Текст книги "Чалдоны"

Автор книги: Анатолий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Наломал березовый голик, вымел снег из шитика, разбил шестом заледок и выбрался на струю. Ходом проскочив Дунькину шиверу, оглянулся на знакомый осередок: на нем девушка в синем сарафане и парень в алой рубахе, взявшись за руки, стоят. «Шугу прет, а они по-летнему одеты?!» – удивился Гаврила, начал было разворачивать шитик, чтобы подобрать их, но неведомая сила заставила его отказаться от своего намерения. Еще раз оглянулся: никого нет. «Что только не примерещится на этой Дунькиной шивере», – улыбнулся он.

Пустой шитик, подминая под себя летящее навстречу время, чуть ли не парил над водой, радуясь, что до конца пути осталось совсем недалечко.

Вон и Степка с Иваном шапками с берега машут.

ПАРУС ОДИНОКИЙ
Рассказ

Солнцеволосая Лизавета ласково потрепала Медведушку за седую бороду:

– Вставай, горюшко мое, на синее море пора!

Встрепенулся, глянул привычно в окно на погожее утро и насторожился: чего-то не хватало там. Ошарил глазами пустой прямоугольник неба и догадался: стрижи улетели! Быстро летушко промелькнуло. Доживет ли до следующего? Стар и хвор. Каждый прожитый день – подарок от Господа.

– Вставай, вставай, – настойчиво повторила внучка и влюбленно прижала морщинистую руку деда к своей щеке.

Первым делом погляделся в зеркало: в порядке ли борода? Намедни Лизавета пыталась подстричь деда: прилег отдохнуть после рыбалки – наставила ему проплешин. Пришлось бриться наголо. Борода оказалась в порядке.

Изо всех сил старается бойкая внучка хоть чем-то помочь своему ненаглядному Медведушке. Посуду моет, пол подметает… Вчера, например, чуть не заблудилась в пене – рубашку ему шампунем стирала. Как-нибудь выберет момент и бороду разукрасит акварелями – соседи ахнут от зависти: какой деда красивенький! Некому приглядывать за Медведушкой, кроме Лизаветы. Бабушка давно умерла. Дети живут отдельно. Работают от зари до зари, вот и сплавили дочку к нему на лето.

До синего моря шаг шагнуть, но маленькой рыбачке не терпится, она уже оделась и обулась, поставила у двери свою раздвижную удочку – вместо крючка на капроновой ниточке привязана гаечка.

– Не суетись, успеем нарыбачиться. Вон обутки-то на разные ноги напялила, – проворчал Медведушка, наливая в походный термос прохладный черничный морс. – Тебе, Лизавета, парнишкой бы родиться. Пять лет, а на рыбалку заядалистая – шибче некуда.

– Деда, отвяжи гаечку, привяжи крючочек…

– Рановатенько тебе крючок привязывать, подрасти сначала.

– Дедушка-Медведушка, – надулась внучка.

– Лиза-каприза, – не попустился тот.

Нашла коса на камень. Удочку с гаечкой Лизавета принципиально оставила дома. Сколько можно рыбок смешить?

Подлеморье усеяно пластиковыми бутылками, ошметками зернистого пенопласта, разовыми шприцами и прочей дрянью, привезенной из-за границы. Синее море не терпит грязи, и когда ее накапливается невпродых, оно, разгневавшись, выбрасывает брезгливо все эти отбросы чужой цивилизации обратно на сушу, как можно дальше от себя. Жарок нынче август. Илья-пророк давно на старой таратайке по облакам прогромыхал, а горожане продолжают купаться. Вон их сколько спозаранку пришло! В советское время здесь праздных людей куда меньше было.

Дед и внучка, обойдя стороной неряшливое лежбище горожан, где о битое стекло немудрено покалечиться, спустились к самой кромке воды и заспешили вдоль берега к вчерашнему месту рыбалки. Зря торопились, там уже маячат два знакомых китайца. Завидев их, Медведушка осерчал:

– Снова хунхузы опередили. Ну что с ними делать, а?

– Спать меньше надо, – подковырнула Лизавета. – Говорила: пойдем-пойдем, пойдем-пойдем… Не слушался!

