Текст книги "Тигроловы"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
– Да неужто и в сам деле, как рассказываешь, было? – не поверил Савелий.
– Да чтоб мне провалиться на этом месте, если вру! Километров шесть по дороге этак прошли, три раза костер разжигали, коньяк пили, колбаской копченой закусывали. Неужели врать я буду? – Голос егеря звучал обиженно.
– Да я не в том смысле, что не верю, – поправился Савелий. – Просто чудно! Ишшо не слыхал подобного.
– Дайте вы дальше человеку дорассказать! – нетерпеливо перебил отца Николай.
– Ну так вот, ребятки! – взбодренный вниманием слушателей, продолжал егерь. – Таким вот макаром проохотились мы два дня, а у гостя времени было на кордоне три дня всего, ну, он и занервничал. Помощнички его ко мне: «Выручайте, Сидор Петрович. Надо уважить, нельзя его отпускать с плохим настроением, надо, чтобы он непременно этого треклятого изюбра увидал хоть одним глазком и стрельнул бы в него!» – «Да где ж я ему этого изюбра достану – его же к дереву не привяжешь». – «Надо достать и привязать, Сидор Петрович!» Ну, что тут делать? Стоп – сам себе думаю! А не попробовать ли и в самом деле привязать?.. Зову шофера его, сели в машину – по газам и вверх, на перевал. Есть у меня там в конце дороги солонец заветный, около него чистины – на триста метров все видать кругом. Там и зимой, и летом изюбры держатся. Повезло! Убил! Небольшого бычка-сайка, рожки трехконцовые. Ну и на том спасибо. Приподнял я этого изюбришку, к дереву прислонил слегка, снизу палками подпер, ну, чтобы только стоял, не падал. Так рассчитал: ежели жаканом саданет по нему, то чтобы от удара упал непременно. А чтобы за ночь не завонял, брюхо ему пропорол, газы выпустил и в ребрах ножом дырьев наделал. К машине вернулся, шофер спрашивает: «Кого стрелял?» – «Рябчика, кого еще? Много знать будешь – быстро состаришься...» Вы еще не спите там? – забеспокоился егерь.
– Слушаем, слушаем, дальше сказывай, – успокоил его Савелий.
– Ну, вот, утром гости опять ко мне: «Что делать будем?» Спокойно, говорю, ребята, все будет на высшем уровне, только ежели что увидите не так – никаких вопросов не задавайте. Гляжу – ничего не поняли, а все равно кивают. Ну и ладно – поехали. Доехали до того места, где машина стояла, тут и остановил я вездеход. Слезайте, говорю, Эдуард Константинович, дальше мы с вами пешком пойдем, по новому методу попробуем охотиться: вы стрелок, а я ваш заряжающий и телохранитель. Ну, пошли. Веду его чуть в стороне от моего вчерашнего следа. Подходим к тому месту. Ну, думаю, не дай бог, упал изюбр, тогда придется провести гостя мимо, а самому быстренько поднять опять это чучело да новый заход сделать. Подходим. Вижу – стоит изюбр. Толкаю в бок охотника, шепчу ему: «Эдуард Константинович! Гляньте вон туда – кажется, изюбр стоит?» Глянул он, затрясся, ружье к плечу да как шарахнет из обоих стволов. Изюбр как стоял, так и стоит, не шелохнувшись. Он в него – откуда прыть взялась, перезарядил да вторым залпом, да третьим, а изюбр стоит! Примерз он там, что ли, сукин сын? Или зацепился за что-то? Снял я карабин, думаю: сейчас шарахну его пулей в голову по кости – вот и будет толчок. Однако, смотрю, изюбр мой как раз в тот момент, когда гость гильзы стреляные вынимал, завалился на бок. Ну, слава богу! Тут я кричу: «Убил, убил!» И – галопом через кусты к убитому. Подбежал к нему, палки, подпорки разбросал, на снегу свои вчерашние следы затоптал, чтобы не понял гость ничего. А тут и он прибежал, глаза выпучил, тоже бегает вокруг изюбра, рукой машет да взахлеб рассказывает, как он увидел этого изюбра и как всадил в него все шесть пуль. Вот, говорю ему, вы свое дело сделали, Эдуард Константинович, остальное я сам проверну – работа эта грязная, нудная! А вы идите пока к вездеходу, костерок, чаек и все такое прочее сообразите, а я тем временем освежую его, рожки вам, как трофей, сохраню. Ушел, слава богу! Однако через полчаса привел свою свиту показать изюбра, не вытерпел, а я уж к тому времени освежевал его и мясо шкурой накрыл. Ноги с камусами содрать не смог. Задубел изюбр, обрезал их по суставам и тоже в мясо под шкуру положил.
