павлу понравилось, что нары были сделаны не на староверский манер – сплошь от стены до стены, а на современый лад – справа и слева двухспальные нары, а в проходе, перед большим окном, – длинный стол. Еще один кухонный столик перед маленьким оконцем слева от порога, тут же скамья для посуды. Справа обложенная диким камнем железная печь, возле печи – охапка тонких поленьев, береста и коробка спичек. Спальные мешки туго свернуты, подвешены к потолку, пол чисто выметен, около порога пихтовый веник.
Затопили печь. Сухая избушка быстро нагрелась. Напившись чаю, тигроловы стали совещаться, идти ли им сейчас в верхнюю вощановскую избушку или оставить этот поход на завтра. Время было – всего три часа.
– Дотемна успеем дойти, – сказал Евтей. – А не успеем, тоже не беда, по Вощановской тропе и при лунном свете хорошо идти. Зато день выиграем.
На том и порешили. Вощановская тропа оказалась торной и ухоженной. На стволах деревьев вдоль тропы виднелись подновленные затески; ветки, склоненные над тропой и мешающие ходу, – либо обломаны, либо срублены. Через каждые сто – двести метров стоял обочь тропы либо капкан с подвесом, либо кулемка, а в местах, где было много беличьих следов, были прибиты к стволам кедров и беличьи капканы.
Через час ходьбы тигроловы сняли и подвесили над ловушками трех колонков и двух белок, спущенные ловушки насторожили вновь. То и дело путик пересекали кабаньи тропы, следы изюбра, часто попадались и следы кабарги, за кабаргой большими скачками гонялась харза – парные следы ее пушистых лап виднелись и на высоких валежинах, и на стволах наклонных деревьев, и на скалистых террасках, откуда удобно прыгнуть на шею зазевавшейся кабарги. В двух местах туда и обратно тропу пересек след гималайского медведя.
«Веселое у Ивана Ивановича местечко, – подумал Павел, – жалко будет, если и сюда леспромхоз доберется...»
Вскоре тропа раздвоилась: правая на речку, левая вдоль подошвы сопок. Та, что тянулась вдоль сопок, была наиболее торной – по ней и пошли тигроловы.
Еще через четверть часа шедший впереди Евтей указал на свежий человеческий след. Человек спустился с сопок и пошел по тропе вверх, вероятно, в избушку. След был небольшой, сорокового размера, именно такого примерно размера и была нога у щуплого, низкорослого Вощанова. След был свежий, он даже не успел подмерзнуть – рассыпался, когда Евтей поддевал его снизу концом палки.
Обсудив это событие, уставшие тигроловы пошли дальше бодрее, но этой бодрости хватило на полчаса, не более, – напряжение дня сказывалось к вечеру все сильнее, давили на плечи лямки котомок, все большей тяжестью наливались уставшие ноги.
К верхнему, второму, зимовью пришли тигроловы уже в сумерках. Собаки у Вощанова не было, но он, услышав шаги людей, выглянул в приоткрытую дверь, узнал тигроловов и, когда они подошли, встретил их у порога уже одетый в телогрейку. С искренним радушием поздоровавшись со всеми за руку, тотчас указал, куда привязать собак, где взять им на подстилку сухой трухи, и тотчас же бросил обеим собакам по куску вареного мяса.
– Жирно живешь, Вощанов, – заметил Савелий. – Тако хорошо мясо с мякотью собакам бросаешь – не жалко?
– Желанным гостям – лучшее место и лучший кусок, Савелий Макарович, – с искренним радушием сказал Вощанов.
– Так ведь, это гостям, а не собакам гостей.
– А если гость желанный, то и собака, и лошадь его желанны, – мягко, но решительно возразил Вощанов, подавая Павлу знак рукой, чтобы тот проходил в избушку. – Исстари, Савелий Макарович, коня желанного гостя овсом кормили, а нежеланного – соломой потчевали. Собака да конь – первейшие друзья человека! Вот и вы без собак-то своих не смогли бы тигров поймать. Так ли, нет, Савелий Макарович?
– Да кто же возражает? Так-так, истинно так! – торопливо согласился Савелий.
