Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

КЕДРОВКА

Мальчонкой, бывало, шуршу на лыжах по чуднице, ловушки на зайцев проверяю, вдруг выпорхнет, откуда ни возьмись кедровка, потрещит-потрещит и нырь в сугроб – вытащит оттуда кедровую шишку.

Многие великие ученые веками ломали головы над этим фактом. Разгадал его я, простой лесник! Для чего, думаете, кедровка трещит? Чтобы от звука ядрышки в скорлупках вибрировали. Она вибрацию усами ловит – и находит шишку под снегом…

Помню, с тятей завезлись как-то осенью в орешник. Я тогда уже взросленький был, с девчонками заигрывал. Осмотрели орешник – довольные: шишка на кедрах висит крупная, рясная, но зеленовата. Не успела дозреть – лето дождливое было.

Тихо вокруг, только звон в ушах стоит. Небо низко – до Бога близко. Благодать!

Пришли к табору, тятя и говорит:

– Не вздумай колотом баловать. Стукнешь – кедровка мигом всю шишку на землю спустит. Вот начнет сама опадать, тогда и возьмемся за дело.

Хихикаю над тятей: кедровки нет, а он боится?!

Колоты с рябиновыми ручками, чтобы ладони не отшибало, приготовили, меленку подремонтировали – шишку перетирать, решёта навесили – орехи просеивать…

Вокруг табора брусники усыпом, да белобока. По ключу голубицы синё, да водяниста – переспела. Сидим в зимовейке, от скуки друг на друга дуемся. Особенно тятя. Договорились с ним: кто с утра короткую спичку вытянет, тот и готовит завтрак, обед и ужин. Я две коротеньких в пальцах зажму, какую ни вытянет – все кухарничать. Котелками брякает, ворчит. Злись не злись, а уговор дороже денег. Тут еще задождило. Тятя продуктам ревизию провел и поехал скорей на лошаденке домой за добавкой. Ладно подъели на свежем воздухе.

– Переночуешь один-то? – спросил с ехидцей. – Вдруг зверь в гости заявится?

– Заявится, мало не покажется, – отвечаю. – Собака, ружье: кого бояться?

В те времена, кроме зверя, никого и не опасались. Блудные людишки по лабазам не шарились. Это сейчас того и гляди убьют и съедят.

Уехал тятя, тут и солнышко выглянуло. К вечеру орешник обсох. Синички затенькали, бурундуки шиповник бросились заготовлять. Глядя на них, так орехов захотелось пощелкать – моченьки нет. У реки сидеть – и воды не напиться?! Взял и ударил колотом по кедру. Упало пяток шишек. Тут же над головой кедровка протрещала и смолкла. Поджарил я шишки в печке, пощелкал в охотку и спать лег. А сон не берет. Лежу размышляю: «Неужто одна-единственная кедровка всю шишку может спустить? Ну и спустит. Это даже хорошо – колот на себе не таскать! Ходи, готовую собирай. Может, у тяти с мозгами не все ладно, если прямой выгоды тут не видит? У детей-то родители всегда дураки, только одни они умники…»

Посреди ночи встревожил непонятный шум. Приоткрыл дверь, прислушался: по вершинам кедров тихий шелест волной катится. Ну, опять, думаю, задождило. Подкинул в печку полешко – и на боковую.

Утром выхожу, глянул на орешник – пусто. На земле сплошные куколки от шишек валяются. Испугался – как теперь перед тятей оправдываться? Хоть, по моим приметкам, у него с мозгами и не все ладно, а сразу догадается, что это я напакостил.

Приехал тятя, глянул на голый орешник и виновато спросил:

– Стучал?

– Стукнул разок, – честно признался я и нюни распустил от обиды: ночью и молчком обобрала…

Откуда столько сразу налетело – до сих пор не пойму.

Тятя поездил-поездил на лошаденке по кедровым гривам и натокался на перевале на нетронутую шишку. Оправдали продукты!

Да… Загадочная птица эта кедровка. Жизнь в тайге провел, а на ее слетков или гнездо ни разу не наткнулся. Плодится, видно, где-то в далеких краях, а к нам в Сибирь прилетает кормиться и орешники сажать?