– Стало быть, уехал он довольный? – спросил Савелий.
– Вполне! И рога, и камус, и мясо увез.
– Ну, известное дело, начальники к нашему делу неспособные.
– Не скажи, Савелий Макарович, не скажи! – возразил егерь. – Один другому разница. Вот один приезжал, так тот, как приехал, наутро ружьишко на плечо и в тайгу один, без провожатого. А в сумерки мы уж из ракетницы собирались стрелять, думали – заблудился, а он приносит в рюкзаке освежеванное мясо кабанчика-прошлогодка. Пуда два тащил с самого перевала.
– Ну, бог с имя, – сказал сонно Савелий. – Спать будем.
* * *
Утром Евтей повел тигроловов прямо к следу того тигра-самца, который перешел дорогу неподалеку от перекрестка.
– Незачем нам по проселочной дороге подыматься, – сказал он. – Наша это тигрица в том месте дорогу перешла, туда и было ее направление, а следов тигрят энтот егерь-барсук просто не заметил: ежели на вездеходе разъезжать по дорогам да с кабинки выглядывать – проглядишь что угодно.
Так и оказалось, как предполагал Евтей: тигрица перевела молодых тигров через дорогу, пересекла пойму, поднялась на склоны сопок, заросших кедрово-лиственным лесом, и здесь, в небольшом светлом распадке, задавила чушку, от которой осталась только половина рыла, несколько обглоданных розоватых костей да ворох грубой шерсти на утоптанном до желтизны снегу. От этой давленины потянулась тигриная тропа, уже отпечатанная на последней, десятидневной давности, пороше. Тигроловы шли по ней, не сбавляя шагов. Рано еще было радоваться недельной давности следам: за это время звери могли уйти далеко. И все-таки по ясным, четким следам идти стало легче, точно сил прибавилось.
– На второй давленине должны настигнуть, – сказал Евтей идущему впереди Павлу. – А сколько дней потребуется идти, кто ж его знает? Может, она неделю будет ходить без добычи, а может, завтра трех кабанов подряд задавит, и завтра же настигнем ее...
– Сплюнь три раза, Евтеюшко, – устало проговорил Савелий. – Ишшо сглазишь. Хоть бы дня через три догнать – и то ладно. Снег должон большой вот-вот выпасть – успеть бы до снега...
Вывершив распадок, тигры пошли по кабаньим тропам. Там, где тропы разделялись, разделялись и промысловики, каждый шел по своей тропе до тех пор, пока не обнаруживал на ней тигриный след; в этом случае он сзывал товарищей условным свистом. Если же тропа разбивалась, а следов не обнаруживалось, тигроловы бросали эту тропу и выходили на другую, пока справа или слева снова не раздавался условный свист. Так, расходясь и сходясь, вышли к огромному, с обломанной вершиной, тополю, вокруг которого снег был истолчен и тигриными и кабаньими следами. На коре дерева, в чешуйках коры – торчали пучки кабаньей шерсти: кабаны так усердно чесались боками о ствол, что в некоторых местах даже отшлифовали его, содрав кору до оболони, причем обдиры были и старые, потемневшие от времени, и совсем свежие – не один год, знать, чесали чушки свои бока об это дерево.
Внимательно осмотрев ствол дерева, тигроловы увидели на нем множество царапин от медвежьих когтей, тоже старых и новых. Тут же были и шерстинки смолисто-черного цвета...
– Никак дупло белогрудого? – задрав голову и обходя дерево, сказал Савелий. – Точно, его дупло! Вот оно! – указал он рукой вверх.
С южной стороны ствола на высоте четырех-пяти метров от земли зияла аккуратная черная дыра, заеложенная снизу и обгрызенная до желтизны по окружности. Барсик и Амур, вздыбив шерсть, внимательно обнюхивали дерево.
