Текст книги "Тигроловы"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
– Ну как, отец, видал мое хозяйство? – спросил тогда Николай не без гордости.
– Ишшо бы не видать! И неужто все тут тебе подчинено?
– Все, все, отец, только директор выше меня. Ну да плох тот инженер, который не мечтает быть директором...
«Вот он каков, старший сын Лошкарева Савелия! И как тут не гордиться... Но, с другой стороны, и досадно иногда бывает – ведь ни один из сынов не пошел по отцовской дорожке. Брезгуют охотничьим ремеслом? Зазорным его считают? Наверно, так и есть – зазорным считают, как дворницкую профессию. Но побаловаться охотой не прочь, и охотничьими трофеями не гнушаются. Как же могут тогда они с презрением смотреть на мою дорожку? Почему Павел Калугин охотно пошел по отцовской дорожке? А мои сыновья побрезговали? Разве Павел дурней моего Николая? Да нет же! Ни в чем Павел не уступит Николаю...»
Закипела вода в кастрюле. Лошкарев встрепенулся, высыпал в кастрюлю три пачки концентрированного супа, затем изрезал соломкой кусок колбасы и бросил туда же. «Пора, однако, будить ребят».
– Эй, барсуки! Ну-ко вставайте! Ишшо не выспались, нежутся, понимашь, как девицы красны. Тигра поди всю тропу истоптала нашу – маракует, как бы собак половчей уташшить, – тигроловы!
Едва обтерев снегом закопченные смолистым кедровым дымом лица и утершись, кто полой шинели, кто рукавом, а кто и тыльной стороной рукавицы, мужики принялись торопливо завтракать. Собаки, которым было брошено по четвертушке хлеба, проглотив каждая свою порцию, смотрели не на своих жующих хозяев, а в низовья поймы. Рыжий Амур даже цепочку натянул: уж очень там внизу что-то интересное происходит!
– А может, тигрицу почуяли? – сказал Николай, вопросительно поглядывая на отца.
– Кто его знает, племяш, – вместо Савелия ответил Евтей, споласкивая миску чаем и пряча ее в мешок. – Может, и в самом деле она шастает, чо зря гадать. Ежлив она, дак куда ей деться, все одно след ее пересекем да выясним, а ежлив не она, так, значит, не она...
– Очень вразумительно вы мне, дядюшка, все объяснили, – усмехнулся Николай, подставляя Евтею свою кружку, и передразнил: – «Ежлив она – значит, она, ежлив не она – значит, не она».
Молча наполнив племянникову кружку чаем и не ответив на его усмешку, Евтей повернул к брату грубое лицо, заросшее почти до самых глаз седой бородой.
– А что, Савелко, как думашь, ежлив мы пойдем к Благодатному не поймой, а через Ишимовскую седловину, не лучше ли обернется дело? Может, там, на кедровых-то носках, свиноты поболе, глядишь, и следок ее подсекем между делом. Кедровые носки перережем, и сразу картина ясная: ежлив тут она – значит, тут... – Евтей на полуслове осекся; его глубоко посаженные, маленькие карие глаза сердито покосились на племянника.
– Дельно сказал, Евтеюшко, дельно, – охотно согласился Савелий. – Оно, правда, дольше идти, днем позже придем, так зато все носки и ключики перережем, авось и встренем, где след ее.
Собаки опять забеспокоились, смотрели по-прежнему все в одну и ту же сторону. Высказав по этому поводу несколько предположений, тигроловы, напившись чаю, торопливо засобирались в путь. Уже рассвело, но солнце еще пряталось где-то далеко за сопками, и снег казался чисто-голубым, без теней, а тайга стояла вокруг темная, неуютная и молчаливая, точно в тяжком каком-то раздумье, и не хотелось людям уходить от жарко и приветливо полыхающей нодьи, от угретого приютного места, ставшего за одну ночь словно бы частичкой родного дома.
