Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Кольша вздрогнул во сне, застонал.

– Спи, Миколай, спи. – Трифону вспомнился Сопаткин. – Расти быстрей, иначе Сопаткины – чужого добра не жалко – все напрочь перехряпают, детям твоим ничего не оставят. Жгут, рубят, грабят, крадут. Зверь и тот остерегается их, обегает, как проказу, далеко стороной, а на зиму ложится в берлогу на свежих вырубках. Нипочем Сопаткиным советские законы. Живут одним днем, но от пуза. Живут для себя. До каких пор люди будут терпеть их? Кто возьмет Сопаткиных за глотку? Спи, Миколай, спи. Расти большой, набирайся ума, наливайся силой – иначе тебе не растоптать ету погань…

Коротка июльская ночь. За раздумьями Трифон не заметил, как рассвело. Ему захотелось пить. Он поднялся и, оступаясь на скользких от росы камнях, поплелся ко ключу. Студеная вода взбодрила Трифона. Вернувшись к ночлегу, склонился над спящим Кольшей и ласково забубнил:

– Рыбак, а рыбак! Пробудись. Глянь, окунь на березу залез.

За ночь вода прибыла и затопила колышки, за которые были привязаны с вечера закидушки.

Между рыбаками возник спор: кому смотреть первую? Кольша выспорил.

Нашарив рукой в воде леску, Кольша потянул ее на себя: потянешь – сразу слышно, попало или нет. Чья-то неведомая сила выхватила леску из ладоней. Кольша подхватил ее вновь – леску натянуло до звона и, певуче рассекая воду, повело вверх по течению.

– Таймень, паря, таймень! – засуетился Трифон. – Не тяни резко, слабину давай. Выдерни колышек-то, выдерни… – Оттолкнул Кольшу…

– Врешь, не уйдешь! – хорохорился Трифон, выделывая по окоемку берега замысловатые коленца. – Ишь, урос! Ишь, бешеный…

Таймень то вставал ребром, то кидался вверх по течению, то вниз, то выбрасывал себя из воды – словно желая воочию удостовериться в достоинстве соперника.

Кольша плясал рядом с дедом, бессознательно повторяя его движения, гримасы, с восторгом и страхом ожидая исход поединка.

Недалеко от берега таймень задел брюхом дно и рванулся в спасительную глубину…

У костра, подсушивая штанину, Кольша уронил виновато:

– Леска гнилая…

Трифон молчал. Прислонившись спиной к щербатому валуну, он сидел на песке, мокрые ичиги разъехались в стороны и блестели в редкой траве, как две налимьи башки…

Лицо Трифона напугало парнишку: сморщенное, мутные глаза смотрят вбок и в небо – как будто, рыдая, Трифон следит за улетающей вдаль стаей стерхов.

– А-а-а-а…

4

– Святого везут, Святого! – крестились старухи, сбившись у сельпо табунком. – Отмыкался.

Потный конь всхрапывал, шарахался в проулки, и хромой председатель сельсовета едва удерживал его под уздцы. Телегу встряхивало на колдобинах, Трифон лежал на телеге и вздрагивал, как живой.

Двое суток ждал покойник сына. На третьи, рано утром, председатель сельсовета поднял сельчан:

– Хоронить надо мужика. Жара.

Когда опускали гроб в могилу, веревки с одной стороны нечаянно приослабили, и гроб чуть не перевернулся. Завизжали женщины. Кто-то прошамкал в толпе: «Не хочет уходить. Кому охота?! – и вздохнул тоскливо: – Все там будем».

Люди подходили к могиле и, отдавая последнюю дань уставшему жить человеку, осторожно бросали туда по горсточке прохладной земли.

С кладбища в деревню Кольша вернулся после всех. Солнце уже встало над речным хребтом, травы пообсохли от росы, полевая дорога нагрелась. В избу Кольша не пошел. Сел на завалинку и не по-детски задумался.