– Белогрудка в дупле, – уверенно сказал Евтей. – Тигрица в дупло пыталась забраться. Вон шерсть ее. – Евтей оценивающе обошел дерево: – Так и есть, пыталась вытащить медведя из дупла, да не тут-то было – медведь хитер оказался, вишь, какая дырка тесная – впритирку, а главное – со стороны наклона дупло – трудно тигру удержаться на таком дереве.
– А он не выскочит оттуда? – с опаской спросил Юдов.
– Не бойся, паря, – успокоил Савелий. – Теперь, после тигры, его оттуда и силой не вытащишь. Она небось весь загривок ему исцарапала, вытащить его пыталась.
– Так, может, и нет его там? – усомнился Юдов.
– Ишшо чего! Та-ам сидит – куды ж ему деться?
– Но если б там он был, тогда бы чушки не чесались об дерево... Они же боятся медведя... Дух бы медвежий учуяли... и... убежали бы...
– Как бы не так! – снисходительно усмехнулся Савелий. – Это на воле они боятся его, а когда он в дупле лежит, тогда они прямо-таки специально дразнят его – из вредности! Обступят дерево с дуплом и ну чесаться! Чесанет боком и в сторону отбегает – глядит, чего будет. А он там фырчит, злится, да нельзя ему вылезать из берлоги...
– Что делать-то, отец, будем? – спросил Николай, кивая на дупло.
– Ты на что намекашь? – не понял Савелий.
– На что? На медведя намекаю, на кого же еще?
– Ну дак чо, – опять не понял Савелий, – убить его предлагашь?
– Предлагаю убить, – кивнул Николай, настороженно поглядывая на Евтея. – А что, очень удобная берлога, дупло низко, быстро мы его оттуда выкурим, а не выкурим – прорубим дыру. Оболонь тонкая. – Николай стукнул прикладом карабина по дереву. Звук удара гулко прокатился над лесом, а внутри дерева что-то глухо прошуршало.
Собаки натянули поводки, беспокойно застригли ушами, продолжая обнюхивать дерево, вздыбили на загривках шерсть.
– Не стучи, а то выскочит, – сказал Евтей.
– Надо бы убить его. Удобная берлога, – продолжал уговаривать отца Николай.
– Так ведь на белогрудых нынче запрет наложили, – проговорил Савелий. – Ишшо к тому ж заказник тут, как бы впросак не попасть. Барсуков первый нас и оштрафует...
– За Барсукова ты не бойся, отец, – убежденно возразил Николай. – С ним о чем угодно можно договориться.
– Эк вас расперло! – насмешливо воскликнул Евтей.
– Ты как, Евтеюшко, возражаешь или согласный? – Савелий неуверенно посмотрел на брата и с тою же неуверенностью стал смотреть на дупло.
– А я, брательничек, ставлю вопрос на голосование. Как общество решит, так и сделаем. – Евтей повернулся к Юдову, беспокойно посматривающему на дупло: – С тебя начнем. Согласен ты выкуривать медведя или нет?
– Да как все решат, так и я, – пожал плечами Юдов. – Оно бы и можно попробовать...
– Ясно дело, – удовлетворенно кивнул Евтей. – Стоишь на нейтральной черте. Теперь ты, Павелко, ответствуй. – Евтей смотрел на него испытующим и чуть насмешливым взглядом.
– Я против этой охоты, Евтей Макарович, – решительно возразил Павел.
– Это еще почему? – притворно удивился Евтей, согласно между тем кивая. – Какие твои доводы против этой охоты?
– Просто мне кажется, нам сейчас каждый час дорог. Надо что-то одно делать, а не гоняться за двумя и тремя зайцами... Да и вообще... – Павел хотел сказать, что жадность никого еще до добра не доводила, но, покосившись на Николая, промолчал. Лицо его и без того уже сердито напряглось и покраснело, глаза сузились.
– Разумный довод, разумный, – закивал Евтей и весело сказал: – Я тоже против, а ты, брательничек?
– Ну тады и я супротив, ежели вы супротив, – охотно согласился Савелий и, повернувшись к сыну, виновато добавил: – Вишь, Никольша, обшшество супротив... Оно и правильно. Покуда выкурим его, да удачно ли стрелим ишшо. Может, собак покалечит, может, и самих... Да и того... Покуда шкуру да мясо выносить да с егерем этим увязывать... Словом, сам видишь – канитель...
– Да уж вижу, вижу, отец, не слепой, – обиженно проговорил Николай, отходя в сторону и с силой резко и зло отдергивая рвущегося к дереву Амура.
