Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Анатолий Константинович Горбунов
Чалдоны

ЧАСТЬ 1

ЧАГОРА
Повесть

1

Смеркалось. Тайга, припорошенная тощим снегом, испуганно вздрагивала от протяжных окриков седого ворона, грозно метавшегося в гаснущем омуте заката.

Охотники торопили завьюченных лошадей: успеть бы до темноты к зимовью.

Когда конная тропа уткнулась в геологическую просеку, пролегшую через ощетинившуюся закопченным сухостойником гарь, Толя-Пузан заартачился:

– Давайте табориться. Иначе коней порешим – оставят гляделки на сучьях. И жрать охота…

Шедший в голове каравана Виктор Егоров остановился, поправил на воронке сбившуюся набок вьюшну, зачастил нервно:

– До пристанища рукой подать, а мы ночлежить?! – Окликнул маячившего позади Василия Бунова: – Эй, демократ, устал? Хватайся Пегашке за хвост…

– Спасибо за совет, – обиженно поблагодарил тот. – Сам переобуйся.

Пока Егоров препирался с товарищем, Толя-Пузан крадучись вынул из переметной сумы буханку хлеба. Откуда ни возьмись, вынырнул Буска с огрызком веревки на шее. Нагло уставился на вора желтыми мигалками: дескать, подобру поделись хлебушком, а то худо будет – растрезвоню, чем тут занимаешься.

Перед уходом в тайгу Егоров посадил никчемного Буску на привязь: зачем на охоте лишний рот? Кобель отжевал веревку, догнал караван и незаметно семенил позади, любуясь издалека на стройную сучку Зорьку.

Толя-Пузан зябко поежился, сунул буханку обратно и мстительно ухмыльнулся: «Сейчас отведаешь березовой каши, рахит…»

– Виктор, а Виктор? У нашего корыта прибыло. Буска объявился – не запылился!

По вкрадчивому голосу Толи-Пузана кобель сразу смекнул, в чем дело, но ему все уже было трын-трава. Он гордо выступил навстречу хозяину: вот он я! Хошь – казни, хошь – милуй.

Егоров сморщился, словно брусники-белобоки хватил.

– Что с тобой делать, погина колченогая, ума не приложу? На пароходскую цепь посадить?

– Этого зверя и железная клетка не удержит! – прыснул Василий.

Толя-Пузан сердито глянул на часы.

– Ого, бежит времечко…

Вот уже в небе брызнули в три звезды веселые кичиги, расплескалось по щетинистым каштакам ущербное цыганское солнышко, а пути, кажется, нет конца. Почти на ощупь шагали охотники по хрусткой тайге, осторожно ведя в поводу шатающихся от усталости лошадей.

Собаки бесшумно снуют впереди, старательно обследуют запашистые мышиные запуски, светящиеся натеки птичьего помета на валежинах, лукаво склабятся на пытающегося верховодить Буску.

– Слышь, мужики, – невесело пошутил Егоров. – Однако главным оружием на охоте будет ложка? Ешь – потей, работай – зябни, на ходу маленько спи. Бескормица. За целый день ни одной ягодки не попалось – весенним заморозком цвет пришибло…

Старое зимовье, прилепившееся к березовому сугорку напротив топкого калтуса, встретило хозяев распахнутой дверью и беспорядком.

– Поселковая шпана гостила, – определил Толя-Пузан, чиркая голубоватым лучом электрического фонарика по рыбьим скелетам и скрюченным глухариным лапкам. – Мушкорятники сопливые…

Подбадривая друг друга, охотники торопливо принялись за обычное: кто – лошадям корм задавать, кто – продукты лабазить, кто – ужин готовить. От простых грубоватых слов, которыми они перекидывались, веяло радостью обретения желанного пристанища, извечной тайной грядущих снежных переносов.

– Витя, – возбужденно тараторил Толя-Пузан, уплетая тушенку с макаронами. – Завтра с тобой займемся ремонтом избушки и дровами. Васюха коней в поселок отгонит.

– Лакея нашел! Сам отведешь. Не выболел, поди?

– Не кипятись, демократ. Ну куда Анатолий попрется со своим брюхом? Пока эта цистерна обратно прикатится, охота закончится, – разрядил обстановку Егоров. – Мог бы и я, конечно, с лошадьми управиться, да бегалки вдвое старше твоих. Принеси-ка лучше воды на утро, ближе к двери сидишь.