Плакучая березка, посаженная Трифоном под окном минувшей весной, приподнималась на цыпочки, заглядывала в окно, стараясь увидеть, как в осиротевшей избе на скорую руку справляют поминки по усопшему Трифону…

ЖУРАВЛЕНОК
Рассказ

Когда я смотрю на улетающих вдаль осенних журавлей, всегда вспоминаю августовское лето моего деревенского детства, ленскую тайгу, где впервые столкнулся с человеческой жестокостью.

Наша изба стояла у самого леса. Зимними, студеными ночами по огороду бесстрашно носились заполошные зайцы, а весной по пряслу бегали, звонко цыкая, бесшабашные бурундуки. В то лето построился около нас невесть откуда приехавший дядя Петя – заядлый рыбак и охотник.

Подружились мы с дядей Петей быстро. Окрестную тайгу я знал, как пять своих пальцев, водил его по кислицу, по грибы.

В начале августа мы отправились по чернику на Угольные болота. Дядя Петя прихватил с собой двустволку – на случай встречи с медведем. «Достаточно собаки, чтобы отпугнуть зверя, – любили повторять нам опытные таежники. – В крайнем случае, если заходишь на дальние ягодники, имей при себе кусочек бересты и спички». Но у дяди Пети было свое мнение.

Вышли мы из дому ранехонько. С нами увязалась моя собачонка Ветка. Привез ее мне отец щенком с дремучей реки Шурунды, взял у знакомого эвенка. На вид Ветка неказистая: на боках торчат клочья невылинявшей шерсти, одно ухо стоит, второе висит, хвост поленом. Но для меня она была – самая красивая!

Пока шли по улице, дядя Петя потешался над ней:

– И где ты отхватил такое чудо? На выставку ее надо, за красоту золотую медаль бы присудили.

До Угольных болот добрались к полудню. Остановились в зимовье лесорубов. Летом оно пустует, заготовка леса идет только зимой, когда замерзнут болота и установится лесовозная дорога.

Сварили чай, перекусили на скорую руку и отправились собирать чернику.

– Сроду такой ягоды не видел! – изумился дядя Петя, черпая деревянным совком чернику. – Сине! Ступить некуда. Вот только мошка ест, спасу нет…

В зимовье вернулись в сумерках.

Устраиваясь на ночлег, дядя Петя возбужденно говорил:

– Завтра наберемся, и домой потопаем. Через денек, пока ягоду не выхватили городские, снова придуем. А?

– Дождь, – говорю, – будет.

– Насмешил, бухта-барахта! Смотри, небушко-то звенит!

– Будет, – настаивал я. – Желна вон как протяжно на закате кричала.

И точно, пока мы растопили печку, пока поужинали – заморосило. Дядя Петя заманил Ветку в зимовье:

– Измокнет под дождем. – Закрыл дверь на крючок, поперек двери привязал веревкой жердь за скобку. – Теперя и отдохнуть можно. – Блаженно грохнулся на топчан и захрапел.

Дождь то затихнет, то застучит снова по крыше – шуршит по ветвям невидимых сосен, отчего кажется, что это дышит за стеной кто-то огромный и страшный. Сквозь сон я слышал, как в ночи ухал филин, тявкала лисица, скрипело дерево.

Разбудил нас злобный лай Ветки. Она неистово царапала дверь когтями и рвалась наружу.

– Уйми окаянную! – грозно прошептал дядя Петя. – Слышь, вроде поросенок хрюкнул?!

– Откуда здесь поросенку быть? Медведь, наверно, пришел. Давай собаку выпустим! – зашептал и я.

– Ты что, с ума спятил? Ворвется, сожрет нас вместе с собакой.

Схватил ружье.

Фыркая и принюхиваясь, медведь обошел вокруг зимовья и опять остановился у двери – поцарапал ее лапой, рявкнул.

Не успели мы опомниться, как юркая Ветка змеей проскользнула в небольшое окно, которое мы с вечера заткнули травой. Меня обуял страх, дядя Петя тоже брякал зубами.