С этой минуты Павел вновь, как в начале похода, стал ловить на себе его прищуренный холодный взгляд.
А утром, уже после того, как тигроловы, позавтракав, увязывали котомки, Павел, случайно ковырнув ногой хвойную подстилку, увидел под ней три бумажных шарика. Развернув один из них, обнаружил, что это обертка от шоколадной конфеты «Каракум». Шарики были спрятаны как раз на том месте, где спал Юдов. Брезгливо скомкав обертку, Павел незаметно бросил ее под ноги и втоптал обратно под хвою. Теперь он вспомнил, что точно такой же шарик он видел у первой нодьи, и тоже под постелью Юдова... Сомнений не было: в рюкзаке, который Юдов всегда развязывал и увязывал сам, а на ночь клал себе под голову, хранились шоколадные конфеты, и их Юдов для поддержания собственных сил на протяжении всего пути тайно ел, а бумажки прятал под хвою, либо, идя по тропе сзади бригады, отшвыривал их в сторону. Павел стал внимательно наблюдать за Юдовым, часто оглядывался на него и однажды увидел, как тот, сняв рукавицу, быстрым движением руки точно вытер ладонью губы, а когда отнял ладонь, на губах остался след шоколада. Очень хотелось поделиться Павлу своим открытием с Евтеем, но, поразмыслив, решил промолчать. Ведь от того, что он откроет другим эту маленькую мерзкую тайнишку, Юдов не сделается лучше, а только вызовет у мужиков презрительное отношение да посеет смуту.
В полдень тропа вывела на крутой склон. Здесь, на краю темного пихтача, тигрица задавила кабана-секача и вытащила его на чистый склон и, пятясь, проволокла через густой орешник на крутой носок, на вершине которого стоял густой раскидистый тис. Под кроной его тигры и съели кабана, пролежав около него дня три-четыре.
От границы пихтача до вершины носка было не менее ста метров крутого склона, и при этом весь орешник, через который волокла тигрица десятипудовую тушу кабана, был либо надломлен и согнут, либо вовсе срезан, будто косой трава. Всюду на тычках сломанного орешника виднелись клочья кабаньей шерсти.
– Экая силища! – разглядывая сверху волок, удивился Савелий.
– За чем ей было нужно вытаскивать кабана на такую высоту? – недоуменно спросил Павел.
– А это у нее прихоть такая, – довольным голосом, в котором звучала и гордость за тигрицу (вот-де она какая!), сказал Савелий. – Внизу-то, в пихтаче, темно и никакого тебе обзору, а здесь, вишь, какое веселое место. Тигра, она любит на возвышении да на солнышке полежать, понежиться, и чтобы видать ей было все кругом. Лежит, как царица на троне, и эдак вот вполглаза смотрит.
Съев кабана, тигры поднялись на седловину, заросшую перестойным пихтачом, и спустились по крутому распадку в пойму безымянного ключа. Здесь тигрица вышла на чей-то охотничий путик, оставила молодых тигров, а сама прошла по путику до первого капкана, обнюхала его. Словно удостоверившись, что все в порядке, вернулась и повела тигрят по своей охотничьей тропе, по своему извечному большому кругу, по сложной орбите, заранее предугадать и рассчитать которую не взялся бы ни один даже самый опытный таежник.
Вечер застал тигроловов на краю неширокой, но длинной мари, похожей на занесенную снегом взлетную полосу. По краям мари росли чахлые приземистые ели, совершенно не пригодные для строительства нодьи. Пришлось спуститься на поиски сухого кедра в пойму ключа, но и там подходящего дерева не оказалось – вместо него нашли уже в сумерках сухой и крепкий, как кость, ясень. С большим трудом распилив его на четыре четырехметровых балана и добавив к ним еще столько же сырых ясеней, сложили все это в штабель на угли большого костра. Ясень разгорался быстро и жарко. После ужина тигроловы, еще запасшись дровами, улеглись вокруг нодьи и стали дремать, подставляя огню то заиндевевшие спины, то озябшие руки.
* * *
Утром Павел опять обнаружил под хвоей на том месте, где спал Юдов, цветные бумажные шарики. «Уж ел бы конфеты вместе с оберткой для полной маскировки, – гневно подумал он, борясь с желанием вытрясти содержимое юдовского рюкзака на снег перед Лошкаревыми, – пусть бы полюбовались примерным своим компаньоном. Наверняка в рюкзаке его припрятаны от общего стола не одни лишь конфеты...»