Ключевая струя звонко ударила о цинковое ведро, оно весело вспело, наполняясь лунным светом. Ушлый Буска припал на передние лапы, приглашая Василия к игре. Кобелю хотелось на всякий случай подружиться с ним, чтобы когда-нибудь, при кормежке, не быть обделенным. Охотник ласково потрепал подхалима за ухо и остерег:

– Смотри тут, шибко не заедайся, а то Пестря – мужик серьезный, сграбастает, мало не покажется.

Славная лайка – Пестря! И бельчонку вынюхтит, и соболишку не упустит. Сучка Зорька тоже не лыком шита. Василий глянул на нее с восхищением: «Молодчинка!» И занес ведро лунного света в зимовье, где печалился Егоров:

– Зря завезлись. Не выполним договор по сдаче пушнины. Неприятности будут…

Настырный Толя-Пузан категорически не согласился:

– На северных покатях должна уродиться голубица, позже цвела. И шишку прошлой осенью кедровка дивно в мох напрятала, и мышей в гари уйма. Куда соболь денется?

Повалились спать не раздеваясь. В щели сквозила звездная пыль: из пазов лесные птахи выклевали мох на гнезда. Василию достались дальние нары. Топилась печка – было сносно, прогорело – заворочался, завидуя товарищам: закутались в одеяла из сохатиной шерсти.

Кто замерз, тому и топить! Лязгая зубами, Василий выполз из-под вышарканной суконной дерюжки, стал торопливо щепать лучину.

Егоров радостно шепнул Толе-Пузану:

– Не выдюжил демократ, до утра кочегарить нанялся!

– Тише, обидится… – толкнул Толя-Пузан локтем.

Затряслись в шипящем хохоте, уткнувшись в изголовье немудреной постели.

Василий сердито хлопнул дверцей печки. Отогревшись, задремал, сидя на чурбане.

Было у охотников теплое зимовье. Сами ставили. И таежка была куда с добром: кедрач, сосновые боры, лиственничные охребтины…

Появился охотовед Солов – прибрал к рукам, а чалдонам сунул эту развалюху с гарями вокруг и чагорой – непролазным ольшаником и хвойным подростом. Еще и погалился:

– Не всё ли равно, где опохмеляться?

Рассвирепевший Василий медведем насел:

– В стране демократия, а ты устраиваешь геноцид?! Я буду жаловаться…

– Домитингуешь, и этого лишу, – отчеканил тот. – Для научных целей ваши угодья отведены. Понял?

Смекалистый Толя-Пузан в спор встревать не стал и Егорова за штанину одернул: молчи, смутные наступили времена. Вон заречинские мужики искали правду, и что получилось? Охотовед на пустяке подловил. Дряхлый кедр около зимовья спилили: боялись, упадет и раздавит. Обвинил супостат в браконьерстве, лишил охоты.

2

Мимолетный осмотр угодий обнадежил. На северном склоне речки Ернушки голубицы уродилось богато. Жаль, снег зачирел – не остается на корке следов драгоценного зверька. Пестря и Жулик носятся как угорелые. Нюхают соболиный синий помет, злобятся. Буска, не сходя с путика, утробно квакает на порхающих поползней. До того он худ, что и сам, наверное, не помнит, когда последний раз линял полностью. Поневоле станешь поджарым – бит смертным боем за хищение цыплят, шпарен кипятком за воровство продуктов из чуланов, побывал под колесами водовозки…

Буску потряхивало от ядреного морозца. Толя-Пузан серьезным тоном спросил хозяина:

– Думаешь, Виктор, кобеля-то дальше держать?

– А что?

– Ежели думаешь, шубу ему сшей, валенки скатай. Зима на дворе, замерзнет рахит на скаку. Ежели нет…

– На что намекаешь? – возмутился Егоров. – За это меня из дома выгонят. Ребятишки в нем души не чают. Забавляются: «Буска, чихни» – и покажут косточку. Он и радешенек стараться. Американские мультики в подметки этому клоуну не годятся…

В распадке жарко залаяли собаки. Буску как ветром сдуло с путика.

– На соболя гремят, – засуетился Егоров.

– Похоже, – согласился бывалый Толя-Пузан. Колобком покатился по чагоре на лай.

Загнали собаки зверька на прогонистую пихту. Черный мохнатый баргузин, качаясь на жидкой ветке, злобно фыркал на них, плевался тягучей слюной. Пестря и Жулик издали следили за ним, чтобы не спрыгнул и не ушел незамеченным. Буска с рыком скреб когтями снег, яростно жевал ольховые прутья, косил плутовскими глазами на подбежавших охотников: смотрите, какой я удалец!

