Текст книги "Тигроловы"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Зовут меня Цезарем.
– Ну, брат, – поморщился Евтей, – не нашлось у твоих родителей русского имени?
Да это не имя... – Цезарь слегка смутился, опустил глаза, но тут же встрепенулся, поднял лысую голову и с вызовом повторил: – Да, Цезарем кличут, а что тут такого?
– Да я не возражаю, – с усмешкой покачал головой Евтей. – Раз так кличут, значит, есть причина. Настоящее имя-то у тебя есть?
– А как же! Юлий Васильевич.
– Я вот к чему клоню, Юлий-Юрий, – продолжал Евтей, – в чем-то ты прав. Но вот ты сказал, что хочешь свободным быть, как птица, вольным, значит. А ведь птицы-то парами живут, гнезда вьют, детей выкармливают, а ты, поди, и гнезда никогда не имел?
– Ошибаешься, батя! Было и у меня гнездышко в свое времечко. Свил, смастерил гнездышко, да рассыпалось оно. – Юлий проговорил это с напряжением, точно сидела у него внутри застаревшая боль-заноза и боялся он, что сейчас начнут ее ковырять. – Было гнездышко, батя, до сих пор тридцать три процента из зарплаты удерживают. Ну вы тут располагайтесь, как у себя дома, а я пойду в топляк дров подброшу.
Вернулся он к тому моменту, когда закипела вода в чайнике.
– Ну вот, кстати пришел, – снимая чайник с плиты и кидая в него заварку, доброжелательно сказал Евтей.
– Чай пить – не дрова рубить, – охотно согласился Юлий и, достав из тумбочки литровую стеклянную банку, высыпал в нее пачку чаю, залил кипятком и, накрыв банку брезентовой промасленной рукавицей, блаженно потер руки, – сейчас попьем в охотку!
Павел не удивился такому способу заварки. Иные сыплют пачку заварки даже на пол-литра. Чай, вскипяченный на углях с дымком и заваренный в железной консервной банке, накрытой промасленной верхонкой, – этот способ у бичей нечто вроде фирменного рецепта. Все иные способы заварки, на их взгляд, уже не то. Ощущение от чифира такое, будто бы проглотил медвежью желчь.
– У нас был охотник, который через каждые три километра чифир в кружке варил. Костерок затопит, чифирку глотнет и дальше бежит. Только бегом и передвигался. Пока чифир в голове – бежит, как испарился – стоп! Заправка! А в позапрошлом году прямо на бегу и помер... – Савелий рассказывал назидательным тоном, но Юлий, воспринял его рассказ по-своему.
– Да, жалко парня. Ни за что ни про что в ящик сыграл. – Юлий хотел рассказать еще что-то, но залаяла собака, послышался скрип шагов, затем по крыльцу мягко простучали, и в избушку в клубах морозного пара вошел высокий парень с вислыми черными усами, в темно-зеленой суконной куртке с эмблемой мастера лесной промышленности на рукаве. Стащив с головы мохнатую серую шапку из собачьего меха и похлопав ею по заляпанным снегом валенкам, он вежливо поздоровался. Увидев прислоненные к стене карабины, парень испытующе посмотрел на Юлия, но тот сосредоточенно отливал из литровой банки в кружку свое драгоценное питье, и ничто другое в этот момент его не интересовало. Тогда парень, подозрительно оглядев незнакомых ему людей и остановившись взглядом на Николае, вдруг забеспокоился и пошел к дверям, пробормотав:
– Пойду дровишек принесу...
Вернулся он минут через пять, весь в снегу и без обещанных дров.
«Наверное, подумал, что мы охотинспекторы, и ружье ходил прятать», – подумал Павел, с усмешкой наблюдая за парнем.
Так и было. Во время ужина, уяснив наконец, что перед ним тигроловы, парень облегченно вздохнул, рассмеялся и рассказал, что, приняв их за инспекторов, спрятал свое ружье и рюкзак с капканами в снегу за ручьем.
– Пошто ружье-то прятал, не регистрировано, што ли? – поинтересовался Савелий.
– С рук купил недавно, не успел зарегистрировать, а ружье хорошее, двухстволка двадцатого калибра, жалко, если отберут.