Перед тем как уйти от нодьи, Савелий еще раз пересчитал и тщательно проверил вязки.
– Все, ребятушки! – торжественно объявил он. – Сон я седни видел вещий: будто плыли мы на лодке и стукнулись о камень, и лодка стала тонуть, а мы будто мешки из лодки на берег выбрасываем, выбрасываем. Это уж проверенное у меня: как увижу лодку тонущую, так на второй день и ловить начинаем.
– А я сегодня бабу голую видел во сне, – блаженно улыбаясь и потягиваясь, сообщил Юдов.
– Баба голая – это не к добру, – поморщился Савелий. – Завсегда, ежели баба голая снится, к снегопаду это, токо снегопаду нам ишшо и не хватало. – Старик укоризненно посмотрел на Юдова.
– А тут, брательничек, и без вещих снов понятное дело, что скоро снегопады начнутся, – хмуро и раздумчиво поглядывая на Юдова, сказал Евтей.
– Ничо, Евтеюшко, ничо, сёдни-завтра настигнем тигру, а потом пушшай заснеживат.
– Дай-то бог, ежели сёдни-завтра, – вздохнул Евтей. – А то ведь оно на воде вилами писано, как все обернется. Уж сколь раз мы с тобой на последнем моменте ловить собирались, а приходилось еще полмесяца бегать.
– Так-то оно так! – снисходительно улыбнулся Савелий. – А все же седни мы ее непременно настигнем. Сон мой в руку, вот помянешь потом.
– Да я рази возражаю? Дай бог! Просто ребят настраиваю не на «ура», а на то, чтобы они свои силы рассчитывали на долгое преследование, а то, ежели сёдни-завтра не настигнем, как ты обещаешь, они возьмут и носы повесют.
– Не разочаруемся, Евтей Макарович, – бодрым голосом успокоил Юдов. – Не знаю, как Павел, а лично я человек терпеливый да выносливый: потребуется месяц гоняться за тиграми – буду и месяц гоняться.
– Еще бы не гоняться тебе, – усмехнулся Евтей. – Рюкзачишко-то у тебя пионерский, да и сзади идешь по торной тропе. А ты вот целик побей да Павлову котомку потаскай... Месяц он бегать собрался. Ну-ну, поглядим...
– Зря вы осердились на меня, Евтей Макарович, – ничуть не смутился Юдов. – Я мог бы запросто впереди идти, да вы же сами не доверите след распутывать. А рюкзак... Рюкзак действительно пионерский. Но я уж тут ни при чем – какой в магазине продавался, такой и купил.
– Мал золотник, да дорог, Евтей Макарович, – сказал Павел, многозначительно посматривая на юдовский рюкзак. – Главное не объем и форма, а содержимое. – Калугин перевел взгляд свой на Юдова, желая смутить его, но тот деловито вскинул рюкзак на плечи, повернулся к Павлу спиной.
До полудня тигриная тропа петляла по южному склону хребта в низкорослых дубняках, пересекая старые кабаньи тропы, затем спустилась в широкую долину ключа, заросшего могучим ильмовым лесом, и здесь, в пойме, неожиданно вывела тигроловов на старую тракторную дорогу. Колея глубокая, идти по ней было удобно. То и дело дорогу пересекали изюбриные следы, поэтому, наверно, и тянуло тигров к дороге. Вскоре ильмовый лес остался позади, и потянулись липовые рощи вперемешку с ельником. На дороге появился старый, полузасыпанный снегом человеческий след. Справа от дороги показалась небольшая поляна, посреди нее стоял на столбах длинный и открытый со всех сторон навес, крытый толем, под ним аккуратно сложенные в три яруса бочки, свежеструганные некрашеные ульи, медогонка из нержавеющей стали, ящики, мешки, мотки колючей проволоки.
Смело обойдя навес, тигры пересекли поляну и направились вверх по ключу к зеленеющей гриве пихтача. Дальше от навеса к дороге тянулась хорошо утоптанная человечья тропа.
