Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

НАПАРНИКИ
Быль

Декабрь – время жгучих морозов, скупых порош, коварных наледей и полыней. Пройдут по тайге люди на охотничьих лыжах, затвердеет след к вечеру – хоть пляши на нем. Торный путь в зимней тайге зверью в радость: горностай, соболь, лисица, белка разгуливают по нему, как по чернотропу. Вон и сохатый вышел на старую лыжню, местами переметенную шершавой поземкой. Ломая тяжелыми копытами закрепчавший снег, пофыркал от досады и свернул на ближайшую релку.

– Проказник, опять путик изноздрил, – сердито проворчал Илья Чупров. Охотник остановился, воткнул в снег посох, снял с рук собачьи мохнашки и закурил.

Напарник – Николай Агафонов, – поравнявшись с ним, рассмеялся:

– Он у бубновских любителей повадку перенял. Те как собираются свои ловушки проверять, так в контору коопзверопромхоза звонят: ушли на Чечуй Чупров и Агафонов? Самим-то лыжню мять лень.

Снова зашуршали по запорошенному безмолвью лыжи. Теперь впереди – Николай. Идут, переговариваются, проверяют ловушки. Где соболя или белку снимут, где подновят приманку. Не одну зимушку меряют кочергой чертовы кулички, сдружились. Оба – потомственные охотники. С детских лет с ружьем. За внешней хмуростью кроется веселый характер и человечность.

Осталось проверить последнюю ловушку – плашку. Насторожили они ее в прошлый обход, почти у самого зимовья. Сейчас плашка была спущенной. Снег вокруг истоптан. Давок валялся в стороне, около чернел жеваный соболь. Николай поднял зверька:

– Опять, Илья, росомаха напакостила.

– Так и будет ловушки зорить, пока с нее шубу не сдернем, – обреченно откликнулся Чупров, внимательно рассматривая следы.

Насторожив плашку, скатились по склону к зимовью, стоявшему на берегу Чечуя. Сняли лыжи, аккуратно прислонили их к бревенчатой стене. Устали. Пять зимовий за неделю по кольцу обошли. Это – последнее.

Отряхнувшись от снега, Николай убрал в сторону кол, подпиравший дверь, приоткрыл ее и жалобно попросил в сумрак:

– Здорово, хозяин! Ночевать пустишь? – И, помявшись, нерешительно перешагнул через порог.

Илья, наоборот, зашел смело, и спросил с заботой в голосе:

– Истосковался, поди, хозяин? Сейчас тебе печку растопим, чаем горячим напоим, к девкам на вечерку поведем!

Дрова и лучина наготове. Пока Агафонов ходил по воду, Илья растопил печку и достал с лабаза глухаря, добытого в прошлый обход, и туесок с малопросольными ленками.

Николай занес ведро с водой в зимовье, поставил на скамеечку в углу.

– Илья, заглянем на полынью, пока светло? Интересно, живы там утки? Морозы стоят…

– Завтра попутно и заглянем, – отказался Илья. – Ходули гудят, моченьки нет.

Полынья эта не замерзает всю зиму. Бьют в том месте горячие ключи и не дают льду схватиться. Вот и пара чернетей осталась на зимовку.

После ужина при свете керосиновой лампы напарники принялись за обработку пушнины. Разминая грубоватыми пальцами чуть оттаявших соболей и белок, ловко снимали шкурки и обезжиривали.

Илья долго вертел в руках жеваного соболя и рассуждал:

– Росомаха, конечно, пакость, но по сравнению с человеком – ангел. Помнишь, летом по нашим угодьям прошли покорители родной природы? Зимовья осквернили, лабазы разграбили. Этих охотников за золотым корнем развелось, как нерезаных собак. Превратили тайгу в проходной двор. Раньше как было? Поймают промысловики вора, расщепят пень, сунут руку вора в щель, а клин выбьют. Рядом топор оставят. Хочешь жить, руби себе руку.

– Если судить по сегодняшней жизни, не только топоров, но и пней не хватит, – усмехнулся Николай.

Напарники обработали последнюю пушнину, подбросили в печку сырых дров для ровного тепла, чтобы развешанные шкурки не пересохли, наладили постели.

Николай нырнул в медвежий спальник и мгновенно заснул.