– Виктор, лови! – скомандовал Толя-Пузан.

– Стреляй!

Хлопнула мелкокалиберка. Баргузин, изогнувшись полумесяцем, полетел вниз. Сунуть его за пазуху Егоров не успел. Откуда и прыть взялась у Буски, выхватил добычу из рук, метнулся в чагору. Хозяин с ревом упал на кобеля. Подскочили Пестря и Жулик, завязалась драка. Худо пришлось бы славному таежнику, если бы товарищ не раскидал собак.

– Разиня, – ругался Толя-Пузан. – Чуть не лишились соболя из-за твоего рахита.

Егоров обтер платочком исцарапанный нос, грубо оттолкнул от себя взбесившегося Буску:

– Цыть, погина колченогая! Оставлю сегодня без ужина…

Обратный путь был полон радости и смеха. Считай, деньги, отданные за аренду лошадей, оправдали – выходной соболишка!

Лучистая заря обещала на завтра стойкое вёдро. Зеркальная гладь застывших тальцов отражала вверх тормашками тихий морозный вечер. По чутким прутикам розовых берез, потренькивая, прыгали розовые чечеты, с дрожащих прутиков срывались и тинькали о затвердевший снег розовые листочки, не облетевшие в срок.

Голоуший Василий вышел из зимовья, лыбится:

– Здорово, мужики! Кто тебе харю так недемократично исчертил, Виктор? С рысью, что ли, дрался?

– Вон герой, – кивнул пострадавший на Буску. – Собаки ушли в гарь, а тут горячий соболиный след попался. Буска попер по нему. Догнал кота и задавил. Я – отбирать, кобель – на дыбы. – Сунул баргузина Василию: – На, полюбуйся…

Чалдон разинул от изумления рот:

– Ну Буска… Ну Буска… Плешив да умен – два угодья в нем!

Василий принес из поселка спальник на гагачьем пуху. Демонстративно расстелил на нарах. С усмешкой взирал на товарищей, лениво развалившихся на облезлой медвежьей шкуре. Егоров издевательски хмыкнул:

– Демократ ветошь прихватил. Будет чем щели в стенах конопатить. Прямо с ног сбились, мох искали, – и поинтересовался: – Как там, на Большой земле, демократия развивается?

– Развивается, дальше некуда. – Василий закурил, небрежно швырнул спичечный коробок на скобленную до желтизны столешню. – Охотоведа с Леонтием на геологической просеке встретил. Беседки^{1} рубят, капканы сторожат. Отсечь нас решили от соболиного хода.

Толя-Пузан гневно нахмурился:

– Разгар охоты с собаками – он капканить?! Загрю угробил и остальных собак порешит. Ох, доведет Солов до белого каления…

Миллионы капканов разбросаны по таежной Сибири. Гибнут в железных ловушках кедровки, дятлы, кукши… Узаконенное браконьерство! А ученые ломают голову: почему тайга хворает?

Навалились на чалдонов оккупанты разных мастей, плутовством и коварством захватывают обжитые промысловые таежки. Истребляют всё, что летает и прыгает. Вот и с появлением в поселке невесть откуда взявшегося скользкого Солова наступили для Толи-Пузана и его товарищей черные дни. Умышленно, супостат, заключает кабальные договоры с охотниками-любителями. Мотаются бедолаги по гарям и чагоре за редким фартом. Покупают на стороне в полторы цены недостающие шкурки и сдают охотоведу, лишь бы отстоять право на общение с родной тайгой.

Солов удивляется:

– Откуда берете?!

– С кудыкиной горы, – хитро щурится Толя-Пузан.

Тихо в зимовье, даже слышно, как тикают ручные часы. Не шорохнется за подслеповатым оконцем ленская тайга, насторожилась. Много по ней прошло разного люда, и сколько пройдет еще! У одних останется на всю жизнь благодарность в сердце за ее материнскую доброту, у других – ненависть и хищный оскал.

Шебуршит под столетней мышь, собирает хлебные крошки. Новая хозяйка зимовья объявилась! Старая долго жить приказала: прогрызла ичиг – и покарали. Охотники невольно вспомнили, как поленом гоняли пакостливую леснуху по зимовью. Сами виноваты – смазали обутки рыбьим жиром, чтобы они меньше намокали…

– Хватит, народные мстители, хохлиться! – нарушил гнетущую тишину Василий. – Чай варить будем?

