Текст книги "Тигроловы"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
– Все понял, Евтей Макарович, – подавленно кивнул Павел и подумал с горечью: «Значит, пришлось Евтею крепко поспорить из-за меня с Лошкаревыми. Неужели и Савелий возражал?»
– Ты чиво, Павелко, как вроде приуныл? Взялся за гуж, не говори, что не дюж.
– Да я не приуныл, просто подумал сейчас: не слишком ли я нахально цели своей достигаю?
– А вот это похвально, что мысли такие имеешь! – обрадовался Евтей. – Стало быть, сомневаешься? Ох ты, язви тебя в душу! Ну, младенец, Павелко, истинный младенец... Вначале с разгону сиганул в воду, а когда вынырнул, тогда спохватился, что штаны замочил... Плыви уж теперь. Во-он в тот ключ плыви, – добро усмехаясь в бороду, указал Евтей рукой на дальний ключ, куда им обоим предстояло идти.
Вскоре над темными сопками засияло солнце, и дремлющая тайга завздыхала и словно бы распахнулась настежь, подставляя солнцу иззябшее свое нутро, в котором уже все громче и громче восторженным птичьим гомоном пульсировала жизнь. День был ослепительно яркий, теплый, даже снег не скрипел под ногой, а мягко, по-весеннему шуршал.
* * *
Савелий Лошкарев вернулся с сыном в избушку и долго раздумывал, идти ли к нодье. Вначале была причина задержаться: пилил дрова, кормил собак, принес воды из речки. Но Евтей не приходил, а работа была уже вся переделана, и Савелий нехотя направился к нодье. От нее остались рассыпавшиеся чадящие головешки. Савелий собрал их в кучу, и они тотчас же жарко заполыхали. Савелий оглядел место, на котором Павел устроился, и невольно похвалил его: «Хорошее место выбрал, сукин сын!»
Начинало темнеть. Савелий поставил на угли чайник, развязал рюкзак Калугина, достал оттуда сахар, горсть сухарей, не удержавшись, полюбопытствовал содержимым сидора. В мешке лежало все, что должно быть у опытного таежника. «Дней на двадцать провианту, не меньше», – удовлетворенно отметил Савелий и, еще раз оглядев место, вынужден был признать, что устроился Калугин основательно.
Калугин с Евтеем появились в сумерках, когда Савелий, напившись вдоволь чаю и насидевшись, начал уже беспокоиться.
Евтей при виде Савелия заулыбался и тихо, удовлетворенно сказал то ли Павлу, то ли себе:
– Ну вот, нашего полку прибыло.
– Здравствуйте, Савелий Макарович! – нерешительно поздоровался Павел, подойдя к Лошкареву вплотную.
Савелий уловил неуверенность Павла, и ему это польстило.
– Здравствуй, здравствуй! Вот и встретились... А я заждался вас, чаю напился. – Савелий посматривал из-под густых бровей на Павла.
Павел держал себя скромно, но вместе с тем и с достоинством.
– Ну, давайте-ко, ребятки, пейте чай, а то жалко выливать, да пойдем в хату. – Савелий минутку помедлил. – Ладно устроился тигролов Калугин, да не тесно ли жилище?
Евтей устало подсел к костру, налил в кружку и в крышку из-под чайника чаю. Передав кружку Павлу, он стал мелкими глотками пить чай, одобряюще посматривая на настороженного Павла.
– Евтей тебе, должно, уже сказал – мы вчера решили принять тебя в бригаду. Присмотримся, выйдет из тебя тигролов аль не выйдет. Ежели подойдешь ты нам по всем статьям, то на следующий сезон возьмем тебя в бригаду на полных паях, не подойдешь, – пеняй на себя. А пока ты вроде как наблюдатель. – Савелий испытующе поглядел на Павла. – Согласен?
– Конечно, согласен! – искренне воскликнул Павел.
– Ну как, Евтеюшко, – повернулся Савелий к брату, – тигру опять не обнаружили?
– Нету и признаков!
– Придется завтра перебираться в Антонов ключ. Ишшо там посмотрим. Как думаешь, за день успеем до Артемова зимовья?
Дойдем, ежели утром с выходом не задержимся, – уверенно сказал Евтей, выплескивая чайную гущу из кружки и вставая на ноги.
