Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

* * *

Первый снег жил недолго, но шугу несло рясно. Струи солнечных лучей ударялись о плывущие по Лене тончайшие пластинки льдинок, они вспыхивали голубоватым пламенем и протяжно пели.

Настоящий снег выпал вечером на Покров. Выпал – рассыпчатый и сухой. Под утро ударил мороз – перехватил в кедровых урочищах шустрые ключи, опушил искристым инеем горбатые морды сохатым, выстудил до звона ленскую тайгу.

Снег и мороз деревня встретила суетой. Чуя близкую волю, всполошились на привязях собаки; ржут сытые кони, покорно ожидая вышины с харчами и боеприпасами. Охотники, возбужденно переговариваясь, готовятся в дальнюю дорогу. Чуть покачиваясь, стоят над сизыми избами белые столбы дыма. В избах пахнет свежим хлебом, дегтем, сыромятью. Скрипят и хлопают двери. Снуют по чуланам озабоченные хозяйки, собирая мужей на соболиный промысел.

Через неделю Мутина опустела. Из двенадцати дворов только в двух остались мужчины: дед Александр и дед Степан – да несколько зверовых собак для охраны деревни. Ушли мужья в тайгу, ушли надолго. Все работы, какие они выполняли по хозяйству, легли на плечи жен. Так ведется из года в год, но никогда не жалуются жены охотников на свою бабью долю. Дремучими зимними вечерами собираются в петровановской избе на посиделки: кто прядет, кто вяжет, кто овечью шерсть теребит. Постукивая на крыльце деревянной щеколдой, топчется на крыльце поземка, просится погреться в избу, где слышится старинная песня – доступный лишь русской душе мотив. Расходятся поздно. Спят чутко: ветер ли ударит веткой рябины в заиндевелое окно, ухнет ли филин за поскотиной – вздрагивают, просыпаются и долго прислушиваются к ночным звукам, затаив в себе до поры стыдливую радость встречи с мужем.

Шумит, шумит зимняя тайга, баюкая на мохнатых лапах тяжелые комья кухты. О чем она шумит – о счастье, о беде?

Выйди в такую ночь на речной бугор и крикни:

– Росси-и-и-я-я-я…

Как мерзлая ветка тальника, эхо переломится где-то в зените и упадет сверкающей звездой в глубокие снега.

ХИТРИНКА
Рассказ

Дымчатой опутаны двуосенок по кличке Герой, выделенный мне Иннокентием Васильевичем, сразу не понравился. Валяется, как пьяный мужик, на охапке сена под забором, хвостом лишний раз не пошевелит. Скормит такой лежебока охотника медведю и глазом не моргнет.

А утром вышел с ружьем в ограду, сам себе не верю. Героя как подменили – танцует на задних лапах, взвизгивает радостно.

Не успел я перейти через поле и нырнуть в лес, Герой голос подал. Чуть позже к нему подпарилась сучонка Ива. Подошел. Лают на сушину. Оглядел – никого. Рябчика спугнули пустобрехи? На всякий случай сделал широкий круг и наткнулся на соболиный след, вел он к сушине. Постучал по ней обухом топора – выскочил из неприметного дупла соболь…

– Ты и вправду Герой! – похвалил я кобелишку. Дал ему и Иве по кусочку пиленого сахара и, закинув на плечо легонькую одностволочку, бодро зашагал по речному хребту, поглядывая на богатые шишкой лиственницы.

Герой шил передо мной глубокими зигзагами, Ива ходила кругами, стараясь держать меня в поле зрения.

Отмахал километров десять, собрав из-под собак дюжину белок и глухаря. Скатился к реке и повернул в деревню. Попутно добыл еще одного соболя, загнали его собаки среди чистого поля на телеграфный столб.

– Молодец, гармонист! – глянула на мою добычу Пелагея Захаровна. – Вот и крутись у воды, пока шуга не дает зверью на ту сторону перебежать.

Вечером пожаловал в гости дед Александр. Поставил на стол бутылочку сладкой.

– Спасибо, земляк, за новые ноги (я привез ему из Иркутска протезы), старые-то износились – дальше некуда.