– Чай не пил, какая сила? – встрепенулся Толя-Пузан.

– Чай попил, совсем ослаб! – поддакнул Егоров.

Слетела шелуха печали с обветренных лиц. Воспоминание

о казненной без следствия и суда мышке настроило на воинственный лад. Василий хорохорился:

– Обязательно поеду в область. До губернатора дойду, но выведу Солова на чистую воду.

– Тройку сейчас закладывать, или маленько погодя? – на полном серьезе подхватил Егоров.

– Буску запрягай, – солидно посоветовал Толя-Пузан. – Он мигом домчит.

Зимовье дрогнуло от хохота…

Среди блескучих звезд кружится древняя Земля со всеми ее радостями и горестями. От вечного кружения еле заметно завихряются и трепещут тончайшие берестинки на стволах добрых деревьев. Так они похожи, эти берестинки, на судьбы человеческие!

3

Тайга в проталинах. Расцвел тальник по второму кругу. Какая тут охота?

Хвоя с лиственницы не опала, и хариус не торопится спускаться вниз по речке Ернушке на зимовальные ямы: жадно берет черную мушку с малиновой головкой, серебряную мормышку с подсадкой короеда…

Богато наловили охотники рыбки, еле-еле доперли до зимовья. Сидят у костра, чистят да солят. Завтра опять пойдут.

Маются собаки от безделья. Пестря и Жулик сидят на привязи, скулят – волюшки просят! Куда их в бесснежье отпустишь? Широко ходят, канут – и следа не найдешь.

Зорька лукаво лизнула раздувшегося от рыбьих потрохов Буску и оглянулась на Пестрю. Тот ревниво рыкнул. Буска поднял трубой хвост и вызывающе ступил в поле досягаемости, нагло уставился на Пестрю: ну-ка, кто кого пересмотрит? Моргнул – и кубарем покатился в костер. Толя-Пузан молнией выхватил забияку из огня, отшвырнул в кусты:

– Охолонись в ключе, рахит…

– Схлопотал, погина колченогая, – позлорадствовал хозяин. – Нарвался на пердячую траву?

– Я его предупреждал: не лезь к Пестре. Не послушал, – рассмеялся Василий и погрозил Зорьке: – Добалую, проказница…

Изрядно Буска опалил хвост, но это не мешало ему в отместку Пестре безнаказанно увиваться за стройной Зорькой. Она и сама с удовольствием заигрывала с ним. Егоров, наблюдая за растрепанным волокитой, диву давался:

– Смотреть не на что, шкура да кости, а ухажерки с ума по нему сходят?!

– Бабы – они и есть бабы, – мудро изрек Толя-Пузан. – Чем страховитей, тем для них милей. Взять меня, к примеру… Руки-ноги из брюха растут. Глаз узкий, нос плюский. Старухи мной непослушных внучат пугают! А Тамара готова на божничку посадить, пятки целовать. Изменишь, говорит, убью, чтобы никому не достался. Жуть!

– Подумаешь, страсти-мордасти, – ухмыльнулся Егоров, ловко распластывая на площине багровоперого хариуса. – Вот я натерпелся страху из-за Буски! Как-то прислал мне повестку наш участковый. Я завибрировал: в чем дело? Вроде ничего грязного за спиной не имею. Прихожу, Фомич и говорит: «Заявление на тебя, гражданин хороший, поступило – от алиментов укрываешься». Я выпучил шары: «Какие алименты?! Все дети при мне…» Хмыкнул участковый, привел в свой дровяник, а там щенята – копия Буски: такие же белые стрелки между ушей, на задних лапках прибылые коготки. «Родниться или судиться будем?» – спрашивает Фомич. Пришлось топать в магазин. Так что следи за своей Зорькой, Вася. Заранее предупреждаю, чтобы потом обиды не было. Я не магнат – с каждым встречным-поперечным родниться.

На поленницу дров сел ворон – седой до последнего перышка! Звонко щелкнул клювом – поздоровался.

– Прилетел, вещун! – обрадовались охотники. – Рассказывай: где был, что видел?

Частенько навещает их седой ворон. Подружились еще в старой таежке, где сейчас орудует Солов. Не по нраву пришлись древней птице ухватки супостата, так и норовит продырявить из карабина.

