Текст книги "Тигроловы"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
– А пошто именно в тот ключ? А пошто не в тот или не в этот? Они оба тоже ближние.
Павел, сообразив, что Евтей его экзаменует, улыбнулся:
– А в те ключи, Евтей Макарович, по-моему, смысла нет соваться. Они ведь вершинами своими подпирают к леспромхозовским делянам. Леспромхозовцы бы обязательно след увидели, и уже всему Мельничному про это известно было бы. В общем, те ключи только в крайнем случае проверить можно.
– Ну-ну, ладно, немножко варит котелок, – удовлетворенно кивнул Евтей, поднимаясь на ноги. – Пойдем тогда в твой ключ. Вдвоем-то нам легче будет его вывершить, то ты по целику пойдешь, то я – вот и весельше будет.
«Это уж точно, Евтей Макарович», – радостно подумал Павел и первый вышел на целик.
Устье ключа оказалось унылым, с широкой болотистой поймой, густо заросшей черемухой и ольхой. Но вскоре пойма сузилась, начался смешанный широколиственный лес, здесь в одном месте пойму пересекала кабанья тропа. Лошкарев прошел по тропе метров двести, внимательно разглядывая ее.
– Такие тропы, Павелко, не минуй, – поучал он. – Тигра, она любит по чушечьим тропам ходить. Пройдет по тропе, а за ней опять чушки все перетолкут – вот и нет помина от ее следа! А ты непременно, коль торную тропу встренешь, пройди-ка по ей до первой встречной валежины или пока тропа не разойдется. Чушки-то непременно валежину либо обойдут, либо перепрыгнут, либо под нее пролезут, а тигра, она, матушка, завсегда на эту валежину передние лапы поставит. Кошка – она и есть кошка, и все повадки у нее кошачьи.
До полудня следопыты обследовали еще одну чушечью тропу, пересекли три изюбриных следа и уже в самой вершине ключа увидели волчий след.
– Ну тут мы с тобой, Павелко, не найдем тигру, однако, – устало отирая рукавом потный лоб, проговорил с досадой Евтей и кивнул на волчий след. – Там, где тигрица живет, волк туда не сунется. Тигрица эту пакость непременно изничтожит, будет тропить волка, пока не задавит или пока не угонит его в другой район. У нас в поселке собака кошку гоняет, а здесь все наоборот: кошка собачью породу изничтожает. Но, однако, ключ-то мы все одно вывершим – всякое бывает. Чтобы потом не сомневаться, надо всегда до конца все проверять. Оставленные, недосмотренные закоулки потом спать тебе давать не будут, совесть твою будут грызть-подтачивать: «Ох, зря не проверил, а вдруг она, тигра, там-отка и осталась?» В нашем деле, Павелко, аккуратность требуется.
В вершине ключа тигриных следов не оказалось. С водораздельного хребта, сквозь кедровый лес просматривалась затянутая голубой дымкой долина Имана, а левей ее виднелась излучина ключа Благодатного, и над ней белый купол Арминской горы.
– Высоконько забрались мы с тобой, – удовлетворенно заметил Евтей. – Однако и время уже поджимает – придется трусцой поспешать.
Возвращались по левому отрогу – Евтей объяснил, что тигрица может и на отроге жить, если зверь есть, и в ключ не спустится: не захочет лишний раз выдавать себя.
К нодье спустились по крутому распадку уже в сумерках. Евтей попытался помочь Павлу разжечь нодью, но Павел категорически отказался.
– Ну сам, так сам, – добродушно согласился Евтей и пожаловался: – Чо-то сёдни притомился я по твоим следам ходить – больно бегашь ты по-молодому. Завтра я тебе отдам этот лом. – Он похлопал рукой по прикладу карабина. – И рюкзачишко тоже уступлю, а ружье свое оставишь, ни к чему оно – лишний груз.
– Я согласен, Евтей Макарович, не только карабин, но и вас самих на спине таскать.
– Ишь ты, искуситель какой! – довольно усмехнулся в бороду Евтей и шутливо пригрозил: – Да, смотри, не проспи завтра, а то украду ружье-то, ей-богу, украду! Ну, ладно, пойду-ка я. – И пошел, слегка сутулясь и косолапя, точно медведь.
Павел, прежде всегда недолюбливавший Евтея за его угрюмый характер и вид, теперь смотрел на его широкую сутулую спину с благоговением и надеждой.