Эта верхняя вощановская избушка рублена была не в чистый угол, как рубят теперь большинство плотников, а в лапу, по-староверски, с торчащими из углов торцами. Покатая, дранью крытая крыша была сделана с большим напуском над дверью, отчего вид избушка имела высунувшейся из-под снега головы с низко надвинутой на лоб фуражкой. Нары в зимовье, как и ожидал Павел, оказались традиционные, сплошные. Но все равно, несмотря на старость свою, на закопченность стен, кое-где уже сильно подгнивших, избушка показалась Павлу гораздо уютнее тех староверских добротно срубленных зимовий, в коих доводилось бывать ему прежде. Впечатление уюта создавали царившие тут чистота и аккуратность. Даже стекло керосиновой лампы было не закопчено, как обычно у охотников, заправляющих лампы соляром, а сияло, как электрическая лампа, и пламя фитиля стояло в ней неподвижным голубым лепестком.
«Керосином заправлена», – подумал Павел, щурясь от яркого света.
Помогая тигроловам развешивать по стенам одежду, хозяин возбужденно рассказывал о том, как он поймал вчера в колонковый капкан большую харзу и как она, открутившись от потаска, ушла с капканом километра за три, как потом убегала от него по деревьям, бренча железякой, и, верно, успела бы спрятаться в скалах, да зацепилась капканной пружиной за сучок.
– Вот она висит, разбойница! – Он кивнул в угол нар, где висела уже распяленная на правилке буро-желтая, величиной с комнатную собаку, длиннохвостая шкура харзы.
– Охота тебе было возиться с этой вонючей образиной? – брезгливо поморщился Савелий. – Канитель с нею на десятку, а принимают за рубль семьдесят.
– Это в прошлом году так принимали, – сказал Евтей. – А ноне, слышал, подорожали меха, и харза, кажись, двенадцать рублей будет стоить.
– Тоже не больно-то густо... – отмахнулся Савелий.
– Да не в цене дело, Савелий Макарович. – Вощанов снял телогрейку, повесил ее на гвоздь слева от двери, привычным движением подоткнул пустой левый рукав рубахи под брючный ремень. – Не в цене дело – больно уж яростно кабаргу эти харзы давят. Соберутся три-четыре штуки и загоном, по-волчьи, охотятся на нее.
– Раньше, помню, за убитую харзу премию давали, – заметил Евтей, деловито подсаживаясь к столу в угол, в свою излюбленную позицию, чтобы никому не мешать и всех держать в поле зрения.
– Было, было такое дело, – сморщив низкий покатый лоб, вспомнил Вощанов. – Давали небольшую премию, как за волка. Теперь не дают, а еще через пяток лет в Красную книгу запишут.
– А зачем же вы ее убили тогда? – серьезно спросил Николай. – На перед знаете, что зверь редкий, что скоро его в Красную книгу запишут, сознаете это, а все равно убили, да еще и пытаетесь в том, что харза исчезает, обвинить государство. Где же тут логика, Иван Иванович?
– Во как! Быка за рога! – Вощанов изумленно и одобрительно посмотрел на Николая. – Правильно вопрос поставил! Молодец! А только харзу я не трогаю вот уже лет десять, пожалуй, и эту бы не тронул, да я ж сказывал, что в капкан, ставленный на колонка, попалась. Что ж теперь, отпускать ее с капканом? И капкан пропадет, и харза. Стало быть, пришлось убить поневоле...
– Смотри-ка, выкрутился ведь! – воскликнул Савелий, тоже подсаживаясь к столу. – То хищником харзу называл, то уж пожалел ее.
– А я и сейчас ее хищником считаю. И волк, и тигр, и медведь – хищники, да это не значит, что всех их надо до последнего уничтожить. Ежели по такому принципу действовать, то человек – самый главный на земле хищник. Прошел, скажем, он по лесу в сапогах, километр всего – и то уж тыщу всяких букашек и растений каблуком раздавил, не говоря уж о других делах его... Ну да что я вас тут баснями потчую? – спохватился Вощанов, заметив, что все тигроловы сидят уже за столом. – Давайте-ка вначале похлебайте вермишелевый суп, а потом я вас кабанятиной накормлю.
И он принялся суетливо угощать всем лучшим, что имелось у него из съестных припасов. Сам он есть отказался, сказав, что уже поужинал, но с удовольствием пил чай, поглядывая на увлеченных едой тигроловов с восторгом, почти с умилением, как смотрит любящий отец на своих детей. Реденькие седые волосы его были гладко зачесаны назад; выцветшие бровки почти сливались с надбровными дугами, из-под них словно бы прямо в душу смотрели спокойные карие глаза, и была в них еще некая кротость, детская распахнутость. Да и фигурой своей тщедушно узкоплечей, сухощавым удлиненным лицом, на которое словно приклеили жиденькую бороденку и усишки, он напомнил Павлу скорей загримированного мальчишку, чем взрослого, и только пустой левый рукав да твердый мужской голос сразу же разбивали это нелепое Павлово сравнение, которому он сам же и усмехнулся в душе, посматривая на мозолистую и мускулистую руку Вощанова.