– Редкое ружьецо, нынче в магазинах нет уже таких, – сказал Евтей и посоветовал: – Ты, паря, не тяни, а то и в самом деле отберут.
Парень оказался разговорчивым – в пять минут он успел рассказать не только свою биографию, но и биографии родственников. Звали его Михаилом.
– Я вот о чем хочу спросить тебя, Юлий Васильевич, – поинтересовался Евтей, – ты тут тепляк топишь, в тайге живешь, всякий люд у тебя бывает. Про тигра не говорил кто-нибудь? Не видал ли кто следов тигрицы с тигрятами? А может быть, ты слышал, Михаил? – повернулся он к мастеру.
– Ну, ты, батя, даешь! – Юлий возбужденно заерзал, вскочил, оглядел всех многозначительным взглядом. – Ну, ты даешь... Обижаешь! Слухи!.. Вот дает! – он словно подхлестывал себя этими, пока еще ничего не значащими словами, а заодно подготавливал и слушателей к какому-то важному известию. – Придумал... Слухи... Да этих тигров у меня без всяких слухов полным-полно вокруг тепляка! – Федотов интригующе смолк, испытующе поглядывая на насторожившихся тигроловов.
«Ну и артист!» – восхищенно подумал Павел.
– Так ты, это, Юрий Васильевич, расскажи-ка нам подробней. Где тигры? – насторожился Евтей, переглянувшись с Савелием. – Ты что, стало быть, в тайгу ходил и следы тигриные видал?
– Зачем в тайгу, зачем следы? Обижаешь, начальник! – снисходительно заулыбался Федотов, довольный произведенным эффектом. – Я в тайгу не ходок, боюсь. Тигры сами ко мне приходят. Тут их развелось, как собак нерезаных! Житья они мне не давали осенью. Верите или нет, на двадцать метров от будки в туалет с ружьем ходил. И по воду тоже с ружьем. А началось все осенью. Лес тут еще не валили. Тихо было, а я сторожил. Ну, сторожу себе, значит, и сторожу. Журналы, книжки почитываю, бражку иногда варю – попиваю, рябчиков постреливаю. Все нормально. Но вот замечаю, что Бобик мой стал тявкать в одну и ту же сторону, за ручей. Там буреломник и ельник густющий – вот туда и лает. День лает, второй лает, третий. Прямо среди бела дня! Выйду, посмотрю – никого. Надо бы бабахнуть из ружья в ту сторону, да мало патронов – жалко. Может, на бурундука пес лает. Глупый пес, никудышный – сами видите. Потом и ночью стал гавкать. Перестал я обращать внимание. Черт с тобой, гавкай! И вот, днем это было, вдруг слышу, Бобик от цистерны с визгом несется и под будку. Под будкой, – Федотов постучал каблуком по полу, – прям под этим местом, визжит, как будто его швайкой под ребро шпыняют. Вот, думаю, пес с ума сошел, на каждый пенек лает, приедут бичи – отдам его в общий котел на закуску. Ну, значит, ругаюсь так, дверь открываю – ёшь твою ма-ать! Тигрище стоит – вот такенный! – Федотов, испуганно вытаращив глаза, протянул руки над полом, показав рост. – Представляете, кошачья морда, как мазовское колесо! В трех метрах от двери стоит, глазищи, как угли, горят – жгут меня. А сам хвостом туда-сюда, туда-сюда. Собака визжит под будкой, а я прилип к порогу, вот хоть верьте, не верьте – как в камень обратился! Ну, тигрище похлестал-похлестал хвостом, тихонько с достоинством повернулся и пошел к ручью. Дошел он до валежин, повернул голову, разинул красную пасть да как рявкнет – у меня ажно от затылка мороз пробежал и ноги от порога враз отклеились. Захлопнул я дверь, да на крючок. И с ружьем к окну. Жаканы в стволы сую, а руки как с глубокого похмелья трясутся, в патронник не могу попасть гильзой. А тигр еще постоял минутку да как махнет через валежины – такой громила, а взлетел – и нет его, как тень исчез. Представьте себе! Ежели этакий жеребец из-за валежины человеку на хребтину вспрыгнет... – Федотов облегченно вздохнул, помолчал, удивленно покачал головой. – Ну, короче говоря, простоял я с ружьем у окна целый час, наверно. Потом все-таки осмелился дверь открыть, выйти на порог. Бобик все под будкой повизгивает. Стал звать его, а он застрял, оказывается. В такую щель забился от страху, что ни туда ни сюда. Тут сумерки пришли. Ну, думаю, к черту тебя, а то пока буду под будкой лопатой землю подкапывать, этот черт подкрадется – и поминай Цезаря! Закрылся я в будке, всю ночь печку кочегарил, зверь-то огня боится, а утром домкрат из тепляка принес, поддомкратил будку и выволок Бобика.