* * *
– Ну как тамо-тко преследователь наш поживат? – встретил брата Савелий. – В отпуск идти не думат ишшо?
В зимовье было жарко натоплено, пахло свежезаваренным чаем и подгоревшим хлебом.
– А ты, я смотрю, давно возвернулся, – отщипывая с усов сосульки, заметил Евтей. – Али тигру нашел?
– Какое там, тигру! Притомился чтой-то сёдни, – смущенно пробормотал Савелий, поспешно снимая со стены над печкой свою уже просохшую от пота шинель. – Чтой-то спину ломит – к погоде, должно...
– Зря, Савелко, на погоду ропчешь, – с усмешкой перебил Евтей. – Стареем, брательник, стареем, отсюда и хворобы всякие.
Евтей неторопливо повесил над печкой рукавицы, шинель, затем, покряхтывая, принялся сосредоточенно развязывать тесемки на улах.
– Ну, дак чо, Евтеюшко, видал ли нет Павла?
– Вот я и говорю, брательник, стареем мы, – словно не слыша вопроса, продолжал свою мысль Евтей. – Два-три сезона еще поскрипим, побегаем за тиграми, а дальше что? Дальше песок из нас посыпется.
– Ты, Евтеюшко, к чему речь-то клонишь? – осторожно спросил Савелий. – Чо-то лицо у тебя, смотрю, смурное, ай недоволен чем?
Сняв улы и оставшись в одних войлочных чулках, Евтей прошел к столу, взял кружку, в которую Савелий тут же услужливо налил чаю.
– А речь я, брательник, вот к чему клоню, – шумно отхлебывая горячий чай, раздумчиво продолжал Евтей. – Ловим мы с тобой этих самых тигров всю свою жизнь, почитай, сколько народу всякого у нас в бригаде перебывало – сёдни один, завтра другой, а кто из этих людей дело-то наше перенял? Никто! Потому как этого дела мы с тобой никому и не передавали, вроде как боялись передать, а теперь вот к черте последней подходим, а наследника нет, сами помрем – и дело наше некому продолжить...
– Так вить, Евтеюшко, рази Николай-то не наследник?
– Да какой он наследник? – Евтей даже кружку от себя отодвинул, нервно запустил в бороду пальцы. – Отрезанный ломоть твой Николай!
– Это ишшо почему отрезанный? – обиделся Савелий.
– А ты не обижайся, брательник, – помягчал голосом Евтей. – Я и сам бы рад видеть племяша продолжателем нашего дела, династии нашей, да рази ты сам не видишь: нет огня в нем к нашему делу – корысть одна; ты горишь, а он как бы сбоку припеку у тебя или как собачонка на поводу. – Евтей помолчал, разглядывая на столе свои мощные, узловатые руки. – Ты, Савелко, не серчай, но Николай и в самом деле, как норовистый молодой кобелек, у тебя на привязи; ты его в одну сторону ведешь, а он тянет тебя в другую, характер проявляет: дескать, коль я в собачьей стае верховод, то и над хозяином своим тоже верховод...
– Выдумываешь напраслину, – неуверенно возразил Савелий. – Какой он мне верховод? Ишшо не хватало...
– А рази не верховод? Сколь уж было так: ты в одну сторону, он в другую – и перетягивал тебя. А что получалось из того? – Евтей с укоризной посмотрел на брата, строго заключил: – Под каблук ты попал сынку своему, на его инженерско звание смотришь вверх, как на икону, а свое звание уронил и себя принизил. Сын перед тобой благоговеть должен, а не ты перед сыном! Вот за то, что достоинство свое родительское не блюдешь – сам же через то и пострадаешь.
– Ишшо чего – где я достоинство не блюду? – слабо защищался Савелий. – Выдумывашь ты. – И, сняв с печки котелок с похлебкой, поставив его перед братом на стол, попробовал направить разговор в другое русло: – На-ка вот лучше, Евтеюшко, супешнику похлебай, ишшо не хватало нам с тобой раздору... Притомился, чай, целик топтать?
– А вот уж чего не было, того и не было, – с усмешкой проговорил Евтей, многозначительно посматривая на удивленного Савелия.
– Опять ты, Евтеюшко, как заяц на лежку, петлями скачешь. Говори толком – не ходил сегодня никуда, с Калугиным сидел, чо ли?