* * *
Павел ушел от своей нодьи на восходе солнца. Шел он неторопливо, ведь спешить ему было некуда: главное для него сейчас – соблюдать дистанцию, не приближаться к тигроловам на такое расстояние, чтобы они услышали его, но слишком и не отставать от них. Он понимал, что соблюсти необходимую дистанцию ему при всем старании не удастся, рано или поздно тигроловы услышат и увидят его, но хотелось, чтобы это случилось как можно позже. Нет, он вовсе не опасался того, что тигроловы, обнаружив преследователя, попытаются прогнать его: они уже не смогут ни прогнать его, ни помешать ему. Другое смущало Павла: он боялся увидеть на лицах тигроловов презрение и насмешку. «Да и в самом деле – не смешон ли ты, Павел Калугин? Не похож ли ты сейчас на упрямого мальчишку, и прилично ли выглядит то, что ты совершаешь?» Так, терзаясь сомнениями, то стыдясь, то оправдывая себя, Павел между тем шагал и шагал по следам тигроловов, а следы их то вонзались в густые заросли молодого пихтарника, то петляли среди могучих кедров, то ложились светлой извилистой строчкой на белые прямые ленты старых тракторных волоков, уже успевших зарасти двухметровой березовой и осиновой порослью. На старых вырубках лес был либо совсем молодой, либо перестойный, и почти нигде не виднелась тут пышная светло-зеленая шевелюра кедра, и, быть может, потому этот редкий, насквозь просматривающийся лес казался Павлу жалким и сиротливым; иные деревья напоминали ему покосившиеся телеграфные столбы, опутанные клубками ржавой колючей проволоки. Правда, было здесь просторно и светло, но это не прельщало ни зверя, ни птицу: неуютно они себя чувствовали на этом участке земли, с которого как будто бы гигантский динозавр объел сочные и живительные ростки, а остальное, что похуже, безжалостно повытоптал. Неуютным, промозглым сквознячком тянуло здесь отовсюду; только один изюбр охотно посещает старые поруба, лакомясь молодыми стеблями колючей аралии, прикосновение к шипам которой вызывает у человека жгучую боль. Из птиц же чаще всех прилетали на вырубки дятлы, деловитый перестук их слышался тут почти непрерывно, от восхода солнца и до заката. Не зря, не зря прилетают сюда дятлы-доктора и стучат, стучат, стучат...
Иное дело, когда следы тигроловов выводили Павла в чистый парковый кедрач, уж тут не заскучаешь! Весь снег под кедрами изрыт кабаньими рылами. Здесь и лежки изюбров, и изящный росчерк косульего следа, и след белогрудого медведя, и поверх всего от кедра к кедру – беличьи тропки, там и сям перестроченные поперек парными следами колонка. Всюду на снегу золотыми чешуйками рассыпана ореховая шелуха. Щедро уродил нынче кедр, и столь же щедро разбрасывает он урожай – бери, хватай, кто может, никому не запрещено! Могучими, в два обхвата, серыми колоннами уходят кедры ввысь и смыкаются там, в поднебесной лазури, светло-зеленым шумящим шатром. И там, вверху, тоже веселье, великий пир и птичий гвалт: радостно и возбужденно скрипят кедровки; нежными, едва слышными трелями перекликаются кукши; тут же перепархивают рыжие сойки и разноцветные парочки клестов; вездесущие черноголовые синицы мельтешат в нижних ветвях кедра, что-то там выискивая; тут же около них вниз и вверх по стволу деловито бегает, шурша коготками о кору, юркий проныра поползень. Там и сям на освещенных солнцем красновато-серых стволах, как янтарные бусины, ярко горят капли застывшей смолы, и тонкий, подмороженный запах ее, смешиваясь с запахом хвои, при вдохе проникает не только в легкие, но, кажется, растекается по всему телу, наполняя каждую клеточку его, каждую жилку мягкой бодрящей силой, и хочется ненасытно дышать и дышать этим чистым воздухом и вечно жить.
Приятно было идти и по смешанному лесу среди стройных ясеней, приземистых корявых дубов, кряжистых корявых лип, среди которых, как пастухи над стадом в зеленых бурках, возвышались вековые ели. Зверья и птиц здесь было меньше, чем в кедраче.
Вот и старый горельник, на нем теперь веселый хоровод стройных березок. Вошел в него – точно в белую карусель попал!
Легко и весело идти по чистому, освещенному солнцем березняку! Этот березнячок чем-то напоминал Павлу улыбку русоволосой голубоглазой девчонки.