– Как мяско-то – уварилось, нет ли? – нетерпеливо спросил Вощанов у Евтея, сытно обтиравшего тыльной стороной ладони испачканные жиром усы и губы.
– Самый раз уварилось, – похвалил Евтей. – Я думал, и правда кабанятиной накормишь, секача сейчас только моим беззубым ртом и жевать. А ты, гляжу, справную чушку подстрелил?
– Три штуки завалил, – польщенно заулыбался Вощанов. – Двух на план в промхоз, одну себе. Еще двух изюбров надо отстрелять и одного медведя. Изюбров-то отстреляю, а медведя вряд ли. Грома своего старшему сыну отдал, у него тоже план большой на мясо, а без собаки несподручно медведя искать.
– Шшитай, что ты убил уже медведя! – торжественно объявил Савелий. – Токо он уже без шкуры и без сала...
– И без желчи, само собой, – с улыбкой глядя в недоуменное лицо Вощанова, добавил Евтей.
– И к тому же прямо на тракторном волоке лежит, рядом с вашей нижней избушкой, – вконец огорошил Вощанова Павел.
– Убили медведя или так балабоните? – Вощанов перевел вопрошающий взгляд свой на Николая, словно доверял ему больше, чем остальным.
Николай тоже, не сдержавшись, заулыбался:
– Правда, правда, Иван Иванович, лежит на волоке, ветками укрыт и снегом присыпан...
– Сало и шкуру мы себе забрали, – поспешно добавил Савелий. – А мясом ты сам распорядись.
– Бурый медведь-то али белогрудый? – не скрывая радости, спросил Вощанов и даже нетерпеливо заерзал, точно собирался куда-то бежать, но его удерживали.
– Бурый, бурый! – вновь опережая Савелия, закивал Евтей.
– Большой? На сколь кило мясо вытянет?
– Пудов на двадцать смело вытянет, – опять захватил инициативу Савелий.
– Чистого мяса? Или всего?
– Ишшо чего! – пренебрежительно поморщился Савелий. – Чистого мяса, конешно. Жирную медвежатину по рубль пятьдесят копеек принимают, а худую по рублю. Ну, сало мы срезали, значит, сдашь по рублю за кило, тебе в план, а нам магарыч потом поставишь... Согласен на такую куммерцию?
– Да я вам три магарыча за такую коммерцию поставлю! Вот молодцы! – Вощанов восторженно оглядел улыбающихся тигроловов. – Ну, молодцы! Главное – прямо на волоке. Да как же это он на вас наскочил?
– Не он на нас, а мы на него наскочили, – сказал Евтей и кивнул на Павла с Николаем: – Они вон шли впереди и наскочили на свежий след, а тут прямо и берлогу увидали под липой, ну и того... – Евтей секунду помедлил в нерешительности, испытующе взглянув на потупившегося племянника, нерешительно продолжал: – Ну и тово, убили его, значит.
– Что, прямо в берлоге, или выскочил он из нее?
– Из берлоги-то? Из берлоги выскочил...
– Ну и что – наутек или на них пошел? – азартно допытывался Вощанов.
– Да нет, прямо на них и пошел.
– Ишь ты, лешак какой! Раздражен, видать, был. Наверно, с родной-то своей берлоги леспромхоз его вытурил, вот он и выкопал себе другую. Помню я ту липу, она стоит рядом с волоком на взлобке, наклонная такая? Ну-ну-ну, она и есть. Там еще до леспромхоза была берлога белогрудого в дупле под корнями, а бурый-то, видать, на примете ее держал, расширил только... Стало быть, под той самой липой убили... – Вощанов удивленно покрутил головой. – Ну и ну! Дела-а... – И вдруг объявил с веселой улыбкой: – А у меня-то ведь, ребятушки, неподалеку от этой липы, под выворотнем связка капканов спрятана! А и не в этом суть, язви тебя в душу! – Вощанов пристукнул крепким кулаком по своему колену и вновь удивленно покрутил головой. – Вот судьба! А дело-то, ребятки, в том, что назавтра я собрался в нижнюю избушку идти, а заодно, и спланировал... – Он обвел заинтересованных тигроловов торжествующим взглядом: – Судьба, ребята! Ей-богу – судьба!.. Я ведь думал-то так: вот, думаю, приду в избушку, часа в два, затоплю печь, возьму пустой рюкзак, оставлю ружье и пойду по волоку к той самой липе, возле которой еще по чернотропу капканы оставил... Представляете? Вот пришел бы я туда с пустым рюкзаком. Говорите, кинулся он на вас четверых? А меня-то одного вряд ли бы он испугался, а? Вот вам и судьба! Не судьба ли? Не хочешь поверить в судьбу, дак поверишь в нее после таких вот неслучайных случайностей. – Вощанов многозначительно помолчал, постучал пальцами о край стола, скосив глаза на свой пустой левый рукав, сказал раздумчиво: – Сколько за всю жизнь было уже таких случайных случайностей – не судьба! В Кракове руку, вот, оставил, а по всем статьям должна была голова там остаться – опять не судьба! Не-ет, ребятки, что ни говорите, а есть над нами что-то, есть. Не бог, конечно, в бога не верую, люди его выдумали, а вот судьба или там что-то другое. Вот, как говорят ученые, – всемирный круговорот воды, мировой океан, значит, есть и всемирный круговорот жизни, и всемирный круговорот судеб людских.