Толя-Пузан подкинул в небо хариуса, вещун взметнулся с поленницы, схватил гостинец и понес в калтус. Буска, задрав морду, ринулся вдогон. Ударился о дерево, пронзительно заойкал от боли. Пестря и Жулик радостно осклабились.

Искони живет среди чалдонов поверье: убьешь ворона – жди беду. Таежники относятся к нему с благоговением. И сохатого на жировке, и медвежью берлогу покажет.

Охотники сияют: появился вещун – всё ладно будет!..

Стоят золотые деньки. Празднично лучится речка Ернушка, вьется шелковой стежкой-дорожкой между голубичников и крутых распаденок. Охотники не зевают, берут, что Бог дает. Не успеет мушка упасть на струю – жирный хариус сидит на крючке.

Солов тоже не дремлет. Сторожит вдоль геологической просеки на проходного соболя капканы. Ставит их охотовед дуплетом: один – на конец жерди, другой – на пол. Приманку на тонкой проволоке подвешивает. Плотно с Леонтием беседки рубят, ни один голодный зверек мимо не проскочит. На собак надёжи нет – бестолковые. Не везет на них охотоведу. Добренькую приобретет – тут же отравят. Подкатился он раз к Толе-Пузану: отдай Загрю – получишь заречинские угодья. Отказался чалдон, а зря… Угодил кобель в двухпружинный капкан, поставленный на черно-бурую лисицу, лишился передней лапы.

– Леонтий, родилась голубица-то на Ернушке? – спросил батрака начальственным тоном Солов.

– Худо, – соврал Леонтий; он бегал туда помушкарить. Исподлобья зыркнул на супостата: «Ернушку нацелился заграбастать?! Погоди, намажу капканы керосином, наловишь соболей…»

– Так-так, худо, значит, – облегченно вздохнул Солов. И неожиданно разоткровенничался: – Хочу выкурить Пузана с дружками оттуда.

– А повод? – Леонтию стало противно.

– Найдется! Я им, кроме соболей, аж двести хвостов белки влепил в договор. А где она? От сосновой шишки передохла.

Батрак пригубил из фляжки самогона, занюхал рукавом.

– Не дразни мужиков. Они долго запрягают, но быстро ездят. Особенно берегись Толю-Пузана. Говорят, его прадед любил человечинкой полакомиться.

– Мы пуганые! – поежившись, хихикнул охотовед. – Считай, отходил Пузан в тайгу. Место фашисту за решеткой. По поселку шастал, подписи исподтишка собирал с требованием выдворить из страны Гайдара, Чубайса…

– Уморил, паря! – покатился Леонтий. – Точь-в-точь как в анекдоте. Завелись у Ваньки-встаньки глисты в животе. Пошел в больницу, ему прописали тыквенные семечки. Он стал их принимать, глисты и заорали: «Где демократия? Где справедливость? Долой русский фашизм! Мы здесь родились – это наша родина!»

Солов окинул презрительным взглядом усохшего от пьяни батрака: гнать надо – белая горячка на пороге.

Нравится супостату «демократический строй». Грабь, топчи, унижай… Одно беспокоит: вдруг власть перевернется? Тогда не сплавишь пушнину в Москву, не наймешь батрачить за выпивку и харчи даже таких, как этот алкаш.

Леонтия надломило горе: семья отравилась старым комбикормом, хранившимся в цинковом баке. Хлеба купить не на что, жена и наварила скотской каши…

Захлестнула поселок мертвой петлей безработица. Люди едят что попало. Каждый день похороны: безропотно освобождает народ свою отчую землю для будущих заморских хозяев.

Вспомнилась зеленоглазая Клавдия, дети… Леонтий тайком смахнул горючую слезу со щеки: «Не уберег сердешных…» Чуяло сердце беду, а нищета пересилила, уехал на попутной моторке в город продать свою кровь – детям на сахарок.

Бесы правят страной. Сколько из-за них замерзло под заборами бездомных ребятишек, сколько честных людей руки на себя наложило… Довелись Леонтию расставаться с жизнью, просто так не уйдет – пару бесов за собой в могилу, да прихватит. Глядишь, чище станет на отчей земле.

– Чего как вареный? – напустился на батрака Солов. – Руби еще одну беседку, и закругляться будем.

К ночлегу вернулись поздно. Леонтий вынул из-за опояски топор, зло всадил в чурбан, опорожнил из фляжки одёнки самогона и рухнул на жесткие нары. Охотовед для блезиру пожурил:

– Опять без ужина лег? Приснятся цыгане. Хошь, гренки сварганю?