– Господи, пронеси. Господи, пронеси. Век на Тебя молиться буду, – крестился он в темноте.

У зимовья стояли рев и визготня. К еще большему нашему ужасу, Ветка посадила медведя к стене зимовья и не давала ему ходу.

Дядя Петя не выдержал и выстрелил в потолок. Медведь сорвался с места и с ревом потопал к болоту. Где-то за болотом Ветка посадила его еще раз. Вскоре и рев, и лай затихли в глубине тайги.

– Ну, молодец! Ну, молодец! – хвалил дядя Петя Ветку – Придем домой, я ей, красавице, целый килограмм шоколадных конфет в сельпо куплю. Вот одно худо: завтра в ручье штаны полоскать придется. А ты? – и рассмеялся нервным мелким смехом.

Я промолчал.

К утру дождь прекратился. Небо прояснилось. Уже было совсем светло, а мы сидели в зимовье и ждали Ветку. Дядя Петя даже высказал предположение, что ее задрал медведь, а сам затаился за углом зимовья и караулит нас.

– Поторопился я с конфетами, поторопился, – горевал он, держа ружье наизготовку.

Собачонка прибежала на восходе солнца. Заглянула в окно: как вы, дескать, – живы тут? И с укором посмотрела на своих друзей.

За завтраком дядя Петя намазал ей на кусок хлеба толстый слой масла:

– Ешь, красота. Ешь, защитница наша, – вытер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы благодарности. – А ягодку все одно собирать будем. Постараемся, оставим городских с носом. Ух ты, моя дорогулечка… – Нежно расцеловал Ветку.

К ягоднику шли осторожно. При каждом шорохе останавливались и замирали. Но собачонка вела себя спокойно, и мы доверились ей.

Только принялись собирать чернику, Ветка азартно залаяла в стороне.

– Пойдем, посмотрим, – предложил дядя Петя, снимая с плеча ружье. – Вроде весело лает, не на зверя.

Ступая на цыпочках по мокрому ягоднику, мы стали подкрадываться на лай. Не успел я и увидеть, кого облаивает Ветка, как дядя Петя выстрелил и бросился вперед. Оказалось, он убил журавленка. Второй журавленок, прижавшись к сосне, шипел и отбивался от наседавшей Ветки длинным клювом. Дядя Петя мигом содрал с себя пиджак, накрыл им птицу, достал из кармана веревочку и связал жертве ноги.

– Ну, голубчик, теперя не уйдешь. – Отогнал пинком Ветку: – Цыть!

Над нами, чуть не задевая крыльями верхушки деревьев, с воплем металась пара журавлей. Дядя Петя вскинул ружье.

– Не надо! Не надо! – закричал я. Но он уже выстрелил.

Одна из птиц вздрогнула, зависла на мгновение неподвижно в небе и, теряя высоту, потянула на болото; другая со стоном спланировала к раненой.

Чернику я больше не собирал. Сидел под деревом и гладил Ветку.

Собираясь домой, дядя Петя приладил убитого журавленка поверх горбовика, а живого взял под мышку.

До самого дома он шел и молчал. И только около своей избы остановился и огорченно произнес:

– К чему убил, сам не знаю. Дурак, да еще какой! Черт меня попутал по эту ягоду… На! – сунул мне живую птицу в руки. – Встанет на крыло и улетит на свободу. – Мотнул головой на убитого журавленка: – А этого ощипаю, да борову сварю. – Сутулясь, шагнул в калитку.

Дома я рассказал о случившемся. Бабушка Борчиха, любившая ходить к нам в гости, бранилась:

– Ой убивец! Ой убивец! Разве можно божью тварь стрелять? Грех на душу взял, не будет ему покоя на том свете, а на этом несчастья изведут. Помяните-от мои слова…

– Назад отнеси птицу! – сердито сказала моя мать, встретившись утром с соседом у колодца.