Задув керосиновую лампу, Илья проветрил зимовье. Укладываясь на противоположных нарах, сказал в темноте:

– Однако, хозяин, сегодня к девкам на вечерку не пойдем. И без них за день-то досыта наплясались…

Повернувшись к пахнущей смолой и мхом стене, шумно задышал.

Пощелкивая, шелестит в печке огонь, точит сырые дрова, навораживая легкую лыжню.

Из-за ельника выкатилась багровая луна. Вспыхнули, засверкали снега, искристо затрепетал на деревьях иней. По извилистой пойме угрюмого Чечуя промчался мимо зимовья гольцовый ветерок, покачнувшись, запели тонко золотые колокольчики еловых шишек, убаюкивая уставших за день мужиков.

Встали, когда в окошечко брызнула заря. Позавтракали, прибрались в зимовье и присели на дорожку. Не одну ночь заночуют они в попутных зимовьях, пока доберутся до родного очага. Ноши-то вон какие увесистые!

Вдруг оба прислушались и выскочили на улицу. Вниз по течению за излучиной Чечуя раздавались плеск и непонятное рявканье. Закинув за спины понятки, похватав ружья и став на лыжи, бросились на загадочный шум.

В полынье, не доставая дно ногами, барахтался сохатый. Морда в сосулях, в налитых кровью глазах – ужас. Крошит кромку льда копытами, не может выкарабкаться на волю.

– Выручать надо быка, – засуетился Николай. – А как?

– Одно спасение – прогалызину прорубить к нашему берегу, – предложил Илья.

Застучали, обгоняя друг друга, топоры, полетели во все стороны осколки льда. Когда до полыньи остался небольшой тонкий перешеек, напарники обошли полынью и Николай выстрелил над головой сохатого. Тот от испуга, взломав узкую ледяную полоску, выскочил на берег. Отряхнулся и, как подвыпивший мужик, покачиваясь из стороны в сторону, медленно побрел в чащу. Напарники, довольные собой, вернулись к манаткам. С противоположного хребта в их адрес донеслось тоскливое волчье проклятие.

– Объявились ненасытки, – мрачно произнес Агафонов. – Теперь ходи и оглядывайся.

Откуда ни возьмись, над головой просвистели утки и плюхнулись в полынью.

– Живые! – радостно вскрикнул Илья и помахал им шапкой.

Утки, испуганно вытянув шеи, отплыли к другой стороне полыньи.

– Погляжу на них, – расчувствовался Николай, – и так светло на душе становится… Грех на таких героев и руку-то поднимать. Это же надо! Целую зимушку жить среди снегов и зверья. Многие думают: раз охотник – значит, убивец. Не-е-ет, охота – древнее, мудрое и справедливое ремесло. Сосед меня как-то назвал убивцем, а я ему в ответ: «Ты и есть вылитый убивец, каждую осень головы курам на чурбане топором рубишь». Сразу прикусил язык.

Напарники полюбовались на уток и повернули к натоптанной лыжне. Время не ждет, а зимний день короче заячьего хвоста.

Солнце уже взошло. В распадке протяжно стонала желна.

– Оттепель ворожит цыганка, – обеспокоенно глянул на небо Чупров. – Как бы снег в пути не застал…

КРИВОЙ КОНДРАТ
Рыбацкая история

Теплым радостным февральским полднем иду я весело на рыбалку, а навстречу, еле-еле переставляя валенки, грозный сорожатник Тольша Чарочкин плетется.

– Здорово были! – приветствовал я торжественно нашу околоточную знаменитость. – Добрые люди рыбу, поди-ка, ловят, а ты домой навострился?

– Да… – отрешенно махнул рукой Чарочкин. – Кривой Кондрат, чтобы ни дна ему, ни покрышки, даже обрыбиться не дал, – и, понурившись, нервно подергивая сизым носом, поикивая и постанывая, поплелся восвояси.

Тут я увидел еще одного отпетого сорожатника, Серегу Дымакова. Он шагал бодро, размашисто. Сразу видно – улов несет.

– Салют гладиаторам Ангары! С ухой тебя!

Серега вытаращил от изумления глаза.

