Текст книги "Утренний бриз"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Эге-гей! Правь к лесу!
Тот в ответ только махнул рукой. Ефим улыбнулся. У него было очень хорошее, приподнятое настроение. «Сегодня как праздник какой-то, – подумал он о своем состоянии. – Чего это я такой веселый? Будто кружку вина хлебнул!..»
Мысли Ефима прервали гулкие неожиданные выстрелы. В первый миг Шарыпову показалось, что это треск деревьев, которые кто-то надламывает, но тут он увидел, как передний каюр, взмахнув руками, упал на снег и как-то странно пополз по нему, загребая руками, а упряжка помчалась в сторону от леса. Сзади Шарыпова раздался крик. Ефим обернулся. На следовавшей за ним нарте поверх покрытых брезентом мешков с мукой лежал каюр, голова которого была разнесена пулей.
«Что это?» – Шарыпов вырвал из-под ремней, которыми были привязаны тюки груза к нарте, свой винчестер и, вскинув его к плечу, направил в сторону рощицы, которая была совсем близко. Оттуда доносились выстрелы.
С тонким завыванием пролетели где-то совсем близко от Ефима пули.
Он упал на снег за свои нарты, но испуганные выстрелами и криком собаки понесли. Нарта промелькнула мимо Шарыпова прежде, чем он успел найти стреляющих и прицелиться.
Справа доносились крики каюров, которые пытались угнать подальше от рощицы свои упряжки. Собаки путались в упряжи, сбивались в рычащие, грызущиеся клубки. Одна из нарт перевернулась и придавила раненного в горло каюра. Он не мог кричать, из его рта хлестала струя крови, обагряя снег.
Перед Шарыповым пронеслись нарты, на которых лежал мертвый погонщик с пробитой головой. Ефим вскочил на ноги и хотел остановить упряжку, но едва, успел вытянуть руку, как почувствовал сильный удар в грудь. Ефима бросило на нарты, и он, выронив винчестер, упал на убитого каюра, судорожно в него вцепился и вместе с ним повалился в снег.
Шарыпов уже не видел, как из рощицы выбежало пять человек с винчестерами в руках. Впереди был Пусыкин, а последним бежал Черепахин и кричал:
– Держите упряжки! Упряжки держите!
Его люди бросились перенимать собак, а сам фельдшер решил заняться ранеными. Он подошел к одному из каюров, корчившемуся на снегу, и хладнокровно выстрелил в него.
Второй каюр тоже был ранен в горло. Жизнь в нем уже угасала.
– Все равно сдохнешь, – сказал ему Черепахин. – Жалко на тебя патрон тратить… А вот этого угостим…
Выстрел за выстрелом прорезали воздух.
Фельдшер направился к погонщику шестой упряжки, который полз к рощице. У него была перебита нога, и он волочил ее, оставляя за собой, кровавую полосу. Каюр все время оглядывался. Увидев, что к нему направляется Черепахин, он пополз быстрее. Черепахин прицелился и выстрелил. Каюр уткнулся в снег лицом и затих.
– Свидетели нам не нужны, – бормотал Черепахин.
Когда все было кончено, фельдшер оглянулся. Его люди сгоняли разбежавшиеся упряжки. Четыре были уже остановлены, и между полозьев каждой из нарт торчали остолы. Две другие тоже удалось задержать, и только одна из упряжек с грузом унеслась очень далеко. Черепахин крикнул:
– Пусыкин! Бери мою упряжку и догоняй. Если не сможешь задержать, то перестреляй собак.
Пусыкин бросился к рощице, вывел упряжку Черепахина и взмахнул остолом:
– Тах! Тах!
Собаки рванулись с места. Пусыкин бросился на нарты и промчался мимо Черепахина. Фельдшер крикнул вдогонку:
– Быстрее!
Черепахин остановился около Шарыпова, который лежал на снегу, раскинув руки, рядом с погонщиком.
– Этот готов, – Черепахин пнул ногой неподвижное тело и отошел. В это время дрогнули ресницы Шарыпова, и он медленно открыл глаза. Удар Черепахина вывел его из забытья. Вначале глаза Ефима застилал туман, но вот он рассеялся, и Ефим увидел очень отчетливо профиль Черепахина, который наклонился над телом каюра.