Эти, с гвардейской выправкой, гости из Поднебесной показались такими вежливыми при первом знакомстве, что Медведушка открыл им даже несколько рыбачьих секретов. Китайцы ответно, в знак благодарности, преподнесли мухобойку, которая нужна была ему, как собаке пятая нога. Мух-то в квартире нет. Преподнесли – и выжили Медведушку с прикормленных мест. Возьмут с двух сторон в клещи и на правах закадычных друзей давай на его поплавок свои снасти кидать. Оказались ничем не лучше многих иркутских любителей порезвиться на готовеньком.

Подойдя к ним, Медведушка посовестил:

– Худо поступаете, лезете на чужинку. Берега мало, что ли?

Первый китаец буркнул:

– Твоя вредный…

Другой добавил осуждающе:

– Революция… Харбин… Моя молчала…

Смекнул Медведушка, о чем речь, и срезал умника:

– Грех бедой попрекать. Русские люди от комиссаров спасались. К тому же они на ваши уловистые места не зарились.

Уж на что Лизавета миролюбива, и та ополчилась: отважно погрозила прутиком:

– В угол захотели?

– Так их, ненаглядушка! – похвалил Медведушка отчаянную внучку.

Китайцы расхохотались и демонстративно отвернулись: валите, мол, отсюда, хозяева нашлись…

Дед и внучка облюбовали мысок по соседству. Синее море тихо позвякивает о каменистый берег прозрачными плавниками, в таинственной глубине то вспыхивают, то меркнут чешуйчатые звездочки юркой плотвы, колеблются зеленые шелка пышных водорослей.

Старый рыбак лукаво улыбнулся. Сегодня он подготовил сюрприз для китайцев: взял три удочки. Две, с пустыми крючками, устроил на рогульках по бокам, а третью, с насаженными мелкими опарышами, закинул посередке. Довольный, уселся на раскладной стульчик. Китайцы косятся: опять седой лис (колдун) будет таскать рыбу одну за другой, а его бойкая лисичка – визжать от восторга.

– Подкорми рыбок, – деловито напомнила Лизавета, с любопытством разглядывая снующих у берега усатых бормашей. – Деда-а-а, почему бормышки бочком плавают?

– Такими родились.

– Так я и думала, – авторитетно согласилась внучка и стала перебирать камешки. Нашла круглую плиточку. – Я «блинчик» съем?

– Что ты! – медовым голосом пропел Медведушка. – Рыбок распугаем. – Только разреши, водяному тошно станет от этих «блинчиков».

Пшенная каша, густо сваренная с цветками донника, как всегда, пришлась плотве по вкусу. Медведушка снимал с крючка пойманных чешуйчатых звездочек и передавал Лизавете. Та вместо того, чтобы класть их в садок, отпускала на волю. Рыбки, прощально помахивая хвостиками, проворно убегали в синее море.

Что творила озорная девчурка, старый рыбак не ведал, он вошел в раж и видел только свой поплавок. Вдруг из воды испуганно брызнула молька, со дна пошли крупные пузыри. Поплавок тихотихо поехал в сторону и лег. Медведушка плавно подсек. Удочка согнулась в три погибели. У него радостно екнуло сердце: «Лещ!» Осторожно приподнял тяжелую рыбину на поверхность воды, живая плаха глотнула воздуха и, обмерев, послушно покатилась на натянутой до жужжания леске к берегу.

Лизавета застыла от испуга, такого огромного обитателя синего моря она видела впервые. Округлив от страха небесные глазенки, пролепетала, заикаясь:

– Это морской царь?

– Конечно! Смотри, весь в золоте… – поддакнул счастливый Медведушка, осторожно вталкивая леща в садок. И вдруг изумленно уставился на внучку: – Вот те на… Где остальная рыба?!

– Отпустила погулять. Она же снова поймается.

– Ну, коли так, ладно, – согласился Медведушка, но для порядка построжился: – Морского царя не отпусти, иначе поссоримся.

– Он же пальчик откусит, – успокоила внучка.

Старый рыбак поймал еще одного леща, которого тут же окрестили морской царевной. Прибежавшие китайцы шумно пристраивались справа и слева, но закинуть свои снасти Медведушке на поплавок им не давали расставленные по бокам удочки. Спугнули прикормленный косяк и, досадливо морщась, вернулись на старое место.

Медведушка лихо сдвинул фуражку набекрень, озорно подмигнул внучке:

– Давно надо было от них таким Макаром спасаться. Дружба дружбой, а табачок врозь. Кого обловить захотели, меня – волка морского! Еще не родился тот герой…

– Родился, – встала поперек Лизавета.

– Кто?! – Дед аж привстал со стульчика от изумления.