Но вот за березняком стеной вздыбился перестойный темный пихтач. В глубину тихого пихтового леса лишь редкими узкими серебряными клинками пробиваются солнечные лучи. Вроде бы все здесь безжизненно, но это только кажется. В тишине леса ощущается величайшее напряжение каких-то таинственных струн. Они натянуты и настроены великим музыкантом и играют в общем таежном оркестре свою тихую, но внятную мелодию. Павел чувствовал и эту мелодию, и этот оркестр каждой клеточкой своего тела.
Трудно идти по перестойному пихтовому лесу. Снега здесь почти нет, весь он остался вверху – на ветвях. Ноги с хрустом погружаются в подмерзший мох. Путь преграждают упавшие стволы деревьев и огромные, похожие на вздыбленных сплющенных пауков, вывороченные корневища, обнажившие из-под тонкого слоя земли серую россыпь чистых, точно промытых, камней. Диву даешься, как могла громадная сорокаметровая пихта, распластав корневища, едва укрытые тончайшим слоем земли, простоять даже не десяток лет, а два-три столетия! Молчаливый гигантский пихтовый лес многие века стоит почти на голых камнях. И даже в этом зеленом мире, где вечно непримиримое жестокое соперничество каждого ростка за место под солнцем, деревья-великаны поддерживают друг друга. И в этой братской взаимопомощи их сила.
Растянулся пихтач, казалось, и края ему не будет.
Но трудно и непривычно ходить человеку в сумраке, гнетет его полумрак, гнетет тишина. Может быть, отвык он слушать тишину? В тишине слышней звуки собственных шагов, стук сердца, ход мыслей; тишина заставляет чаще озираться по сторонам и думать о прошлом, настоящем, будущем.
Павел терпеть не мог городского шума, любил посидеть в лесной тишине, послушать птиц, шум ветра в ветвях, журчание ручья, но вот такая тишина – тяжкая, напряженная – угнетала его. И потому, увидев впереди сквозь частокол пихтарника белые пятна и полосы солнечного света, Павел облегченно вздохнул и пошел бодрее.
Вырвавшись из пихтового леса, след тигроловов резко повернул к подножию сопки и круто потянулся вверх. Тут уж Павлу стало не до размышлений. Склон был крутой, и ноги то и дело соскальзывали. Котомка, не очень тяжелая, теперь с каждым шагом становилась все тяжелей, лямки врезались в плечи, сердце стучало гулкими толчками, отдаваясь в висках. На лбу выступил пот, стало жарко и душно, Павел расстегнул верхние пуговицы куртки, хотел и рукавицы снять, но, увидев впереди заросли колючего элеутерококка, натянул их на ладони поплотней. На середине сопки след тигроловов потянулся вдоль склона, перерезая мелкие распадки и ключики. В одном из распадков, на солнечной стороне его, Павел сел отдыхать, привалившись спиной к кедру. Следы тигроловов были совсем свежие, и Павел просидел около часа, пока не продрог. До вечера ему пришлось сделать еще две вынужденные остановки – слишком медленно шли тигроловы, обремененные собаками, грузом и, вероятно, какими-то своими заботами. Павел то и дело приближался к ним слишком близко. «Интересно, как это все выглядит со стороны? Люди заняты делом – работают, – терзался он. – А я крадусь за ними, как вор... Но разве я кому-то мешаю?»
* * *
Вторую нодью тигроловы выбрали неудачно, она разгоралась неохотно и долго, а разгоревшись, верхнее бревно никак не прилегало к нижнему плотно и равномерно. То с одного конца, то с другого получался большой зазор из-за сучков, на которых бревно зависало, как на железных штырях, и приходилось то и дело подваживать плохо горящее бревно и, чертыхаясь от дыма и жара, срубать топором крепкие сучки. Место оказалось неровное, с одной стороны нодьи бугор, с другой – яма и склон. Там, где бугор, будет жарко, а там, где яма, – холодно, зато и дым на бугор потянет – накашляешься вдоволь. Но лучшего сухого кедра не было поблизости, а идти дальше тигроловы не рискнули, впереди начиналось сплошное чернолесье, над которым не было ни одного кедра.