– Ну, а тигра-то приходила еще? – нетерпеливо спросил Евтей.
– Как же, приходила. То-то и оно. На следующий день снег выпал, все следы стало видно. Гляжу: тигриные следы – вот такенные! – Федотов взял лежащую на койке драную солдатскую шапку и, перевернув ее кверху тульей, показал, какие были следы.
– Да, вот такенный след! Первый день прямо на тепляке увидел их – по тепляку ходил, зараза! Потом другие следы – поменьше – появились около цистерны. Потом около ручья, где воду беру. Кругом следы! И все разные... Да сколько их тут? Вот попал! Скорей бы, думаю, бичи приехали на заготовку леса, а то ведь съедят тигры. Бобик под будкой так и прописался, только есть-пить вылезал оттуда, лаем своим до того надоедал, что стал я его на ночь в будку забирать. Потом бичи приехали, стали бензопилами шуметь, тракторами, тигры и перестали появляться. А Бобик мой до сих пор, чуть что, так сразу под будку прячется. Недавно бичи его съесть хотели, – Федотов почесал заскорузлыми пальцами потную лысину, отпил из банки чифиру, вытер рукавом губы. – После праздников пропились, жрать нечего, а Бобик бегает, хвостом виляет, зажратый, черт, как пончик, круглый. Ну, ребята, значит, ко мне с вопросом: «Не пора ли, Цезарь, твоего барашка в братский котел?» Хотел я отдать его, да потом жалко стало. Такого страху псина натерпелась, вместе прятались от тигров, а тут после спасения я ее на съедение людям отдам... – Федотов даже потупился смущенно, точно винился перед тигроловами за то, что не отдал Бобика на съедение бичам. – Неловко как-то получается, навроде как предаю я своего товарища... Хрен с ним, пускай живет!
– Слыш-ка, ну а те следы, которы поменьше, около цистерны, ты говоришь, – разочарованно спросил Евтей, – те следы какие размером-то были?
– Это который маленький следок? Около цистерны? Меньше тех, которые на тепляке.
– Ну, насколько меньше-то? – Евтей начинал сердиться. – Ты мне покажи руками – с чайное блюдце, с кружку или, может, с котелок вот этот? Федотов наморщил лоб, вспоминая.
– Пожалуй, вот, с крышку котелка...
– Тьфу! Мать-перемать! – выругался Евтей, безнадежно махнув рукой. – Да ведь крышка эта, дорогой ты мой, двадцать сантиметров в поперечнике! Маленький следок! Тьфу!
– А что, разве это не маленький?
– Это, паря, след такого самца, который на полтонны весом, – разочарованно пояснил Савелий. – У тигрицы пятка от восьми до четырнадцати сантиметров, у самца больше. Значит, поменьше, чем тот, ты следов не видал?
– Нет, меньших не было, – тоже разочарованно помотал головой Федотов.
– И тигр-то у тебя, паря, был один и тот же, – наставительно заметил Савелий. – Два взрослых самца так близко в одном месте не живут – у них у каждого своя территория.
– И большая территория у тигра? – живо вставил вопрос Михаил.
– Да смотря какой тигр, – Савелий поморщился, ему не хотелось говорить сейчас про тигров, – смотря какой тигр. Самка с малыми тигрятами может жить на трехкилометровом участке, лишь бы зверь тут был, а с большими тигрятами большие переходы делает – километров до двадцати, а самец большой – километров до полста...
– Большой участок. А как он реагирует, если через его участок дорогу проводят или лес брать начинают? В глухую тайгу, наверно, уходит?