– Пошто не ходил, ходил, брательник, ходил... Да только не по целику, а по следу готовому едва-едва поспевал за Пашкой. Здоров, черт, как сохатый прет. В самую вершину ключа добрались. Поглядел я нонче на Павла, и вот чо скажу тебе, брательник: из этого парня выйдет настоящий тигролов, попомни мое слово!
– Это ишшо на воде вилами писано – сам ведь припомнил, сколь народу у нас в бригаде перебывало, да никто не удержался...
– Да ведь мы и не удерживали никого! Даже отпихивали особо ретивых-то, вспомни-ка... – Евтей осуждающе покачал головой. – Ай забыл, брательник? Вишь, какая память у тебя...
– Да ведь и ты, Евтеюшко, грешен по этой линии.
– А я не отмалчиваюсь, – да и грех ли то был? Тогда еще не время было династию разрушать, а теперь оно приспело, и надобно тигроловство наше в хорошие руки передать. – Евтей значительно помолчал, теребя бороду, и вдруг сказал с решительностью непреклонной, точно вколачивая гвозди в сырую древесину: – Хочет этого племянник или нет, но Павлу тигроловом быть!
– Да разве я супротив? Пушшай идет в бригаду! Пушшай, – искренне закивал Савелий. – Я-то ничо, да вот ишшо бы уговорить Николая мово... Токо так, Евтеюшко... – Савелий прислушался – за избушкой радостно повизгивали собаки. – Вот и он, легок на помине. – Лицо Савелия сделалось тревожным и растерянным. – Токо ты, Евтеюшко, сразу-то погоди, не бу́хай, поласковей с ним, без скандалу, – понизив голос, торопливо попросил Савелий. – Слышь-ко, а может, ишшо денечка два повременишь? Может, Павлик-то спытанье не выдержит да уйдет с миром, вот бы и дело решилось...
– Эк тебя выкручивает, брательник! – сердито перебил брата Евтей. – Не стыдно лебезить?
– Ну, делай, делай как знашь! – тоже вспылив, замахал рукой Савелий. – Чо хотите, то и делайте – пушшай горит все ясным огнем!
– А ты не мечись меж двух огней, вот и нечему гореть станет!
За порогом послышались шаги, старики тотчас смолкли, напряженно поглядывая на дверь. Николай вошел усталый, вялым движением стряхнул с шапки снег, мельком глянув на нахохлившихся отца и дядю, спросил равнодушно:
– Чо сидите надутые как индюки, – наверно, опять мировые проблемы решали?
– Нам и земных забот хватает, – сердито проворчал Евтей, отворачиваясь к окну. Он решил крутой разговор с племянником отложить до утра. Устал плямяш – пусть отдохнет, отоспится. Утро вечера мудреней.
Но и утром разговор не состоялся. То ли было тому причиной, что Николай слишком долго заспался и, когда разбудили его, он, торопливо позавтракав, ушел молча по своему маршруту, не дав повода для серьезного разговора, то ли сам Евтей не был готов к этому разговору, но, к радости Савелия, раздора не случилось...
– Придется тебе, Павелко, еще одну ночку у нодейки понежиться, – виновато сообщил Евтей. – Обстановка пока не позволяет. Савелий не против тебя, а Николай и слышать не хочет о твоем присутствии. Стало быть, сурьезного разговору не миновать.
– Да вы, Евтей Макарович, если из-за меня на конфликт идти собираетесь, то зря. Ей-богу, зря, – возразил Павел. – Я около нодьи до конца отлова могу...
– А я и не сомневаюсь, что выдюжишь – не в этом дело, Павелко. А дело-то в том, что надобно поставить на место племянника мово. А второе, пора нам с Савелием тигроловство в надежные руки передавать, а где энти руки? Вот то-то и оно, рук этих нету, и надобно их отыскивать. Отсюда и сыр-бор весь разгорается. На нашей стороне праведное дело, вот и надобно нам с тобой отстоять его. Всяко зло на земле, Павелко, большо и маленько, – одного корня, и, ежели не обходишь зло, а воюешь с ним, непременно и бить тебя будут и пачкать. А когда ты зло обходишь, то уж, конечно, не запачкаешься, не убьешься – везде чист, для всех удобен, ни вреда, ни пользы от такого человека. – Евтей хитро посмотрел на Павла из-под лохматых сердитых бровей. – Не знаю, как такого человека по науке называют, а по-нашему, – это как дерьмо в проруби. Я, Павелко, люблю людей беспокойных, которые за праведное дело стоят, не жалея живота! Я твово родителя, Ивана, хорошо знал. Справедливый мужик был, царство ему небесное, везде вставал за правду, оттого и сгорел раньше времени... Ну и ты, я смотрю, тоже пошел по стезе отцовской. Вот и держись этой линии. У большого корня и ствол прочней, и жизнь полней: то ветры его секут, то ливни, а оно знай стоит и поскрипывает наперекор стихиям, зато и солнца ему много дается. Правда, и буря тако дерево в первую очередь валит, и молния жжет его, но уж тут, Павелко, одно из двух выбирай, что по характеру...