Наконец нодья разгорелась, и все было готово для ночлега. На подстилке из пихтовых веток стоит кастрюля с супом из сухих концентратов, булка хлеба, миски, две кружки. Стоя перед кастрюлей на коленях, Евтей третьей кружкой, как поварешкой, разливал по мискам суп. Николай, расстегнув куртку, нетерпеливо смотрел на медленные движения узловатых и заскорузлых Евтеевых рук. Савелий все еще благоустраивал табор – то подгребет снег ногой повыше к стенке экрана, то откинет в сторону торчащий из-под снега острый еловый сук, то воткнет наклонно к нодье длинный ореховый прут, на который удобно будет повесить на просушку портянки или рукавицы, то проверит – на месте ли стоят карабины, не набился ли в стволы снег и мусор.
– Хватит тебе, Савелко, топотить, – окликает брата Евтей. – Дай спокой ногам! Суп налил уже – остынет!
– Покой нам с тобой, Евтеюшка, на том свете представится, а тут мне что-то неохота, я ишшо побегать хочу. Однако поисть-то и правда бы не мешало – едой силу не вымоташь. – Савелий двинулся было к нодье, но в этот момент собаки вскочили и, сильно натянув цепочки, заскулили, принюхиваясь и направляя уши все в ту же сторону – на тропу. Они и днем нет-нет да и оглядывались назад. Вот уж сутки собаки ведут себя беспокойно. Может, и правда по пятам идет тигр? Но уж больно долго он любопытничает, да и непременно тигр показал бы свой след – вперед забежал, а этот только сзади идет, как медведь. Нет, видно, это не тигр, да и не медведь. Шатунам еще не время, снег мелкий, шишка вся наверху, сытная кормежка у медведя. А если не медведь и не тигр – тогда кто же? Савелий подошел к толстому ясеню, завернув шапку, подставил к дереву ухо, приоткрыл рот, чтобы лучше слышать, замер и тотчас услышал слабый стук топора. Лицо Савелия просияло.
– Ишь ты, шельмец! А я ишшо вчера, грешным делом, сомнение имел... Ну, ну, поглядим. – Савелий отстранился от дерева, с напускной строгостью прикрикнув на собак, вернулся к нодье.
– Ну, что там, Савелко, услышал?
– Да ниче не услышал. Тишина кругом да порядок. Собаки просто трусят, на домашние пирожки оглядываются. Да и свиноты кругом полно, всю сопку перевернули!
– Значится, говоришь, порядок? Ну и ладно, ешь давай, суп-то остыл, поди.
– Ты, отец, что-то заговариваться стал, – подозрительно поглядывая на отца, сказал Николай. – Где ты свиноту увидел? И какую это они сопку перевернули? Кабан да две чушки прошли по склону, а у него уж всю сопку перевернули. Не копытных собаки чуют, похоже, что зверь по нашей тропе идет. Может, медведь какой голодный привязался за нами да ждет подходящего случая?
– Кто его знает, может, и медведь, может, и ишшо кто... – пожал плечами Савелий, пряча усмешку в бороду, и с излишней торопливостью принялся крошить в миску с супом хлеб.
Евтей, покосившись на брата, тоже чему-то усмехнулся, но его усмешку невозможно было увидеть из-за густой бороды и усов. Только его большой и рыхлый нос покраснел и сморщился на мгновение да маленькие глазки под густыми бровями лукаво блеснули и тут же с серьезной озабоченностью глянули на Николая.
– Ты, племяш, нынче спать-то ложись поближе к огню, да карабин под бок положи... Так-то оно вернейше будет. Тигра, она сам знаешь какая прыткая, выберет чье мясо по-нежней – цап-царап! И – ходу. Нас-то она, стариков, не тронет – на што мы ей такие кудлатые да костлявые?
– А я, дядя Евтей, так и сделаю, – серьезно ответил Николай. – Если она придет и собаки залают, бабахну пару раз для собственного спокойствия, а вы уж не пугайтесь спросонья, предупреждаю заранее.
– Ты, Колька, не дури – сердито перебил Савелий. – Чтобы я таких речей не слышал. Забудь про карабин. Ты бабахнешь, а может, в соседнем распадке тигрица с тигрятами, нашумишь, и сорвутся они – гоняйся тогда за имя... Забыл уж, как гонялись возле Сибичей?