– Должно, пасека недалеко, – сказал Евтей, кивая на тропу. – Недавно приходил сюда человек. Дня два назад, не более. Похоже старик, али ноги больные – вишь, как валенками шаркал? – Евтей посмотрел на брата: – Чо делать-то будем, Савелко? Солнце уж низко скатилось, не успеть нам сегодня тигру догнать... Может, на пасеке переночуем, а завтра затемно сюда придем? Все одно, у нодьи нам придется ночевать...
– Да кто его знает, Евтеюшко, как оно лучше? Ты как думаешь, Николай? – Савелий посмотрел на сына.
– Мне все равно, отец, – устало отмахнулся тот. – Если пасека близко, тогда выгодней на нее пойти.
Пасека и в самом деле оказалась недалеко. Вскоре тигроловы подошли к залитой наледью речке и на той стороне ее увидели рубленный из толстых свежих бревен и крытый шифером омшаник. За ним стоял покосившийся от времени, с позеленевшей тесовой крышей, небольшой домик; из печной трубы его весело и приветливо струился дымок.
Лохматый коротконогий пес, напоминающий росомаху, выскочив из-под крыльца, поднял истеричный визгливый лай, и тотчас распахнулась настежь сенная дверь, в темном проеме застыла кряжистая фигура седобородого старика с большими темными, глубоко запавшими глазами. Крутые плечи его и широкую грудь плотно облегала темно-синяя в белую полоску рубаха навыпуск, опоясанная узеньким ремешком. Спокойно оглядев приближающихся гостей, старик, шаркая большими серыми валенками, спустился с крыльца.
– Цыц, Мухтарка! Охолонись! – нестрого крикнул на злобно лающего кобеля. – Я вот тя счас хворостиной... Цыц, тебе говорят!
– Пушшай, пушшай лает, – сказал Савелий. – Надоест – сам утихнет. Здравствуй, хозяин! Пустишь ли нас переночевать?
– Цыц, тебе говорят, окаянный! – теперь уже строго крикнул пасечник и, топнув ногой, замахнулся на пса. Тот же, словно и ждал этого, мгновенно смолк и с видом исполненного долга затрусил к сараю, возле которого, помахивая хвостом, стояла серая лошадь. Повернувшись к Савелию, пасечник приветливо закивал: – Здравия желаю! Здравия желаю! Еслив добрые люди – проходите, милости прошу, ночуйте, живите сколь надо – в тесноте да не в обиде.
– А в какую же местность забрести нас угораздило? – спросил Евтей, почтительно поздоровавшись.
– Так вы, стало быть, не ивановские охотники-то? От оно что... А то-то я смотрю, личности незнакомые. На Дубовскую пасеку вы попали, сердешный, на Дубовскую. А Дубовская оттого она, что фамилия моя Дубов, Еремей Дубов, осемьдесят три года Дубовым кличут. Вот как! Полвека на этой пасеке живу-тружусь с пчелками. Слава богу – никому не в тягость. А Иванковцы километрах в десяти отсюда, на речке Малиновке, а Малиновка в Быструю падает, вот и карта вам – глобус, определяйтесь теперь сами, откуда вас унесло и куды прибило. – Пасечник внимательно, с легкой усмешкой, оглядел Савелия, Евтея, скользнул по Николаю и Юдову, чуть задержал взгляд свой на Павле. – Зверовщики поди? Ишь как по тайге истаскались, одежонку поистрепали до дырьев, а добычи нет, гляжу, да еще и приблукали – откуда ж путь держите?
– Тигроловы мы, дед, тигроловы, – опережая Савелия, сказал Юдов важным и снисходительным тоном. – За тигром гонимся. А это наш бригадир, – он кивнул на Савелия. – Знаменитый Лошкарев Савелий Макарович. Слыхал о таком?
– Во-от оно что, – слегка удивился старик, с уважением взглядывая почему-то не на Савелия, а на Евтея. – Слыхал, слыхал! Вон какие орлы, оказывается, залетели! Ну-ну-ну, стало быть, тигроловы? Дело хорошее! Ну дак, чего стоите, как сироты казанские? Айда в дом! Собак вон туда, на ту сторону веранды оттащите, там скобы есть, за них и привяжите.
Ничего лишнего не было в доме пасечника, только самое необходимое. Слева от печи стоял кухонный столик, покрытый голубой клеенкой, чуть левей в углу – умывальник. Справа от двери перед окном – стол, сколоченный из толстых дубовых плах, между столом и окном – длинная, от стены до стены, дубовая же лавка. В спальне справа и слева от окна две кровати, между ними поместились огромный, обитый медными позеленевшими узорчатыми полосами сундук и небольшая вычурная этажерка, туго забитая книгами и журналами. Под потолком над печью на бельевой веревке, протянутой через всю комнату, сушились пучки разных трав и кореньев.