– С какой ухой?! Кривой Кондрат, гори он синим огнем, без снастей оставил…

Серега отпрянул от меня и бросился догонять набирающего скорость Тольшу Чарочкина.

«Что за Кривой Кондрат объявился на водоеме, мужикам рыбачить не дает?» – гадал я, шагая дальше. Перебрал в уме всех знакомых Кондратов – кривых среди них нет.

Вступил я на лед и решил разузнать хоть что-нибудь о Кривом Кондрате у торчащего обугленным пеньком в снежном окопе рыбака.

– Случайно, с Кривым Кондратом не знаком?

Рыбак окинул меня с ног до головы испуганным взглядом.

– В гробу в белых тапочках видел бы твоего Кривого Кондрата, – процедил он сквозь зубы. – Ступай, шутник, отсюда подобру-поздорову.

Подался я к Островкам. Давненько там не был. Уловистое место, без ухи никогда не останешься.

Удивило: никто из рыбаков не сидит в проточке?! Свежих лунок – уйма, бурить не надо. Бросив пропахшую валерианкой подкормку в одну из них, я настроил удочку на глубину.

Мимо то и дело сновали рыбаки, тыча в мою сторону пальцем, гоготали, паясничали:

– Рыбак, у лунки не зевай, поклон Кондрату передай!..

– Кривой Кондрат – наш кровный брат!..

Помешались все, что ли, на этом Кривом Кондрате? Притча во языцех. Может, шибко крутой какой-нибудь в рыбнадзоре объявился. Так я ему быстро салазки загну. Признаюсь честно, загорелся прямо-таки стукнуться с этим таинственным Кривым. Кулаки зачесались, моченьки нет.

– Ты чего тут своими кувалдами размахался? – услышал я за спиной насмешливый голос.

«Кривой Кондрат?!» – екнуло сердце. Резко оглянулся – Саша Гавриленко нарисовался!

Поздоровались.

– Кривой Кондрат не беспокоит? – деловито поинтересовался Саша.

Хотел врезать Саше по уху – окончательно достал меня Кривым Кондратом, но сдержался и ответил туманно:

– Вроде не видать…

– Это хорошо! – Гавриленко быстренько присоседился на свободную лунку. Тары-бары пошли, растабары. Кривой Кондрат из головы вылетел.

Вдруг в моей лунке заплясали пузыри, кивок на удочке то и дело взбрыкивал.

– Крупняк подошел! – радостно сообщил я разговорившемуся соседу, пытаясь мягко подсечь рыбу. Наконец это мне удалось. – Сашка! Что-то тяжелое село! – заорал я…

– Лещ! Давай выужу… – Опытный Гавриленко прытко вскочил с раскладного стульчика.

Кого там! Тащу. С натугой завел в лунку. Мельком подумалось: «Лещ – рыба широкая, в лунку бы не пролез. Налим сел…» У выхода из лунки рыба застряла. Выхвачу-ка ее за жабры. Сунул руку в лунку – и волосы на голове встали дыбом от ужаса: рыба-то мохнатая!!! Дернул, как ошпаренный, руку назад, а рыба цап за палец… и показалась из лунки усатая морда ондатры. Был зверюга крив на один глаз. Он злобно пискнул, разжал клыки и камнем пошел ко дну. Лучший настрой оборвал… садист…

Из распластанного клыками пальца ручьем текла кровь.

Саша катался по льду, захлебываясь громовым хохотом:

– Ну, друг, повеселил на славу! Кривого Кондрата выудил!

Вот оно что… Кривой Кондрат – ондатра… сразу стало все понятно.

– Ты в подкормку валериану добавлял? – Саша тыльной стороной ладони вытер с разрумянившихся щек веселые слезы.

– Добавлял… – дуя на палец, уронил я виновато.

– Все ясно! Только угости Кривого Кондрата валерианкой – замытарит. Место менять надо.

Отступили мы в сторону, пробурили по лунке. Саша бросил в них по горсти толченых сухарей. Сразу стала брать сорога.

В самый жор сороги подошел к нам знакомый рыбак по прозвищу Дайка. Всегда просит, сам никогда ничего не дает. Притащился с пешненкой, сделанной из арматуринки. У Дайки новый бур дома, а не носит – на чужбинку привык.