– Куда теперя? Погибнет…

После этого случая дружбе нашей пришел конец. Я старался всячески избегать соседа. Да и он не особенно напрашивался в компанию. Правда, при встрече с ним я здоровался, но никогда не снимал шапку, как перед другими взрослыми.

Журавленок к домашним привык быстро. Уже не клевался, не закатывал от злости глаза, когда его гладили, а только довольно попискивал и посвистывал, переступая с ноги на ногу. Съедал он зараз сельповскую буханку хлеба, размоченную в молоке. С младшим братом мы ставили корчагу в озере, ловили журавленку гольянов и копали в огороде дождевых червей.

Как и у всех деревенских мальчишек, у меня была обязанность гонять по утрам корову на выгон.

Подоит мать рано утром корову и будит меня:

– Вставай, Толяшка, вставай! Люди своих уже прогнали.

Гоню я корову, а журавленок рядом со мной идет, попискивает. В руках у меня всегда была палка – отбиваться от деревенских собак. Они так и старались подкараулить где-нибудь журавленка. Но скоро поняли, что трогать его запрещается, и оставили в покое. А Ветка в нем души не чаяла.

Однажды собаки спасли журавленка, может быть, даже от смерти.

Познакомившись близко с обитателями деревни, он осмелел и стал ходить с Веткой на выгон, где она присматривала за нашей коровой. Растянувшись на траве, собачонка грелась на солнышке, а журавленок учился летать. Было забавно смотреть, как он разбегался по выгону, стараясь взлететь, подпрыгивал и, смешно дрыгая длинными ногами, падал. Проделывал он это до тех пор, пока не уставал.

Как-то раз ехали городские парни на мотоцикле в деревню, увидели журавленка и давай гонять его по выгону. Возмущенная Ветка подняла тревогу: что за невиданный зверь позарился на хозяйское добро? Мотоциклы-то в те годы в деревне были редкостью. Заслышав истошный лай Ветки, деревенские собаки стаей бросились на помощь. Городские парни кинулись наутек, а журавленок – домой.

Дядя Петя, узнав про случившееся, съездил в город и дал в местной газете объявление о ручном журавле, где убедительно просил всех жителей района быть внимательными при встрече с редкой птицей.

Незаметно подкралась осень. Ударили утренники. Покраснели осины, пожелтела трава. Все чаще и чаще проносились в небе стайки уток и табунки разных пташек. Журавленок грустно смотрел им вслед, но уже не попискивал и не посвистывал, а курлыкал. Он повзрослел, а летать не мог. И это нас огорчало.

– Кормили бы его поменьше, – посоветовал нам отец. – Видите, зажирел.

И правда, через неделю журавленок встал на крыло. Утром он улетал куда-то, вечером возвращался. Ночевал вместе с курами в сарае.

Однажды на заре нас разбудила мать:

– Ребятишки, вставайте! Журавленок улетает!

Мы выскочили на улицу.

Мне навсегда врезалось в память это утро. Было оно ясным и тихим. Высоко в небе, оглашая окрестность серебряными рыданиями, летела вереница журавлей, а позади догоняющий ее наш журавленок. Вот он догнал птиц. Строй журавлей расступился и снова сомкнулся.

– Колесом дорога! Колесом дорога! – радостно кричали мы улетающему журавленку.

Мать стояла у тына, махала вслед седым птицам старенькой косынкой и плакала.

Тогда я еще совсем не знал, что это плачет Россия…

СОБОЛЬКИН ФАРТ
Рассказ

Снега в тайге навалило подходяще, а дядя Кеша не добыл ни одного соболя. Дюжина белок, да горностай – вся добыча.

– К охотоведу совестно появляться, – корил себя старый охотник, недовольно посматривая на тощий пучок беличьих шкурок, небрежно брошенный на кардиху – широкую полку над нарами.

Равнодушно проверяя настороженные на проквашенного хариуса ловушки, он мрачнел и сутулился.