В этот день Евтей Лошкарев удивил Павла тем, что был непривычно разговорчив. Так за разговором незаметно и вроде бы легко вывершили безымянный ключ и, не найдя в нем тигриных следов, по отрогу спустились к нодье. Только тут, у чадящей догорающей нодьи, оба почувствовали усталость.
– Устал я сёдни – инда косточки стонут! – признался Евтей и предложил: – Давай-ка вон ту кедрину суху побыстрей уроним да распилим, и пойду я.
– Идите отдыхайте, Евтей Макарович, сам я тут все сделаю, – попытался воспротивиться Павел, но Евтей молча взял пилу и направился к сухостоине.
Минут сорок ушло на то, чтобы свалить сухой кедр, отпилить от него два двухметровых балана, приволочь их к кострищу, соорудить из них стенку и поджечь ее.
– Ну вот, теперь и верно сам все остальное спроворишь, – удовлетворенно сказал Евтей и, озорно подмигнув, признался: – А я ведь схитрил... Николай с Савелием тоже дрова в зимовейке пилили да кололи, ну и ужин заодно готовили, а я время протянул с тобой, вот и приду сейчас на все готовое. Вишь, как выгадал...
– Да, Евтей Макарович, выгадали вы здорово! – заулыбался Павел. – Шило на мыло променяли. – И добавил серьезно: – Спасибо, Евтей Макарович, я с этим кедром провозился бы часа полтора.
– Стало быть, коммуной-то жить легше? То-то и оно. Павелко, дружно – негрузно, а врозь – хоть брось. Ну ладно, не переживай, заживешь и ты коммуной. Сегодня я с племянником разговаривать буду... Уж я с ним поговорю...
* * *
Савелий кормил собак и нетерпеливо поглядывал в ту сторону, откуда должен был появиться брат, наконец увидел его, облегченно вздохнул, но тут же и поморщился досадливо: «Значит, опять с Калугиным ходил. Вот ведь какой настырный... Не было печали – черти накачали! Морока с этим Павлом ишшо...»
Евтей, пытаясь скрыть усталость, шел к избушке бодрым, как ему казалось, шагом. Но, видно, плохо удалось ему это. Встретил его участливый голос Савелия:
– Что, Евтеюшко, притомился сёдни?
– Сёдни было то же самое, что и вчера, – многозначительно ответил Евтей, ставя карабин к стенке избушки.
– Ну, значит, завтра будет то же самое, что было сёдни?
– Нет, брательник, завтра будет все по-другому, – не принимая шутливого тона, хмуро ответил Евтей.
– Слышь-ко, Евтеюшко, Николай сказал, что в сторону Матюхина ключа много свиных троп. Может, в Матюхином ключе тигра живет?
– Ну, проверьте с Николаем завтра этот ключ, а мы с Павлом до конца уж эту сторону проверим.
Имя Павла Евтей произнес умышленно громко, так, чтобы услышал находящийся в избушке Николай.
Ужинали тигроловы в напряженном молчании. Неверный свет чадящей коптилки освещал большой темный квадрат окна, грубо отесанный, из ясеневых плах стол, алюминиевые миски на столе, эмалированные кружки, горку черных сухарей, кусок сливочного масла, завернутый в целлофан, пачку сахара-рафинада. Смолисто-черная борода Савелия в этом неверном свете искрилась, точно мех баргузинского соболя, а седая борода Евтея казалась зеленоватой, как древесный мох. Уже успевший побриться Николай, низко склонившись над миской, аккуратно и беззвучно хлебая горячий бульон, украдкой посматривал на дядю. Он слышал последний разговор Евтея с отцом и, зная дядину прямую натуру, готовился к предстоящему крутому разговору, собираясь не защищаться, а нападать. Евтей перехватил взгляд племянника, нахмурился и принялся макать сухарь в чай, решив затеять ссору после ужина.