Савелий тоже встал, кивнул Павлу:
– Собирай свою котомку, да пойдем, однако.
К избушке подошли уже в темноте. Собаки подняли было лай, но Савелий прикрикнул на них, и они смолкли. Около двери Савелий умышленно громко и невпопад сказал:
– Ты, Павел, собак не бойся, оне у нас смирные! А рюкзак на гвоздь подвесь, мышва не достанет.
Савелий широко распахнул щелястую, из липовых плах дверь, низко пригнувшись, шагнул в желтый проем.
– А мы привели ишшо одного тигролова! – деланно бодрым голосом проговорил Савелий.
Николай сидел за столом и крошил в котелок лук. На слова отца он не откликнулся, даже головы не поднял.
«Ну вот, начинается», – с тоской подумал Павел и громко поздоровался.
Не поднимая головы и не прерывая своего занятия, Николай неохотно ответил, и в коротком, вроде бы равнодушном ответе Павел почти физически почувствовал затаенную недоброжелательность.
– Вот и славно, вот и хорошо, – довольный внешне спокойной встречей, воскликнул Савелий. – Стало быть, раздевайся, Павлушка, садись к столу, сейчас будем ужинать...
* * *
Проснулись тигроловы задолго до рассвета, намереваясь пораньше выйти из избушки, но пока завтракали, кормили собак, увязывали котомки, проканителились – и вышли только с восходом солнца. Небольшой морозец слегка обжигал лицо, бодрил еще не проснувшееся тело. Шли гуськом. Павел замыкал звено, ведя Барсика. Павел утром предложил Евтею свои услуги, и Евтей охотно отдал собаку. Водить ее на поводке в лесной чащобе хлопотно, то веткой хлестнет ее по морде, и она отпрянет под ноги, то поводок зацепится. А Барсик еще имел привычку тщательно обнюхивать каждый след, встречающийся на пути.
– Ты, Павлуха, не церемонься с этим паразитом! – не поворачивая головы, посоветовал Евтей. – Дерни его как следует пару раз. А то за целый день он тебе так опостылеет, что и тигров ловить не захочешь. Хитрющий пес! Главное, не отпусти его, а то потом не изловишь.
В полдень тигроловы пересекли темный пойменный лес реки и вошли в кедрово-широколиственную зону. Вскоре увидели свежий человеческий след и старые, заплывшие смолой затески на кедровых стволах.
– Артемовский путик, – сдирая с потной головы шапку, уверенно сказал Евтей. – Передохнем малость и пойдем в зимовье...
– До него, Евтеюшко, не близко... – осторожно заметил Савелий, с наслаждением сбрасывая котомку и расправляя плечи.
– Километров пять-шесть. Но дотемна успеем.
– Должны успеть, – рассеянно сказал Савелий, испытующе поглядывая на Павла.
Павел уже не раз ловил на себе его оценивающий взгляд, и это слегка раздражало его.
По застывшему человеческому следу идти было легче. А вскоре он влился в тропу. Справа и слева от нее видны были настороженные на колонка кулемки, попадались и капканные будочки, сложенные из трухлявых пеньков и корья. Тропа вилась рядом с ключом у сопок, густо поросших ельником и пихтой, но вдоль ключа неширокой полосой тянулся чистый кедровый лес, густо испещренный беличьими и колонковыми следами, изрытый и перекопанный дикими кабанами. В каждой настороженной кулемке приманкой лежала ободранная беличья тушка. «Хорошо побелковал, – подумал Павел, – если кладет на приманку не половинку, а целую тушку». В одном из капканов тигроловы заметили живого колонка. Увидев приближающихся людей, колонок рыжей молнией метнулся было под валежину, но привязанный к колышку тросик резко отбросил его назад. Тогда он стал неистово дергаться, пытаясь высвободить заднюю ногу из капкана, но железные дуги держали его накрепко. Прикрикнув на возбужденного, взвизгивающего Барсика, Евтей подошел к колонку. Тот неожиданно громко и пронзительно заверещал и стал кидаться на человека. Евтей левой рукой сунул рукавицу, колонок мгновенно вцепился в нее. Это и надо было Евтею. Он схватил зверька правой рукой за шею, затем, бросив рукавицу, подхватил его, царапающегося, вырывающегося, за грудную клетку, нащупал пальцами маленькое, отчаянно трепещущее сердечко и сильно сжал его на несколько секунд, пока оно не остановилось. Подвесив безвольно сникшего зверька на нижние ветки дерева, под которым стоял капкан, Евтей поправил разрушенный колонком шалашик из корья, насторожил в нем капкан, замаскировал его сухой листвой, которую нагреб из-под валежин, и, удовлетворенно погладив бороду, сказал:
– Теперь колонка мыши не попортят, а в капкан, глядишь, и второй попадет, вот и ладно будет.