– Ишшо чего удумал! – Савелий удивленно покачал головой, глядя на Михаила с сожалением. – Да где ты в Приморском крае глухую тайгу-то видел? Лет двадцать назад еще была глухая тайга, а теперь нету ее, нету! Сейчас из любого места тайги – закрой глаза, пройди в любую сторону сто шагов, открой глаза – и увидишь либо старый, либо новый пень. Из любого места сейчас за день ходьбы в любую сторону непременно выйдешь на старую или новую лесовозную дорогу. Какая там, к черту, глухая тайга! Вы, лесозаготовители, рубите ее налево и направо. Новая вырастать не успевает. Пошто кедрачи изничтожаете? – Савелий посмотрел на Михаила сердито, требовательно, точно это он, простой мастер лесоучастка, является главным зачинщиком в истреблении кедра. – Пошто, спрашиваю, кедрачи изничтожаете?
– Ну как пошто? – слегка растерявшись перед бурным натиском Савелия, не понял вопроса Михаил. – У кедра кубатура... – Но тут же, сообразив, к чему клонит Савелий, сказал ему с обидой и раздражением: – Вы думаете, что, если мы лес пилим, значит, нам его не жалко? Иные пилят, конечно, не задумываясь, им хоть что под пилу подставляй, лишь бы платили побольше. Другие переживают. Но что поделаешь, древесина-то нужна? Нужна! Правда, из-за собственного ротозейства иной раз такие потери бывают, что самим стыдно друг на друга смотреть. Иной раз спилить-то спилим, а вывезти не успеваем. Техника забарахлит, или организация труда подводит. Вот и остается соштабелеванный лес на делянках гнить. За сохранность добытой древесины спрашивают слабо. Иногда из десяти спиленных деревьев до потребителя доходит только восемь, а остальные могут сгнить, утонуть, сгореть.
– Губите лес! – с возмущением поглядел на Михаила Евтей. – Думаете, что на наш век хватит, а там и хрен с ним?
– Самому мне, батя, тошно. Только ведь речь нужно вести не о запрещении лесозаготовок, а о хозяйском отношении к делу. Думаю, что вполне можно было бы из десяти спиленных деревьев довести до ума не менее девяти. А лучше бы и совсем без потерь. Правда, для этого и учет нужно получше поставить и спрос повысить. Да что там говорить, ведь и торговать нам выгоднее не лесным сырьем, а готовыми изделиями из древесины. Это же сразу доход в несколько раз увеличится. А то бывает, мы кому-то сырье поставляем, а они нам за наше же сырье рубашки нейлоновые, куртки ширпотребовские. А чтобы побыстрее, помасштабнее торговля шла, они нам еще и технику предлагают кой-какую: лесовозы, например, будьдозеры. Сами с себя кожу сдираем для них ихними же скребками.
– Ну ладно, ребятки, потолкли воду в ступе, пора и ко сну готовиться, – предложил Евтей. – Слышь-ка, Юлий Васильевич! Распределяй, где кому спать.
– Располагайтесь все на койках, а я уйду в тепляк, там у меня над печкой отличная лежанка, – распорядился Федотов.
– Да куда ты уходишь? – попробовал остановить его Евтей. – Неловко, паря, получается, приютил, обогрел, да еще и койку свою уступаешь.
– Ничего, батя! У меня, в тепляке комфорт. Да мне и сподручней там, ночью дрова подкладывать надо, придется беспокоить вас. Так что бывайте здоровы, живите богато и спите спокойно! – он театрально поклонился и, лягнув дверь, вышел.
– Действительно, как-то неудобно получилось, – сказал Павел.
– Зря вы переживаете, ребята, – успокоил тигроловов Михаил. – Ему там в самом деле удобнее. Там свет есть, нары над печкой. Будет он всю ночь книжки читать, а утром сменщик его приедет из поселка, днем Юлий и выспится.
– Да-а, такой жизни не позавидуешь – ни кола ни двора, – осуждающе покачал головой Савелий. – Ущербные люди эти бичи, одно беспокойство от них.