– Опозорюсь под старость-то лет. Засмеют добрые люди: Иннокентий Васильевич пустой с охоты вернулся.

Стояли жгучие морозы. Гулко лопались вдоль стволов осины, отмерзая, падали в сугробы тяжелые коряги ветвей с обросших мхом угрюмых лиственниц; в кедрачах осыпалась с мохнатых лап игольчатая шигала. После неурожайного лета в тайге царствовала голодная зима. Оцепеневшая от свирепых морозов тайга зловеще молчала. Если встретятся охотнику за день одна-две белки – хорошо. Но это случалось редко. Соболька азартно лаял на белку – он давно уже соскучился по собственному голосу – и деловито взглядывал на хозяина: смотри, дескать, как стараюсь. Целясь в живой пушистый комочек, дядя Кеша по нескольку раз менял место, стараясь удачнее сделать выстрел. В мороз ружье било неровно и часто осекалось. Дядя Кеша быстрехонько разводил костерок, грел ружье, пока не станет теплым, и, зайдя за ствол дерева так, чтобы видна была лишь головка белки, стрелял крупной дробью.

Сегодня он вернулся в зимовье засветло.

– Домой выбегать будем или останемся попытать счастья? – допрашивает хозяин черной опутины лайку, помешивая ложкой суп в котелке.

Соболька виляет хвостом и стыдливо прячет глаза. Дядя Кеша жалеет Собольку:

– Ох ты, доброта! И тебе нерадостно нонче…

Налил из ведра в чайник воды и разговорился с лайкой.

– Обидчив ты, паря. С характером! Даже поругать нельзя. Отругай – год будешь взбуривать.

Соболька вылез из-под нар и подошел к двери. Хозяин улыбнулся.

– Но мастер ты своего ремесла. Лучше тебя по всей округе нет. Доброта, да и только.

Лайка, весело помахивая хвостом, забирается обратно под нары.

Соболька и сам знает себе цену. Медведя садит, сохатого ставит, соболя гонит, глухаря заигрывает, о белке и говорить нечего – под землей найдет. Ищет он ее верхом и низом. Разыскивая, не гавкает на каждое дерево, а царапнет по коре лапой и замрет: шевельнется зверек – Соболька подает голос. На дерево не прыгает, не грызет его с визгом – со стороны за белкой следит, чтобы не перепрыгнула незамеченной на соседнее.

На каждую живность Соболька лает по-разному. На медведя – злобно, басом, отрывисто. На сохатого – неистово, перемежая низкие голоса с высокими. На соболя – раскатисто, с паузами. На глухаря – осторожно и тоненько. На белку, если ее много, – равнодушно, с ленцой.

Кто обучал Собольку ремеслу? Да никто. Сам обучился.

Лежит Соболька под нарами и вздыхает. На нарах хозяин сидит в раздумье.

Сказал дяде Кеше охотовед осенью:

– Сидел бы, дед, на полатях дома. Стар для промысла. Случится с тобой в тайге беда – я ответ держи.

Сказал, вроде жалея, а ранил старого охотника в самое нутро.

Охотоведу невдомек, что крепко обидел человека. Молодой, горячий. Ему план давай! А попробуй расстаться с тайгой, с чистыми родниками, с построенным еще дедом зимовьем, на котором больше половины жизни пролетело? «Изъездился конь и не нужен стал», – горько думает дядя Кеша.

Старуха Пелагея и та ополчилась.

– Докудава, старый туесок, будешь хорохориться? Что нам, пенсии не хватает, лезешь в тайгу-то, последнее здоровьишко гробишь?

Разве им понять душу промысловика? Эх, мать честная! Добыть бы соболишку-уголька, да чтобы с проседью. Утер бы кое-кому нос крапивным платочком. Рано списывают, едрена корень, рано…

Дядя Кеша молодо вскакивает с нар, наливает в кружку горячего чаю.

– Ух, зима морозная!