– Да я же пошутил, отец, – ты чего взъелся-то? – искренне удивился Николай и вновь подозрительно посмотрел на отца – таким сердитым он видел его редко. Николай отвык уже от подобного обращения и хорошо знал, что, если отец сердится, значит, случилось что-то важное. Он еще с детства усвоил, что в такие минуты, когда отец сердит, лучше ему не докучать. Поэтому Николай, еще раз с удивлением взглянув на отца, демонстративно замолчал. После чая он тотчас же улегся спать, выбрав высокую сторону, где и теплей, и... дыму больше.
Ночь прошла спокойно. И утром собаки уж не смотрели в сторону тропы.
«Видно, отстал зверь», – с облегчением подумал Николай.
«Знать, привыкли уже собачки к провожатому нашему», – удовлетворенно подумал Савелий, поглаживая бороду.
* * *
К вечеру второго дня тигроловы спустились в ключ Благодатный, нашли около устья брошенное, но еще годное для жилья зимовье и расположились в нем. Отсюда им предстояло искать тигрицу с тигрятами, следы которых в летнюю пору в одном из распадков видел кто-то из жителей Мельничного. Кроме того, и сами Лошкаревы отловили в этих местах два года тому назад одного, последнего у тигрицы детеныша – трехлетка весом сто десять килограммов. Тигрица, по расчетам Лошкаревых, если эти места не покинула, то еще в прошлом году должна была окотиться вновь и иметь теперь годовалых тигрят. Таких тигрят она старается водить как можно меньше и живет с ними на предельно малой территории – значит, найти их будет несложно. Да вот знать бы точно, что тигрица именно в этих местах, тут бы и камень с души долой, и никаких сомнений. Ищи и найдешь, рано или поздно – чего уж проще?
После ужина, когда Николай вышел из зимовья, Евтей тихим голосом спросил вдруг у брата:
– Савелко, а Савелко, что делать-то будем с Павлухой-то? У нодейки опять он мается – надо бы его сюда позвать, а?
– Да ты откуда узнал, что именно Павлуха идет?
– Откуда, откуда... В Мельничном видал его. А как собаки стали потом назад поглядывать, сразу и смекнул... Думал, отстанет вчера... Теперь уж до конца свою линию гнуть будет... Упрямый... Что делать-то, Савелко? Слыхал я краем уха, что с директором он из-за этого крепко столкнулся. Директор сказал: ежлив уйдешь на отлов – уволю и трудовую книжку замараю... Чего молчишь-то?
– А чо говорить? Я-то бы ничо, пушшай бы шел с нами. Да чо-то Николай не примат его никак. Надо бы ишшо с ним поговорить. – Савелий с опаской посмотрел на дверь и, понизив голос, добавил: – Теперь уж поздно, завтра утром спрошу, может, примет.
– Николай, Николай, – недовольно и громко проворчал Евтей. – Куга зеленая – вот кто твой Николай!
«Сам ты куга, – оскорбленно подумал Савелий. – Девок нарожал со своей Палагой, вот и завидуешь теперь». – Он и хотел так сказать Евтею, но вошел Николай, и братья, оба недовольные друг другом, принялись застилать нары пихтовыми ветками, «хозяйским» одеялом, изъеденным мышами и пахнущим прелью, разным тряпьем, в таежных условиях имеющим значение настоящей роскоши. Экономя свечку, спать легли рано. Избушка была, хотя и тесная, низенькая, но теплая. В печке монотонно шипели, потрескивая, толстые сырые поленья ясеня – «долгоиграющие пластины», как их называл Евтей. Сырые ясеневые поленья, действительно, очень долго горят в наглухо закрытой, без поддувала, печке – с торцов полена вода течет, шипит, пузырится, а снизу жар ровный, неподступный – хоть чугун расплавляй. Часов до двух горят такие «долгоиграющие пластины», а там еще одну топку подбросил в печь – вот и ночь прошла.
Проснулись тигроловы задолго до рассвета. Во время завтрака Савелий неуверенным голосом сказал, обращаясь к Николаю:
– Маракую, что не тигра и не медведь за нами ходит...
Николай резко отставил кружку с чаем, подозрительно уставился на отца.
– Павлуха Калугин идет за нами. Нодья его в ближнем распадочке, там, где кедрины сухие кучкой стояли...