Все это Евтей проделал быстро и аккуратно. Павел добивал попавших в капкан соболей и колонков таким же способом. Чувствовал он при этом легкое омерзение к тому, что делал, но иного, более гуманного способа умерщвлять попавших в капканы зверьков просто не было.
Как-то знакомый охотник-любитель, увидев, как Павел быстро остановил сердце пойманного в капкан соболя, обозвал его варваром. Напрасно Павел доказывал ему, что такой уж это промысел. А способ этот старый и надежный, дающий чистую шкурку. Не стрелять же в пойманного зверька из ружья. Через неделю Павел шел с этим охотником по участку. Заметив попавшего в капкан соболя, тот начал яростно топтать его ногами, норовя наступить на горло. Соболь, вдавленный в снег, изворачиваясь, царапался и кусался. Тогда охотник схватил его за горло и, багровея от натуги, начал душить. Соболь, ощерившись, хрипел и таращил глаза, царапая когтистыми лапами рукав телогрейки, пытаясь достать до сжимающей горло руки, и достал-таки. Охотник вскрикнул, выпустил зверька, и тот с неожиданным проворством поволок капкан к бурелому. Охотник, выругавшись матом, догнал соболя, наступил на него и принялся с отвращением толочь его голову прикладом ружья. Вечером, брезгливо морщась, он часа два обдирал этого соболя, соскребая ножом с мездры кровяную слизь. Тушка была в кровоподтеках, мех перепачкан кровью. Натягивая шкуру на правилку, охотник, осуждающе поглядывая на Павла, рассуждал:
– Все-таки не понимаю я вас, промысловиков. Как это можно убивать зверей каждый день? Изо дня в день, изо дня в день! Опротиветь ведь должно. Ты не обижайся, но все вы мне мясников напоминаете. Вот любительская охота – это понятно, это чистый, здоровый азарт! Там все оправдано. А вот чтобы без всякого азарта зверя убивать, просто из-за денег, это, извини меня, живодерство!
Павел не стал возражать охотнику, постеснялся обидеть гостя. Между прочим, этот охотник вместо пяти соболей, как было записано в договоре, сдал промхозу только двух, а четырех, самых темных и пушистых, увез в подарок жене. Не побрезговал, сукин сын, мясницкой добычей, даже в восторге от нее был.
* * *
Артемовское зимовье стояло у подошвы крутого склона, на невысокой, заросшей мелким ельником террасе; под террасой, стиснутый ледяным желобом, шумно бурлил незамерзающий в этом месте Антонов ключ. Над заснеженной крышей избушки тонко струился голубой дымок. Уставшие тигроловы взбодрились, зашагали быстрее. Павел все ждал услышать лай артемовской собаки, ее следы были повсюду: и вокруг избушки, и на Тропе. Но собака не лаяла.
«Неужели не чует? Вот и надейся на такого сторожа. Спит, наверное, под дверью...»
Но и под дверью собаки не оказалось, и лишь когда тигроловы подошли вплотную, стали снимать котомки и привязывать своих собак из избушки раздался приглушенный лай. Тотчас скрипнула обитая изюбриной шкурой дверь и высунулись из нее одновременно белая собачья морда с добродушными глазами и заросшее седой щетиной с глубокими морщинами и маленькими сердитыми глазками лицо Артемова. Черные волосы на его голове вились кольцами и топорщились во все стороны.
– Чиво шумите? Истинные хунхузы... Проходите давайте в избу, – ворчливо проговорил Артемов и исчез за дверью.
Собака несколько мгновений морщила влажный черный нос, принюхиваясь, затем тихонько гавкнула и, вероятно, удовлетворившись этим, тоже исчезла.