Коротенькие спички-то?! Разоблачил меня тятя и командиром над котелками поставил.

УТУШКИ ЛУГОВЫЕ

Н. С. и М. Б.

На полевых работах родились, на полевых работах и состарились. Колхозную пенсию получали – собаку не прокормишь. Кур, скотину держали. Ельчиков корчагами ловили. Тетка Анюта – свою, за рекой, напротив утесика ставила, а тетка Хрося – на этой стороне, чуть выше деревни. Подружничали, последней коркой хлеба делились!

Тетка Анюта век прожила сиротинкой: замуж не вышла и детей не имела. Часто хворала, но выглядела моложаво.

У тетки Хроси, наоборот, детей народилось – больше, чем зернышек в маковке. Одна их поднимала – сгорбилась раньше времени. Муж ее, Хёдор, снюхался с молоденькой якуточкой, бросил семью. На первых порах письма слал, беспокоился: «Ты уж там, утушка луговая, как печь протопишь, заслонку наглухо не прикрывай – угорят ребятишки…»

– Ужалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, – прочтя письмо, плевалась тетка Хрося.

И вот – гром среди ясного неба: Хёдор объявился! Пришел весь потрепанный к старой жене, повинился. Поплакала тетка Хрося и приняла блудного мужа. Обшила, обстирала – на человека стал походить. Идут они по улице под ручку, серебряные вдовушки с завистью вслед смотрят: добрый селезень! А добрый селезень давно от крестьянских забот отвык. То в город шастает, то по Лене с братом-капитаном на райпотребсоюзовском рефрижераторе катается. Как говорится, утром на работу не разбудишь, ночью его дома не найдешь.

Приняла блудного мужа тетка Хрося – и посыпались на ее головушку несчастья. Сначала овцы и бычок исчезли, после – корова…

Всю окрестность дядя Хёдор в шах-мат взял, но так и не обнаружил пропажу, кроме медвежьих следов пятидесятого размера, ведущих прямо в берлогу.

Однажды пришел пьяненький домой и заявил:

– Позоришь, утушка луговая! Слухи про тебя худые по деревне ползут. Рыбу воруешь у Анютки из корчаги…

– С ума спятил, Хёдор?! У меня своя стоит. Каждое утро на лодке проверяю. Хочешь ельников солененьких? – Больше на стол поставить нечего.

Хёдор сморщился брезгливо:

– Может, они ворованные? Курятинки поел бы…

Тетку Хросю так и передернуло от обидных слов.

– Мети-ка, посудочник, отсюда, пока башку топором не смахнула, – и выбросила его немудреное тряпье за ворота.

– Погоди, еще покрякаешь, – весело пообещал он, подбирая с земли свое добро.

Подался к запасной утушке, а встречный народ интересуется:

– Уезжаешь, что ли, Хёдор?

– Кого там уезжаешь, – гневно сверкает глазами тот. – Хроська вшами наградила. Иду вот к Анютке, одежонку в бане над каменкой прокалить…

И началось! Только выйдет за ворота тетка Хрося, ребятишки проходу не дают:

 
Хрося – воровка,
Вшивая головка!
 

Сельчане здороваться перестали, шарахаются, как от прокаженной. Тетка Анюта на каждом углу трезвонит:

– Заворовалась, горбатка! Поймаю – накормлю живыми ельцами…

Лопнуло у тетки Хроси терпение, пошла к подружке разбираться. Та мокрец в огороде полет.

– Ты за что, гнилая бадья, помои льешь? До каких пор будешь сплетни вить?

– Не воруй рыбу! – затараторила тетка Анюта в ответ. – Хоть бы задок досточкой прикрывала.

Тетка Хрося испуганно оглядела себя, ничего вроде стыдного не обнаружила.

– Да не свой задок, а у корчаги, горбатка безмозглая… – Тетка Анюта не стала больше разговаривать и ушла в избу, где из-за шторки с ухмылкой наблюдал за утушками луговыми коварный дядя Хёдор. Это по его милости тетка Анюта не вышла замуж. Тайно любила перелетного селезня и мечтала всю жизнь, что когда-нибудь сойдутся. И вот подвалило счастье под старость лет!