– Ты что, отец, шутишь?
– Пошто шучу? Верно слово! Да ты выходил-то сейчас, неужто дым нодейный не чуял? Ветерок как раз оттуда тянет, вот и напахиват дымком...
– Так, значит, он все-таки нахальством решил добиться своего... Вот что, отец, – глаза Николая недобро сузились, круглое лицо его, теперь уже не розовощекое, а серое от выросшей щетины и копоти, сделалось начальственно строгим, – ты, я вижу, по-прежнему либеральничать хочешь с этим хамствующим молодым человеком?
– Какое либеральство? Ты что? – Савелий даже испуганно оглянулся на дверь. – Что ты такое несешь на отца родного, а? Говори, да не тово... Ишшо чего удумал! И Павлуху хамом тоже зря обзывашь – он охотник-промысловик и к делу своему тянется, к своей сошке, испытать себя хочет парень. Может, толк с человека выйдет! Правду, нет, я говорю, Евтей?
Евтей, пощипывая бороду, хмуро молчал, спрятав глазки под нависшими бровями, и нельзя было понять, на кого он смотрит. Он точно ушел в себя и слухом, и зрением – так бывает с ним, когда Евтей очень на что-то негодует, но изо всех сил старается этого не выказать.
«Как бы скандал не затеялся, – забеспокоился Савелий и в следующее мгновение уже пожалел о том, что начал разговор. Подумал с неприязнью о Калугине: – И в самом деле, ишшо из-за него раздору не хватало», – а вслух сказал примиряюще:
– Ты, Николай, не кипятись, ишшо молодой... а надо все тихо-мирно да полюбовно порешить.
– Ты бригадир – ты и решай! – раздраженно перебил Николай. – Развел кисель – теперь расхлебывай. А мое слово такое – всякому хамству надо давать отпор! Он думает, что хамством можно достичь всего. Он думает, что приятно и нужно ему – то непременно доставит пользу и удовольствие обществу, для меня, например. А я терпеть не могу таких хамоватых людей! И имей в виду, отец, если вы с Евтеем примете его в бригаду, тогда я уйду из бригады! И все, все на этом!
– Ну нет, так нет, пошто осерчал-то? Я ж к тому и вел разговор, чтобы все обсудить... – Савелий заискивающе посмотрел на Николая и Евтея.
– Ну вот, и давно бы так, – удовлетворенно кивнул Николай, вновь принимаясь за прерванное так некстати чаепитие.
Евтей, насупившись, молчал, опустив глаза на свои тяжелые ладони, беспокойно ерзающие по застеленному газетой столу. Это его движение не предвещало ничего хорошего. Савелий поморщился: «Быть раздору!»
Но Евтей не стал ни спорить с Николаем, ни убеждать его, только сказал глуховато:
– Высоконько ты взлетел, племяш, а голова-то слаба на высоту, оттого и сердечко уменьшилось, из души к горлу подошло...
– Это, уважаемый дядюшка, сплошная ваша демагогия, – невозмутимо возразил Николай. – Куда я взлетел – это мое личное дело. Как говорится: «Всяк сверчок знай свой шесток».
– Ну, конечно, тебе, сверчку, со своего шестка сподручней смотреть на нас, серых, неотесанных мужиков, да только не забывайся, кто поднял тебя на шесток-то. Сверчок – не орел, да и орлы от земли далеко не отрываются.
– Ну вот и ладно, ладно, ребятки, – засуетился Савелий, довольный тем, что скандала не произошло. – Вот уж скоро рассветет, давайте-ка побыстрей собираться. Собак-то с собой брать незачем, оставим их тут. Я думаю, начнем искать с ближних ключей: я с Николаем пойду в левый ключ, вывершим его до водораздела и спустимся в Батехин распадок, а ты, Евтеюшко, правый ключ обследуй, сколько духу хватит, подымись по ём. Потом исподволь и до верхних ключей доберемся. Все одно, если она тут – никуда не денется от нас, найдем ее след, лишь бы погода постояла. – И, опасаясь, что разговор опять повернется на нежелательную тему, стал торопливо одеваться.