Но, вспомнив о плохой нынешней охоте, мрачнеет. Сидит, сидит на нарах, склонив на грудь седую голову, а чай остыл и за окошком стемнело. Ему не хочется выходить из тайги пустым и в тайге делать нечего. И ощущение у охотника такое, будто вот-вот придет кто-то в зимовье. «Кто может заявиться? – размышляет он вслух. – Сыновья? Далеко отсюда охотятся. Пелагея? Убродно, не дотащится. – И спорит сам с собой: – Вполне может придуть, свежего хлебца принести. В молодости-то она боевой бабенкой была…»

Над покатой крышей зимовья на разлапистой дремучей пихте ухнул филин. Дядя Кеша огорченно развел руками.

– Эвот, заявился гостюшко. Фарт ворожить! Поздно, ушастый, спохватился. Ворожи не ворожи, а котомку придется собирать. Как советуешь, Соболька?

Лежит Соболька под нарами, водит ухом, слушает сипловатый говор хозяина, постукивает легонько хвостом о холодный пол. Он себе цену знает. Не полезет лизаться с бухты-барахты к хозяину или пакостить по чашкам.

Охотился прошлой осенью с хозяином приезжий человек, была у приезжего лайка по кличке Дик – из питомника, с родословной. На вид красивый кобель, а вруша и пакость. Из кипящей на костре похлебки куски мяса выхватывал, по ловушкам шарился.

У Собольки нет родословной. Живет он без претензий на льготы. Что дали, то и съел. С голоду умрет, но пакостить и зорить наживу в ловушках себе не позволит.

Раз убил Соболькин хозяин соболя, Дик – добычу в зубы и деру. Соболька – страсть ловкий! – нагнал вора и давай крутить. Приезжий хотел пнуть Собольку, а Соболька – на дыбы.

– Молодец, доброта! – похвалил разъяренного Собольку дядя Кеша, погладил и дал кусок вяленой сохатины.

Поссорились тогда напарники. Серьезно поссорились, коли по отдельности столоваться стали.

Перед рекоставом приезжий охотник простудился и заболел. Дядя Кеша разделил добытую пушнину поровну и повез больного на лодке через шугу за реку.

Устраиваясь в лодке, больной говорил:

– Оставляю тебе, Иннокентий Васильевич, кобеля за твою честность и доброту. Будет из него толк – пользуйся, не будет – приговор.

Соболька знает сызмальства значение страшного слова – «приговор». Не раз был свидетелем кровавых трагедий у стоящего в распадке зимовья, где за лень и вороватые повадки собаки расплачивались жизнью. Он ощетинился и зарычал. Хозяин успокоил его:

– Ну, не сердись, не сердись. Не про тебя сказано. Стереги тут зимовье. Скоро вернусь…

И оттолкнул от берега лодку.

Славный у Собольки хозяин, заботливый. Повез больного в деревню, а ржаной муки не забыл, насыпал около зимовья на снег.

Дик сперва нос воротил, но, видя, как после каждого Соболькиного подхода тает горка муки, отбросил надменный вид и с жадностью накинулся на еду. Может из Дика и получился бы толк, будь он чуточку поотважнее.

В ту темную ночь на зимовье набрел раненый медведь. От страха Дик забился в сенцы. Там его и поймал зверь. Как ни старался Соболька спасти собрата, как ни хватал зверя за гачи, но ничего не смог поделать. Медведь с ревом развернулся в сенцах головой к выходу и съел истерзанную жертву на глазах у рассвирепевшей лайки. Съел и ушел.

Давно ли, кажется, это было? Год с небольшим назад. А морда у Собольки поседела еще пуще. Да и сам хозяин заметно сдал. Раньше валил на дрова сухостой – не обхватишь, теперь норовит – потоньше. И отдыхать чаще стал в тайге. Пройдет-пройдет – и садится на колодину перекурить.

Все видит Соболька, все понимает. Когда хозяин доволен – и Соболька доволен. Хозяину весело – и Собольке весело. Но тоскливо сегодня в зимовье.