– Сам грызи свои хренки, – огрызнулся Леонтий. – Плесни лучше, а то всю ночь шарахаться буду.

«Дулит зелье, как мерин воду из проруби, успевай подсвистывать», – расстроился охотовед. Вышел в сенцы, набулькал из канистры вонючей жижи в склянку.

– На!

Себе – приготовил баранину с картошкой. Поел не спеша. Остатки ужина скормил первоосенку Угадаю – выгонку от зверовых лаек, купленному за гроши у вдовы лесника.

Вслух еще раз обозвал Толю-Пузана фашистом, погасил керосиновую лампу и сладко уснул на мягкой постели. Завтра он пойдет в тундрочку, ставить петли на сохатых: обожает дичинку теща! Леонтия отправит чистить путики, чтобы зимой не запинаться на лыжах о валежник.

На улице жутко плакали собаки. Ударит мороз, и хозяин пустит их в расход. Будет чем кормить батрака и Угадая.

4

Полетела хвоя с лиственницы, и жор хариуса обрезало.

– Все мушки перепробовал, – пожаловался Егоров обленившемуся Толе-Пузану, обиравшему с кустиков голубицу. – Скатилась рыба.

– Не хнычь, и так дивно настегали, – пристыдил тот. – На три вьюшны с хвостиком…

– Чур! – на всякий случай подстраховался Василий. – Заявляю демократично: за конями ты, Анатолий, потопаешь. Стройным и легким стал: перо воткни – полетишь.

Толя-Пузан пропустил его слова мимо ушей, бросил горсть голубицы в рот, закатил глаза от наслаждения:

– Сладка ягода, не зря ее соболишки любят, – блаженно повалился на мох. – Поясницу чтой-то ломит, снег, наверное, хряпнет.

– У заядлого таежника завсегда к ненастью рога ноют, – подколупнул Егоров.

– Сам ты – баран коронованный! Эх, добыть бы мясца… Лицензию на сохатого приобрели, а не телимся.

– Повременим, – остудил его пыл товарищ. – Теплынь несусветная, прокиснет мясо. Правда, Буска?

Кобель в знак согласия вильнул опаленным хвостом, подозрительно заозирался по сторонам, втягивая норками лесной дух: не пахнет ли квашеным зверем. Поднял заднюю лапу и побрызгал на ичиги Толи-Пузана.

– Цыть, рахит! – брезгливо дернулся любитель мяса. – Березовой каши захотелось?

Буска ухом не повел. Дерганул ягель когтями, чихнул и важно засеменил к зимовью, где запасливая Зорька спрятала под ольхой крылышко рябчика.

Тут как раз Зорька тонко запричитала на релке. Охотники вздрогнули.

– На глухаря поет! – Василий бесшумными, пружинистыми скачками заторопился на зов. Огромный петух сидел на суку присядистой сосны и, похрюкивая, дразнил собаку. Стрелок зашел птице в затылок, стегнул крупной дробью под перо.

Эхо выстрела прокатилось по хребтам и растаяло, будто и не было смерти.

Вскипая на щербатых валунах, струится в жизнь солнцеликая речка Ернушка, работящие дятлы озабоченно простукивают хворые деревья, серебристым хариусом в бездонном небе плывет самолет.

Обманутая нежданно вернувшимся бабьим летом, вслед за тальником расцвела и брусника, но испуганный звон ее розовых колокольчиков тонко намекал миру, что не за горами суровые перемены.

Толя-Пузан оказался прав: ночью щедро выпал снег. Подморозило крепко.

С утра пораньше охотники разбежались по таежке пытать охотничье счастье.

5

Тянутся бурые пятна затесов по гребню хребта, манят охотника в дремучую даль. Где-то впереди снует проворный Жулик, позади – утробно квакая на синичек, плетется Буска.

Вышел из себя хозяин, выломал прут.

– Буся, Буся… Иди сюда, мой сладенький…

Ага, тороплюсь! Буска шарахнулся в чагору… и взвизгнул. Зарокотал басисто Жулик.

Егоров метнулся к собакам. Они лаяли на сухостойный кедр, с ветвей которого, шевелясь на ветру, свисал беличьими хвостами бородатый мох.

– Понятно… – улыбнулся зловеще охотник, выискивая прут пожиже. С кедра посыпалась кухта.

– Соболь?!