Хвастливо прошелся по горнице под частушку:

 
Я еще потопаю,
Лето проработаю,
Возьму лошадь карюю,
Поеду в пролетарию.
 

Потерял родные дед Александр по своей вине. Вернулся он с фронта целехоньким, да подстерегла беда за околицей. Поехал в Коршунову сдавать колонков, выпил там крепко. На обратном пути заснул в санях. До Мутиной было уже рукой подать – свернул голодный конь к зароду сена покормиться. Если бы не тулуп, насмерть замерз бы. Ночь-то морозная стояла.

Дед Александр выпил стопочку и стал поучать:

– Не зевай, пока снег мелкий. До нашего зимовья сбегай, капканы подними, они ись-пить не просят. Полднища ходьбы от деревни. Осиротело оно. Сын-то в город перебрался, детям школа нужна. Сбегай, сбегай. Понравится – охоться.

Назавтра в обед я был уже на Александровском зимовье. Высокая поленница дров и объемная железная печка понравились мне. Стрелял рябчиков, глухарей и настораживал капканы. Герой и Ива тоже трудились на славу – загнали пять соболей и нашли несколько белок. Но вот кончились продукты, и мы заторопились к Пелагее Захаровне на поклон.

Подновляя снега, пороши падали как по заказу. И я ежедневно охотился одним и тем же маршрутом: по речному хребту до Известковой пади и по телефонной линии обратно. Редкий день не приносил соболя. Приходил засветло. Нахлебавшись сытых щей, спешил с пешней и туеском с гольянами проверить удочки, поставленные на заберегах. Поленница мороженых тайменей, ленков и налимов в чулане растет с каждой ходкой.

– Фартовый ты, гармонист! – удивляется Пелагея Захаровна. – Охота в самом разгаре, а ты уже оправдался. И все – играючи, даже собаки не похудели.

– Иннокентий Васильевич виноват! – смеюсь. – Он присоветовал из дома бегать.

Наконец река стала и мои охотничьи подвиги прекратились. Зверье, бившееся у воды, ушло в поисках корма на ту сторону. Подхватился и я на Александровское зимовье, проверить капканы.

Тихо в тайге, голо. Редко где перескочит через чудницу^{7} местная бельчонка. В распаденке встретился изрядно припорошенный соболиный следок. Герой и Ива кинулись было по нему, но тут же вернулись. Одна радость за весь путь – около зимовья облаяли тетерева. Сидит на макушке высоченной лиственницы, вниз поглядывает. Заметил меня и тут же сорвался.

Капканы оказались спущенными, приманка съедена. Славно похозяйничала росомаха! Выстораживать их заново не было смысла. Не даст эта пакость покоя. Вечером покормил собак, попил чаю и нацелился с утра пораньше обратно. Займусь рыбалкой! Снег за последние дни заметно подрос, и ходить на охоту без лыж стало тяжеловатенько.

Ночью разбудил тревожный лай Героя. Меня как ветром сдуло с нар. Схватил патронташ и ружье, выскочил на улицу. Сияла луна. Герой стоял посередине чудницы и, ощетинившись, смотрел в сторону деревни. Рядом с Героем, подпрыгивая на одном месте, как мяч, пугливо тявкала Ива. Успокоив их, прислушался и ничего, кроме морозного звона, не уловил. Вернулся в зимовье, подкинул в печку дров и лег, но смутная тревога, охватившая меня, не давала уснуть. Так и промаялся до рассвета. А с восходом солнца, подхватив котомку, заторопился к своим тайменям, ленкам и налимам.

Вдруг перед самым спуском в распаденку Герой и Ива пружинистыми прыжками бросились вперед, залаяли ошалело и смолкли. Осторожно, с ружьем наготове, спустился вниз. Поперек чудницы чернеет непонятная куча, а вокруг нее Герой ходит. Вот он поднял заднюю лапу и помочился на нее. Ива мечется около, пронзительно визжит. Над ними ворон кругами ходит:

– Не тронь, не тронь…

Черной кучей оказался дряхлый медведь с отстреленным носом. Истек кровью зверь и замерз. «Мертвый страшен, а каков живой?» – подумал я, и по спине пробежали мурашки.