Старый охотник занимался сборами. Соболька печально смотрел на пугливый огонек оплывшей свечи, вздыхая протяжно и шумно, перебирал в памяти минувшее.

Бросив поверх скудных монаток тощий пучок беличьих шкурок, дядя Кеша завязал котомку веревочкой и повесил в сенцах на костыль. Проверил юксы на лыжах, патронташ. Прибрался в зимовье.

– Ну, доброта, завтрева в путь-дорожку, – обратился он к лайке. – Двадцать верст буксовать по хиузу. – Налил из котелка в осиновое корытце наваристого супа. – Давай ешь досыта. На морозе, небось, подтянет брюхо…

Собрал на стол ужин. Постоял в нерешительности и вынул из фанерного ящика почти порожнюю поллитровку со спиртом.

Выплеснув спирт в чеклашку из-под термоса, капнул чуть-чуть на пол.

– Выпьем, хозяин, на прощанье. Спасибо за приют. Не серчай, если что не так сделал. Не со зла…

Осушил залпом чеклашку, занюхал корочкой хлеба. И построжился на лайку:

– Ты, паря, что не ешь? Исповадил тебя, гляжу. Ишь, норки воротишь, даже суп не ждрешь…

Повизгивая, Соболька направился к двери.

– Сходи, сходи, горе лукавое, проветрись…

Дядя Кеша и сам не притрагивался к пище. Его изношенное, костлявое тело налилось усталостью, в ушах позванивало. Он разделся, погасил свечу и лег на застеленные оленьей шкурой нары. От горящих в печке березовых дров света в зимовье было достаточно.

Старый охотник любил лежать вот так, в дремных сумерках, следить за бегающими по потолку желтыми пятнами света и рассуждать о жизни.

– Баста, разлюбезный Кеша, отохотились, – говорит он себе, – нонче дело промысловое – табак. Охотников развелось больше, чем деревьев в тайге растет. Вся тайга в шах-мат взята. Насквозь бедную окапканили. Ни одна живая душа не прорвется. Охотовед хвастает: зверья расплодилось – уйма. Болтовня. Изводят тайгу, галятся над ней, вот и табунится зверье на нетронутых местах, около кормов. Где пешком до зверья не доберутся, там вертолет донесет. Эх… Раньше мы с тятей по три тыщи белок плашками добывали, пушнину кое-как на нартах вдвоем вытаскивали в деревню. Куда нонче девалась белка? Куда, спрашиваю, девались выдра, кабарга? Почему кедровник перестал ореху родить? Почему ягоды мало? Ловко приспособились люди. Рубят тайгу. Но придет время – опомнятся. – Дядя Кеша грозно потряс крючковатым перстом в воздухе.

Морозный туман осел на сугробы тонким, шершавым слоем изморози. С хмурого речного хребта скатывался в глухой распадок слепой ветерок, путался в заснеженных ветвях деревьев. С мохнатых еловых лап изредка срывались и падали на густой подлесок комья слежавшегося снега. Освобожденные от кухты мерзлые, колючие ветви долго вибрировали и звенели, осыпая с хвойных иголок остатки сверкающей снежной пыли. Среди неподвижных дымчатых облаков проглядывали простреленные крупными, ослепительными звездами глубокие окна неба. В одно из окон выглянул народившийся месяц и сломал на сугробах тонкие золотистые копья лучей; залитая голубоватым светом безмолвная тайга весело заискрилась.

Пересекая сквозные боры и дремучие распадки, по тайге рыскал голодный зверек. Обследуя дупла, кокорины, буреломы, он то замирал, вслушиваясь в таежные шорохи, то, напугавшись своей тени, юркал за дерево; затаившись, обшаривал мрачную чащобу сторожким взором, но, успокоившись, снова продолжал путь. То там, то здесь мелькало его гибкое, прогонистое тело, метались зеленые огоньки коварных глаз. Острая мордочка и желтая грудка зверька покрылись от жаркого дыхания инеем.