– Больно ты, Иван Иванович, того, в дебрю полез, – бесцеремонно остановил его Савелий. – Наговорил целый короб – инда голова разболелась. Нашшет судьбы-злодейки, положим, и прав ты, а про всяки-разны круговерти – больно мудрено!
– А у тебя, Савелко, все, что мудрено, то и негоже! – вступился за Вощанова Евтей. – Человек просто мнение свое высказывает, никому его не навязывает, а ты скорей рот ему затыкать, дескать, говоришь мудрено. А кто виноват, что шея у тебя длинна, не сразу до головы доходит?
– Да рази я не даю говорить ему? Рази я в упрек сказал? – обиделся Савелий. – Пушшай свое мнение высказыват хоть до утра, я же просто для поддержания разговору сказал.
– Для поддержания разгово-ору, – передразнил Евтей. – Смутил, вишь, человека, вот те и поддержание твое.
– Да я уж успел свою мысль высказать, – с улыбкой сказал Вощанов.
– То-то и оно, что успел всего лишь, – проворчал Евтей.
– Ну, опять завелись старики, – сказал Николай Павлу. – Дня не могут прожить, чтобы не повздорить.
От неожиданности Павел даже на мгновение растерялся: точно ли к нему обратился Николай? Да, именно к нему. Не зная, как лучше ответить, чтобы и Николаю угодить и Евтея с Савелием не обидеть, Павел дружелюбно проговорил:
– Если только вздорят – не страшно, лишь бы по-настоящему, по большому счету не ссорились.
– Пока вроде не доходило у них до большого счета... – внимательно посмотрев на Павла, сказал Николай.
– И не дойдет, дай бог! – искренне подхватил Савелий. – Так ли, Евтеюшко?
– Пока общий язык находим, – кивнул Евтей. – Да и делить нам, слава богу, нечего. – Видимо, разговор этот был ему не совсем по душе, потому что он тотчас обратился к Вощанову: – А что, Иван Иванович, слышал я, на пенсию ты пошел нынче, правду, нет, говорят?
– Правду, правду говорят, – Вощанов вздохнул, вяло махнул рукой. – Чего ж неправду?..
– А пошто вздыхашь-то? Сколько дали?
– Сколько заработал, столько и дали – семьдесят четыре рубля! – хмуро и обиженно сказал Вощанов.
– Да ну-у, пошто так мало? – искренне удивился Евтей.
– Верно, что-то напутали – недошшитали? – встревожился Савелий, которому через год тоже предстояло собирать документы на пенсию. – Как же вышло так, что мало нашшитали?
– А как вышло? Просто вышло! – Выражение обиды по-прежнему не сходило с лица Вощанова, а голос его звучал все раздраженней. – Пенсию-то начисляют из среднего годового заработка! Во-от. А у меня на участке последние годы неурожай ореха. Ну три года ни белки, ни колонка не было, кое-как на четыреста-пятьсот рублей пушнины натягивал за сезон. И, скажи ты, как назло, все годы по полторы, по две тыщи получал... Ну, я чую, что пенсия не вытягивает на сто двадцать, к директору пошел. Так и так, беспокоюсь, дескать. Может, на хороший соболиный участок перебросите меня, да я там два-три плана перевыполню и пенсию заработаю стодвадцатирублевую. Не дал он такого участка. – Вощанов горько усмехнулся и замолчал.
– Да-а, вот оно как... А может, можно еще переиграть с пенсией? – спросил Евтей, задумчиво теребя бороду.