– Дядюшка, ты с таким видом сухарь полоскаешь, как будто сложную задачу не можешь решить, – открыто усмехаясь, заметил Николай.
– А вот допью чаек-то, племяш, вместе и решим задачу мою, – сдержанно ответил Евтей. – Заодно и Савелия к нашей задаче подстегнем.
– Что-то ты, дядюшка, аллегориями заговорил...
– Слышь-ко, Николай, ты, я гляжу, ишшо и сёдни улы свои не заштопашь, – попытался отвлечь сына Савелий. – Снег поди в обувь забивается, оттого и носки-то мокрые...
– Я, дядюшка, думал, что ты человек прямой, – продолжал с усмешкой говорить Николай, не обращая внимания на отца, – а ты, оказывается, интриган. Уж не о Павле Калугине ты нам с отцом задачу собираешься предложить? Слышал я, ты говорил про него...
Евтей резко отодвинул кружку с недопитым чаем, смахнул широкой ладонью крошки со стола и, дрогнув бровями, сурово посмотрел на племянника:
– Ты вот что, племянничек, ты, во-первых, не форси передо мной заумными словечками, всякие там аллегории, интриги – себе оставь, а со мной говори по-русски и с уважением. Слова-то заграничные выучил, а разговаривать со старшими разучился.
– Это, дядюшка, к делу не относится...
– Нет, относится, дорогой племянничек! – Евтей нервно поправил спичкой притонувший в воске фитиль коптилки. Огонек вспыхнул и зачадил сильнее. – Это, может быть, у тебя на заводе к делу бы не относилось, а здесь, у нас в тайге, изволь вести себя по-человечески...
– Что значит вести себя по-человечески? Разве я хамлю? – сдерживая голос, спросил Николай. Он тоже отодвинул свою кружку с недопитым чаем, круглое лицо его напряглось, покраснело, глаза сузились и сделались жесткими. Слегка наклонившись грудью на стол, широко расставив локти, он словно пытался пробуравить взглядом крепкий дядюшкин лоб, избегая, однако, смотреть ему прямо в глаза, спокойные и суровые.
– Еще бы недоставало, чтобы ты хамил! Довольно и того, что минуту назад ты открыто усмехался надо мной...
– Я над тобой не усмехался...
– Довольно и того, – продолжал Евтей непреклонным тоном, – что ты держишь себя в бригаде директором, выпячиваешь свое «я», о себе больше думаешь, чем об деле.
– Это, дядюшка, опять пустая риторика, говори по существу дела...
– Вот-вот, – усмехнулся Евтей. – Риторика, по существу дела...
– Слушай, Евтей Макарович! – Николай нервно забарабанил пальцами по столу. – Ты меня, пожалуйста, моей ученостью не попрекай, а если не понимаешь значения элементарных слов, так вини в этом себя самого – надо было учиться, а не в бабки играть...
– Николай, ишшо чего скажи! – сердито одернул Савелий. – Мы с Евтеем в десять лет трудодни в колхозе зарабатывали.
– Погодь, Савелко, погодь, – остановил брата Евтей, несколько мгновений помолчал, запустив пальцы в бороду, наконец примиряющим тоном сказал: – Ты, племяш, одно пойми: тайга – не город, не завод, там одни законы, а здесь другие. Там встретил человека: «здравствуй» и «до свиданья!», можно и вовсе не здороваться, а здесь тайга-матушка. Тут мы должны друг друга оборонять, не щадя живота своего. А ежели промеж нас не будет согласия и мира, то нельзя и надеяться друг на друга. С таким волчьим законом человеку в тайге не прожить. Это я не к тебе адресую, – успокоил Евтей, заметив на лице Николая гримасу недовольства. – Это я к тому клоню, что надобно в тайге все важные дела решать полюбовно, без скандалу.
– Ну-ну! Давай, дядюшка, теперь про Павла Калугина расскажи нам, – язвительно заметил Николай. – Очень давно мы про него не слышали. Вот с него-то и надо было тебе сразу начинать.