Вот зверек остановился в серебристом ольшанике. Присел, принюхался к ветерку. И осторожно, мелкими шажками стал подкрадываться к маленькой поляне.

На поляне он снова остановился, бесшумно умял лапками под собой снег, хищно оскалился и, резко оттолкнувшись от утоптанного снега, прыгнул на птичью лунку. Поднимая крылышками облачко снежного буса, в зубах зверька бился снегирь.

Жадно съев птичку, зверек старательно умыл лапкой мордочку, покатался по снегу, отряхнулся и направился дальше в поисках горячей крови.

А мороз крепчал: туже стягивал кору на стволах осин, отсекал на елях продолговатые серьги шишек, как бы хвастаясь перед тайгой сшитой из куржака шубой, покрякивал и похрустывал.

Свернувшись калачом на хвойной подстилке, Соболька дремал. За стеной покашливал уснувший хозяин, пищали осмелевшие мыши, потрескивали в печке дрова. На разлапистой пихте лениво ухал филин. Недосягаемая для клювастого соседа, в темном лабазе белка-летяга грызла пшеничные сухари. Вдруг Соболька заволновался. К привычным запахам человеческого жилья примешался еле уловимый посторонний. Соболька выскользнул из сенцев на улицу. Напружинил хвост и замер. Постоял-постоял и, подняв к небу морду, глубоко втягивая норками воздух, пошел на раздражающий его запах. В полупоясе речного хребта Соболька наткнулся на след. Поддел чашечку следа носом, подкинул – она рассыпалась. След был свежий. Пробежав минуты две по следу, Соболька неожиданно свернул вправо и пошел прыжками на маячившие вдали скалы, срезая по прямой загибулину речного хребта. Выйдя снова на след, он пошел около него еще размашистее.

Зверек, почуяв погоню, остановился и прислушался. Растерянно потоптавшись на снегу, вспрыгнул на высокий пень, с пня на кедр, с кедра метнулся под бурелом и длинными скачками понесся вглубь тайги к аранцам – каменистым россыпям. Потеряв у пня след, Соболька сделал широкий круг. Наткнувшись за буреломом на выходной след, он кинулся наперерез и отжал зверька к реке. Выписывая круги и восьмерки, зверек мчался то обратным своим следом, то по следу собаки, то бросался по целику в сторону, стараясь запутать погоню. Но сбить Собольку со следа не удалось. Тогда он повернул на ближайшую гарь, надеясь спастись в запуску – в пустой колодине или дупле. Настигая зверька, Соболька взвизгнул, тот стремительно взметнулся на молодую осину. Скользя когтями по мерзлому, гладкому стволу, с трудом вскарабкался на ближайшую ветку.

– Хр-хр! – сердился зверек.

– Гав-гав! – отвечал Соболька.

Гремучий лай собаки, отзываясь за невидимой цепью хребтов, дробился и множился по распадкам на дребезжащие осколки эха и сливался в монотонный гул в бездне наступающего утра.

Поблескивая острыми когтями, зверек переминался на ветке и хырчал. Он мерз. Когда мороз доконал его окончательно, он ползком добрался до середины ветки и, прицелившись, метнулся на соседнее дерево. Но хрупкая ветка обломилась, и зверек, растопырив в воздухе лапы, полетел в дымящуюся пасть Собольки…

Дядя Кеша проснулся от настойчивого царапанья в дверь. Нехотя поднявшись с нар, старый охотник подбросил в прогоревшую печку смолевых поленьев, разжег их берестой и запустил в зимовье Собольку.

– Заходи, заходи, горе луковое. Зазяб небось на улице? Сейчас завтрак сообразим – да в поход…

Черной опутаны лайка, поглядывая на хозяина смеющимися глазами, весело помахивала хвостом. В зубах она держала соболя, точь-в-точь такого, о каком мечтал вчера дядя Кеша.