– Не скажите! – с жаром возразил Михаил. – Бичей хоть и поругивают, а без них нам туго бы пришлось. Рабочих рук на Дальнем Востоке не хватает. Вот, к примеру, работал я в позапрошлом году в геологоразведочной экспедиции. Живут в тайге в палатках. Заработки не ахти какие высокие, а условия, мягко говоря, не легкие. Степенный, семейный человек поработает в такой шараге два-три месяца и увольняется. Потому что ему нужна квартира, а где ее в экспедиции возьмешь? А бич неприхотлив. Поработал на сезонке полгода и дальше перебрался. – Михаил снял валенки и, поставив их к стене за печь, лег, укрылся курткой и продолжал: – Бичи для осваиваемых районов нужны. Где шарага, где плохое снабжение, скверная организация, трудные условия – там и бичи. Взять Цезаря нашего. Пять лет он топит тепляки в нашем леспромхозе – живет в вагончике или в таком вот барачке. Зимой тепляк топит, а летом здесь в тайге остается сторожить инвентарь, бензин и прочее. Вырвется раз в месяц в деревню, в общежитии поживет, с бичами водку попьет и опять в тайгу. Ну, кто бы на такую работу пошел, кроме бича? А его сменщик десять лет на такой работе проработал.
Павел встал, собрал со стола остатки ужина и вынес их собакам. Над темной притихшей тайгой ярко светила луна. Погрузчик с поднятой массивной челюстью, отсвечивая металлом и стеклами кабины, напоминающими глаза, был похож на застывшее чудовище. Перед входом в тепляк, как на тускло освещенной неоновым светом сцене, стоял с колуном в руках Федотов. У его ног были разбросаны поленья. Он стоял лицом к луне. Смотрел на нее или любовался притихшей тайгой, а может быть, просто задумался о чем-то, кто его знает. Он стоял неподвижно и долго. Так долго, что у наблюдавшего за ним Павла морозом прихватило уши и он, оттирая их ладонями, поспешил в избушку. Уже засыпая, Павел услышал ритмично-хлесткие и сильные удары колуна. Было ясно, что у тепляка работает сноровистый и усердный человек.
* * *
Утром, когда тигроловы собрались уже уходить, к тепляку, громыхая прицепами, подъехали два оранжевых лесовоза. Шофер одного из них, грузный, с одутловатым лицом мужик, увидев Савелия, протянул ему руку:
– Доброго здоровья, Савелий Макарович! Опять за тиграми гоняетесь? Вот уж действительно – охота хуже неволи.
Узнав, что тигроловы намерены идти к устью Ороченки, он радостно воскликнул:
– Так я же, хлопцы, могу вас подкинуть. Сидайте в мою колымагу, километров семь попутно со мной, а там прямо по склону.
От тепляка дорога круто пошла в гору, но мощный мотор тянул машину легко.
– Хорошая машинешка! – перекрикивая ровный басовитый вой мотора, похвалил Евтей.
– В самую точку попал, – польщенно кивнул водитель. – Тридцать кубов тянет – и хоть бы хны! Зверь, а не машина!
На вершине водитель переключил скорость, и лесовоз, взревев, как рассерженный бык, рванулся и, стремительно набирая скорость, помчался по ровному плато. Шум в кабине уменьшился, и можно было говорить, не надрывая голос.
– Да, Евтей Макарович, машина хорошая, – вновь заговорил водитель, – сколько уже лесу из тайги вывезла...
– Лучше не поминай – одно расстройство, – отмахнулся Евтей, продолжая внимательно смотреть на обочину.
– Это верно, одно расстройство, – плавно притормозив перед мостиком и вновь нажав на педаль газа, согласился водитель. – А я раньше не задумывался над этим. Вон сколько тайги этой было – бездонная прорва! Но как пошла эта мощная техника, так и загудело, затрещало все кругом. Первые годы брали лес в десяти километрах, а теперь до ста километров приходится уезжать за кедром. Не стало кедра! Поговаривают, что скоро сплошная рубка начнется. – Водитель приспустил боковое стекло, швырнул недокуренную сигарету. – Ей-богу, хоть и заработок на лесовозе большой, а противно иной раз и деньги в руки брать... Досадно сознавать, что я последние кедрины из тайги вывожу. Это, ребята, не красивые слова, в самом деле так.
Павел внимательно посмотрел на водителя, лицо его было серьезным и озабоченным, голос звучал взволнованно.
– Давно бы бросил это дело, но что от этого изменится? Другой на мое место сядет и будет делать то же самое.
– Вот-вот, – согласно закивал Евтей, по-прежнему не отрывая взгляда от обочины.
– Чего ты там, Евтей Макарович, высматриваешь? – не выдержал водитель.