Павел, видевший Артемова только на слетах охотников, на которые они съезжались со всех участков раз в год, но много наслышанный о его неуживчивом характере, теперь, заинтересованный, хотел узнать старика поближе и потому с нетерпением смотрел на стоящего перед дверью Савелия.
Бревна избушки потемнели и слегка подгнили в углах от времени и от сырости, но крытая кедровой дранкой крыша янтарно светилась новизной, вероятно, крышу переделывали нынешней осенью.
Слева от двери на деревянных клиньях, забитых в щели бревен, висели связка капканов, целлофановый мешок с приманкой, ружье «Белка» двадцать восьмого калибра, моток медной проволоки и новое стекло от керосиновой лампы. Шагах в десяти от избушки поленница дров, массивные козла с недопиленной ясеневой сушиной, а чуть подалее возвышался на четырех высоких пнях небольшой, с тесовой крышей лабаз для продуктов; под основание лабаза, для того чтобы не поднялись на него мыши, вокруг каждого ствола были прибиты жестяные зонтики. «Хозяйственный мужик», – бегло окинув все это взглядом, одобрительно подумал Павел.
В зимовье было жарко и тесно оттого, что большую половину занимали сплошные – от стены до стены – нары; слева от двери стол и маленькое оконце, справа – железная печь. Над печью под потолком подвешены две двухметровые жердочки для сушки одежды; всюду на закопченных стенах, с вылезающим из пазов мхом, набиты большие гвозди, на гвоздях, как в лавке старьевщика, – чего только не было! Тряпье, чайник, поварешка, котелки, моточки проволоки, цепочки для капканов и многое другое. В изголовьях нар, на деревянных клиньях, видны полки. На полках пачки с порохом, картонные коробки, мешочки, латунные гильзы. Из-под нар боязливо высовывается хозяйская собачонка.
– Здравствуй, Ничипор! – поздоровался с хозяином Савелий, бесцеремонно снимая с нар эмалированный бачок с водой и переставляя его к порогу.
– Здравия желаю, лошкаревское племя! Распологайтесь кому где нравится, кроме этого места, – хозяин избушки указал рукой за свою спину; там был расстелен спальный мешок, прикрытый красным байковым одеялом. Поздоровавшись со всеми, Ничипор (успел заметить Павел) особо кивнул Евтею, и Евтей ему тоже ответил кивком. Заметив нерешительно топтавшегося у порога Павла, Ничипор вышел из-за стола и, пристально вглядываясь в него, спросил Евтея:
– Слышь-ка, а это кто еще к вам затесался, не Калугин ли, покойного моего товарища, сынок?
– Он и есть, Павелко Калугин, – расстегивая шинелку, подтвердил Евтей. – Да где у тебя лампа? Свет бы надо зажечь, а то сесть куда – ни черта не видно!
– Вот оно, вот оно ка-ак, – продолжал бесцеремонно вглядываться в Павла Ничипор, и глазки его, холодные, колючие, быстро-быстро теплели, излучая доброту. – Вот оно как, ишь ты, сынок, значит? – Он удивленно покачал лохматой головой, несмело протянул руку: – Здравствуй, Павлик.
Павел, слегка растерянный, недоуменно, от души крепко пожал руку охотника, чувствуя, что сейчас должно приоткрыться нечто такое, что хотя бы тонкой ниточкой свяжет добрую память отца с этим сердитым человеком...
Но Ничипор, просияв всем своим аскетическим лицом, дрогнув губами, вероятно собираясь что-то сказать Павлу об отце, вдруг оглянулся, как-то сник весь и с сожалением тяжело вздохнул.
– Распологайся, Павлик, будь как дома... – И вернулся к столу, сел на прежнее свое место.
«Странный мужик, – подумал Павел, – но есть в нем второе дно какое-то...»
– Да ты лампу-то засветишь, или так будем сумерничать? – вновь напомнил Ничипору Евтей.
– Пришли тут, понимаешь, нашумели, да еще и командуют, – то ли в шутку, то ли всерьез проворчал Ничипор, но лампу тотчас зажег и, спросив, будут ли тигроловы есть беличье мясо, поставил на стол большую закопченную кастрюлю, выставил миски, кружки, выложил две румяные лепешки, сухари, масло, сахар, двухлитровую банку с брусникой. – Все тигру ищете, шастаете по чужим путикам, зверей пугаете, беспокойство от вас одно. Кружки вот только три у меня, еще свои две доставайте, и миски одной тоже не хватает, и ложку одну еще надо. Народ неугомонный! Собак своих не забудьте накормить, там у меня под крышей связка беличьих тушек. Четыре тушки сварить разрешаю...