Постояла, постояла тетка Хрося у прясла и решила уехать к детям. Нарасхват зовут. От хозяйства одни куры остались, потолок вот-вот обвалится, картошку мокрец глушит… Ничего тут не держит. Пошла на почту телеграмму старшему сыну отбить, чтобы встретил, и не дошла, повернула домой. Глянула на горихвосточку, сидящую на крыше, на скрипучее крылечко, и стала ей родная изба еще милее!

Утром поплыла корчагу проверять, еле из реки вытащила: по самый задок набита галькой.

– Ну, гнилая бадья, отольются кошке мышкины слезки… – Тетка Хрося яростно замахала веслом, направляя лодку к пристани.

В это время за рекой тетка Анюта тоже проверила свою и тоже вытащила полную гальки.

– Заигралась, горбатка, – прошипела она. – Будут тебе ельники…

Сошлись на берегу, вцепились друг в друга мертвой хваткой. По камням катаются, визжат. Всей деревней не могли разнять. Хорошо, мудрый дядя Хёдор сбегал за ведром и разлил утушек луговых водой.

– Не кончится эта вражда добром… – охали напуганные сельчане.

– Бог даст, помирятся, – не согласился дядя Хёдор… и глубокой ночью пустил лодки утушек луговых вниз по течению.

Лишились подружки своего деревянного флота – и виноватить некого: обе стороны пострадали. Сидят рядышком на берегу, пригорюнились.

– Прости, Хрося, что я твоим Хёдором завладела, – повинилась перед подружкой тетка Анюта. – Люблю селезня окаянного еще с девчонки…

– Владей, если жить без него не можешь, – великодушно разрешила, сияя от радости, тетка Хрося.

Двух недель не прожил плешивый молодожен с утушкой луговой – посыпались на ее головушку несчастья, как совсем недавно на подружкину.

Сначала бесследно исчезли овцы и бычок, затем – корова, а после – и дядя Хёдор… Но памятку о себе все-таки оставил: через девять месяцев у тетки Хроси в лохани с теплой водичкой запиликал утеночек.

– Добрый селезень прилетал, – улыбались серебряные вдовы, собираясь по вечерам на завалинке у печальной тетки Анюты.

ВЬЮГА

В. Сафонову

Ну да… В аккурат шесть лет прошло после войны. Отец под Сталинградом погиб, так я его одежонку донашивал. Великовата была, зато сердце грела. После уроков с берданкой за околицу бегал, рябчиков понужал. Ронкое ружьишко, сейчас таких не выпускают.

Так вот. Кочевали мимо деревни по зимней Киренге на оленях тунгусы, отстала от каравана беленькая собачка и приютилась под нашей завозней.

– Не объест, – пожалела мать. – Без собаки двор сирота.

Назвал я маленькую приблуду Вьюгой, погладил и бросил ей в угол охапку соломы.

В лес иду пасти^{9} на зайцев проверять, Вьюга по лыжне впереди бежит, мышиные следочки обнюхивает, на дятлов тявкает. Ком снега с ветки обрушится – вся взъерошится, смотрит сердито – что там за зверь бродит?..

Назначил меня летом председатель колхоза скот пасти. Утром гоню коров на поскотину, Вьюга со мной. На месте не посидит. Бурундуков по осеку шерстит, кротов на лугу роет. Лошадку мою так и норовит за храп цапнуть…

К осени Вьюга превратилась во взрослую красивую лайку. Я в седьмой класс пошел. До школы проводит и ждет, пока не выйду.

Увидел ее как-то дедушка Афоня и похвалил:

– Охотница! Такая всё в лесу соберет.

– Откуда знаешь?! – не поверил я.

– Простая арихметика, – объяснил он. – На норке бороздка высокая и лапки востренькие.

Выпал снег, и стал я бегать после занятий в лес. Старательной, умной оказалась Вьюга! Мимо белки не проскочит и колонка не упустит. Богато насобирал пушнины под носом у деревни.