– Смотрю, может быть, где тигрица тигрят через дорогу переводила, не промелькнет ли ее след...
– Ну смотри, каждому свое. Только вряд ли, мы тут уже давно лес возим, но ее следов не замечали, а ведь все охотники.
Машину опять тряхнуло. Потянулась дорога вся в колдобинах, в подтеках выступающей наледи.
– Все, магистраль кончилась! – сказал водитель, отчаянно выкручивая баранку то вправо, то влево, объезжая глубокие выбоины. – Такая дорожка, как доска стиральная, до самого поселка. Машины тяжелые, быстро дорогу разбивают. Вон сколь развалов по дороге, – кивнул водитель на очередной штабель кедровых хлыстов, – развалится лесовоз, выдернут его – и поехали, а штабель остался на обочине. Иногда, ежели недалеко от верхнего склада, подберут его, а ежели далеко, так и останется гнить. Вон там, видите, старый развал лет пять уже лежит.
Павел посмотрел туда, куда указывал водитель. На обочине перед мостиком лежал штабель уже потемневших от времени и тронутых гнилью кедровых хлыстов.
– Таких возов, ежели посчитать, только вдоль центральной дороги с полсотни насчитаешь, а в каждом возу в среднем по двадцать кубов – вот тебе и тыща кубометров. А сколько таких брошенных возов от глаза спрятано на делянах и волоках? Ладно бы убыток просто в деньгах, а то ведь моральный ущерб! Такое могучее полезное дерево зря спилили! Моральный вред пострашнее материального.
Водитель открыл дверку кабины, высунувшись, внимательно посмотрел на подпрыгивающий, брякающий прицеп, закрыв дверцу, досадливо поморщился каким-то своим мыслям и, еще раз с тревогой оглянувшись на прицеп в заднее стекло, торопливо продолжил излагать свою мысль:
– Я вот еще что никак в толк не возьму, какая тут выгода нам: мы поставляем лес, а нам за этот лес поставляют мощную технику для лесной промышленности. То есть получается, дают барану ножницы и говорят ему: «На вот тебе ножницы, сам себя стриги, шерсть нам отдай, а ножницы себе забери. Ты нам шерсть, а мы тебе ножницы». Ну так ведь выходит?
– Да вроде как бы так, – неуверенно согласился Евтей.
– Именно так, Евтей Макарович! Ихним же топором под собой сук рубим! Пиломатериал им продавать надо, а не кругляк, отходы себе оставлять, перерабатывать их в мебель, а то ведь на лесозаводах тыщи кубов горбылей и опилок сжигаем. Был я недавно у свояка в гостях в Дормидонтовке, посмотрел на тамошний лесозавод, сколько добра сжигают и в грязь затаптывают! Когда же порядок возьмутся наводить в этом деле? Как ты думаешь, Евтей Макарович? Долго еще так будем крушить-ломать тайгу? – сердито спросил водитель Евтея, останавливая машину перед крутым правым поворотом, уходящим в густой, темный ельник.
Павел, догадавшись, что это тот самый поворот, откуда им надо идти дальше пешком, открыл дверцу, но прыгать на землю медлил – ждал, что ответит водителю Евтей.
– Конечно, наведут, не сумлевайся, – застегивая на груди шинелку и передавая Павлу поводок Барсика, успокоил водителя Евтей. – Наведут, паря... Теперь уже скоро. Вышли на волок. Чистый и ровный, он серебряным мечом рассекал темный густой ельник на две половины.
Павел с Барсиком шел впереди, следом вел своего Амура Николай, сзади, приотстав, шли Евтей с Савелием.
Вскоре густой ельник кончился, и начались свежие, трех-четырехлетней давности поруба, но уже там и сям на пустотах среди выворотней и пней густо стоял тонкий, в палец толщиной, березовый и осиновый подрост. Пройдет еще два-три года, и все это разрастется вширь и ввысь, перепутается лианами актинидии, лимонника и винограда и станет непролазным вторичным лесом.
Павел шел своим обычным шагом, но, услышав за спиной тяжелое дыхание Николая, стал набирать темп. Дыхание за спиной участилось, а затем стихло. Оглянувшись, Павел увидел, что Николай отстал метров на двадцать и что круглое лицо его раскраснелось и лоснится от пота. Далеко на волоке маячили фигуры Евтея и Савелия. Пройдя до первого брошенного на волоке кедрового хлыста, Павел, смахнув с него снег, сел и стал ждать. Николай уселся на хлыст поодаль от Павла, отчужденно молчал, отворачивая разгоряченное лицо, вытирая пот со лба.