– Я! – хитро щурясь, заявила внучка. – Привяжи крючочек и сам увидишь.

– Ишь ты, как тонко подвела, – усмехнулся Медведушка. – Ладно, на будущий год привяжу. Посмотрим, кто кого обловит.

После недолгого затишья опять начала брать плотва, притом крупнее, чем прежде. На радость старому рыбаку китайцы тоже замахали удочками – пусть себе ловят и не мешают соседям.

– Я же говорила, рыбки снова поймаются! Они даже подросли! – торжествует Лизавета: солнечные струйки волос текут по счастливому личику, небесные глазенки сияют.

Как зорко ни следил Медведушка за бойкой девчуркой, умудрилась все-таки отпустить несколько рыбок погулять и подрасти. Синее море благодарно лыбится маленькому человечку, нежно целует детские ручонки, собирающие золотые копеечки – чешую от лещей, рассыпанную вокруг садка. Лизавета аккуратно складывает их на листочек подорожника. Завтра, если дед не привяжет крючочек, она не будет ждать будущего года, а пойдет в магазин и купит…

– Отгадай загадку, – окликнул Медведушка. – Таня, Маня, Лизавета плавали на лодочке. Таня, Маня утонули. Кто остался в лодочке?

– Лизавета…

– Получай за это! – протянул ириску дед. Себя тоже угостить не забыл.

С интересом разглядывая на фантике Буратино с золотым ключиком, Лизавета рассудила по-хозяйски:

– Половинку скушаю, а остальное на потом приберегу.

– Прячь подальше, иначе съем, – честно предупредил Медведушка, со своей он уже расправился.

– Воровать нельзя, зубки выпадут, – припугнула находчивая девчурка и отправила ириску целиком в рот.

Солнце к зениту – время к обеду. Вода, кажется, дымится от зноя. Плотва клюет все хуже и хуже. В прибрежном разнотравье без устали стучат молоточками трудолюбивые кузнечики, куют на будущие дни бездождье. Замерли на розовых трубчатых ножках в ожидании ветерка прозрачные шарики переспевших одуванчиков. Август пропитан запахом гари, это лесные пожары справляют праздник смерти, водят огненные хороводы вокруг огромного города. С тревожным свистом низко над синим морем проносятся в поисках пристанища и корма грустные стайки клестиков. Некуда им деться: из века в век коротают они свирепые зимушки среди хвойных хребтов и угрюмых сугробов.

– Жгут Сибирь… – Медведушка с жалостью посмотрел на беспечно игравшую золотыми копеечками внучку. Пылает отчая земля – выродились защитнички, осталась одна Лизавета с прутиком.

Развалившись среди битого стекла и объедков, хлебают пиво, обкуриваются «травкой» и сквернословят, равнодушные к своей судьбе живые трупы. Лежбище горожан пышет утробным смрадом. В мутном мареве, как шприц наркомана, торчит телевизионная вышка.

Медведушка не заметил, как и задремал под мрачные раздумья. Пригрезилась ему мерзкая картина. Будто он, молодой-молодой, сидит в родительской избе, пьет чай за скобленным до желтизны столом. Окна и двери распахнуты. Свежо! Тут откуда ни возьмись, врываются черным клубком в избу навозные мухи, да не простые, а говорящие. Вьются, гадят, митингуют: «Долой мухобойки – оружие массового поражения! Да здравствуют свалки!» И под шумок откладывают-откладывают опарышей в горшки, чугунки и разные там корыта. Опарыши – отборные, самый раз лещей на таких ловить! Нагреб их Медведушка совковой лопатой полную бочку, а сверху мелкой металлической сеткой запечатал, чтобы по белому свету не расползлись. Такой визг навозные мухи подняли, хоть уши паклей затыкай: «Свободу жертвам рыбоедов! Смерть бритоголовым!» С макушки до пят Медведушку обмарали. Не стерпел, выхватил из-за голенища припрятанную на всякий случай дареную мухобойку и пошел шлепать…

Очнулся: внучка около хлопочет, гладит ладошечкой по бритой голове:

– Горюшко мое, ты же со стульчика чуть не брякнулся. На, выпей морсика…

Надела на него фуражку и взабродку вытащили из воды упавшую удочку.