Жадно глянув на горку крупной сороги, он потянулся к моему буру – Дай-ка, лунку пробурю…

– Нет! – отрезал я. – Свой носи.

Гавриленко тоже отказал.

Дайка, недовольно ворча, устроился на моей старой лунке, где я накровянил. Подумал, наверное: раз кровь – значит, тут рыбу таскали…

Кривой Кондрат был явно в ударе. Он ползал по дну, собирал сдобренную валерианкой подкормку, пускал пузыри, бил длинным хвостом по леске – отчего поплавок на Дайкиной удочке то подпрыгивал, то нырял. Дайка тщетно пытался подсечь – Кривой Кондрат каким-то чудом успевал увернуться от зловещего жала мормышки.

– Что за рыба?! – досадливо крякал Дайка, при каждой подсечке у него аж уши ходуном ходили. Подвело Кривого Кондрата опять, вероятно, неполноценное зрение. Не успел увернуться – подсекся!

Дикий вопль восторга взвился в солнечное небо. Дайка победоносно глянул в нашу сторону и стал жарко выбирать леску. Из лунки показался омерзительный хвост Кривого Кондрата. Дайка пронзительно взвизгнул, бросил удочку и очертя голову кинулся наутек.

– 3-з-змея, з-з-змея… – заикаясь, лепетал он.

Саша не растерялся, ловко подхватил уползающий в лунку мотылек Дайкиной удочки и тихонечко-тихонечко выволок Кривого Кондрата на лед. Прижал осторожно мохнатого пострела своим огромным, подшитым микропором валенком и крикнул мне:

– Рогульку давай!

Я мигом сломил с ивовой сухостоинки рогульку. Смельчак придавил ею Кривого Кондрата ко льду. Зверина весь был увешан мормышками, как генсек Брежнев орденами.

Саша обирал с фыркающего героя «боевые награды» и шутил:

– Завалим теперь ювелирный магазин серебром.

Появился пришедший в себя от пережитого страха Дайка.

– Дай-ка, Саша, мне вон ту продолговатенькую мормышечку, и вон ту…

– Обойдешься. Скажи спасибо, что удочку спас, – холодно отрезал Гавриленко и протянул мне ладонь с трофеями.

– Выбирай, какая твоя…

Ограбленный Кривой Кондрат обратно в ангарскую водную стихию явно не торопился. Не обращая на нас внимания, долго охорашивался на кромке лунки, расчесывал когтистыми лапами свои гвардейские усы, забавно чихал. В лунку нырнул он бравым и радостным, лукаво помахав нам на прощание длинным, плоским и не таким уж омерзительным, как показалось вначале, хвостом: дескать, не слишком грустите, друзья, еще свидимся…

Кто его назвал Кривым Кондратом, так и осталось загадкой.

Нынче летом я причалил к Островам на резиновой лодке половить на кузнечика ельцов в проточке. И вдруг увидел Кривого Кондрата! Он сидел на обросшем редкой травкой камне, рядом грелась на солнышке подружка. Рядом резвились озорные кондрашата. Мне показалось, что все они были кривеньки на один глаз. И с улыбкой подумалось: «Веселая тут зимой будет рыбалка!»

ЧЕРНАЯ КОШКА
Рассказ

Омуль не брал. Глянешь в лунку: вот он, рукой достать можно! Ходит себе туда-сюда под самым льдом, играя, бодает медленно падающего на дно бормаша.

Из всей «Камчатки» ловили только двое – Василий Проничев да Петр Перебоев.

Рыбаки с завистью глазели, как они бойко форсили от лунки к лунке на широких лыжах, грубо сработанных из сосновых досок, то там, то сям выхватывая из прозрачных хлябей Байкала серебристых молний.

Передвигаться по весеннему льду без лыж было опасно, он прогибался и шипел, как бы предупреждая: больше одного у лунки не собираться. Ближе к обеду лед стал еще чернее, прогибался и шипел еще пуще. Солнце палило нещадно.

Рыбаки нехотя выбирались от греха подальше на сушу и под оглашенный хохот брачных чаек грустно разъезжались.

Зато эти двое чуть ли не вальсировали на своих деревянных погремушках. Ах, как они красовались друг перед дружкой! Между ними, дико сверкая зелеными шарами, так и сновала когтистая черная кошка.