При свете лампы Ничипор, в полурасстегнутой серой рубахе, обнажавшей смуглую волосатую грудь и перехваченной на поясе ремешком, на котором в кожаном чехле висел небольшой нож, с копной черных, как у цыгана, волос, с лицом, иссеченным глубокими морщинами, заросшим седой и жесткой щетиной, был похож на актера, который мог бы играть в фильме роль преступника или пирата без всякого грима. Невысокого роста, худощавый и жилистый, слегка сутулясь, он и разговаривал, и двигался порывисто, но как-то не до конца доводя свое резкое движение или сказанное слово. Так, вероятно, замедляют ограничителями движение тугой пружины. Именно о такой пружине и подумал Павел, наблюдая украдкой за Ничипором. «Тяжелый человек», – говорили о нем промысловики. Никто с Ничипором не желал охотиться дольше одного сезона, впрочем, все признавали, что человеком он был и справедливым, и в высшей степени порядочным.
Тигроловы выложили на стол и свои продукты.
– Ну, это вы зря! – сказал Ничипор. – Вам в походе еда пригодится. Сколько еще шастать будете по тайге – неизвестно, а у меня с продуктами излишек, да дома и солома едома. Так что убери-ка все это, Николай, свет Савельевич, обратно в котомку.
Он сказал это спокойно, но так твердо и непреклонно, что Николай тотчас торопливо сложил все в мешок. Павел обратил внимание на то, что, разговаривая, Ничипор старается смотреть больше на Евтея, иногда и на него, на Павла, а Савелия и Николая как бы вроде во внимание не берет. «Не зря все это», – подумал Павел. Еще успел приметить он, что Николай, обычно разговаривавший со всеми чуть-чуть свысока, с Ничипором держался подчеркнуто учтиво, больше отмалчивался. Хозяин избушки нравился Павлу все больше и больше.
Во время ужина, разговаривая о том о сем, Евтей осторожно заговорил о тиграх:
– А слышь-ко, Ничипор! Правду, нет, говорят, в прошлое лето на твоем участке милиционер с прииска в тигренка из пистолета стрелял? Будто бы тигрица с имя через плес переплывала, он-то, милиционер, тут как раз хайрюзов на удочку ловил, ну и зачал палить, когда они около него на берег выбрались. Одного будто бы ранил... Так ли?
– Наболтали! Совсем не так было дело. От народ! – Ничипор покачал головой. – Случится на грош, а наврут на полтинник. Милиционер-то этот в кумпании был, при свидетелях, выпивали они, ну и тигр-то самец, не самка вовсе – правда, с той стороны в речку вошел, плыть собирался к им, на энту сторону. Милиционер из ружья и пальнул вверх – это чтобы зверь-то не посмел переплывать на эту сторону. Ну, он, конечно, назад, в тальники – и был таков. Вот и вся история... Наплетут же!
– Значит, не тигрица это была? – с сожалением спросил Евтей.
– Нет, не тигрица.
– Та-ак... Ну а это самое, Ничипор, того, ты это самое... Тигрицу не примечал в этом году?
– Тигрицу? – Ничипор хитро посмотрел на Евтея, достал из кармана кисет, не торопясь скрутил из клочка газеты папиросу толщиной в палец, закурил, блаженно щурясь.
– Может, не сейчас, так хоть летом иль хоть осенью видал след ее, а? – после долгой паузы осторожно переспросил Евтей. – Должна она где-то в этом районе быть.
– А почему думаешь, что должна? – Ничипор, словно озоруя, выпустил в сторону Евтея такую струю дыма, что тот поспешно замахал рукой и хотел было рассердиться, но, спохватившись, лишь брезгливо поморщился.
– Почему должна, спрашиваешь? Да потому, что леспромхозовцы видели ее следы перед снегом. Сказывали, будто чушку задавленную видели. И мясо в разные стороны растаскано. Взрослый тигр мясо не растаскивает, только молодые так делают – значит, с тигрятами была. Тут спокойно, и чушка в кедрах держится, значит, и тигра должна быть, ежели не подшумели ее, конечно.