Сначала Шарыпов подумал, что это ему или мерещится, – или он видит дурной сон, но вот Черепахин выпрямился и крикнул с хохотком:
– Вся компания в сборе!
Шарыпов вспомнил все, что произошло, и понял, что его караван подвергся нападению, попал в ловушку, которую им устроил Черепахин. Вот он, убийца, человек, из-за которого умерла в мучениях его жена. Ефим рванулся, хотел встать, но от напряжения и острой горячей боли в груди снова потерял сознание.
– Собирайте оружие! – приказал Черепахин своим помощникам, которые толпились у нарт, стараясь не смотреть на разбросанные по снегу трупы. Они неохотно подчинились распоряжению фельдшера, подобрав ружья каюров.
Вдали раздалось несколько выстрелов. Все посмотрели в ту сторону. Пусыкина едва было видно. Черепахин сказал:
– Ну, и та нарта наша.
Он улыбался широко, довольно, говорил важно и повелевающе. Он чувствовал себя сильным и значительным. Его захлестывала мстительная радость. Вот его первый ответ большевикам. Но это только начало, только, как говорят, цветочки, а еще будут и ягодки. Берегитесь, товарищи большевики! Ей-богу, молодец этот Свенсон. Неплохую мысль ему подал.
У него разыгралось воображение, и Черепахин уже видел себя во главе большого, хорошо вооруженного отряда, который с огнем и мечом проходит всю Чукотку, истребляет большевиков и всех неугодных Черепахину людей, и он становится единственным и полновластным хозяином всего края.
Тут Черепахин вспомнил, что у него нет армии, а всего лишь четыре человека. Фельдшер оторвался от приятных мечтаний и взглянул на захваченные нарты с грузами. Что же, и это неплохо. Капитал с копейки наживается. Черепахин повелительно приказал:
– В путь!
3
В доме еще не зажигали ламп, в комнате сгущались серые сумерки. Бирич с хрустом развернул принесенную Учватовым радиограмму и стал читать. Учватов пристально следил за лицом коммерсанта, но оно оставалось спокойным, почти бесстрастным. Учватов стоял у дверей. Бирич даже не предложил ему присесть. В доме, по-видимому, никого, кроме Бирича, не было. «Где же их рыжая Мария Магдалина?» – с затаенной насмешкой подумал Учватов. Уже весь пост знал о том, что Елена Дмитриевна стала любовницей американца. Неизвестно это, пожалуй, только ее мужу, Трифону, который все время пьет и почти не вылазит из кабака Толстой Катьки. А может быть, он и пьет потому, что знает об этом лучше других? «Долго Трифон не протянет, – подумал Учватов. – Сгорит от бедой горячки. Вот что бабы могут с человеком сделать! Да я бы ее, рыжую суку… А Бирич-старший смотрит на все это сквозь пальцы, он явно не хочет терять расположение американцев».
– Так-так, – скорее вздохнул, чем произнес Павел Георгиевич, прочитав радиограмму.
В радиограмме значилось:
«Областной Военревком срочно требует ответа, где в настоящее время находится Мандриков, который является дальневосточным общественным, политическим, кооперативным работником. До 1916 года он был слесарем-машинистом, затем – организатор Приамурского союза кооперативов. В семнадцатом году избран от крестьян Приморской области членом Учредительного собрания. В восемнадцатом году прибыл во Владивосток и был арестован колчаковцами, сидел в тюрьме, был приговорен к смертной казни, но бежал в сентябре пароходом «Томск» в Анадырь. Областной Военревком возмущен вашим самочинством и сообщает, что лица, виновные в покушении на жизнь Мандрикова, как истинного представителя народа, будут преданы суду военревтрибунала. Приказываю прекратить именем революции всякие самочинства и навести образцовый революционный порядок.
Председатель – Маловечкин».
Бирич был в растерянности. «Откуда в Петропавловске известно, что Мандриков убит? Вот тут ведь точно сказано. Он нашел нужные слова: «лица, виновные в покушении на жизнь Мандрикова…» Мы же в своей радиограмме не указывали ни одной фамилии и даже не намекали на Мандрикова. Или кто-то тайно радировал из Ново-Мариинска о перевороте?»