– Опа! – намеренно громко басил Перебоев, ловко выбрасывая на игольчатый лед омуля.

– Опа! – мстительно пищал в ответ Проничев, хвастая точно такой же рыбиной.

Обида прожигала меня от макушки до пят. Друзья… С лыжами нагрели – могли же перед отъездом на Байкал подсказать, пару досок не нашел бы, что ли? Омуля ловят, а на какую «муху» – молчок. Перепробовал «вприглядку» все свои козырные – омуль от них шарахался.

Плюнул я в сердцах и поплелся на табор кухарничать. Ближе к берегу, на мелководье, лед был прочным, хоть пляши. Глянул в старую лунку: батюшки-светы, окуня кишмя кишит! Вот где после обеда душеньку отведу…

За едой взял друзей в шоры:

– Подобрали к омулю ключик и куражитесь. Разве я когда таился? Вспомните…

Перебоев с издевкой ухмыльнулся:

– Кто за язык тянул? Держал бы свои секреты при себе.

– Тебя каленым железом не пытали. По доброй воле информашками снабжал, – нахально поддакнул Проничев.

Конечно, без омуля не останусь, ловим в один котел и делим поровну. Так уж заведено у нас, коренных сибиряков. Дело в другом – в процессе. Съездить на Байкал и не услышать удара благородной рыбы о снасть?!

– Хватит, умники, гадиться, из рваной лески кружева плести. Уха стынет. – Я сердито поставил на середину походного застолья кастрюлю с дымящимся варевом. – Будет и на нашей улице праздник.

Страсти разгорелись из-за крупного омуля. Я с умыслом положил его в свою чашку. Что, зря в такую даль ехал?

– Ну и омулище! Не ты ли, Вася, такого красавца доспел?

Проничев по-орлиному зыркнул на торопливо хлебавшего уху Перебоева и сладко пропел:

– С полводы взял. Думал, поводок оборвет.

– Чего?! – поперхнулся Перебоев. – Мой трофей! Еще губу ему порвал, когда с «мухи» стряхивал. – Он бросил ложку на расстеленную газету, потянулся к моей чашке показывать рваную губу.

Я проворно отпрянул.

– Брось, друг ситцевый, экспертизу наводить. У вареных они все рваные.

Черная кошка, распушив хвост, замельтешила между соперниками.

– Тебе, Петя, в жизни такого кита не выфартить. – Проничев растянул рот до ушей. – Мало каши ел.

– Эту мелочовку, Вася, я тысячами за утро на лед швырял, – закусил удила вреднеющий Перебоев. – Любого за пояс заткну.

– Зачем только дед Мазай спас тебя, Петя?

– Чтобы таких, как ты, уму-разуму учить…

Под шумок я одолел несчастного омуля, похлопал себя по животу и с пафосом продекламировал:

– Друзья, прекрасен наш обед! К чему все эти крики? Ваш омуль был, и больше нет, поймай его, поди-ка…

Забияки окончательно рассвирепели. С черной кошки аж искры посыпались.

– И поймаю! – взбурлил кипятком Перебоев.

– Грозился воробей быка заклевать! – вызывающе расхохотался Проничев.

Друзья похватали рюкзаки, лыжи и понеслись на всех парусах к лункам.

Вслед за ними и я бросился вприпрыжку – к своей. Заглянул осторожно в нее и, к великому огорчению, окуней не обнаружил. Старая лунка была довольно просторной и давала на дно много света. Может, потому отошла рыба? Расстроенный, кинул в постылую прорву горсть живого бормаша и притенил зеркало воды крошками льда. Наудачу опустил желтую, с розовой головкой «муху». Она тут же одарила сигом. Плаха так плаха, елкина мать! Еле-еле выкатил на лед. Руки тряслись, дыхание сперло. Победоносно глянул на маячивших вдали хвастунишек: посмотрим, чей козырь старше. Три сига подряд! Мог бы, конечно, и больше, да чебак подвалил – дна не видно. Пришлось возвращаться на табор.