– Я с тобой сурьезно и по-доброму хочу говорить, – досадливо поморщился Евтей. – А ты опять злость свою унять не можешь. Ну, дак вот слушай, что скажу тебе. Пашку Калугина надобно привлечь в бригаду. Я с ним вот уже два дня хожу, и мнение мое такое: из парня выйдет настоящий тигролов! Пущай этот сезон побудет в бригаде без денежного пая, пущай испытает себя, да и мы его испытаем, а там видно будет. Мы-то с отцом твоим скоро отбегаем. А кто наше дело продолжит? Ты один, чо ли, с рогатиной на тигра пойдешь? Стало быть, надо нам брать ученика толкового. А Пашка Калугин – прирожденный охотник, выйдет толк из него, по моему разумению. – Евтей вопрошающе посмотрел на Савелия: – Как, Савелко, согласен ты или нет?
– Да не против он! Не против! – вспылил Николай. – Да только я, я против! Близко чтобы этого Калугина здесь не было!
– А мне, племянничек, интересно прежде мнение не твое, а твоего отца – бригадира нашего: он бригадир, его и слово решающее, а ты уж большинству подчиниться должон, – спокойно сказал Евтей.
– Ну, если ты, дядюшка, так принципиально вопрос поставил, тогда вот мое последнее слово. – Николай отодвинулся от стола, взъерошил волосы, на скулах его заиграли желваки. – Отец! Вот тебе, как бригадиру, я заявляю: если вы примете этого наглеца в бригаду, тогда я соберу свои вещи и уйду в Мельничное. Выбирайте: или я, или Калугин. Это мое последнее слово!
– Ишшо чиво удумал! – Савелий торопливо замахнул рукой. – Охолонись, охолонись! – Он собирался что-то еще сказать в поддержку сына, но Евтей перебил его:
– Значит, так, Савелий, коль уж пошла коса на камень, тут уж изволь и мою прихоть выслушать. Тридцать лет мы с тобой тигров ловим, так? Так! И никогда я тебе своего мнения не навязывал, хотя иной раз и бывал такой соблазн. Но ты бригадир, а дисциплина в нашем тигроловском деле – закон. Ну а сегодня решается, как я мыслю, очень важное дело! Смысл, если не нашей с тобой жизни, так моей, по крайней мере, и потому скажу я так. Если завтра же Павел не будет принят в бригаду, то завтра же мы с ним уйдем из тайги. – Евтей перевел взгляд на племянника. – Это мое последнее слово! А тебе, Савелко, до утра даю время обмозговать мою просьбу, и утром на свежую голову ответ дашь. А сейчас пойду спать, чо-то сёдни намаялся я. – И, поднявшись из-за стола, он пошел к нарам.
– Вот и поговорили, – растерянно сказал Савелий и выжидающе посмотрел на сына.
Но Николай молчал, вид у него был надутый и тоже растерянный.
– Да, поговорили, – повторил опять Савелий и, тяжело вздохнув, принялся убирать со стола подальше от вездесущих мышей еду и посуду.
Спать укладывались в гнетущем молчании. Едва лишь Савелий задул коптилку, как тотчас же в темноте повсюду зашуршали мыши, одна из них пробежала по ноге Савелия, он хотел было выругаться, но осекся, брезгливо поморщившись, вздохнул сокрушенно.
Монотонно шумела подо льдом речка, шипела печь, набитая сырыми ясеневыми поленьями, пощелкивали от мороза сучки в тайге. Каждый звук четко был слышен, и долго не могли в этот вечер уснуть тигроловы, расстроенные крутым, нелицеприятным разговором, каждый из них считал себя правым и готов был эту свою правду отстаивать.
Ночью выпал небольшой снежок. Первым проснулся Евтей. Далеко за полночь он подкладывал в прогоревшую печь дрова, но теперь в ней не осталось ни одного уголька. Вода в ведре подернулась ледком. Евтей наломал и натолкал в печь лучин, придавил их крест-накрест тонкими кедровыми полешками. Через минуту жестяная печка загудела, пыхая жаром. Скорчившиеся от холода Николай и Савелий заворочались под своими шинелишками, вытягивая ноги встречь благостному теплу. Привязанные около избушки собаки, почуяв дым, нетерпеливо заскулили. Евтей, поставив на раскаленную печь чайник и кастрюлю с похлебкой для собак, вышел из избушки. Рассвет еще только вступал в силу. Темная тайга, присыпанная легким как пух снежком, казалась оцепеневшей. Рослая черно-белая лайка, увидев хозяина, натянув поводок струной, перебирала передними лапами, виляя свернутым в кольцо хвостом, радостно, но негромко залаяла.