– Ну и здоров ты, паря, на ноги! – искренне похвалил Савелий, устало снимая котомку и присаживаясь рядом с Павлом. – Как сохатый ломишься.
– А чо ему не ломиться? Не пьет, не курит, жирком не оброс, не застоялся, тренирован, – с некоторой гордостью проговорил Евтей, косясь на Николая.
– Вспомните, дядюшка, сколько у вас в бригаде перебывало таких вот незастоявшихся ломовиков. – Николай чуть заметно скривил в усмешке губы, указывая подбородком на Павла. – И все они первые два-три дня ломились, а потом скисали, а некоторых и выводить приходилось под руки из тайги. Вспомните, дядюшка.
– Так ведь то были люди, не привычные к тайге, а Павелко-то на энтом деле сызмальства, – с горячностью возразил Евтей.
– А Нефедов в позапрошлом году с нами ходил и скис, – разве он не сызмальства к тайге приучен был?
– Нефедов твой алкоголик и лентяй! – вспылил Евтей. – Он след указал, потому и терпеть пришлось его в бригаде, а не то и духу бы его не было у нас!
– Я не хвалю его, просто мысль свою провожу через него. Так сказать, наследника вашего, Павла Калугина, предупреждаю, чтобы сразу, стараясь угодить вам, не надорвался бы ненароком да и все силы не израсходовал... – Николай хоть и подчинился воле старших, но очень раздраженно терпел присутствие Павла в бригаде и не упускал случая, чтобы не ущемить самолюбия парня. Возможно, в нем говорило чрезмерное честолюбие – многие жаждали примазаться к славе знаменитых на всю страну тигроловов Лошкаревых. Но, если жаждавшие славы обычно вызывали лишь только усмешку или досаду Николая, потому что были хлипки и жидковаты для тигроловского промысла и не могли быть соперниками ему в этом деле, то Павел Калугин, напротив, раздражал его какой-то скрытой силой – не только физической. А Николай терпеть не мог чьего-то превосходства над собой, – есть такие натуры, которые жаждут, чтобы все уступали им. Павел не собирался уступать, он, «чужак», и в самом деле мог стать продолжателем дела Лошкаревых, и это злило Николая.
– Угомонись, племянничек! Поживем – увидим, – усмехнулся Евтей и встал. – Малость дыханье перевели, остудились, и полно – дальше пойдем. Ты, Павелко, Барсика мне теперь отдай, и ты, Николай, тоже своего пса отцу отдай. Вы целик бьете – вам собаки только мешают.
Так и было в действительности, поэтому Павел охотно отдал собаку Евтею. Николай тоже не заставил себя уговаривать и передал Амура отцу.
Без собаки идти было легче, и Павел сразу взял высокий темп, решив не сбавлять его до тех пор, пока сзади идущий Николай не предложит идти тише или пока не отстанет. С полчаса Николай, тяжело дыша, то и дело вытирая рукавом пот со лба, шел за Павлом буквально по пятам, но затем шаг за шагом начал отставать и отстал бы, вероятно, намного, если бы не медвежий след, пересекший волок. След был большой, трехдневной давности и принадлежал бурому медведю.
– Жирный медведище, лапы пухлые, не сморщенные, – рассуждал Павел, стоя над следом.
– Что тут такое? – подойдя к Павлу, спросил Николай. – Тигра прошла, что ли?
– Да нет, медведь бурый. – Павел поднял голову и повел глазами в ту сторону, куда тянулся след. Наткнувшись взглядом на наклонно стоящую неподалеку от волока толстую липу с бугорком свежей земли у корней, с беспокойством стал искать вокруг липы на снегу выходной след зверя, но не обнаружил его... И тотчас он увидел темный раскол – дупло, из раскола высунулся медвежий нос и, раздувая трепещущие ноздри, стал обнюхивать воздух.
Павел сбросил со спины рюкзак, снял висевший на шее карабин, передернув затвор, загнал патрон в патронник. Николай тоже увидел медведя и, не снимая котомки, сдернул карабин, приставил его к плечу.