– Хм, ишь как у вас все расписано... – Ничипор обвел тигроловов насмешливым взглядом. – Должна – и все дела, вынь да положь! А что, если должна, да не обязана? Вы что, ее привязали? Нету ее в этих местах, ушла, должно... – Он произнес это таким тоном, как будто рад был тому, что она ушла.
– Мы ведь, Ничипор, не даром, пятьдесят рублей заплатили бы, – осторожно напомнил Савелий.
– Бо-ольша-ая сумма! – притворно удивился Ничипор, даже не глянув на Савелия, а по-прежнему обращаясь к Евтею: – Ты, Евтей, знаешь меня. Врать я не умею. Тигрица, действительно, не пересекала мой путик. С осени по чернотропу, должно, подшумел – и сдвинул ее в верховья ключей, за то не ручаюсь. Это, во-первых, а во-вторых, ты опять же знаешь, что с тиграми я живу мирно и, ежели бы и знал, к примеру, где она живет, все одно не сказал бы вам при всем моем к тебе, Евтей, уважении. В позапрошлом году была оплошка: сболтнул я, дурак старый, Машкину про тигрицу с молодыми, а Машкин вам поведал. Ну и что вышло из этого? Поймали вы тигрят на моем участке да и укатили восвояси, а тигрица потом полмесяца за мной по пятам шастала и вокруг зимовья тропы ледяные набила. Как-то ночью вышел из зимовья по малой надобности, стою, на луну любуюсь, а эдак вот со стороны, шагах в пятнадцати от меня, как рявкнет! Так прям инеем спина покрылась. В зимовье и заскочил с остатками струи, да и по большому захотелось сразу от ентого рыку проклятого.
Он сказал это так откровенно, что Павел невольно прыснул, тигроловы тоже заулыбались.
– Во-во! Вам улыбочки с ухмылочками! – сердито закивал Ничипор. – А нам, охотникам, после вашего отлова приходится играть с тигрицей в кошки-мышки. Положим, я-то умом понимаю, что она меня не тронет, не бывало такого случая, но, с другой стороны, – гарантии тоже нет: сегодня не тронет, а завтра прыгнет из-за валежины – и поминай раба божьего... Так что не надо мне ваших ни пятьдесят, ни пятьсот рублей. Ищите сами следы, и чем дальше вы их найдете от моих угодий, тем спокойнее для меня. – Ничипор с неприязнью покосился на Савелия и Николая. – Так что, уважаемые тигроловы, не обессудьте, но в вашем деле я вам не помощник и даже не советчик. Тайга-матушка, хоть и выщипана, но еще покуда большая, ноги у вас еще крепкие, вот и бегайте, ищите...
– Да уж и так бегам, ишшем, ни на чьей спине не катаемся, – обиженно проворчал Савелий.
– А я вам разве укор в том делаю? – Брови Ничипора сурово сдвинулись, он даже горящую самокрутку резко потушил о подоконник.
– Ну и я не укоряю никого, ишшо чего! – вылезая из-за стола и садясь на нары, задиристо проговорил Савелий.
– Вы, Ничипор Матвеевич, ей-богу, напрасно сердитесь на нас, – пришел на помощь отцу Николай. – Разве мы виноваты в том, что приходится ходить по чужим охотничьим путикам и отлавливать зверя на чьих-то угодьях? Мы бы рады не тревожить охотников, да ведь не заставишь тигрицу ходить на нейтральных угодьях, да и нет в тайге таких: каждый ключ – чей-нибудь охотничий участок. Так что приходится в силу необходимости нам докучать, а вам терпеть...
– Совсем не в ту степь ты поехал, Николай Савельевич, – досадливо поморщился Ничипор. – Не об терпении у нас с твоим батькой речь была... У нас с ним разговор вовсе даже на другую тему. – Губы Ничипора дрогнули в едва заметной презрительной усмешке, но он тут же, проведя шершавой ладонью по заросшей щеке и подбородку, точно стер ее. – Где надо, там и ходите – тайга, слава богу, не частное подворье, у вас своя работа, у меня своя, и тигру, действительно, хворостиной не перегонишь на нейтральную полосу; шум-гам от ваших шастаний, конечно, зверье пугаете. Да ведь от леспромхоза в мильёны раз больше шуму. А ведь даже их приходится терпеть! Вот это вот, истинно, приходится! – Ничипор помрачнел, с минуту сидел насупившись, затем взял с подоконника недокуренную самокрутку, зажег ее и медленно, словно бы неохотно, раскурил, затянувшись и выпуская дым, покачал головой.