Решил сходить в Рябиновую падь – глухаря матери ко дню рождения добыть. Поднимаюсь по тропке, от ягод – алый туман в глазах. Остановился передохнуть. На лиственнице белка шишку шелушит, чешуйки прямо на меня валятся, а Вьюги нет?! Стрелял и дальше пошел. Смотрю, через тропку перескочил колонок, да крупный, судя по следу. Идет прыжками в хребет, а вдоль его следа Вьюга на мах летит. Я – за ними. Пройду, шапку сниму, послушаю: не лает ли где? Поднялся на хребет – голосит моя пригожая внизу, да так, что эхо до небушка подскакивает. Спустился к ней. На макушке сосны странная кошка сидит: сама черная, ушки круглые. Не стал на нее тратить заряд. Пошел обратным следом на тропку, Вьюгу зову. Она внимания не обращает, вьется вокруг сосны. Рассердился, стеганул дробью по кошке… Принес в деревню и показал дедушке Афоне.

Тот покрутил, покрутил ее, полистал старую книжку с картинками и определил:

– Так ты, паря, соболя чикнул! И откуда он взялся?! Их еще при царе-косаре казачьи ватаги истребили. Разве что в гольцах мало-мало сохранились, вот и объявился. Сучонку-то у кого брал?

– Приблудная. От проезжих тунгусов отстала, – не стал я врать.

– Они своих собак никому не дают, будь ты хоть генералом. На привязи держи, чтобы к тунгусам обратно не ушла. И про соболя помалкивай, авось еще вытропишь. Простая арихметика… – посоветовал дедушка Афоня.

Сажать на привязь Вьюгу я не стал, но про соболя помалкивал. Зато у советчика теплая водичка во рту не удержалась, проговорился соседу. Тот пришел ночью Вьюгу красть. Она взяла вора в оборот, кое-как отбился.

Ну ладно. В хребтах уже снег охотников на лыжи поставил, а я знай себе похаживаю в Рябиновую падь пешком. У реки-то он завсегда мельче. Когда с пяток белок добуду, когда глухаря. Раз припозднился, прихватил сумерки. Вьюга на кедр лает, а на кого – не видать. И с этой стороны зайду и с другой – темно! Встал у комля, выстрелил вдоль дерева, соболь упал к ногам. И – колонок?! Расскажи кому – не поверит, да только не дедушка Афоня.

Рассудил он опять очень ловко:

– Тут, паря, простая арихметика. Соболь гнал колонка с кормового места, и набежали оба на собаку. А то, что ты их одним зарядом опромышлял – редкий фарт. Походи, походи в Рябиновую падь, глядишь, еще кого-нибудь вытропишь.

И вытропил! Седого, как дедушка Афоня, соболя…

Сдал я пушнину в контору «Заготживсырье», и понеслась обо мне слава серебряной поземкой по горбатым сугробам. Радоваться бы, но дедушка Афоня как в воду глядел.

Кочевали мимо деревни тунгусы по зимней Киренге, утянулась за ними Вьюга. Гаркал, гаркал ее, так и не дозвался. Вспомнила, видать, откуда родом.

Прослышав о моей беде, дедушка Афоня только и сказал:

– Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит.

До того горько было, что и сахаром эту горечь не перешибешь. Тут еще в клубе, при всем честном народе, начальство из района премировало меня новеньким ружьем, а я без кормилицы остался. На будущий год стыда не оберусь. Кто я без Вьюги? Ноль!

Выйду, бывало, на речной взвоз, тоскую. Мать придет, возьмет молча за руку и уведет домой.

Успокаивает, а сама расстроенная вся:

– Хватит, сынок, душу себе мытарить. Как пришла, так и ушла. Чужое добро – что дырявое ведро…

Стою однажды, смотрю в понизовье Киренги, не появится ли моя Вьюга. Вдруг, вижу, катится по санной дороге белое облачко.

– Вьюга?!

От радости чуть с ног не сбила.

Дедушка Афоня даже выпил за ее возвращение и опять очень ловко всё объяснил:

– К жениху летала. Среди местных кобелей достойного не нашлось. О сильном потомстве заботится. Простая арихметика!