– Довоевался, герой, – рассердился на себя Медведушка. – Однако пора домой собираться. – По лицу скользнула тень печали: вдруг родители устроили Лизавету в детский сад и вечером заберут к себе? Перед глазами свистокрылым стрижом промелькнуло счастливое лето, проведенное с внучкой на рыбалке. Доживет ли до следующего? Если доживет, обязательно привяжет Лизавете самый лучший крючочек. И, дружески глянув на маячивших недалечко китайцев, озорно подумал: «А мухобойка-то хоть и во сне, но пригодилась…»

Набежавший сиверок покачнул раскаленный зноем певучий колокол неба. Тревожный гул поплыл над синим морем и превратился вдали в сияющее облачко.

– Парус, парус! – обрадовалась Лизавета, тыча пальчиком в сияющее облачко. – Белеет парус одинокий в тумане море голубом, что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном… – Повернулась к Медведушке: – Деда, знаешь, кто ты? Парус одинокий! А я – твой ветер…

СНЕГИРИ
Рассказ

Живет Гоша на лесном кордоне, далеко-далеко от села. Отец – егерь: за диким зверьем присматривает. Мать по хозяйству хлопочет.

Нет у мальчонки ни братика, ни сестрицы, но ему все одно не скучно. Весной – ручейки отводил из ограды, за бурундуками наблюдал, летом – сено с отцом косил, хитрых гольянов в речке удил, осенью – шиповник и бруснику с матерью собирал, за поздними стрекозами гонялся, а вот зима пришла – лайку Найду, кота Ваську кормит, на салазках с горки катается и книжки с цветными картинками листает. Особенно ему нравится книжка, где алые-преалые яблочки нарисованы.

– Мама, яблочки растут в тайге? – спросил однажды Гоша.

– Что ты, сынок! Они в теплых краях наливаются, – ответила мать.

Не поверил. Если рябина в тайге есть, то и яблочки должны быть. Вот вырастет он большим-пребольшим и обязательно найдет их!

Катался раз Гоша с горки. Катался, катался – и вдруг встал, как вкопанный, глазенки выпучил: на голой березе два алых-преалых яблочка выросло?! Бросил салазки и кинулся к березе. Высоко висят, рукой не достать. Хотел было влезть на березу, не смог – ствол гладкий, за ветки даже с подпрыгом не ухватишься. Что делать? Может, по стволу постучать, яблочки и упадут? Так отец осенью шишки за огородом бил: ударит по кедру деревянным колотом-молотком, они градом сыплются на мох.

Нашел смекалистый Гоша палку-скалку, стук по березе – яблочки сорвались с ветки и полетели… в небо. Мальчонка от удивления рот разинул: вроде бы вниз яблочки должны упасть, а они вверх полетели?!

Пришел Гоша домой расстроенный.

Мать ласково спрашивает:

– Что, Гошенька, такой печальный?

– На березе два алых-преалых яблочка выросло, – отвечает. – Хотел их сбить палкой-скалкой, а они улетели в небо.

Улыбнулась мать, погладила сыночка по голове:

– Не кручинься, Бог даст, новые нальются. Раздевайся, ешь да спать ложись. Утро вечера мудренее. Умаялся, поди-ка, с горки кататься?

Отец вернулся из тайги поздно. За горячим чаем мать рассказала ему про Гошино горе. Он рассмеялся и сказал:

– Завтра в село за мукой поеду, если будут, куплю ему «снегирей»…

Ночью Гоше приснился сон. Вырос он большим-пребольшим, идет по тайге, а кругом алые яблочки на березах висят. Нарвал полные карманы, принес домой – мать и отца угостил, себя тоже не обидел. Родители едят яблочки и Гошу хвалят: дескать, герой – яблочек добыл…

Утром отец запряг Сивку-Бурку, бросил в сани охапку сена и поехал в далекое село. Гоша на запятках саней до ближнего мостика прокатился и домой побежал: лайка Найда на привязи сидит не кормлена, коту Ваське парного молочка в блюдце плеснуть надо… Пробегая мимо горки, глянул на знакомую березу, а под ней два алых-преалых яблочка с места на место перекатываются. Гоша – к ним. «Вот, – думает, – повезло!» Высоко, видно, вчера в небо улетели, если только сегодня утром обратно упали. Не успел сделать и несколько шагов, увидел пушистую лисичку. Крадется плутовка к березе, туда-сюда хвостом снег метет. Тоже захотелось отведать сладких яблочек! Гоше так весело и жарко стало, что он даже шапчонку с головы сдернул. Покатился его серебряный смех по волнистым сугробам. Лисичка вздрогнула и метнулась в чащу, а яблочки подпрыгнули в сияющее небо и растаяли.