– Что, Ничипор, и тебя уже леспромхоз беспокоить начинает? – участливо спросил Евтей.
– Хм, беспокоит... – горько усмехнулся Ничипор. – Если б только беспокоил... – Сделав несколько торопливых затяжек, Ничипор бросил окурок к печке и, повернувшись к Евтею, с жаром спросил: – На твоем участке, с которого ты ушел, тебя побеспокоили?
– Ну-у, сравнил тоже! – заерзал Евтей, умащиваясь на чурке поудобнее и укладывая на стол свои могучие руки. – Нашел, что сравнивать. Там меня, дорогой ты мой, так обкосили, что зимовье мое торчит среди пней, как шалаш среди покоса, – всю кедру увезли!
– Во-от, во-от, кедр у тебя увезли! – загорячился Ничипор, тоже укладывая свои, заголенные по локоть, небольшие, но жилистые руки. – У тебя всю кедру увезли? А у меня с верховьев сплошная рубка идет! Все подряд пилят! С верховьев наш леспромхоз косит, а сбоку – Тюшенский подбирается. Вот только низовой путик, по которому вы сейчас прошли, и остался пока живым. А срубят его – придется наниматься сторожем в магазин или кочевать вон к нему. – Ничипор кивнул на Павла. – У него там, в верховьях реки, лес мелковат, без кедра, туда еще леспромхоз руки свои не протянул.
– Уже и туда тянется, Ничипор Матвеевич, – сказал Павел. – Зимник пробили, а участок весь прошлым летом лесоустроительная экспедиция разбила на квадраты.
– Да, кстати же, эти лесоустроители и пожар там устроили, – напомнил Евтей. – Целый месяц тушили. Хорошо, что ливень хлестанул да и помог потушить. Безалаберный народ!
– Это точно. Всякого люду понагнали в тайгу – спасу нет! – с жаром поддержал брата Савелий, вновь подсаживаясь к столу. – Кто в экспедициях-то? Большей частью кочевники перекатные. Со всего свету в тайгу прут, а вести себя в ней не умеют.
– Да что там – не умеют, – с досадой перебил Савелия Ничипор. – Не хотят, не хотят уметь! Ты смотри, что делается. Раньше мы, охотники, где избушку рубили? На видном, на красивом месте, и чтобы вода была рядом. А теперь? Все зимовья, которые стоят на реке да на проходных путях, – загажены. Уходишь из зимовья, посуду помыл, перевернул, чисто пол подмел, растопку около печки оставил, дрова сухие, да и поленницы приготовил на следующий сезон. Приходишь – грязь кругом, дрова сожжены, в посуде – как варили, как жрали в ней – так и оставили. Уже идешь к своей избушке, думаешь: ну ладно, пусть утащат что-нибудь, пусть дрова сожгут, нары сломают, но хоть бы избушку-то не сожгли! У Платонова в прошлом году сожгли – на берегу реки стояла, рыбаки в ней всегда останавливались, и на тебе! Нары на дрова сжигали, и крышу на дрова раздирали. Приплывут ночью, в чащобу-то идти в потемках неохота, а тут под рукой сухие плахи... – Ничипор с сожалением развел руками. – И ведь скажи ты, редко удается поймать такую падаль на месте преступления. Он ведь знает, что пакость делает, потому и оглядывается.
– Правду говоришь, Ничипор, правду, – с нетерпением дождавшись своей очереди, закивал Савелий. – Я в позапрошлом году тоже зимовьюшку хотел построить на берегу реки, да посмотрел на власовское зимовье – проходной двор! Даже бревна на углах топором на растопку пообтесали, консервными банками да бутылками закидали всю местность – ступить некуда! Ну я свое зимовье подальше от реки поставил, в густом пихтаче – место хмурное, неудобное, но зато спокой там и порядок.