В середине марта Вьюга ощенилась, принесла парочку беленьких слепышей. Через две недели глазки распахнули, рычат друг на друга.

У дедушки Афони снова теплая водичка во рту не удержалась, проговорился соседу. Тот прибежал клянчить. Мать погнала его ухватом в двери, он – в окно, мать – обратно, он – в трубу… Воевала, воевала и рассмеялась. Повинился, мы и простили, дали щеночка. Мужик от радости нам полную ограду дров наворочал. Последнего щеночка выпросил учитель, в благодарность за это оставил меня на второй год: завалил на дробях.

Прослышал дедушка Афоня о моем позоре, заявился в гости и давай стыдить еще с порога:

– Эх ты, стрелок на бараньих копытцах, с дробью разобраться не смог! Пришел бы ко мне перед экзаменами, я бы растолмачил, сколько и какой номер класть на птицу и пушного зверя. Выше притолоки вымахал, а простую арихметику не освоил…

На следующую зиму соболя побольше стало. Бегал я в Рябиновую падь после занятий, постреливал. Ни к чему сердце не лежало, кроме тайги.

Окончил с горем пополам семилетку и на одичавших отцовских угодьях срубил новые зимовья, где и проохотился всю жизнь. М-да…

Много лаек повидал я на своем веку, а Вьюга до сих пор перед глазами стоит.

БЕЛЫЕ ЯПОНЦЫ

Давным-давно, когда еще только появились ружья, гулял по Сибири молодой казак Ивашка Пущин. Надоела ему походная жизнь, он и основал на правом берегу Лены заимку. Вскоре к нему присоседились другой казак Гошка Богорадников и переселенцы с семьями. Церковь построили, землю распахали, и превратилась заимка в деревеньку Пущину.

Гошка женился на молоденькой переселеночке, а разудалистый Ивашка не мог найти себе невесту по сердцу. Хозяйничал холостым.

Приснился ему однажды сон: плывет по синему морю корабль с черными драконами на белых парусах. На палубе девушка стоит, приветливо улыбается; за спиной солнце всходит…

Побежал утром к бабушке Ульяне, расспросить: к чему бы это?

Та выслушала и растолковала:

– Море – к дальней дороге. Девушка – суженая. Улыбается – беда над ней нависла…

– Иголку в стоге сена легче найти! – огорчился Ивашка.

– Солнышко где встает? – хитро прищурилась бабушка Ульяна.

– На востоке! – смекнул, что к чему, Ивашка.

– Туда, голубь, и лети. А за хозяйством твоим я пригляжу…

Вскочил казак на вороного коня и поехал искать свою суженую. Ехал, ехал и доехал до Тихого океана.

Смотрит – плывет недалечко от берега корабль с черными драконами на белых парусах. На палубе приснившаяся девушка стоит, приветливо улыбается.

Вдруг земля содрогнулась, корабль подбросило, ударило о крутую волну и разломило пополам. Одну только девушку и вынесло на песчаную отмель. Была это дочь императора Японии. Возвращалась из гостей, застигло врасплох землетрясение.

Отнес Ивашка девушку к роднику с пресной водой, построил шалаш из елового корья, стал поить настоями трав. Ночи не спал, за больной ухаживал. На первых порах совсем не понимали друг друга. Он ей – бе, она в ответ – ме. Одно слово только и запомнил – сакура. Ну и стал так звать. Лето урожайное было, голодом не сидели. Грибы, ягоды, мясо, рыба… Еще бы хлебушка – не жизнь, а рай!

Выздоровела Сакура и започаяла ходить на берег, высматривать: не покажется ли корабль с черными драконами на белых парусах? Должен обязательно отец хватиться дочери. Хоть люб ей Ивашка, но чужая страна пугала. К тому же не пристало японской принцессе в шалаше из елового корья на охапке сена спать, у костра греться.

Вот уже листья с деревьев полетели винтом, бабочки исчезли, муравьи к зиме приготовились, а Сакура ходит и ходит на берег, ждет корабль с черными драконами на белых парусах.