Без лишней суеты хозяин выставил на стол эмалированные кружки, миски, нарезал и сложил горкой пышный домашний хлеб, поставил снятый прямо с плиты ведерный чугун с борщом, принес из сеней полрамки сотового меду. Затем появились на столе соленые грузди, отварная картошка, и, наконец, к радости Евтея и Савелия, пасечник принес в алюминиевом бидоне медовуху. Павел от такого питья отказался. И сам хозяин не прикоснулся к нему.
– Пошто не пьешь-то?! – искренне удивился Савелий. – Или здоровье не дозволяет?
– Здоровье дозволяет, слава богу. А не дозволяет вера наша зелье всякое пить да курить.
– Баптист, что ли?
– Зачем баптист? Не баптист. Из староверов я.
– Смотри-ко, Евтеюшко! Наш брат – старовер! – удивленно воскликнул Савелий. – Мы ведь, Еремей, тоже из староверов! И деды, и прадеды наши староверство хранили, да и батько наш старой веры придерживался...
– Вот то и беда, сердешный, что батько ваш уже не хранил, а токмо придерживался, – строго перебил Савелия пасечник. – Был я в староверской деревне на Амгуни лет пять тому назад. У сестры гостил. – Дубов одобрительно посмотрел на Павла, наливающего в свою кружку чай. – Приехал – собралась родня. Бражку пить затеяли. Ну, бог с вами, пейте. Вначале, как и подобает, кажный из своей кружки пил, а потом перепились, кружки перемешали, матерщинничать, богохульствовать стали, передрались, ну – свиньи, истинно – свиньи! Не стало веры – и человек пошатнулся.
– Религия, дед, – это опиум и узда для народа, – поучительным тоном сказал Юдов.
– Эк тебя расперло от мудрости, внучек, – усмехнулся пасечник, принимая из рук Павла чайник и ставя его на припечек. – Религии всякие, внучек, бывают. Ну как, крепка медовуха? – спросил он Савелия, единым духом выпившего кружку дурного напитка.
– Ишшо не распробовал, – вытирая ладонью усы, довольно проговорил тот.
– Хороша! Хороша голубочка! – похвалил Евтей. – Как по отчеству тебя, Еремей...
– Еремей Фатьянович, – закивал дед.
– Отличная медовуха, Еремей Фатьянович. С устатку-то оно и не грех выпить.
Похвалили медовуху и Юдов с Николаем.
– Оно-то ведь, еслив с умом пить ее, так и правда безвредно, – польщенно сказал пасечник. – Для добрых людей делаю. Иной выпьет на веселье, на радость кружку-две, как вы, а иной доберется до нее и, покуда из человека в свинью не обернется, не отлипнет. Мне, что ли, тоже чайку с вами попить? – Дубов, сунув руки глубоко под стол, вытащил оттуда, как фокусник, пол-литровую оловянную кружку с выгравированным на ней староверским крестом и какой-то надписью.
Несмотря на свои восемьдесят три года, дед был еще крепок, и в узловатых руках его чувствовалась сила, да и крутые плечи, и загорелая, отнюдь не морщинистая, шея говорили о крепком здоровье. На вид ему можно было дать никак не более шестидесяти. Об этом же говорили и ясные карие глаза его, проницательно и мудро смотревшие на собеседника.
– А ты, дед, гляжу я, знахарством занимаешься? – сказал Савелий, кивая на пучки трав. – Для себя токо собираешь или ишшо и других людей пользуешь?
– Да всяко приходится. Травку-то для себя сушу, конечно, но обращаются люди, приходится и с ними делиться. Знахарству-то меня матушка научила – царство ей небесное. С той вот поры и лечу помаленьку.
– Ну чо, хорошее дело, – одобрительно кивнул Савелий. – Особенно ежели и благодарность ишшо от людей имеется.