Целый день мальчонка помогал матери. Лучины нащепал, дров по полешку натаскал в баню – мать каменку растопила. В обед щей похлебал, ограду подметать кинулся. Отец вернется, увидит, как чисто в ней, обрадуется и скажет: «Молодец! Толковый хозяин из тебя выйдет…» В заботах не заметил, как сумерки наступили. А тут и отец приехал.

В бане березовым веником попарился и за ужином выложил на стол два алых-преалых яблочка:

– Получай своих «снегирей»! Еду, смотрю, по дороге катятся. Я и накрыл их тулупом.

– Минутки не посидел, заботник, пока тебя не было, – похвалила мать Гошу. – Честно заработал гостинец!

– Оно и видно, ограду-то подмел, куда с добром, – согласился отец.

Одно яблочко Гоша разделил на три равных доли: матери, отцу и себе. Второе – оставил на завтра.

– Георгий, накрой «снегиря»-то решетом, улетит ведь… – серьезно посоветовал отец. – Или кот Васька слопает, вон облизывается…

Ночью Гоше не спалось, встал и проверил: под решетом ли «снегирь»? Кота Ваську не всякий случай взял себе под одеяло, тот и намурлыкал ему глубокий сон.

Когда Гоша проснулся, зимнее солнышко уже бросило горсть озорных зайчиков на матерые половицы горницы. Кот Васька, коварно мяукая, вертелся у стола, за которым, сидя друг перед другом, мать и отец уплетали блины.

– Слава Богу, распахнул глаза, помощничек! – обрадовался отец, макая румяный блин в сметану. – Моченьки нет, устали тут без тебя с котом воевать.

– Так и лезет к «снегирю» проказник, – поддакнула мать.

После завтрака Гоша отправился покататься с горки. Посмотрел на березу, а на ней опять два алых-преалых яблочка появилось! Подошел осторожно и стал рассматривать. Разглядел хвостики, клювики и даже глазки.

«Это же снегири!» – наконец-то догадался мальчонка.

– Мама! Папа! Снегири на березе выросли! – бросился вприпрыжку к избе.

Родители стояли на крылечке и лукаво улыбались бегущему навстречу умному-разумному сыночку.

ЛЕБЯЖЬЕ ПЕРЫШКО
Рассказ

1

Деревушка Боярова скорбно притихла, даже избы, кажется, сморщились от горя. Начался падеж скота. Нечем кормить. На березовых и талиновых прутьях, да на пихтовой лапке отощавший скот вряд ли дотянет до первых проталин. Конец апреля, а вокруг лежит снег. Неспроста осенясь лист на осинах начал краснеть и опадать с нижних веток.

Прошлое лето стояла несусветная засуха – травы и хлеба выгорели. Колхозники не токмо луга и лесные плешины, каждый кустик литовками обшоркали. Зимушку колхоз обманул благодаря пламенному уполномоченному из района. Нагрянул упырь еще в январе, насильно отполовинил на поветях небогато накошенного сена у беззащитных сельчан для колхозных симменталок, а почерневшему от заботушек председателю колхоза Григорию Красноштанову пригрозил: «Не сбережешь стадо – посажу!» Недавно умер Сталин – затаился крепостной народ, гадает шепотком: куда повернет страна?

Обнищавшая деревушка, плача кровавыми слезами, режет голодных коровенок, справляет поминки по мудрому вождю, объедается костлявой свежениной – чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет…

Константин Бобряков, высокий и сухопарый чалдон средних лет, тоже крепко задумался. Уставился печально на сгорбленную, начавшую линять коровенку Ночку. Доела сегодня последний клок сена. Жалобно мычит, с укором пялится на поджарого хозяина огромными голубоватыми озерами, в которых отражаются чирикающие на голой черемухе воробьи. Ночка давно бы убежала в лес, нашла себе корм, да брюхо не дает. Вот-вот должна отелиться. Константин неделю назад зарезал лончака. Неужто и коровенку придется пускать под нож?

– О-хо-хо… – тяжело вздохнул чалдон.