Зверек притаился в развилке, сразу и не заметишь… Гнал его Жулик, а слава досталась Буске – он первым голос подал!

Выбравшись на путик, охотник бодро заторопился навстречу разгорающемуся дню, расхваливая на все лады Буску за царский подарок.

Неожиданно тропу пересек свежий соболиный след. Жулик равнодушно понюхал и побежал дальше.

– Добытый соболишка натоптал! – догадался Егоров. – Зверек убит, а следы живут?! – удивился.

Бестолковый Буска азартно бросился взадпятки по следу. Чем дальше он скакал, тем слабее становился запах соболя. Наконец кобель опомнился и остановился. Испуганно огляделся и потянулся обратно. Охотник сидел на дуплистой колодине, курил, пуская сизые колечки. Вокруг обильно набродил соболь. Жулик рыскал широкими кругами по голубичнику, выискивая выходной след. Буска подбежал к хозяину, лизнул руку, упал на снег, вывалил язык.

– Опрофанился? – ласково спросил охотник.

Кобель в ответ затаращился на колодину, вскочил, поцарапал ее, прислушался – и давай драть-щипать клыками. Жулик – будто вырос из-под земли. Метнувшийся из дупла соболь угодил ему в пасть. Он жулькнул его и выплюнул на снег. Ощетинился на Буску – не подходи!

– На соболе сидел?! – изумился Егоров. – Кому расскажи, не поверит.

Посохом обивая с чагоры рясную кухту, спустился в рассошку – самый короткий путь к зимовью…

Толя-Пузан потрошил у костра тетерю. Василий чистил картошку. У пустого корыта вились оголодавшие Пестря и Зорька.

Охотники огорченно переговаривались. Откуда быть веселью? Считай, пустыми вернулись.

Вдруг собаки насторожились и взлаяли. Из березняка выскочил Жулик, они радостно обнюхали его, как будто век не виделись. Вскоре появился хозяин, а за ним – Буска.

– Чем, Витя, осчастливишь? – с усмешкой поинтересовался Толя-Пузан.

– Фирма веники не вяжет, на ковригу масло мажет. – Егоров повесил ружье на деревянную спицу под крышей, устало сбросил поняжку, развязал притороченный к ней брезентовый мешок. – Вот… Буска отличился…

– Местные соболишки, – заключил Толя-Пузан, ощупывая зверьков. – Жиру-то нагуляли! А у нас плохо: Васюха бельчонку опромышлял, я – тетерю.

Буске наособицу сварили суп из беличьей куряжки и птичьих потрохов.

– Ешь, кормилец ты наш…

На ночь героя запустили в зимовье. Лежа под нарами, он слушал сквозь дрему рассказы о своих таежных подвигах и, в знак согласия, громко пускал ветры.

Недолго барствовал кобель, открыто издеваясь над Толей-Пузаном. Зачастили пороши вперемежку с трескучими морозами. Кедровый стланик придавило сугробами, с гольцов покатился соболь, за которым приходилось пластаться с утра до вечера. Обитателям старого зимовья стало не до Буски. Отощавшие за промысловый день собаки, жадно хватая из корыта немудреный корм, свирепо косились на бездельника и рыкали. Зорька спала теперь около Пестри, чтобы захандривший Буска не беспокоил ее по ночам своими жалобами. Осунувшийся хозяин почти не обращал на Буску внимания.

Толя-Пузан собирал должки – злорадствовал:

– Повесил, рахит, буйную голову? А то проходу не давал, на рожон лез.

Один Василий, постоянно кормивший собак, нет-нет, да приголубит:

– Не горюй, Буска, твои звездный час еще впереди…

Тайком впустит в зимовье, где кобель затаится под нарами

тише воды ниже травы, чтобы Толя-Пузан не дознался, за шиворот не выбросил на мороз.

Однажды, в оттепель, охотники выкроили себе выходной: ослабли мужики – харчи никудышные. Нагрели воды, помылись. Гоняют чаи, толкуют о житье-бытье.

– Эх, сохатинки бы… – мечтательно вздохнул Егоров. – Пропала лицензия…

– Зато мясо не проквасили, – поддел Толя-Пузан. – Сам виноват, умник. Сиди теперь на рыбе и собольих куряжках, – сунул ноги в кирзовые опорки и вышел угомонить скулящих на привязи собак.

Над калтусом вьется седой ворон. То падает вниз, то взмывает вверх. Доносится душераздирающий вой Буски.