Над веселым лиственничным сугорьем, над седыми подснежниками, над сидящей на тонкой веточке подружкой звонко наяривал лесной жаворонок. Ишь ты, колоколец! – улыбнулся я. И ночь напролет все так же будешь висеть в небе на прозрачной ниточке, радостно сеять на весеннюю ветошь прозрачные горошинки бессмертной любви. Вспомнилась жена. Бравенька была молода-то! Пел тоже. Все воюет со мной, от рыбалки отповаживает. Ох ты, горюшко луковое…

Солнце садилось, а голубая отъедь между берегом и льдом ширилась. Казалось, дунет внезапная сарма, взломает шипящее ледовое поле и унесет в морскую даль моих азартных друзей. Я не на шутку забеспокоился. В ответ на мой зов что Проничев, что Перебоев лишь отмахивались и демонстративно подпрыгивали на лыжах: дескать, не паникуй – лед крепок и ничего не случится.

Наконец из одыми зари вынырнул Петр. Аккуратно опустил почти полный рюкзак около автомобиля, молодецки ударил шапкой оземь:

– Нет в мире такой силы, чтобы согнула мой рыбацкий характер!

– Есть такая сила… есть… – раздался позади нас прерывающийся писклявый голос. Появился Василий. От тяжелой ноши у него подламывались колени.

– Есть такая сила… есть… – еще раз пропищал он и повалился на камни.

Черная кошка, ласково мурлыча, терлась о ноги Перебоева. Он оценивающе глянул на улов соперника и хмыкнул:

– Начерпал решетом широколобок и рад…

Проничев лишь хихикнул в ответ.

Когда пили чай на дорожку, я с надменным видом опять поинтересовался:

– Может, скажете все-таки, на какую «муху» ловили?

– Я?! На пенопластовые зерна, – без всяких-яких признался Перебоев.

– А я… на зерна пенопластовые, – хохотнул огнеглазый Василий. – Кругленькое да беленькое нынче омулю подавай.

Тут я понял все. Утром дал им по запасному омулевому настрою, намотанному на белый зернистый пенопласт… Попробовали на «кругленькое и беленькое» – и угадали омулю в струю.

В отместку выложил перед хитрованами свой скромный улов. Сиги впечатляли. Омули против них казались карликами.

Оторопевшие друзья ударили друг друга… ладонью о ладонь – и долго вечернее эхо гоготало вслед черной кошке, убегающей за синие горы, в дремучие леса. Я мысленно помахал ей белым платочком: «До грядущей рыбалки, черная кошка! Не забывай нас…»

Ведь без нее на свете жить будет тоскливо.

РЫБАЧЬЕ СЧАСТЬЕ
Рассказ

Он был небесного окраса, а на груди полыхала зорька, отчего мы и окрестили голубя Огоньком.

Красные чешуйчатые лапки Огонька были опутаны паутиной тончайшей рыболовной лески. Шагать он не мог, и ему приходилось прыгать по-воробьиному: пальцы скрючило в кулачки, на позвонках наросли роговые шишки.

К плавающим у кромки берега крошкам рыбьей подкормки голубиная стая калеку не подпускала, била почем зря.

Геннадий, мой приятель по рыбалке, и я жалели несчастную птицу и щедро подкармливали семечками подсолнуха, крупой…

Надо заметить, что с появлением Огонька на водоеме рыбалка стала веселее, фартовее.

– Клюй досыта, счастье ты наше рыбачье, – лазарем пел Геннадий, выворачивая карман с вкусными гостинцами.

Вскоре голубь перестал нас остерегаться – доверчиво склевывал с ладони корм, благодарно поглядывая на нас лучистыми янтарными глазами. Стал даже озорничать. Раз, набив зоб кедровыми орехами, пытался пробежаться по нависшему над водой удилищу и свалился.

– Окреп Огонек, операцию делать пора, ноги огольцу ремонтировать, – деловито сказал Геннадий. – А то зима нагрянет и загнется наш герой.

– Без наркоза не выдержит, – всполошился я. – Живая душа все-таки.

– Распустил нюни. – Приятель осуждающе глянул на меня. – Я и ножичек отточил, хоть брейся.

Я не сдавался:

– Вдруг инфекцию занесем?

– Водочка на что? – лукаво улыбнулся он. – Не трясись. Ты только подержишь Огонька. Когда резать начну, можешь отвернуться.