Бирич подозрительно покосился на низенького толстого Учватова, но тут же отвел глаза. Этот коротышка не осмелится. Скорее всего у камчатских ревкомовцев одни подозрения. Надо что-то предпринять. Его крепкие пальцы аккуратно сложили бланк радиограммы и спрятали ее в нагрудном кармане куртки.
– Вы никому ее не показывали? – Павел Георгиевич положил ладонь на карман.
– Что вы? – Учватов был крайне обижен. – Я же понимаю. Я всегда для вас…
– Хорошо, хорошо, – остановил его Бирич и предупредил: – Пока о ней никому ни слова.
– Конечно, как же иначе, – закивал Учватов, и его оплывшее лицо задрожало, как студень.
– Можете идти.
Оставшись один, Павел Георгиевич сел в свое любимое кресло, но тут же поднялся и заходил по комнате. Так лучше думалось. Но думал он сейчас не о радиограмме, а о себе. Павел Георгиевич пытался разобраться в своем душевном состоянии. Сбылось, собственно говоря, все, о чем он думал последнее время. Уничтожен ревком, нет Бесекерского, новый Совет делает и будет делать только то, что он пожелает, найдет нужным. По существу, Биричи теперь хозяева уезда, но почему же нет спокойствия, удовлетворения? Совесть? Чепуха. Она никогда не беспокоила его, да и вообще существует ли она? Скорее всего это выдумка болтунов и писак. Совесть – это дело, которое ты ведешь и которое тебе приносит прибыль. Есть прибыль – есть совесть. Нет прибыли – нет и совести.
Прибыли скоро начнут притекать, как вода в половодье. Так в чем же дело? Вот она причина – вступление партизан во Владивосток, и, как следствие, эта требовательная радиограмма из Петропавловска. Если там узнают правду, то тогда надо ждать с первым пароходом неприятных гостей. Не лучше ли заранее уехать отсюда в Америку, не ожидая Свенсона? Елена еще не надоела Рули, и он, конечно, поможет ему перебраться на тот берег с кое-какими сбережениями, хотя бы в благодарность за то, что он не противник, а скорее помощник в сближении Рули и Елены.
«Как лучше поступить?» – Павел Георгиевич достал радиограмму и снова перечитал ее. И изменил свое первоначальное решение – повременить с ответом. Задержка его вызовет в Петропавловске подозрения. Надо немедленно послать ответ в самых уверенных, солидных и убедительных тонах.
У Бирича уже складывался в голове текст ответа, и он, не теряя времени, отправился к Треневу. Выйдя на улицу, он у дома столкнулся с Еремеевым, который бежал, широко размахивая руками и низко нагнув голову. Он чуть не сбил с ног Бирича. Павел Георгиевич сердито его окликнул:
– Что, как ошпаренный, бегаешь?
– Ох-ох, – Еремеев остановился, схватился за ходившую ходуном грудь. Его багровое лицо было испуганным:
– Беда, ой беда! – Он никак не мог закончить фразу. Павел Георгиевич тряхнул его за плечо так, что у Еремеева голова мотнулась, как привязанная на веревочке:
– Какая беда?
Нехорошее предчувствие подступило к сердцу Бирича. Еремеев наконец выговорил:
– Беда, беда с Трифоном Павловичем!
– С Трифоном? – в первый раз за весь день вспомнил Бирич о сыне. – Что? Говори! Ну, говори!
– Бьют! Бьют его! – Еремеев отступил от Бирича, испугавшись выражения его лица.
– Где Трифон? – Бирич шагнул к Еремееву, но тот снова отскочил.
– У Толстой Катьки. Шахтеры… – Еремеев еще что-то говорил, но Бирич уже его не слушал. Он почти бежал к кабаку, охваченный тревогой. «Тряпка, сопляк безвольный, – ругал мысленно сына. – Из-за проститутки так опуститься…» Но тут злость на Трифона отступила, растаяла. Бирич вспомнил, что сына бьют шахтеры. В старом коммерсанте вспыхнула ненависть к углекопам: «Шушера, сброд! Подняли руку на мое семя? Дорого вам это обойдется. В рог бараний согну!..»
Бирич так ускорил шаг, что Еремеев едва за ним поспевал.