– Виктор, выручай рахита! – ехидно крикнул Толя-Пузан. – Задолбит вещун.

Егоров нехотя высунулся из двери, прислушался.

– Что-то здесь нечисто…

Под издевательские шуточки товарища схватил ружье и патронташ, скрылся в мокром калтусе.

Сохатый, с обрывком троса на шее, обессиленно упал на колени. Трос закусило в ушке, и петля не могла ослабнуть. Бык, задыхаясь, хрипел со свистом. Тяжелые рога выворачивали горбатую морду набок, на дрожащих губах висела кровавая пена. Буска сидел около попавшего в беду зверя и, взирая со страхом на вьющегося седого ворона, выл.

Оттепель заглушила гром выстрела. Седой ворон торжественно опустился на корявую лиственницу, победно курлыкнул. Сколько на своем веку он перевидел смертей! Каждая для него была – пир на весь мир.

– Айда зверя свежевать! – всполошил товарищей запыхавшийся Егоров.

– Неужто Буску заклевал вещун? – воткнулся занозой Толя-Пузан.

– Не болтай, пошли…

Следы на снегу рассказали, откуда прибрел бык. Вот тебе и научные цели!

Охотники перетаскали к зимовью мясо, залабазили. Шкуру мездрой наружу повесили на высокий пень – птички быстро обезжирят.

Василий на скорую руку сгоношил праздничное застолье. Егоров рассеянно тыкал вилкой в сковородку и молчал.

Толя-Пузан участливо спросил:

– Чего, Витя, пригорюнился? Или жареха не по нутру?

– Муторно. Беззащитного зверя ухайдакал.

– Брось тень на плетень наводить. Не жилец он был. Поступок твой вполне демократичен, – успокоил Василий. – А ты, Анатолий, если еще раз хоть пальцем тронешь Буску, самого выгоним жить на улицу. Понял?

По-барски развалившийся у порога Буска благодарно чихнул.

Толя-Пузан покаянно грохнулся на заостренные от постоянных соболиных погонь мослы.

– Прости, рахитик, дурачину! Отныне: моя чашка – твоя, твоя – моя…

От хохота задребезжала печная труба.

6

Идет Солов по геологической просеке, матерится. Не лезет соболь в капканы: потопчется-потопчется и – на речку Ернушку. Зависть гложет охотоведа: Пузан с дружками не упустит момента, наколотит соболей сверх договора. Нагрянуть бы с проверкой, да боязно. Один! Тем более пьяный Леонтий проговорился… Поневоле поверишь, если по телевизору в натуре людоедов показывают. Он представил, как Пузан разделывает его топором – бросило в холодный пот. Вспомнил участкового милиционера. Вязался Фомич в напарники. Отказал: жаль пушниной делиться; и свои таежные проказы на вид выставлять опасно. Сейчас бы ой как пригодился участковый милиционер!

Вот опять соболь наследил вокруг нижнего капкана, а приманку не тронул. В чем причина? Солов задумчиво потеребил рыжую бородку.

– М-да… Куда ни кинь – везде клин…

Намедни сохатый попал в петлю. Всё перехряпал, испахал. Яму по пояс копытами выбил. Открутился, сволочь… Осталась теща без дичинки. Огневая баба – жоркая на любовь! У дочери за спиной с зятюшкой кувыркается.

Поднявшись на тягун, Солов остановился передохнуть. Приложил к разбитым губам комок талого снега. Здорово отхлестал батрак. Ростом невелик, а плюхи увесистые.

Дело было так. Наворотил он в чашку Леонтию вареного мяса.

– Ешь, набирайся сил, скоро на лыжи вставать.

Тот ел-ел, как подскочит:

– Собачину подсунул, курва?!

– Сам курва! – вздыбился оскорбленно охотовед. – Баранина это…

– Кому арапы заправляешь? Ребра-то круглые! – Леонтий нахлобучил ему чашку на голову, прошелся кулаком по кривым зубам, шапку в охапку и подался в поселок. За батраком увязался и Угадай.

Подумаешь, собачина… Солов со студенчества ее употребляет – и ничего, живой. Завтра он тоже выбежит, пушнину принимать…

Седой ворон резким окриком вспугнул его мысли. Птица кругами парила в небе, внимательно рассматривая стоящего на опупке тягуна человека. Охотоведу стало не по себе.

– Несчастье ворожишь? – вскинул карабин и выстрелил. Птица винтом пошла к земле, скрылась в хмурой покати.