Перед самым выходом на поле столкнулся с дедом Семеном: на поясе – патронташ, на плече – двухстволка. Седого кобеля на поводке ведет.

Дед Семен закурил и давай рассказывать:

– Ночью Музгарка заорал лихоматом в ограде. Выскакиваю на крыльцо – шатун в поварку дверь ломает. Жгнул я его пару раз, он и пошел кровянить по твоему следу. Вот я и побежал к тебе на выручку.

– В распаденке лежит твой грабитель, – успокоил я деда Семена. – Будет чем поживиться ворону.

– Неужто шкура совсем никудышняя? – расстроился дед Семен.

– Сплошь в проплешинах…

* * *

…Заматерели снега, стало убродно лайкам гнать соболя, искать белку. Высторожили Петровановы ловушки, и на широких, подбитых конским камусом лыжах вышли из тайги.

Первыми прибежали молодые собаки. Увидев их, Пелагея Захаровна кинулась растоплять баню.

Старые собаки прибежали немного погодя, а следом за огородами показались и сами охотники. Обветренные и похудевшие, сбросили в сенях поняжки, поставили в амбар лыжи, ружья и, как были в снегу, так и ввалились в избу.

– Ну, здравствуй, мать!

– Живыми вернулись, слава Богу, – перекрестилась Пелагея Захаровна и заметалась по избе, не зная, куда посадить, чем угостить своих ненаглядных.

Вроде ненароком заглянул в избу сосед, выбежавший из тайги раньше, помялся-помялся у порога и спросил вкрадчиво:

– Сколь, мужики, добыли?

Мужики переглянулись хитро.

– Справляйся у охотоведа… – Выворачиваться наизнанку считается дурной приметой: фарта не будет.

Не успел сосед уйти, как баня была готова. Топится она по-черному. Каменка чуть не до потолка. В такой бане жар держится долго, пар сухой – для здоровья полезный.

Попарились Петровановы в бане березовым веником, выгнали из себя горечь таежного дыма, похлебали в охотку редьку с квасом и начали приводить пушнину в порядок.

Каждую соболиную шкурку гольным спиртом очистили от смолы и сукровицы, расчесали ость гребешком. Тряхнешь готовую шкурку – аж голубые искры сыплются на пол. Рассортировали соболей по кряжам: сюда – якутский, сюда – баргузинский, а сюда – амурский и енисейский.

Белку раскидали по сортам и связали по сорок хвостов в пучки.

Готовую к сдаче пушнину уложили в чистые мешки.

Утром запрягли в розвальни длинногривого Савраску, подвесили на узорчатую дугу валдайский колокольчик – и айда в Коршуново.

Звенит колокольчик, звенит-заливается. Вьется накатанный до блеска зимник, летит из-под копыт снежный бус, кружится, раздвигаясь по сторонам, заиндевелый лес.

Заслышав далекий смех колокольчика, коршуновцы останавливаются на улице, высматривая из-под ладони Лебяжий взвоз на верхнем выгоне, и гадают: кто бы мог это быть? Тут же спохватываются:

– Петровановы пушнину везут сдавать!

По Коршуновой Петровановы едут тише. Савраска, гордо выгнув шею, идет по улице быстрым шагом, нарочито припадая на переднюю ногу, но копыта ставит мягко и красиво – след в след. Конь злобно скалится на встревоженных колокольчиком собак, прядет ушами, вывертывает в сторону морду, стараясь сбить об оглоблю сосульки с храпа. Глядя на коня, и Петровановы приосанились: «Знай наших!»

Остановился Савраска у ворот Ивана Федоровича Округина. В накинутой на плечи дохе во двор вышел хозяин и распахнул ворота:

– Заводите клячу в ограду, погрейтесь, а я соберусь пока… – Мимоходом бросил равнодушно: – Как промышляли?

– Так себе, – буркнул неопределенно Иннокентий Васильевич.

– Ну, тогда отверну тебе головешку, как цыпушке, – зловеще пообещал Иван Федорович.

Округины всегда выходят из тайги чуть раньше Петровановых. Охотятся они на правой стороне Лены, в пригольцовье. Соболь там черный, да снега – по пояс. Округины хотя и выходят пораньше, но пушнину сдавать не торопятся. Иван Федорович ждет Иннокентия Васильевича. Так у них заведено: сдавать пушнину в одно время.

С молодых лет у них идет спор: кто кого обскачет? Полдеревни собирается в контору поглазеть, как они куражатся друг перед другом.

Охотники в контору заходят молча. У порога смахнули шапками снег с обуток, оглядели присутствующих внимательно. Иван Федорович рявкнул басом:

– Привет, дети природы!

Из другой половины конторы появился охотовед. Поздоровался со стариками не кивком головы, а за руку.

Осведомился заботливо:

– Как здоровье, промысловики?

– Не гнется, не ломается, – отвечают хором.

– Раз так, показывайте, что принесли…

Соперники сначала сдают белку. У Ивана Федоровича на сороковку больше. Зато у Иннокентия Васильевича сортом повыше. По деньгам вроде ровно.

Доходит дело до соболей. Тут-то и начинается потеха! Иван Федорович выкладывает на стол трех и озорно смотрит на Иннокентия Васильевича. Тот, усмехаясь, кладет четырех. Иван Федорович сердито крякает и выкладывает семь. Иннокентий Васильевич, смахивая пот со лба рукавом тужурки, кладет одного. Иван Федорович, не давая сопернику опомниться, кладет сразу десяток. Иннокентий Васильевич морщится, как от зубной боли, и вытряхивает из мешка восемнадцать…

Получилось, что у Петровановых соболей больше. Но когда охотовед подбил бабки, выяснилось – денежные суммы у тех и других почти одинаковые.

– Промышлял бы я в гольцах, давным-давно обскакал бы тебя, Иван, – кипятится Иннокентий Васильевич.

Иван Федорович парирует хладнокровно:

– Мне бы твои угодья, Кеша, всю бы эту контору головками завалил!

Соперники получают квитанции, расписываются в ведомости, прячут поглубже в карманы деньги и направляются к двери.

У порога Иннокентий Васильевич спохватывается:

– Голова садовая, совсем забыл…

И вытаскивает из-за пазухи чудо-соболя. Иван Федорович тоже, но как бы нехотя, лезет к себе за пазуху и вытаскивает черного-пречерного баргузина.

Обмениваются и придирчиво разглядывают их.

– Погляжу, погляжу, не заклеил ли дыру на шкурке собачьей болонью?

– Сам своему кошачий хвост пришил…

Под общий хохот возвращаются в обнимку к охотоведу.

Звенит валдайский колокольчик, звенит-заливается. Скачет по извилистому зимнику застоявшийся Савраска, летит из-под копыт снежный бус, скрипят полозья. Спешат Петровановы, торопятся домой, где их ждет, не дождется хлопотливая Пелагея Захаровна и волшебный горностайка.

Недолго пробудут охотники дома. Натаскают воды в кухонные бочки, огребут снегом избу, чтобы картошка в подполье не замерзла, подвезут сенца буренке и опять уйдут к далеким зимовьям промышлять соболя и белку. Так было, так есть и так будет, пока живы чалдоны и сибирская тайга.

* * *

Я сдал охотоведу дюжину соболей и сороковку белок. Иннокентий Васильевич нарадоваться моей охотничьей удаче не мог:

– Правильно я присоветовал из дома бегать! Не остался пусторуким, оправдался. Еще и рыбы наловил… Дарю тебе Героя за твою таежную удаль. Пусть с Ивой у нас живут. Что ты будешь с собаками каждый раз по самолетам таскаться? Приезжай на будущий год пораньше. Новое зимовье тебе срубим. Есть тут недалеко от деревни фартовое местечко. На тундряные озера сходим, щуки там – по два метра длиной…

Мы сидели за столом, потешно отражаясь в старинном самоваре. По горнице шмыгал горностайка. На окнах сияли дремучие серебряные леса.

– Сыграл бы, что ли, гармонист, на прощание что-нибудь наше, русское, – подавая гармонь, попросила Пелагея Захаровна.

И я заиграл: «В одном прекрасном месте, на берегу реки…» А в глазах стояли – новое зимовье на фартовом местечке и огромные щуки.

ЧАСТЬ 2

ЯСТРЕБ

Сразу же после Гражданской войны приключилось.

Приехал в Салтыковку красноармеец в коммуну агитировать. Пришел на вечерку. Наши парни, начить, поднесли ему рюмку спирта. Девки, курвы таки, одурели – все с ём, да с ём пляшут. Бравый вопче-то был! Парням забидно показалось.

Мой ухажер, Проша, говорит:

– Ты, гость, с девками герой. Ты нам, мужикам, покажи свою смелость.

– Как ее показать? – спрашивает тот.

– А так: дадим тебе кол да топор, сходи на кладбище, забей его там.

Время-то хоть и позднее, не сробел красноармеец, пошел. Девки прямо без ума от него: вот, мол, какой ястреб, не то, что наши водохлебы! Ждем-пождем, нету… Парни гыргочат:

– Чё его ждать, давно на полатах солдатские обмотки сушит. Ну, разошлись, начить, по домам.

Утром прибегает ко мне подружка, сама как стенка бела.

– Ты ничё, Агрофена, не знаешь?

– Чё такое?

– Красноармейца мертвого с кладбища Прошка на подводе привез.

– Охтимнешеньки! – Меня от страха заколотило всю…

Оказывается, когда красноармеец кол забивал, полу шинели-то и прибил.

Толкнулся обратно идти, ему и поблазнилось, будто его покойник схватил. От страха сердце разорвалось пополам.

Вскорости начальство из Киренска понаехало. Нас всех в коммуну загнали. Назвали мово Прошу «гидрой» и утортали неведомо куда. Как сичас помню.

УТОПЛЕННИК

Жил на окрайке деревни Горбово, около полевых ворот, Митя- бобыль. Бедно жил. К людям в гости не ходил и к себе не зазывал. Кормился рыбалкой.

Поплыл как-то за реку переметы проверять, стружок волной от парохода захлестнуло, утонул Митя. Поневодили, поневодили – не нашли.

Год или два прошло, стали забывать о Мите. Избенка от горя скособенилась, заросла лебедой. Деревенские заходить туда даже белым днем боялись: мало ли что! Странный какой-то Митя был, к тому же – не нашли. Нечисто тут.

Последнее время стали примечать люди, особенно в полнолуние: стонет кто-то по ночам в избе и вроде как свет горит. Страшно!

В лес по дрова или в луга по сено ехать – маета. Только мимо избенки – конь на дыбы, пена с него клочьями в разные стороны летит. Храпит конь, упряжь рвет, назад пятится.

Была бы церква в деревне, пригласили бы попа, он отпел бы эту избенку, закрестил – и все. Где в советское время попа найдешь? Их всех комиссары поубивали, а церквы комсомольцы раскатали по бревнышку.

Мужики уже хотели было полевые ворота на другую сторону деревни переносить.

Освободился, на наше счастье, из тюрьмы Кенка Черкашин. Мужики упали перед ним на колени.

– Ты, Кенка, огни и воды прошел, и медные трубы – выручай, супостат!

Обсказали, что и как.

Кенка загорелся:

– Поставьте два литра спирта, выручу.

– Какой разговор, четыре литра поставим, – обрадовались мужики.

Наступило полнолуние, дата смерти бобыля. Кенка взял у матери крест, надел на шею. Бутылку спирта, два стакана, закуску прихватил и пошел поминки по Мите справлять. Мы-то, дураки, даже девять ден не отвели.

Сидит в Митиной избенке, помаленьку выпивает. От луны светло, как днем. Тихо.

Вдруг ровно в полночь влезает в окно Митя – голый, весь в чешуе, переметом обмотанный, тайменьи крючки в тело впились. Вполз и спрашивает:

– Кто тут расхозяйничался?

– Не ругайся, кореш. Садись выпей со мной, закуси, – пригласил Кенка.

– Какой я тебе кореш?! – взвился Митя и хлесь Кенку по щеке, тот и упал без сознания.

Утром очухался, смотрит: бутылка спирта выпита, а стаканы вверх дном перевернуты. Вот страсти-то!

С тех пор избенка перестала пугать, кони успокоились.

А у Кенки на щеке синий рубец так и остался на всю жизнь. Может, это памятка от зоны, а?

КРИВУНЫ

Жили в нашей деревне два кривуна – Степа да Гоша. Дружили, не разлей вода. Степа бригадирил в колхозе, а Гоша счетоводил.

Глаз Степе жена кнутом выстегнула. Возила снопы на колхозное гумно, прихватила муженька там с вербованной хохлушкой – и выстегнула.

Гоше на вечерке пароходские ухари глаз порушили. Пароходские, помню, завсегда флотскими пряжками дрались. Не успел пароход якорь отдать, а они – в баркас, и на берег. Намотают на руку ремень, и пошли наших ребят чехвостить, девок самускать. Зазевался однажды Гоша, ему в глаз эта самая флотская пряжка и прилети.

В деревне быстренько придумали дружкам прозвища. Степу стали звать Кривушей Длинным, а Гошу – Кривушей Коротеньким, росточка он был метр двадцать вместе с шапкой.

Так что я хочу сказать… Ах, да! Кривуша Длинный кое-что петрил в колдовстве. Травки всякие, корешки шибко знал. Не только скотину, даже людей от «сглазу» лечил, умел «хомуты» снимать. От любой ухажерки ухажера отсушит или, наоборот, присушит, только пол-литра поставь.

Вековала в нашей деревне Нютка-скотница, лицо сплошь в бородавках, а на них волоски растут. Ножонки у горемыки ухватом – на подводе свободно проедешь, не зарочишь. Смех и грех, прости господи… Ребята ее и за девку-то не считали.

Что этот Кривуша Длинный удумал? Похвастался на разнарядке в конюховой: «Хотите, бабы, я к Нютке нашего тяпу-ляпу агронома присушу?» Нам потешно, подначиваем: «Куда тебе, филин, с одним глазом…»

Присушил! Агроном – молоденький, из себя евреистый, все на почту шмыгал, с городской невестой по телефону лялякал. Тут как обрезал. Ходит за Нюткой по пятам – теляш теляшом. Навоз ей помогает со скотного двора вывозить, то да сё. Помогал-помогал, и сошлись. Пожил с ней сколько-то и скрылся. Нам непонятно: такая любовь у них была – и на тебе… Нютку в допрос – молчит, как в рот воды набрала. Молчит, а у нас от любопытства мозги набекрень. Спасибо, Кривушу Коротенького осенило: у Нютки раньше тятя на золотом прииске старался!

Нютка захворала, слегла. Давай бабы Кривушу Длинного молить: вылечи, Христа ради, сиротинку. Жалко, человек все-таки… Он и стал ее ходить лечить. На разнарядках бабы хихикают, лекаря подкусывают: «Как там Нютка?» Зыркнет глазом, будто молнией опалит, и разговор на другое перекинет.

Война началась, похоронки в деревню посыпались, не до шуток бабам стало.

Война войной, а жизнь жизнью. Разрешилась Нютка ребеночком. На алименты подала. Кривушу Длинного в заявлении отцом указала.

Тот, как узнал, добровольцем на фронт стал рваться. Отказали. Кому нужен на фронте кривун? С одним глазом-то своих же перестреляет. Загулял с горя, ходит в обнимку по деревне с Кривушей Коротеньким, шепчется.

Вскоре ему повестка пришла из районного суда. По-о-ехал с песнями в город и дружка в свидетели прихватил.

На суде не запирался. Что было, то было, ходил Нютку лечить. Дружок поддакнул: тоже Нютку лечил. Сами хитро перемаргиваются: шиш, дескать, разберетесь, чей ребенок, – оба кривуны, и оба лечить ходили.

Суд посовещался и вынес решение… тому и этому алименты Нютке на ребенка платить.

Зря кривунам алименты припаяли. Слышь-ко, ребеночек-то подрос, на того беглого агронома стал пошибать – особливо носиком и ушками.

Кривуша Длинный и Кривуша Коротенький жалобу Сталину накатали. Вождь прочел ее, посмеялся и отписал: «Смотрите в оба за ребенком, чтобы настоящий советский гражданин вырос! А вашего агрономишку мы уже поймали…»