Почесал Ночку за ухом, коровенка благодарно махнула плешивым хвостом, мотнула рогатой головой: рановатенько, дескать, меня жизни лишать – ишь, я какая резвунья! Ребра выступили на ее боках, будто еловые кокорины на лодке. Клочьями висит бурая шерсть. Константин приложил мозолистую ладонь к раздувшемуся брюху Ночки и почувствовал толчки теленка. Понял: рука на коровенку не поднимется, да и жена Прасковья резать не даст, будет насмерть стоять за кормилицу семьи. К горлу чалдона подкатил горький комок: где тонко, там и рвется.

– Тятя, глянь-ка за реку, – пропищал десятилетний Толына, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает ее с хозяйственным мылом – получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся – надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.

Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.

– Глянь, глянь! – хитро прищурился сын.

– Ну, гляжу. Чего дальше? – начал сердиться отец. – Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?

– Травку видишь? – показал Толына на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там, на солнечном склоне обильно желтела ветошь.

Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:

– Парасковья, иди-ка сюда!

– Что случилось? – испуганно высунулась та в проем.

– Посмотри, что он творит! – Отец грубовато схватил Тольшу за воротник. – Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил?!

Собрались в дорогу так быстро, что нищий бы не успел подпоясаться.

Бобряков тянет на лямке легкие дровни, через Лену шагает осторожно, постукивает ошатиной, боясь нарваться на подточину – подъеденный течением лед с обратки. Тольша едет на запятках дровней. Прасковья со старшенькими – Васюхой и Маинкой – семенят позади.

– Мама, лебеди! – запрокинувшись в небо, завизжала Маинка. Там, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.

Отец замахал им шапкой:

 
Лебеди-лебедушки —
Молодцы, молодушки,
Сбросьте с неба перышко На лужок, на полюшко,
На раздолье вербное… –
 

Тольша подхватил пискляво:

 
Будет лето хлебное,
Травостои – сочными,
Реченьки – молочными!
 

Лебеди, как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.

Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:

– Слава Богу, тепло принесли…

На солнопеке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.

– Подснежники?! – оживился Васюха. – Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?

– Успеем, почистим, – успокоил отец хитрющего Васюху. – Больше не тронь ружье, вздую.

Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка; кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками – лесная проказница проворно шмыгнула в гайно – покормить молочком затаившихся бельчат.

Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи – и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.

– Наросло у воды травки, – приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. – Вот удача так удача!

– Подвезло, – соглашается Бобряков. – Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть. Там распадки поширше и поположе.

Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.

Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Толына. Васюха и Маинка одну ходку делают, он – две…

Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.

Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка – в пристяжные. Тольшу на возок посадили – умаялся парнишка.

Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется – ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало – разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки:

– Тпр-р-ру-у-у…

Остолбенела четверка. Смотрит растерянно на лихого возницу – не поймет, в чем дело. Она, оказывается, и не собиралась превращаться в борзых лошадей?! Вон Васюха в носу ковыряет, Маинка к матери прильнула, хнычет – есть просит.

Отец оглядел возок и погрозил:

– Не балуй, иначе пешком побежишь…

Добрались домой впотьмах. Прасковья, не отдыхая, тут же насекла мелко ветоши топором на чурбане, бросила горстку мучки, молотой из зяблого ячменя, подсолила и запарила.

– Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…

Константин, не чуя ног, метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:

– Благие вести принес тебе, Гриша!

– Что за вести такие, аж лица на тебе нет? – Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. – В лугах оглобли расцвели?

– Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…

– Хорошо, что не вороны, – перебил Григорий. – Одно осталось – воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. – Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов «Лензолотофлота».

Константин ухом не ведет, гнет свое:

– Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…

Григорий обозлился:

– Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?

– Я и не шучу, елки-моталки, – обиделся Бобряков. – Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.

– Да ну?! – вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. – Пойдем глянем, что там у тебя за травка-муравка…

Назавтра от мала, до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали ее от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.

– Доживем до выпаса! – ликует председатель колхоза. – Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.

– Вон кого благодари, – кивнул Бобряков на Тольшу. – Он меня надоумил, а его – Господь.

– Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! – не поверил Красноштанов.

Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы – вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:

 
Куличок, куличок,
Посади на хвосток,
На хвосток, на хвостик —
На воздушный мостик,
Отвези за речку,
Положи на печку,
Дам тебе ракушку —
Каменное брюшко,
Дам тебе улитку,
Шелковую нитку!
 

В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобриковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка – и на утренней зорьке отелилась Ночка.

Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза – теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках – копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал мала, окружила чудушко.

– Бычок!

– Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…

– Имя надо дать!

Родители переглянулись и решили:

– Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.