Вышли тигроловы из зимовья на рассвете. Евтей не торопился. Он долго без нужды строгал ножом палку-посох, затем, вынув из карабина затвор, протер его полой куртки, и, лишь когда скрылись из виду Савелий и Николай, он вдруг, словно бы спохватившись, закинул за спину рюкзачок с топориком и снедью, торопливо зашагал к сопкам, но не к устью ключа, в котором должен был идти, а гораздо левей, к тому распадку, откуда тянуло нодейным дымом.
* * *
Четыре сухих ровных кедра Павел Калугин увидел сразу. Рядом с кедрами стоял молодой пихтач, и тут же лежал выворот. Лучшего места для нодьи и не придумаешь. Но по времени было еще слишком рано делать нодью, и Павел не без сожаления прошел мимо этого идеального для ночевки места. Однако, пройдя с полкилометра, он заметил несколько старых пней ровно такой толщины, какая обычно требуется для строительства избушек. Он пошел медленней, и тут на него пахнуло дымком, и сразу сквозь ельник он разглядел избушку. От неожиданности Павел даже вздрогнул, затем, пригнувшись, попятился, развернулся и быстро, беспокойно оглядываясь, зашагал назад к четырем кедрам, радуясь тому, что ушел от избушки незамеченным и что недалеко от нее, словно по заказу, есть такое отличное место, на котором можно простоять, как минимум, четыре дня. А в том, что придется здесь стоять не меньше четырех дней, Павел не сомневался. Наверняка тигроловы сделали избушку своей базой, откуда и начнут поиски тигриных следов, значит, табор надо устраивать основательный.
Срубив сухой кедр и распилив его на два бревна, Павел подтянул их к вывороту, сделал нодью и зажег ее. Затем он нарубил хворосту и тонких сушин и развел между нодьей и выворотом огромный костер. Когда земля прогрелась под костром и перестала парить, он разбросал горящие головешки, а мелкий жар разгреб и тщательно затоптал, на это черное пепелище настелил затем пихтовые ветки, соорудил над постелью каркас из жердей и рогатин, который сверху и с боков обтянул целлофановой пленкой, и получилась как бы ниша, основанием и третьей стеной для которой служил выворотень. Табор получился уютный.
После ужина, укладываясь спать, Павел решил, что завтра прежде всего пойдет к избушке и узнает точно о намерениях тигроловов: если собаки останутся у избушки, а мужики уйдут без них – значит, ушли они не на отлов, а пока всего лишь на поиски следов или на разведку. Если же собак возле избушки не окажется – значит, тигроловы либо отправились по маршруту дальше, либо собираются уже отлавливать тигрят, и в этом случае надо бросать нодью и следовать за ними. Но, если тигроловы ушли на поиски, что же делать в этом случае ему? «Сидеть целый день около нодьи и ждать? А не пойти ли на поиски следов? Возьму хотя бы вон тот ближний ключ, который виднеется меж сопок, вывершу его, пройду по водоразделу и спущусь по распадку прямо к нодье. А вдруг и повезет, найду след тигрицы и тогда уже на законных основаниях буду участвовать в отлове...»
Эта мысль показалась Павлу просто прекрасной, и он тут же с нею заснул чутким сном. Нодья горела хорошо и ровно, но все равно раза три или четыре он просыпался и поправлял ее палкой-шуровкой. Лишь под самое утро, как всегда, одолел его настоящий сон. Он спал, как дитя, безмятежно и крепко, но длилось это, как ему показалось, не дольше мгновения. Опять слышит Павел за своей спиной гудение и потрескивание пламени, чует парной запах хвойной подстилки, смешанный с запахом золы и оттаявшей земли, ощущает всем существом тепло огня и дальше за ним непостижимую и пугающую беспредельность холодного звездного мира. И вдруг в этом мире словно что-то сдвинулось и нависло какой-то неясной угрозой. Павел вздрогнул, как от толчка, и, все еще находясь на грани сна и яви, охваченный безотчетной тревогой, вскочил на колени, открыл глаза и, увидев в двух шагах от нодьи что-то высокое и темное, выбросил руку к лежащему на подстилке ружью, но уже в следующее мгновение отдернул ее: перед ним, навалившись грудью на палку, стоял и улыбался Евтей Лошкарев.