– Барсик! Не балуй! Я тебе... – притворно строго окликнул собаку Евтей и, подойдя к ней, скупо погладил. – Что, Барсик, побегать хочется? Нельзя, брат, нельзя, ненадежный ты по этой части – увяжешься за зверьем, сутки бегать будешь, знаю я тебя. Еще, чего доброго, тигрице в зубы попадешь, не-ет, брат, уж лучше посиди на привязи, так-то спокойней будет и тебе, и мне.
Едва лишь за Евтеем закрылась дверь, как Савелий, приподнявшись на локте, толкнул Николая в бок.
– Николай, а Николай! Вставай-ко, пока Евтея нету, посоветоваться надо. Спишь, што ли? Проснись, тебе говорят!
Николай повернулся на спину, сонно и недовольно ответил:
– Да проснулся, проснулся уже...
– Ну дак слышь, чиво говорю? Совет, говорю, давай держать. Что делать-то будем?! Евтей-то по-своему прав, надо уступить ему. Пушшай Калугин идет в бригаду, а? Как ты, сынок, думашь? А то вить бригада распадется. Перед людьми стыдно будет, скажут – два брата разодрались. Мы-то у людей на виду, вот и надобно нам блюсти себя... Как ты думашь, сынок? Уступить бы надо Евтею... – Савелий смотрел на сына заискивающе и просительно.
– Делай, как знаешь, батя, – смущенно проговорил Николай. – Ты бригадир, как скажешь, так и будет. – И заключил обиженно: – А я стерплю этого наглеца, черт с ним! Из-за тебя стерплю. В самом деле, сплетни потом пойдут...
– Ну вот, сынок, и слава богу, – обрадованно закивал Савелий и торопливо, словно опасаясь, что Николай передумает, принялся обувать улы.
Вошел Евтей.
– Ну как, Евтеюшко, погодка? Слыхал я ночью сквозь сон, будто снег шуршал.
– Так и есть, – испытующе глянув на повеселевшего брата и чувствуя в этом добрую примету, ответил Евтей. – Малость снег притрусил старые следки да мусор всякий.
– Ну, дак это на руку нам, Евтеюшко! На свежем снегу и следы свежие, глазу легше отличать их.
– Так-то оно так, Савелко, да вот самой малости не хватает – следов-то нету.
– Ничо, ишшо и не искали, как следоват. Где ни то все одно объявятся следки.
– Да уж, будем искать, куды им деться от нас, отыщем... – Евтей бросил взгляд на лежащего на нарах племянника. – Вставай, племяш, хватит дрыхнуть – завтрак уже готов.
Николай вяло сбросил с себя шинель, так же вяло, словно по принуждению, принялся одеваться. За завтраком Николай не проронил ни слова, демонстративно молчал, а если приходилось отвечать на вопросы Евтея или Савелия, то отвечал очень кратко и сдержанно, точно делал одолжение.
«Ну, погордись, погордись, племянничек, да лишь бы делу не помешал», – думал Евтей, радуясь тому, что удалось уладить дело мирным путем. И то сказать, разумно ли братьям, прожившим жизнь в согласии друг с другом, под старость лет вдруг перечеркнуть все и поссориться людям на смех. А из-за чего? Из-за Пашки разве? Из-за Николая! Корысть у него – боится Павла, как бы Павел через год-два тигроловство не возглавил, тогда ему, Николаю, не ровен час, и на дверь укажут. Под крылом-то у папаши и тепло и надежно, да к тому же и покомандовать можно. «Ах ты, племяш, племяш...» – Евтей с сожалением покосился на племянника, невольно вздохнул и, спохватившись, что этим может оскорбить Николая, пожаловался на боль в пояснице:
– Чтой-то спина побаливает. – И, еще раз вздохнув, теперь уже притворно, дунул на огонек коптилки.
– И то верно, – согласно кивнул Савелий брату, – давно уж светло, а она все коптит, проклятая, индо в носу от копоти першит. – О вчерашнем споре Савелий не напоминал.