– А у меня, ребятушки, теперь пока тихо по этой части, – добродушно улыбаясь, сказал Евтей. – На новом месте, в верховьях слава богу, – ни дорог, ни водного пути нет. Экспедиционная тропа старая, по ней туристы иногда проходят, в избушке останавливаются, но – народ культурный и дровами своими пользуются, и чистота после них, и все оставляют, как было у меня прежде. Молодцы, ничего не скажешь! А нынче даже лестницу соорудили к реке. Избушка у меня на крутом пригорке, а речка внизу: по воду ходить скользко. Так они ступени выдолбили, колья вбили и перила к кольям соорудили, чтобы, значит, держаться. А нынче осенью прихожу в зимовье – чистота! Все помыто, а на гвозде над нарами висит красный в горошину лифчик. Хорошо, что баба моя со мной не увязалась, а то бы увидела энто дело – пропал бы я от ее нападок! – Евтей широко заулыбался.
– Да уж она бы тебя запилила до смерти, – вставил Савелий.
– Это то-очно, – согласился Евтей. – Баба у меня огневая, что и говорить.
– Н-да, странно все это, странно... – после некоторой паузы, удивленно качая головой, промолвил Ничипор и смолк, окинув всех быстрым, испытывающим взглядом, словно проверяя, удалось ли ему заинтересовать слушателей, и, удовлетворившись, что удалось, повторил еще: – Странно это все, странно...
– Ты об чем? – не понял Евтей.
– Да все о том же. Удивляюсь вот. Начали-то мы за упокой, а кончили за здравие. – Ничипор, поморщившись, пересел на низкий чурбан поближе к печке. – Я и говорю: странно все это. Вредительство какое-то! Недавно вот читал статейку одного писателя, фамилию запамятовал. «В защиту кедра» – статейка называется. Хорошо пишет, толково, да толку никакого – как уничтожали кедр, так и продолжают уничтожать. А ведь арифметика тут куда проще. – Ничипор удобнее умостился на чурбане. – Перво-наперво – что такое кедр? Хорошая дойная корова – вот что такое кедр! А вспомните-ка, когда кедровые леса у нас были, сколько было кабанов – табуны! Все сопки перерыты. В урожайные годы по сто белок в день добывали. Сколько пушнины было, сколько зверя копытного – и всех кедр кормил. А ореха поскольку заготавливали? По две-три тонны чистых семян человек сдавал за одну осень в заготпункт! Кедр уничтожили – и не стало пушнины. И орех исчез в магазинах. На рынке – полтинник за стакан, хочешь – бери, хочешь – любуйся. В хороший год одна кедра пять мешков шишек дает. Подсчитали, что за один год кедра орехом всю стоимость своей древесины окупает. За один год! А кедр триста лет шишку родит! А если и пушнину, и мясо копытных подсчитать, кого кормит кедр, сколько это будет? Мы, говорят, садим кедр взамен спиленного. Как же, сажают! – Ничипор раскурил потухшую самокрутку, сплюнул к печке. – Десять кедрин спилят, еще десять гусеницами переломают, из десяти два на верхнем складе потеряют, два на нижнем сгноят и с землей в отвалы бульдозером сгребут, еще два или три во время сплава в глухом затоне останется. Некоторые, может, и доплывут до завода, а и там неизвестно, сколько в отходы уйдет. А они, конечно, посадят взамен двадцати погубленных пяток саженцев, пяток еще припишут, что посадили, а сколько из этого количества потом засохнет? Да и долго ждать урожая. Вот и выходит, что кедр – это дойная корова, а мы – семья большая, пили молоко, масло, сметану ели, и вот кто-то со стороны решил нас мясом накормить, стукнул корову по темечку, мяса едим до отрыжки, да скоро съедим его, и придется нам по миру с сумой ходить.
– Да, истинно так! – с горечью воскликнул Евтей.
– Ну как же это понимать? – Ничипор оглядел всех вопрошающим недоуменным взглядом. – Почему же так получается? Знаем, что рубим сук под собой, знаем, что сук упадет, а все-таки рубим! Ну почему мы рубим-то его? По чьему такому указу? Разве это не вредительство? – Ничипор теперь уже требовательно и сердито смотрел на Евтея.
– Ты, Ничипор, пошто у меня спрашиваешь? – невесело усмехнулся Евтей. – Кроме меня есть, чай, начальство повыше...