– Чо, Павелко, испужал я тебя? Хотел ружье у тебя выкрасть да уйти с ним, а ты всполошился; уж я тихонечко старался. Как услышал-то меня? Чо молчишь? Не ждал гостей?.. А я вот пришел, угощай старика леденцами да пряниками. – Евтей снял карабин и приставил его к валежине, протянув изумленному и напряженно молчавшему Павлу руку. – Ну, здравствуй, чо ли!
– Здравствуйте, Евтей Макарович. – Павел отодвинулся, освобождая гостю место и продолжая смотреть на него все с тем же беспокойством.
– Да ты, Павелко, не боись, я тебя не прогонять пришел. Куды ж тебя прогонять теперь? Ишь, как обстроился. – Евтей, задрав бороду, одобрительно осмотрел навес и углы. – Да, обосновался... В таком гайне и рожать можно. Ну дак чо, чаем-то поить будешь аль нет?
Ровный шутливый тон его голоса, улыбчиво поблескивающие глаза, спокойные уверенные движения убедили Павла в том, что пришел к нему Евтей действительно с добрыми намерениями. И Павел, внутренне расслабившись, принялся торопливо выкладывать из рюкзака на хвойную подстилку печеную домашнюю колбасу, сливочное масло, сахар, хлеб, сушеное мясо.
– Ого, сытно живешь! А много ли провианту запас?
– Дней на двадцать хватить должно.
– Смотри-ка ты! А у нас дней на десять всего. Ну, ладно, свои приедим – за твои примемся. Чай, поделишься с нами, коль придем занимать к тебе?
– Да уж придется, если хорошо попросите, – вяло пошутил Павел, наливая в Евтееву кружку чай. Он все еще посматривал на гостя с недоверием. «Что-то темнит Евтей Макарович, – думал он с тревогой. – Тянет резину, не знает, с какого конца начать, рубил бы уж сразу».
– Хорош у тебя чаек, Павелко! Лимонником отдает приятственно, люблю с лимонником. Сёдни рано проснулись, а чаю и попить как след не пришлось... Племянничек весь аппетит перебил... дышло ему в ноздрю!
«Ну вот, начинается, ближе к делу подходит. – Павел вновь напрягся. – Сейчас объявит...»
– Ну так вот, стало быть, тако дело... Плесни-ка еще полкружечки чайку... Савелко-то нынче утром пытался за тебя слово замолвить: дескать, принять бы надо Калугина. Да куды там! – Евтей презрительно сморщился. – Племяш и слышать не хочет, рыло на сторону завернул, как ровно ему дохлую ондатру к ноздре подсунули... Вот человек! А почему он тебя пустить к тигроловству боится, об этом я догадываюсь... Ну да бог с ним, однако, по-евонному – все одно не выйдет! Савелий-то и не прочь тебя принять, да он у Николая под каблуком давно. Как съездил к нему в город, а там у него в квартире-то паркет скрипучий, да хрустали с коврами, да машина, и чего-чего только нет! А тут еще и на работе у него побывал – ну и возгордился сынком, против его слова не может вымолвить. Вот и седня утром заегозил... – Евтей допил чай, спрятал кружку в карман рюкзачка, степенно обтер широкой ладонью усы, расправил седую бороду и, подумав немного, твердым голосом проговорил: – Да, не выйдет по-евонному! А ты, Павелко, от своего не отступай... Сдается мне, что у нас с племянником будет еще один разговор – покруче сёдняшнего. А пока эти дни поночуй еще у нодейки... – Евтей подмигнул взбодрившемуся Павлу. – Ишь, как пригрела она тебя – так разомлел, что и ружье чуть было не проспал. Гляди, другой раз украду – не услышишь. Ну дак чо, сидеть будем аль пойдем тигру искать?
– Зачем сидеть – надо искать, – заулыбался Павел, вскакивая и торопливо убирая с подстилки еду.
– Ишь ты, и здесь не сробел! Ну а куды искать-то собирался идти, ежели не секрет?
– Да куды? Ясное дело – начинать надо с ближних ключей. Вон в тот, правый, ключ собирался. – И Павел указал рукой в ту сторону, куда должен был идти Евтей.
Евтей удивленно хмыкнул, погладил бороду и вновь спросил тоном экзаменатора:
