Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Утром Тольше в школу идти – штаны не высохли, а запасных нет. Пришлось остаться.

Назавтра идет чин чинарем в школу мимо ограды учителя – галифе на бельевой веревке висят. Недолго думая, развернулся взадпятки.

После уроков к Бобриковым заглянул учитель.

– Почему вчера, Анатолий, уроки пропустил?

– Мамка штаны стирала.

– Сегодня что за причина?

– Я пошел, а у вас в ограде галифе сохнут. Думал, тоже в школу не пошли…

Учителю смешно. Кое-как пересилил себя, нахмурился:

– Чтобы это было в последний раз, иначе родителей в известность поставлю. И заруби себе на носу: у меня пара галифе, одни – ношу, другие – сохнут. Понял?

– Понял… – виновато опустил голову Тольша.

Вот и широкой поступью шагнуло по ленскому краю ведренное предзимье. Озорные утренники щедро подшивают к остывшим берегам прозрачный заледок. Молодежь спозаранку глушит деревянными колотушками налимов, собирающихся по ночам на отмелях. Проворные чалдонки пекут в избах рыбные пироги из муки первого помола. Ешь да не жирей, будешь здоровей! Наученные пламенным уполномоченным прошлой зимой, сельчане припрятали сенишко в лесу. Своя рубашку ближе к телу! Колхоз, утонувший по маковку в долгах, семью не накормит.

У теплолюбивых симменталок удои заметно поубавились, а Ночка продолжала давать ведро молока в день. Чистенькая, мохнатенькая. Рога – острее шила. Подденет зверя такими – мало не покажется! Под стать ей и Травка: пушистенькая, крепко сбитая. Рожки на голове, как две куколки. Отъелась на Тольшиных клеверах. Не случайно к Бобриковым заглянул на огонек председатель колхоза.

Поговорил о том, о сем и, смущаясь, выложил:

– Не продашь ли, Костя, телушку? Я бы постепенно рассчитался. Как ни крути, местную породу в личном хозяйстве выгодней держать. Мороз не мороз, снег не снег – везде себе корм добудет.

– Хм… – Константин полез в карман за кисетом. – Тольшу надо спросить.

– Чего?! – опешил Григорий. – У тюни-матюни молоко на губах не обсохло взрослые вопросы решать.

– Молоденек, да дороже денег! – рассмеялся Бобряков. – Правда, Парасковья?

– Правдей некуда, – согласилась та. – Он же Травку поднимал: кормил и поил…

– Ну что, Тольша, решай? – Отец был уверен, что сын не отдаст телушку ни за какие коврижки – придется уговаривать, – но ошибся.

– Ты же, тятя, вместе с дядей Гришей на фронте в разведку ходил? Отдадим ему Травку, – рассудил смекалистый парнишка. – Ночка еще теленочка отелит… – И деловито поинтересовался у председателя колхоза: – Сенца-то себе накосил?

– Что я, бык, сено жевать?! – так и покатился Григорий. – Не волнуйся, накосил! – По-медвежьи облапил Тольшу, чмокнул в щеку: – Ленинская голова! Хоть сейчас в министры сельского хозяйства назначай…

Отец вышел на улицу проводить гостя за калитку. Тольша тут же, под хихиканье старшеньких и младшеньких, стал допытываться у Прасковьи:

– Мамка, мой тятька – Ленин?

– Бог с тобой! – испуганно перекрестилась мать. – Дедушка Ленин давно в Мавзолее лежит.

– Почему тогда дядя Гриша назвал ленинской головой?

– Башковитый, значит, – объяснила мать.

3

Сколько весен отжурчало с тех пор, сколько листопадов отшелестело! Лебеди-кликуны так больше и не появлялись над извилистой Леной. Кружат в небе вороны, высматривая добычу. Деревушка Боярова по самые окна вросла в землю. Много лет в ней ничего не обновлялось и не строилось. Власть насильно провела укрупнение колхозов, затем их перестроила в совхозы, и превратилось отдаленное самостоятельное хозяйство в бесперспективное отделение одного из них. От беспросветной нужды разбежалась последняя молодежь, куда глаза глядят. Разлетелась по белу свету и семья Бобряковых. Спят беспробудным сном на постепенно зарастающем рябинником погосте изработанные до срока Константин и Прасковья. Навещая могилки родителей, Тольша не обходил стороной и сиротливый огонек в окне Григория Красноштанова – дети разъехались по городам, редко навещают отца. Побелевший и усохший, бывший председатель колхоза всегда рассказывал одну и ту же историю про лютую бескормицу, подкараулившую чалдонов в год смерти Сталина:

– Спас меня Константин от живой тюрьмы. Царствие ему небесное и его благоверной супружнице Парасковье… Ой, жница была! Серпом владела – никто угнаться не мог, окромя твоего тятьки. Красивая пара была!

Тольша слушал старика, и плакала душа от светлых слов о родителях. В памяти вставал, как знамение будущего благополучия, теленочек на тонких дрожащих ножках – копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу – Травка!

Не успела она попоить парным молочком красноштановских желторотиков. В хрущевскую оттепель лишний скот держать сельчанам запретили, а местную породу объявили вне закона, чтобы не разжижала благородных кровей симменталок. И Ночка, и Травка, и другие коренные сибирячки навсегда исчезли с лица отчей земли.

В начале горбачевской перестройки помер и Григорий Красноштанов с вещими словами на устах:

– Козыри свежи, а дураки – те же…

Заходить на огонек стало не к кому.

Сегодняшняя Россия так похожа на коровенку Ночку, чуть не павшую в ту далекую весну от лютой бескормицы. Разница лишь в том, что Ночка носила в себе теленочка, а эта – выпотрошена.

Вот уже и Тольша поседел, но все еще верит: обязательно пролетят над обманутой страной лебеди-кликуны, обронят заветное перышко. Главное – не забыть, передать внукам древнюю закличку.

БАБУШКИНЫ УРОКИ
Рассказ

Любит бабушка Арина вихрастого Юрку больше всех из внуков. Часто говаривает:

– В нашу, горбуновскую родову пошел. Всего-то тринадцать лет парнишке, а в травах разбирается пуще взрослого. Лекарь!

– Испортишь огольца, – не выдержал дедушка Николай. – Пустое это дело – травки-муравки…

– Память у тебя девичья! – взбурлила кипятком бабушка Арина. – Вспомни, кто нашу Жучку спас, когда ее змея ужалила? Юрка отваром чабреца отпоил. А кто тебе шипицу на мизинце соком чистотела выжег? А чьими, скажи, вениками в бане паришься? Ты, что ли, их наготовил и развесил на жерди под крышей? Ходить мало-мало стал, так сразу и закомандовал, кому что делать…

Дедушка Николай стыдливо уставился в пол. Прошлой весной у него отказали ноги, и он ходил, держась за стенки. Бабушка Арина и Юрка лечили ворчуна живым лекарством. Начерпают в мешок рыжих муравьев, принесут домой, дедушка Николай залезет в него по колени и слезами умывается. Кусаются-то лесные усатики похлеще овода.

– Бабушка, вылечи, пожалуйста, дедушку от девичьей памяти, – пожалел Юрка.

– Это я быстро! – расхохоталась бабушка Арина. – Дам ремня и в угол не емши поставлю.

Водит она внука по окрестным лугам и перелескам, собирают разные травы, любуясь на мохнатеньких пчел и поджарых кузнечиков. Каждой былинкой интересуется Юрка:

– Эта от чего, а эта…

Бабушка Арина едва успевает объяснять. Приятно ей, что внук тянется к знаниям, как зверобой к солнышку. Всё она знает, всё умеет. И грыжу зашепчет, и от испуга избавит. Зубы на белене заговаривает и голову правит. Малых ребятишек из дальних плаваний на сушу возвращает: выпотрошит из щуки проглоченную рыбку, высушит, истолчет в порошок, споят его ночному капитану – тягу к морю как рукой снимет.

Когда начали возводить Братскую ГЭС, внук давай агитировать бабушку махнуть на стройку, лечить комсомольцев. Согласилась было, но тут же опомнилась:

– У нас своих комсомольцев девать некуда: Томка, Галька, Валька, Вовка, дедушка… Лучше лебеды поросятам насеки и запарь.

Живут Горбуновы в поселке Ново-Ленино, в своем доме. Хозяйство держат, огород садят. Юркина мать – Мария – с дочками и сыночками крутится белкой в колесе. Бельевая веревка, натянутая в ограде, вечно завешена пеленками да распашонками. Отец работает в кооперации, уходит рано, приходит поздно.

Вся опора у Якова – сын и бабушка Арина. Младшие горбунята только и умеют огурчики с грядки таскать и уросить. Дня не проходит без приключений: то крапивой обожгутся, то шишку на лоб себе поставят. Бегут со слезами к Юрке вавку лечить. Тот на нее подует, поприговаривает:

 
У мошки заболи,
У комариков заболи,
У вякушки заживи…
 

И спровадит шалуна к бабушке Арине на дальнейшее лечение.

А та потеребит за ушко, вытрет слезы подолом чистенького фартука и страху нагонит:

– Боженька ослушника покарал! Если будешь верхом на заборе ездить, одежонку рвать или у колодца ошиваться, еще не так накажет.

– Бабушка, а Боженька где живет? – осторожно поинтересовался Юрка.

– Известно, на небе, – перекрестилась она. – Кто старшим перечит, ведет себя плохо, тому достаются от Него кривая судьба и дырявое счастье.

Юрка живо представил кривого на один глаз соседа и проржавевшее насквозь ведро, давно валявшееся за огородом. Такой доли себе парнишка не желал и старался всё делать так, чтобы понравилось Боженьке.

Однажды отец простудил почки. Нужной травы у бабушки Арины не оказалось.

– Сбегай, Юра, к Малой Бланке, – попросила она. – Растет по тамошнему ручью белозор. Сам – низок, стебелек тоненький, пять округлых беленьких лепесточков, а середочка золотая. Шибко от почек помогает. Только смотри не заблудись!

Жаль Юрке отца. Мигом собрал котомочку, свистнул верную Жучку и отправился искать белозор.

Идет по родному краю. В небе дикие голуби вьются, по сторонам березки хороводы водят, поля колосятся. Через дорогу суслики перебегают. Жучку дразнят. Желтенькие овсяночки на кусточках звенькают: синь-синь, си-ти-ти… Высь высокая. Даль далекая. Раскинуть бы парнишке руки, обнять ненаглядную родину, да некогда: отец хворает. Топает Юрка – пыль из-под сапог винтом клубится. Видит, семенит навстречу старичок, постукивает посошком о дорогу, словно проверяет ее на прочность. Жучка бросилась к нему – хвостом виляет, ластится!

Юрка сдернул с вихрастой головы кепчонку, вежливо поклонился:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, здравствуй, подорожничек! – Старичок остановился. – Водички не найдется? – Юрка достал из котомочки манерку, тот отпил чуть-чуть и вернул, улыбнувшись: – Куда путь держим?

– Траву белозор ищу. Отец хворает, – затуманился парнишка.

Старичок огладил седую бороду и ласково заворковал:

– Знаю такую травку. Дойдешь до развилки, свернешь налево и упрешься в ручей. Там и найдешь, что ищешь. Когда-то сам святитель Иннокентий из него пил. Раньше-то на месте Малой Бланки монастырский амбар стоял, вот святитель и приезжал хозяйство оглядеть и по окрестностям побродить. Где он ступал, там птахи гнезда вили. Ну ладно, шагай, подорожничек, пока солнышко с голубой горки вниз не покатилось…

Юрка прошел немного и оглянулся, а старичка и след простыл, как будто его и не было.

Ручей от развилки оказался недалечко. Берега серебрились от цветущего белозора разлившимся сияющим облаком. Парнишка аккуратно рвал заветную траву, складывал в пучочки и перевязывал стебельками кровохлёбки. Покручивая свои листочки то в одну, то в другую сторону, загадочно шелестели осины, то тут, то там раздавались таинственные шорохи. Всюду мерещился святитель Иннокентий, так почему-то похожий на старичка с посошком.

Вернулся Юрка домой на закате – уставший, но счастливый! Рассказал бабушке Арине о встрече со странным путником.

– Боженька был! Тебя на доброту проверял, – сразу догадалась бабушка Арина.

– Он же на небе живет, – не поверил Юрка.

– Живет-то живет, но иногда и на землю спускается. Старичком или еще кем нарядится и ходит среди людей, грешников уму-разуму учит. – Из глаз бабушки Арины так и сыпались веселые искорки.

На целебных настоях белозора отец быстро поправился и подарил сыну складной ножичек для сбора грибов…

В двух верстах от поселка Ново-Ленино высится хвастливо зеленым теремом сосновый бор. С августа и до самых заморозков носит народ оттуда рыжики. Не зевают и бабушка Арина с внуком. За старание и скромность наводит их каждый раз милостивенький Боженька на свежие места, где не топтано и не резано. Вот опять с утра пораньше наткнулись на полянку. Рыжики – волнистые, ядреные! С грибниками в прятки играют.

Юрка наступил на один и расстроился:

– Бабушка, ты ходишь тихо, а грибов набираешь больше?!

– Примечай, – делится своими секретами она. – Где кошачья лапка и подорожник, тут и рыжики. Петельками ходи, на цыпочках.

Сели на колодину перекусить, вокруг пни в брусничных шапках столпились. Спелые ягоды так в рот и просятся. Юрка не утерпел, попробовал и закатил от наслаждения глазки к небушку.

– Чистый мед! Вот бы на зиму припасти, от простуды спасаться.

– Не всё сразу, – остепенила бабушка Арина. – Потерпи, голубчик, до завтра…

И не обманула. Разбудила Юрку ни свет ни заря, пришли на заветный курешок, давай наперегонки вчерашним пням поклоны бить.

«Крепко держит слово!» – с уважением поглядывает Юрка на проворную бабушку, ловко обирающую отборные брусничины с кустиков.

Нащипали с горкой лукошко и, довольные, понесли в две руки лесные гостинцы маленьким горбунятам и дедушке Николаю на радость. Идут беспечно по ухабистой дороге, навстречу беспощадному времени, роняя в пыль драгоценные ягодки.

– Синь-синь, си-ти-ти, синь-синь, си-ти-ти, – звенькают желтенькими овсяночками годы над полем жизни.

Ничто в этом мире не вечно! Пришла пора, и мудрая бабушка Арина переселилась в райский сад к Боженьке, где растут волшебные травы. Лечит ангелов и тоскует по земным росам.

Юрка вырос и стал замечательным врачом! Уроки доброты и милосердия, полученные в детстве, не прошли даром.

СВЕТ ЛЮБВИ
Рассказ

1

Завечерела, насторожилась Потаповка под ранней льдистой звездой, а в избе Данилы Помазуева праздник: отмечают приезд Герки, сбежавшего из тюрьмы. Стол так и ломится от закуски, посередке ядовито щурятся на керосиновую лампу бутылки с водкой.

Яков Березовский, давно овдовевший сосед, опрокинул очередную рюмку в бездонную пещеру беззубого крупного рта и напугался:

– Ой, упоишь! Домой не доберусь…

– Тебя упоишь! – весело пророкотал в ответ Данила и осуждающе поглядел на Герку, уткнувшегося клювастым носом в тарелку с брусникой.

Из кухни вышла Федора, жена хозяина, затравленно окинула подслеповатыми глазами неряшливое застолье и робко попросила мужа:

– Сходил бы загнал поросят. Морозно, простынут.

Растолкала пьяного Герку и увела в спальню, причитая шепотом:

– Навязалось горюшко на седую головушку…

Раскочегаренный водкой, Данила голоушим вывалился на задний двор. Пошатываясь, стал загонять поросят. Увертливый боровок Яшка никак не шел в хлев. Старик сорвал с гвоздя бич и принялся с придыхом полосовать настырную скотину.

На поросячий визг выбежала Федора.

– Угробишь боровишку-то, палач ты этакий!

Назло старухе Данила огрел поросенка с оттяжкой, со всего плеча. Тот захлебнулся душераздирающим воплем и нырнул в хлев. Старик облегченно вздохнул:

– Увидел все-таки дверь.

Уже в сквозных темных сенях, случайно натолкнувшись на Федору, еще раз мстительно пробормотал:

– Увидел дверь, тварь подколодная…

Федора споткнулась о куриное корытце и рухнула на пол. Зажимая ладонью рассеченную бровь, всхлипнула:

– Отольются тебе мои слезы…

– Ну да, это ты в плену загибалась, а я тут с любовницами развлекался, – подковырнул Данила. До сих пор не может простить поросшую быльем вину женщине.

Еще в начале войны получила извещение о гибели мужа. Оплакала втихомолку и забылась в непосильных колхозных работах. В День Победы приластился к Федоре счетовод Зиновий Пинигин, приютила. Невелика беда, что горбат, вон прясло обновил, крышу залатал. С красоты мужика одинокой вдове бражку не пить, лишь бы хозяйствовал с толком. Это заневестившаяся сестренка Глафира женихов направо-налево швыряет, так она зелень зеленью, замуж не торопится.

Объявился Данила летом сорок восьмого. Приехал без наград, с въевшейся в лицо пылью угольных копей Бельгии. Отцвела на борах костяника. На быстрых перекатах плавились отметавшие икру таймени. Пахло коноплей, парным молоком, дегтем. Жадно вдыхая знакомые с детства запахи родины, шел Данила по запущенной Потаповке, виновато понурив голову. Выглядывая из ворот, любопытные старухи испуганно крестились вслед:

– С того света воскрес касатик…

Дома обошлось без скандала. Федора повалилась ему в ноги и дико завыла. Зиновий молча собрал пожитки и, как говорится, очистил помещение. Отверг Данила брачную постель, оскверненную изменой.

Тем же летом взял он шуструю Глафиру за реку, жечь для колхоза известь. Вечером, около шалаша, распутывая рыболовную снасть, он украдкой наблюдал за купающейся девушкой. Глотая комки воздуха, отводил пылающий взгляд от сводящего с ума соблазна. Когда она, качая налитыми бедрами, одетая в полинявшее ситцевое платьице, подошла к шалашу и игриво пощекотала свежим букетом подмаренника знойные губы Данилы, тот, не сдержавшись, опрокинул ее в меркнущее зарево заката.

До утренней зари терзал жаждущее грубой ласки спелое девичье тело.

– Рожу ребеночка, солнышко в избе засветится, – сгорая от сладкого стыда, лепетала Глафира.

В апреле родила Герку, и в черные косы Федоры вплелась белой змеей ранняя прядь седины.

Полгода не исполнилось мальчонке – исчезла мать: отправилась на реку полоскать пеленки и не вернулась. После долгих поисков выяснилось: умыкал ее молодой вербовщик, приезжавший в Потаповку нанимать молодежь на слюдяные прииски. Одни осуждали Глафиру, что попустилась ребенком ради замужества, другие защищали: грешно, мол, сестрам делить мужика, из-за этого и упорхнула.

Бабка Харитина – беда и выручка суеверной деревни, – встретив осунувшегося Данилу на улице, огрела по спине посохом:

– Пошто раньше-то, простофиля, не обратился?

И, озираясь по сторонам, заговорщицки зашептала:

– Пымай-ка черного кота, вырежи канитель, я снадобье приготовлю. Смешашь его с вином и отправишь Глашке. Выпьет стопку, у ей нутро к вербовщику отшибет, домой ласточка прилетит.

Тяжело переживал Данила утрату. Коварна поздняя любовь! Так в затяжную оттепель, обласканный солнышком, распускается прибрежный краснотал. Не думая о грядущей стуже, лыбится доверчиво райской благодати. А дунет с понизовья Лены пронзительный сивер – и покатятся по насту пушистые комочки. Вот и оттаявшее было от поздней любви сердце Данилы окаменело, обросло иглистым куржаком.

Федора тайно радовалась убегу младшей сестры и все свое нерастраченное материнство обратила на воспитание племянника.

…Данила помог старухе подняться. Ковшом разбил тонкий ледок в ушате, черпнул воды, плеснул с крыльца ей на руки. Охая, ополоснула кровь и шмыгнула в избу. Он, замерев, постоял на крыльце и, выдохнув клуб звездной пыли, занес ушат в кухню: закрепчало, как бы за ночь дно не выдуло.

Глянул на отекший глаз Федоры, сказал виновато:

– Зарежу к чертовой матери Яшку. Все нервы вымотал, тварь подколодная.

– Делай что хошь, супостат…

Только Данила ступил в горницу, чтобы продолжить застолье, Яков Березовский заорал, хватая табуретку:

– Не подходи, убью!

Тот проворно ломанулся обратно.

– Рехнулся, что ли?

– Я покажу «рехнулся»! – Сосед засобирался домой, торопливо шаря шапку в прихожей.

– Объясни, в чем дело-то?

– Не прикидывайся дураком, своими ушами слышал, как ты грозился меня зарезать.

– Вон ты про что! – облегченно рассмеялся Данила. – Я о поросенке Яшке говорил. Федора его так в честь тебя назвала.

– А второго как зовут? – обиженно поинтересовался сосед.

– Данилкой…

От дружного хохота заметалось огненной бабочкой пламя в керосиновой лампе, всполошились в ограде собаки, а в хлеву от недоброго предчувствия жалобно хрюкнул непослушный Яшка.

2

Лежит Герка на кровати, ворошит тоскливо свое прошлое. На рясной рябине за окном пируют, высвистывая небесные песенки, хохлатые свиристели.

Рос он озорным и самовольным. Пищала и негодовала Потаповка от его проделок: то чью-нибудь корову выдоит на рыбалке, то старух в бане поленом подопрет или, забравшись на крышу, воет волком в трубу.

– Не будет из разбойника толку, – возмущались сельчане. – Того и смотри, подожжет.

Почти каждый месяц Глафира присылала сыну конфеты. Сладости в семье Помазуевых не уважали, и Герка отдавал их Зойке – своей неразлучной спутнице по играм и баловству.

– Иголка с ниткой, да и только, – умилялся Данила, любуясь на вольную парочку.

– Не пора ли на ниточке узелок завязать, – делано супил брови Яков. – Совсем от рук отбилась. – И гнал дочку помогать больной матери по хозяйству.

Ни водяного, ни лешего не боялись ребятишки. Незаметно взрослея, бегали на Горячий Ключ за целебной водой, в зимние каникулы носили свежий хлеб на зимовье, где охотились отцы… Так бы и шли по жизни плечом к плечу, да неожиданно разошлись их стежки-дорожки.

В деревне закрыли среднюю школу из-за нехватки учеников. Чтобы Потаповка не опустела окончательно, оставили начальную. Пришла беда – открывай ворота! С отлетом стрижей на юг скончалась у Зойки мать. Похоронив жену, Яков отправил дочку к родне в город.

Герка остался работать в умирающем колхозе. Окончил курсы шоферов и стал среди сельчан авторитетным человеком.

Несчастье подкараулило его перед самым уходом в армию. На прощание захотелось прокатиться с ветерком на родном ЗИСе. Насадил в кузов девчат и дружков – айда в соседнюю Крестовку на вечерку. На крутом повороте грохнулась машина под откос. Один только и остался в живых – успел выпрыгнуть из кабины.

Приговорили парня к девяти годам тюрьмы. Когда его под конвоем выводили из клуба, где проходил выездной суд, опухшая от слез приехавшая в гости к отцу Зойка шепнула:

– Буду ждать…

– Забудь, – ответил он.

Год осталось отсидеть – не выдержал, ударился в бега: растревожили пролетевшие над зоной осенние журавли, заныло сердце по таежной воле. Отвел душеньку на хвойных лежанках у костра и добровольно сдался. За побег к оставшемуся сроку пристегнули свежий прицеп. И пошло и поехало!

Нынче Герка прокрался в обросшую зеленым мхом Потаповку на исходе сентября. Деревня еще сильнее прогнула спины крыш. Тихо, как на погосте. Единственная связь с цивилизованным миром – телефон у Якова Березовского на дому.

Председатель сельсовета с утра опять позвонил из Крестовки:

– Не появился беглец?

– Нарисуется – сообщу, – пообещал Яков.

– Будьте осторожны, – поддал страху председатель сельсовета. – Как бы врасплох не застал, в заложники кого-нибудь не захватил. Заломит выкуп «зелеными», а где их в нашей глуши возьмешь?

– Ясное дело, преступник, – согласился Яков. – Ружья наготове держим.

И подхватился к Помазуевым – сообщить, что Геркой из Крестовки интересовались, а заодно и опохмелиться простоквашей.

Тошно Герке до першоты в горле: ни семьи, ни покоя. Не снять горькую накипь с души ни водкой, ни куревом. Не развеять в чистом поле истонченных до паутины невеселых дум. Промелькнула бесплодно молодость. Живет он подобно надломленному кедру, у которого на сросте не совпали кольца. Сколько раз приезжала Зойка к нему на свидание в зону, и всегда он отделывался коротенькой запиской: «Забудь». Грех ломать судьбу любимой…

Тетка Федора завтракать кликнула, отказался. Одевшись, потопал на берег Лены.

– Кланяйся каждому, – рассердилась старуха, – сама исповадила. Поделом дуре. Звала Глафира к себе, зря не поехала. Жила бы у Христа за пазухой, не копалась в навозе.

– Горбачу своему черкни, в шелка оденет, – усмехнулся Данила, подцепив вилкой из сковороды кусок баранины.

– Нравится тебе Зиновию кости перемывать, ревнивец. Уже в яму смотришь и все не угомонишься.

Старик швырнул вилку на стол и выскочил в ограду. Потоптался около поленницы и принялся колоть дрова. Зло ухал колуном по ядреным лиственничным плащинам – в сердцах нахряпал гору, сел на чурбан перекурить. Табачный дым, свиваясь голубыми кольцами, медленно поднимался к погожему небу и бесследно растворялся в солнечной глубине. Размышляя о прожитом, о несложившихся отношениях с Федорой, о непутевой судьбе сына, Данила печально следил за ним и шептал:

– Дым, дым, дым…

А ведь могло быть иначе, сорвись он, как другие, на производство. Сейчас бы получал солидную пенсию и нянчил внучат. Поздно спохватился… Не повернуть время вспять. Убыло здоровье, как вода в лесном урочище, беспощадно вырубленном под комель. Дров поколол – и запыхался.

Вышла Федора, бросила собакам по ломтю хлеба, набрала беремя поленьев и понесла в избу варить поросятам мелкую картошку.

Старик глянул на ее скрюченные ревматизмом руки, когда-то кормившие страну, – нахлынули жалость и раскаяние. Вспомнилось, как его отец дрался со своим братом из-за клочка земли. Их матерные крики до сих пор отдаются в памяти. И тот и другой лежат теперь рядом в этой пропитанной кровью, слезами и потом земле, убаюканные дождями и вьюгами.

Герка спустился к реке. Березовский поил коня, держа за уповод.

– Ты когда, Герман, за ум возьмешься? Не мальчик уже. Отсидел бы свое – и гуляй, – начал было совестить беглеца Яков. – Снег на висках…

– Не твое, дядя Яша, дело, – раздраженно взвился Герка. – Своего мерина учи, куда копыта ставить!

Яков смутился, но тут же осадил острослова:

– Не чужой тебе, поди? Крестным отцом прихожусь. Хватит зеленую тоску на себя нагонять, в тайгу пора завозиться. Сучонку мою возьмешь – ничего что молоденькая. Толк будет! На той неделе соболишку на стожок загнала, до потемок тявкала. Ваши-то собаки остарели: белку в упор не видят.

– Я им очки привез, – похвастался Герка.

– Правда?! – искренне удивился Яков. – Вот бы мне…

– Приходи, померь, – даже не улыбнулся Герка и пошел вдоль берега к перевернутой кверху днищем лодке, на которой с Березовским позапрошлую осень лучили налимов. Она была заботливо просмолена. Перевернул – на носу прибита новая металлическая петля для козы^{4}, на бортах белеют свежие кокорины. Молодцы старики, технику содержат в порядке! У дяди Яши под завозней наверняка заготовлена целая куча смолевых пеньков и острога отточена.

Эх, столкнуть бы лодку и уплыть в неведомые края, затеряться в дремучем диколесье хмельному от воли. Да куда уплывешь от себя, от этих стариков, которых, если помрут, и похоронить-то некому будет.

Не успели Помазуевы сесть обедать, в окне замаячил Яков. Уши на потертой шапчонке болтаются, словно крылья у подбитой вороны. Герка схватил валявшиеся на подоконнике очки без стекол, пристроил их на морду кобелю, развалившемуся в прихожей.

Вошедший Яков изумленно ахнул:

– Много повидал на своем веку, а такое вижу впервые! Далеко шагнула наука!

– Может, и тебе подойдут? – Герка проворно напялил пустые очки на соседа. – Ну как?

– Никакой разницы, – откровенно признался тот.

– Значит, зрение у тебя соколиное! Раз так, поплывем сегодня лучить.

Стемнело – отправились пытать рыбачье счастье. Яков стоял в корме лодки и тихонько шестался против течения. Герка, закинув ружье за спину, расположился с острогой в носу. Горящее на козе смолье высвечивало дно реки, и подошедшая к берегу ночная рыба хорошо проглядывалась в прозрачных струях.

Уже одетые в зимние шубенки зайцы бесстрашно выбегали к самой воде на огонь и, замерев белыми столбиками, с любопытством рассматривали рыбаков. Налимов было полно! Герка метко бил их острогой и стряхивал в лодку. Слава Богу, не впустую вернутся: тетка Федора испечет любимый пирог с максой…^{5}

– Не к добру столько сопливых, – забеспокоился опытный Яков. – Давай-ка, паря, оглобли назад повернем.

– Кого испугался? Пройдем хотя бы до мыса, – закуражился Герка. – Может, жигаленка вылучим?

Огибая косу, натолкнулись на утопленника, севшего на мель. Отпрянули под медвежий рев дальше в реку, покатились вниз, роняя с козы пылающие головешки смолья.

Герка, брезгливо морщась, выкинул из лодки заколотых налимов и обиженно буркнул:

– Порыбачили, елкина мать…

– Легко отделались, – перекрестился Яков. – Старый зверь-то: Покров на пороге, а он у реки трется. Ты вот что, переднюй завтра на смолокурне. Прибрать несчастного надо, человек все-таки. – И позвонил спозаранку председателю сельсовета.

Примчалась из района милиция на глиссере. Изрешетила из автомата всплывшего на дыбы огромного дряхлого медведя. Обыскала уже изрядно тронутого зверем утопленника, документов при нем не оказалось. Наспех закопала на взгорье и растаяла в отблесках широченного плеса.

Данила и Яков поставили на могиле крест, Федора сварила кисель. Помянули безымянную душу и стали собирать Герку на промысел, гадая: почему милиция даже словом не обмолвилась о нем?!

Отец с завистью следил за взбудораженным сборами сыном и печалился о себе: уже никогда не побывать ему на заветных релках и аранцах^{6}, не мять лыжню по снежным зыбоям, прикрываясь мохнашкой от ветра. Отбегали ноженьки.

– Никак захворал, Данила? – спросил обеспокоенно Яков.

– Ослаб что-то, – признался тот.

– Я тоже, кажись, ослаб, – пожаловался никогда не унывающий сосед. – Раньше одной рукой свою линию гнул, теперь – двумя не могу. – Развеселил Данилу и пообещал: – Погоди, из Горячего Ключа молодильной микстуры начерпаю, вприсядку пойдешь.

Завез он Герку в тайгу еще по чернотропу. Будет охотнику время оглядеться, а собакам обвыкнуть.

Снимая у зимовья вьюшну с коня, Герка повинился:

– Прости, дядя Яша, за то, что на берегу тебе нахамил.

Старик, помолчав, устало ответил:

– Не бери в голову, живые люди.

Скороспелкой сварили на костре суп из рябчиков, похлебали и расстались.

На обратном пути Яков завернул на Горячий Ключ. Набрал воды в бутылки – для Федоры и Данилы, попил сам. Искупался во вкопанном в землю срубе и, по-молодому вскочив на коня, отправился дальше. Ехал, а над ним, потенькивая, вилась синица.

«Должно быть, дочка наведается в гости, – заволновался он. – Давно не виделись!»

Сердце не ошиблось! В самый ледостав прилетела на вертолете. Навезла подарков, особенно тетке Федоре – за то, что она годы напролет обстирывала отца и не брала за это ни копейки.

Яков Березовский, любуясь на сияющую дочку, осуждающе уронил:

– Девонька без деточек – что дерево без веточек…

Зойка так и не вышла замуж, зато сделала солидную карьеру и деньги. Наняла лучших адвокатов и выхлопотала для Герки амнистию, несмотря на то, что он числился в бегах.

Повязав материнские косынку и фартук, статная и проворная банкирша мигом навела в запущенной избе порядок. Вдоволь нахлестала себя в бане березовым веником – в наказание за все ошибки, сделанные в жизни. Испекла пирог из максы пойманных Данилой налимов, собрала поняжку, ружье на плечо – и понеслась по знакомой с детства тропе на охотничье зимовье, озаряя светом любви угрюмые дали.