Евтей видел и без слов, что брат и племянник, вероятно успев посоветоваться, решили допустить Павла в бригаду, но может статься, что они оба все-таки против Павла, а молчание Евтеево воспринимают как знак согласия. Чтобы рассеять свои сомнения, Евтей, покашляв в кулак, осторожно спросил Савелия:
– Как планируешь, Савелко, ходить? Мы-то с Павлом до конца уж эту сторону проверим, дальний ключ вывершим, а ты с Николаем куды планируешь?
– Да куды ж итти нам, кроме Евсейкиного ключа? Вот туда и пойдем. Ишшо, может, на ту сторону заглянем.
– Ну и добро, добро, – удовлетворенно кивнул Евтей.
Выйдя из избушки, перед тем, как разойтись, Евтей задержал брата и негромко, чтобы не слышал топтавшийся около собак Николай, попросил:
– Слыш-ко, Савелко, ты ежели рано возвернешься в зимовье, приди к Пашкиной нодье, тут она, рядом. Дождись нас у нодьи-то, чайку попьешь. Я чего опасаюсь-то. Пашка парень хоть и настырный, да скромный, опять же – гордости в нем не меньше, чем у твоего Николая... Он вить коли узнает, что ты против него, то ни в жисть в бригаду не пойдет.
– Ну дак чо, письменное приглашение писать мне ему ишшо надо? – раздраженно спросил Савелий.
– Ты не злись, Савелко, не на что злиться-то. А коль уж решился взять Павла, значит, сделать надо все по-человечески.
– Ну, дак чо надо? Рази я возражаю?!
– А надо, Савелко, вот чего, – миролюбиво продолжал Евтей. – Вечером приди к нодье да просто пригласи Павла словесно, дескать, айда, Павел, к нам в зимовье, хватит таиться, так-то и нам, и тебе спокойней будет. Вот только и всего, братушка... Сделаешь, нет, тако дело?
– Ну дак чо, придется сделать, раз уж твой Павел такой скромница, – ворчливо пообещал Савелий. – Хорош скромник, нечего сказать – всех переполошил, перессорил, и ишшо его уговаривай...
* * *
Еще издали по походке Евтея, по выражению его заросшего лица Павел угадал хорошее настроение старика. «Неужели договорился с бригадой?» – подумал Павел.
А Евтей, между тем приближаясь к нодье, решил вначале помучить Павла, не открываться ему сразу, изо всех сил пытался напустить на свое лицо строгость и недовольство. Но губы все-таки предательски морщились, раздвигая улыбкой усы и бороду, придавая лицу выражение крайнего довольства. И сообразив наконец, что Павла обмануть не удастся, Евтей махнул рукой и, широко, открыто улыбаясь, издали возвестил:
– А ну-ка пляши, пляши давай, кандидат в тигроловы!
– Неужели приняли, Евтей Макарович? – радостно воскликнул Павел.
– Приняли, приняли! Да как же не принять такого молодца?
– И Николай тоже принял, не возражал?
– И Николай тоже принял, – а куда ему деваться? – продолжал возбужденно говорить Евтей, но, заметив недоверчивый взгляд Павла, добавил: – Ну, покуражился малость для порядка, а потом согласился.
– А Савелий Макарович, как он отреагировал?
– Ну, Савелко-то всей душой! Он с самого начала твою сторону держал, а вчера так и заявил Николаю: «Этого парня нельзя отталкивать, а надобно испытать на прочность, должен из него выйти настоящий тигролов!» – Евтей, себе на удивление, лгал до того вдохновенно, что не только Павла убедил, но и самого себя в искренности слов своих. – Теперь они, Николай и Савелий, будут испытывать тебя на прочность. По-всякому будут испытывать: где делом, а где и словом, может, и упреком. Выдержишь все, стерпишь – останешься в бригаде, не выдержишь – убежишь, скатертью дорога тебе. Так Савелий сказал: «Раньше учеников линейкой по голове били и уши им драли учителя, а приходилось терпеть». – Евтей перестал улыбаться, испытующе посмотрел на насторожившегося парня. – Стало быть, Павелко, ежели истинно хочешь быть тигроловом, мой тебе совет: гордыню свою усмири, что бы тебе ни говорили, – молча терпи. Веди себя с достоинством, не принижайся, просто молчи, и все. Молчание – золото! Истинно говорят: время собирать каменья и время разбрасывать их; сейчас твое время молчать и собирать каменья. Понял ли?