– Сбрось котомку, – тихо, но властно сказал Павел, охватывая взглядом и дупло, и Николая.
Тот, что-то пренебрежительно пробормотав, продолжал стоять не двигаясь.
– Сбрось котомку! – властно прикрикнул Павел.
Медведь высунул из дупла лоб и уши.
Николай послушно сбросил котомку.
– Заряди патрон в ствол, – тихо приказал Павел, медленно поднося карабин к плечу и ожидая момента, когда медведь высунет голову полностью...
Лошкарев продолжал держать карабин у плеча, выцеливая зверя.
Павел хорошо помнил, что в Николаевом карабине только четыре патрона, сидящих в магазинной коробке.
– Загони патрон в ствол, черт тебя подери! – настойчиво и зло повторил он.
– Да пошел ты!.. – огрызнулся Николай.
Но в этот миг медведь с неуловимой быстротой, как тень, выскочил из берлоги и, развернувшись грудью, прыжками ринулся на охотников.
Павел, точно слившись с карабином, поймал черную звериную грудь на мушку и нажал спуск. От выстрела медведь только чуть дрогнул, но продолжал стремительно накатываться, расти. Павел, как можно спокойней, передернул затвор и вновь, уже почти не целясь, выстрелил в черную косматую грудь, краем сознания досадуя и недоумевая, что не слышит выстрелов Николая. От второго выстрела зверь, словно бы споткнувшись, присел, рявкнул холодящим спину, утробным рыком, поднялся на дыбы во весь свой громадный рост, с ревом затряс, замахал косматыми лапами и, склонив низко голову, прижав уши, изготовился ринуться в последний, решающий, бросок... Но Павел успел поймать на мушку широкий медвежий лоб и выстрелить в него. Медведь замер на мгновение и рухнул в снег к ногам отпрянувшего Павла. Передернув затвор и дослав в ствол последний, четвертый патрон, не спуская глаз с темной, неподвижной туши, Павел услышал где-то справа возглас Савелия:
– Молодец, Николай, прямо в лоб ему попал!
«Странно, разве это Николай убил? Почему же выстрелов не слышал я?» – с недоумением думал Павел.
Медведь не шевелился: из оскаленной пасти его огненным язычком вытекала на снег кровь. Уши зверя не были прижаты и стояли торчком – значит, зверь убит. У раненного затаившегося зверя уши обязательно прижаты. Но все же, продолжая держать карабин наизготовку, Павел оглянулся на Николая.
Он стоял все на том же месте и с остервенением пытался выковырнуть ножом вставший поперек магазинной коробки и смятый затвором патрон. Вероятно, дернув назад затвор и не дав патрону полностью выйти из магазина на подачу, Николай резко подал затвор вперед, смяв патрон, и заклинил его.
Измерив Николая презрительным взглядом, Павел подошел к медведю сбоку, толкнул его ногой в спину. Медвежья туша послушно колыхнулась.
– Молодец, Николай, – подойдя к сыну, радостно проговорил Савелий, сбрасывая котомку и отпуская с поводка хрипящего, рвущегося к медведю Амура. – Гляжу – на дыбы поднялся, а ты его – прямо в лоб, инда голова у него дернулась!..
Николай, не поднимая головы, продолжал выковыривать патрон.
– Ловко, ловко ты его, сынок, в лобешник угодил. Упал как срезанный!
– Да я, батя, не стрелял! Не стрелял я! – раздраженно выкрикнул Николай, стуча рукояткой ножа по патроннику.
– Как же не стрелял? А в лоб его...
– Ну не стрелял, тебе говорят! Не стрелял! Патрон, видишь, заклинило у меня в магазинной коробке! – Он проговорил это с таким искренним отчаянием, что Павлу стало жаль его.
– Ты его, Николай, шомполом, попробуй отковырнуть, – посоветовал он. – Шомпол открути.
Николай послушно открутил шомпол, выковырнул измятый патрон, внимательно осмотрел его и зло швырнул под ноги.
– На хорошем месте медведя убили, – сказал Савелий смущенно и виновато посматривая на сконфуженного Николая. – Прям на волоке, шкуру и сало легко потом вынести на лесовозную дорогу, всего часа полтора шли, кажись, ну, с грузом – два пускай.