– Травка, Травка… – зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.

В июне Ночку было уже не узнать: огладилась, порезвела. Вечером приходила домой с раздутым выменем, требовательно мычала: подставляй подойник, хозяйка, иначе прольется молочко на землю! Была Ночка коренной сибирячкой. Небольшенькая и неприхотливая, не то что привозные дылды – симменталки. Давала всего-то ведро молока в день, но какого! Налей в бутылку, поболтай – тут же комочки масла всплывут. Разведи это молоко в три раза – и все равно оно будет жирнее, чем у хваленых обжористых симменталок.

Как и все сельчане, Бобряковы сдавали молоко государству. Прасковья уносила почти всё на колхозный сепаратор, а возвращалась с пустым обратом, от которого у ребятишек в животе черти наперегонки бегали.

2

Перед самым сенокосом Тольша опять удивил родителей. Прислала племянникам тетка Анна из Бодайбо несколько мотков крепких фильдекосовых ниток и коробку рыболовных крючков – большую редкость в послевоенщину. Достала где-то, как-никак председателем райисполкома работала, золотыми приисками руководила! Накрутили Васюха с Тольшей закидушек, накопали червей – и айда на шитике за реку. Угадали на ход ленков, наловили – девать некуда! Вверх по Лене, прижимаясь к берегу, шлепал пароходишко, порожние баржонки тянул.

Капитан крикнул в рупор:

– Рыба есть, мужики?

– Есть! – заорали дружно ребятишки, хвастая крупными ленками.

Капитан отдал якорь и выехал на баркасе. Жадно глядя на радужных рыбин, спросил:

– Почем продаете?

– На животное масло меняем, – не растерялся Тольша.

Покупатель оказался умным и добрым человеком, отвалил пять килограммов топленого – ленки этого стоили! – и новое эмалированное ведро. На прощание культурно пожал рыбакам руки и похвалил:

– Ушлые чалдонята! Молодцы! Маслице государству сдадите, а сами парное молочко будете попивать. Да… Хочешь жить – умей вертеться…

Пароходишко дал тоскливый гудок и пошлепал дальше. Ребятишкам стало не до рыбалки, как бы масло домой доставить.

За ужином отец внимательно посмотрел на мать и строго спросил:

– Когда Тольше обнову справишь? Сколько можно ему Васюхины обноски донашивать… С маслом-то нас выручил, взрослый бы мужик не додумался.

Мать, как бы оправдываясь, ответила:

– Конечно, уважить надо! На месте не посидит: то дикого лука с острова принесет, то щавеля – гостинцы младшеньким. Травку раскормил, в калитку телушка не влазит. Каждое утро клевер ей с луга таскат. Будут ему новые штаны и рубаха к школе. Я уже и материю в сельпо приглядела.

Сдержала слово Прасковья, а Константин, в придачу к обнове, ловконькие ичижки сшил, медные колечки до блеска золой начистил и к сыромятным оборкам привязал. Приоделся парнишка, в классе девчонки так и ахнули от восхищения!

В разгаре уборочная. Родители от темна дотемна пропадают в поле. Изба у старшеньких на плечах. Васюха учится с утра, Маинка – с обеда: попеременно по хозяйству хлопочут, с младшенькими нянчатся. Надо и Тольше пользу приносить, чтобы никто куском хлеба не попрекал. А то Маинка чистит картошку – и на него недовольно косится, Васюха колет дрова – сердится: отойди, полено в лоб захотел?

Отправился в лес после школы бурундуков из рогатки стрелять. В приемном пункте «Заготживсырье» бурундучьи шкурки на заячьи петли меняют. Нынче мыши в стогах дружно гнезда вьют – к глубоким снегам. Зайцы тропы наторят, петли и пригодятся! Лончака Бобряковы весной съели, некого на зиму забивать. Вот и будет зайчатина добрым подспорьем в большой семье. А на заячьи меха можно новое ружье и провиант отоварить – белку, боровую птицу промышлять. Там, смотришь, сохатый или медведь подвернутся. Собаки-то у отца – шустрые, шибко зверя держат. Вон уже бурундука загнали на дерево. Гремят – за рекой отдается! Подошел, высмотрел добычу, стрелил камешком – зверек полетел вниз и застрял между веток. Полез Тольша за ним на елушку, уделал в смоле обнову. Дома от матери, вместо благодарности, взбучку получил. До полуночи одежонку отстирывала.