Сложнейшая операция длилась больше часа. Геннадий вспотел от напряжения, у меня тоже от волнения рубаха к спине прилипла. Тончайшая рыболовная леска глубоко вросла в живую ткань птицы, разрезать и распутать капроновую паутину было непросто, но «хирург» блестяще справился с этой задачей! Затем он аккуратно срезан роговые шишки, ампутировал атрофированные передний и задний пальцы на одной ноге и средний – на другой. Обработал раны водкой.

– Уф-ф-ф… – облегченно вздохнул Геннадий. – Устал, как будто на мельницу целый день мешки с зерном носил. – Руки его дрожали.

Я отпустил Огонька. Обретя свободу, голубь от радости аж ввинтился в сияющее небо.

– Прощай, Огонек…

– Не горюй, завтра припрется, – успокоил Геннадий, наливая в пластмассовые стаканчики водку. – Давай лучше выпьем за его здоровье.

И точно, прилетел, да не один – с бравой голубкой!

Важно вышагивая по галечнику, Огонек уже свысока поглядывал на нас, гулко ворковал, требуя корма.

– Выправился мужик, – восхищенно сказал Геннадий. – Еще и женился. Молодец, Огонек!

Мы диву давались: женился Огонек – рыбачье счастье еще пуще повалило нам в руки. Лещ, сазан, щука – такой крупной рыбы мы давно не ловили. Радовались и исступленно крестились, глядя на этого волшебного голубя.

Теперь голубиная стая держалась от Огонька в стороне. Он и близко не подпускал ее к нашему месту рыбалки.

К другим рыбакам голубь никогда не подсаживался: вероятно, опасался какого-либо подвоха. Мы одевались в разную одежду (смотря по погоде – плащ или куртка), он ни разу не ошибся, всегда приземлялся только к нам. Рыбачили мы иногда порознь. Геннадий – на одной стороне водоема, я – на другой. Прилетит, бывало, Огонек со своей бравой голубкой, у меня подкормится и – айда к Геннадию. Как он узнавал нас среди армии рыбаков?

Вскоре молодожены стали появляться поочередно: то он, то она.

– Гнездо свили, – догадался Геннадий. – Парить сели.

Прошло время, и они привели с собой парочку писклявых деток небесной окраски, с полыхающей зорькой на груди.

– Вылитый папаша! – изумленно воскликнул я, увидев их.

– А тебе надо, чтобы они на Ваньку-китайца пошибали? – подковырнул Геннадий. – У такого мужика, как наш Огонек, не шибко на стороне хвостом вильнешь.

Я спросил ехидно:

– За что тогда он поколачивает ее?

– Для профилактики, – не растерявшись, ответил приятель. – Это мы своим кралям волюшки через край дали…

С приближением осени на водоем в гости зачастили туманы. Огонек со своим семейством стал прилетать на кормежку с опозданиями. Я журил его за это:

– Долго спать стал, дружок…

Геннадий, наоборот, хвалил:

– Умница, Огонек! В тумане-то и разбиться можно.

Однажды голубь прилетел один. От корма отказался. Скорбно охал, протяжно стонал.

– Неладно что-то у Огонька, – встревожился Геннадий. – Один прилетел!

Несколько раз еще появлялся Огонек, но к нам не садился. Покружит-покружит – и растает в солнечной дымке. Вскоре он исчез, а вместе с ним и наше рыбачье счастье.

Без Огонька на водоеме стало неуютно и тоскливо. В струях ветра, в переплеске волн нам чудилось его звонкое воркование, а в шорохе стареющих трав – шелест его упругих крыльев. На лико воды легла тень увядания. Ивы плакали по Огоньку золотыми слезами.

Эх, Огонек, Огонек…

Что случилось с его семьей, с ним самим, кто знает? Люди и те нынче теряются бесследно…

Сидим на берегу. Дымит костерок, в походном котелке варится чай. Над заалевшим от первых утренников водяным перцем зависают поздние стрекозы. Поплавки замерли на голубом зеркале бабьего лета. Я молчу, молчит и Геннадий. Над нами изредка проносятся голуби. И мы запрокидываем головы, с надеждой всматриваемся в скользящих по вечному небу птиц: не Огонек ли там летит, не несет ли обратно наше рыбачье счастье и нашу прожитую жизнь?