– Да уж сколько этих благодарностей – не счесть. В позапрошлом году охотника одного выходил. Привезли его ко мне прямо из больницы, высох весь, как щепка... Желудок пищу не принимает. Стал я его кровохлебкой лечить. Цветы и корни кровохлебки, настоянные на водке, – первейшее лекарство от желудочных болезней и аппетит нагоняет. Через месяц этот охотник трескал у меня любую пищу, порозовел весь, бегать стал, а был черный как головешка и даже ходить не мог. Врачи потом, когда обследовали его, удивились даже. Вот ведь как! – Пасечник сказал это с гордостью. – Мно-огим помогли мои травки, грех жаловаться, людям облегчение, а мне утешение. Благодаря этим травкам я и сына названого обрел себе. – Старик, широко улыбаясь, оглядел тигроловов. – Лет десять тому назад один мой старый знакомец приехал ко мне на пасеку с женой. Приехал, отдыхают тут, и как-то в разговоре пожаловался мне: вот, дескать, друг у меня помирает в госпитале от белокровия. Врачи сказали: больше двух месяцев не протянет. Жалко, больно хороший человек – морской офицер, на подводной лодке плавал. Ну я этому своему знакомцу и говорю, еслив, говорю, дорог тебе твой друг и еслив врачи правду говорят, что помрет он через два месяца, тогда вези свово друга ко мне на пасеку, я его вылечить попытаюсь. Андреем звать. Лежит, бедный, ни кровиночки на лице, глаза ввалились. Жена его, Ольга, тоже с ним приехала. Плачет: спасите, дедушка, мужа, только на вас одна надежда осталась. В дом хотели нести его, а я говорю – стоп, ребятки! Будет он лежать на чердаке омшаника, на сеновале, чтобы пахло сеном и лесной здоровый дух был. Вот так!..
Пасечнику, должно быть, очень приятно было вспоминать и рассказывать историю эту, с лица его все не сходила радостная улыбка.
– Да-а, ну вот, стал быть, положили его на сеновал под марлевый накомарник, дверь чердака настежь открыли, да еще и с другой стороны несколько досок в стенке выбил я, чтобы свету было больше. Друзьям и жене его велел уехать и не приезжать три недели, чтобы, значит, не нервировать больного. Ну вот, стал я поить Андрея пчелиным маточкиным молочком да и прополисом не брезговал. Гляжу, через недельку ожил Андрюха, розоветь стал. Медком его пою бархатным, хлебушком потчую. Маточкино молочко трудоемко да нудно собирать, но уж ради такого дела приходится. А через десять дней спустился Андрюха с чердака и стал мало-помалу помогать мне. Дальше – больше, дальше – больше. Ожил человек! Через три недели друзья приехали, а он, Андрюха-то... – Еремей Фатьянович тихонько, радостно засмеялся, промокнул ребром ладони заблестевшие глаза. – Н-да, стал быть, помирал человек, пластом лежал, а они приехали, друзья-то, а он, это самое... Андрюха-то... стоит в омшанике и во всю ивановскую песню горланит да топором хлещет – трап сколачивает! Ну, Ольга-то, увидамши такое дело, навзрыд плачет. То Андрюху целует, то ко мне кидается руки целовать. Беда с этими женщинами! У них всегда причина слезам – и от горя плачут, и от радости. – Пасечник сокрушенно вздохнул и, удивленно покачивая головой каким-то своим мыслям, принялся сосредоточенно пить чай.
– Ну, а дальше-то что, Еремей Фатьянович? – нетерпеливо спросил Евтей. – Совсем излечился офицер-то ваш?
– Дальше? А что дальше? Дальше – он у меня еще две недели попил маточкино молочко с прополисом, медку поел, лесным здоровым воздухом подышал, поработал на пасеке и поехал домой. – Пасечник опять широко улыбнулся и сказал не без гордости: – А теперь зато мой Андрюха капитан второго рангу! Каждый год с Ольгой приезжают ко мне, понавезут продуктов всяких, подарков! А куды мне, старику? Андрюха так отцом меня и кличет. Еслив, говорит, отец, трудно будет на пасеке – дай знать, я тебя к себе заберу на городскую квартиру. Чуда-ак! Рази выживет земляной да лесной человек в городской квартире? Здесь походишь босиком на лесном воздухе по землице-матушке, от нее, от землицы, в тело твое и силушка подходит. А еслив от земли оторвался – считай пропал, прежде срока в домовину укладут. Не-ет, покуда ноги мои держут, буду по земле ходить, своими руками хлебушко добывать, да и польза, чай, от меня людям добрым. Разумно я мыслю или нет?