– Сколько ждать? – осерчал Ивашка. Вскочил на коня и вроде бы поехал домой.

Девушка испугалась, кинулась вдогонку. Посадил ее себе за пазуху и повез в далекий край, где поющая поземка и северное сияние. Едет Сакура и все о чем-то жалобно щебечет. «Родную сторонку оплакивает», – догадался Ивашка. Сердце кольнуло острой иглой: вспомнил родительский дом, околицу, где мальчишкой бродил босиком по жгучим росам, и вздохнул:

– Велика святорусская земля, и везде солнышко…

Едет жених с невестой, а подзимок берет свое. Зачастили утренники, протяжней по ночам воют волки. Торопит вороного коня, опасается обильных снегопадов.

Доехал до Албазинской крепости и там со своей японской принцессой зазимовал у Ерофея Хабарова. Окрестили Сакуру и обвенчали с Ивашкой. Одели в рысьи да лисьи меха, чтобы не замерзла.

Казачьи женки за зиму обучили японскую принцессу стряпать, шить, вязать – всему, что положено уметь замужней русской женщине. За это время Сакура стала мало-мало толмачить по-русски. Сдружилась с ними, ни одной посиделки не пропускала.

Но отвизжали зимние вьюги, отшумело весеннее половодье, и пришла пора расставаться.

– Эх, Ивашка, будь я помоложе – отбил бы у тебя черноглазую! – пошутил Ерофей Хабаров, провожая загостившихся молодоженов в дальний путь.

– Ивашку в обиду не дам! – грозно насупила брови Сакура.

Албазинцы дружно расхохотались, а вслед за ними и японская принцесса.

Добрался казак с юной женой в свою Пущину в начале осени, когда в притоки Лены шел косяками на икромет серебристый валек, а на полях теребили ячменные суслоны пролетные гуси.

Не успел заехать в деревеньку – колокола зазвонили, сельчане высыпали на улицу.

– Ивашка жену везет!

Хоть и чужих кровей, а красавица, каких днем с огнем по вселенной не сыщешь. Покатился по Лене слух о японской принцессе и докатился до императора Японии. Снарядил он в Сибирь самураев – разыскать Сакуру и доставить на родину. Разыскали, конечно, да никуда она не поехала от Ивашки, приросла к нему душой, как зеленая веточка ивы к бережку. Накормили, напоили самураев и отправили с ними отцу и матери подарки – черных соболей и белых горностаев…

Как-то раз уплыл на стружке Ивашка с товарищем в протоке тугуна неводить, забрел к нему в избу пьяненький Гошка Богорадников и начал к Сакуре вязаться.

– Отойди, убью! – предупредила Сакура.

Гошке даже смешно стало: ростом с вершок, а грозится! Навис медведем, хотел облапить – и не понял, что произошло! Лежит на полу – ни рукой ни ногой пошевелить не может. Еле-еле уполз от позора подальше.

Мужики в деревеньке Пущиной своих жен часто обижали. Это Сакуре не нравилось. Научила она безответных женщин кое-каким самурайским приемам. Стали драчуны с тех пор шелковыми. Батюшка в церкви не нарадуется: мужики за ум взялись!

Уважали в деревеньке Сакуру от мала, до велика. Горе какое, или несчастье случится – бегут к японской принцессе за советом или помощью. Понятно: доброе к доброму тянется.

Как ни обожал, ни берег жену Ивашка, шибко она по родине тосковала. На сенокосе, бывало, ворошит граблями сено, плывут облака по небу. Замрет и смотрит им вслед, по лицу слезы катятся. Видать, мерещились родные корабли с черными драконами на белых парусах…

Жили верная Сакура и Ивашка просто и прожили лет по сто. Детей нарожали: с виду – белые, а обличием – японцы. Сыновья переженились, дочери замуж повыскакивали, и ояпонили деревеньку Пущину окончательно.

Мелькают века, зарастают травой забвения вчерашние дороги, меняют русла реки, а потомки Сакуры и Ивашки живут и здравствуют по сей день. Называют их в народе «белыми японцами».