Из темноты тускло зажелтели подслеповатые окна кабака. Из-за плотно прикрытой двери доносились приглушенные крики, ругань. Биричу показалось, что он различил голос сына – протяжный, стонущий, зовущий на помощь. Старого коммерсанта словно обдало огнем. Он не помнил, как очутился у двери и рванул ее за большую железную скобу, заменявшую ручку.
В лицо тугой стеной ударил спертый жаркий воздух, насыщенный табачным дымом, винным перегаром, кислятиной. Крики, свист, песни обрушились на старого коммерсанта, как грохот огромного водопада. За мглисто-табачной стеной, при свете тусклых ламп и коптилок, трудно было что-либо рассмотреть. Люди казались какими-то уродливыми, безликими, все они дергались и раздирали в крике рот.
– Стойте! – голос Павла Георгиевича потряс кабак.
Бирич оказался на середине зальца. Он стоял, крепко упираясь в пол, чуть нагнувшись вперед. Правая его рука была сжата в кулак и взброшена над головой. Варежка касалась низкого, мокрого, закопченного потолка.
В кабаке стало необыкновенно тихо. Все как бы застыли на тех местах в тех позах, в которых их застал голос Бирича. Люди, кто с испугом, кто с недоумением, а кто и насмешливо смотрели на старого коммерсанта. Во всем виде Бирича было что-то грозно-страшное, и в то же время за этой позой угадывалась растерянность.
– Ну, чаво тебе, господин хороший, – нажимая на «о», спросил какой-то шахтер, поднимаясь из-за стола. С грязно-мокрой бородой и всклокоченными волосами, он стоял против Павла Георгиевича, высокий и сильный, как и сам Бирич, но в отличие от него не в дорогой шубе, а в рваном полушубке, который был накинут на широкие плечи. Глаза шахтера хмуро и тяжело уставились на Бирича.
– Где мой сын?! – крикнул Бирич, но на этот раз его голос словно потускнел, потерял внутреннюю силу и уверенность.
Откуда-то из мглы вывернулась Толстая Катька и горячо задышала в ухо коммерсанту:
– Ох, господи Иисусе, что он, твой-то Трифон, натворил…
Бирич прервал ее, отстранил от себя:
– Где он?
– Да вот же, – Толстая Катька указала в угол кабака. Там, на грязном, заплеванном полу, скорчился Трифон. Старый коммерсант содрогнулся. Лицо Трифона было покрыто кровью. Разбитые губы вспухли и так обезобразили Трифона, что его трудно было узнать. Уткнувшись затылком в стенку, он лежал с закрытыми глазами, и нельзя был понять, спит он или находится без сознания.
– Троша! – Бросился к нему Бирич и опустился на колени, осторожно коснулся плеча, позвал негромко и ласково: – Троша.
Так он звал сына в детстве. Трофим застонал и с трудом открыл глаза. Их взгляды встретились, и Бирич отшатнулся. Он прочитал в глазах сына ненависть и презрение. Они относились только к нему. «Почему, за что?» – мелькнуло в голове Павла Георгиевича, но он тут же об этом забыл. Его поразила тишина, которая стояла в кабаке. Она была иной, чем при его появлении. Кто-то, тяжело ступая и шаркая подошвами, подошел к Биричу. Он увидел рядом с собой закошенные торбаса, Бирич поднял глаза. Около него стоял давешний лохматый шахтер.
– Ты, того, – он указал на Трифона. – Бери его и…
Шахтер мотнул головой в сторону двери. Бирич не успел ответить, как Трифона кинулись поднимать Еремеев и неизвестно откуда появившийся Кулик. Трифон застонал. Этот стон острой болью отозвался в сердце Павла Георгиевича. Он задрожавшими руками попытался застегнуть на Трифоне разорванную шубу, но пуговиц не оказалось. Они были вырваны, и на их месте торчали пучки меха. Грузно опираясь на плечи приказчиков, Трифон едва переставлял ноги. Павел Георгиевич шел за ними следом. Что-то мешало ему сосредоточиться. Мысли разбегались, и наконец Бирич понял, что причиной тому – тишина. Необыкновенная, густая, сквозь которую было очень трудно идти. Он резко обернулся и встретил десятки враждебных глаз. Они следили за ним, за Трифоном. Бирича вновь охватила ненависть к этим полупьяным, грязным, оборванным людям. Он закричал:
– Кто посмел поднять на него руку? Ну? Кто?!
– Он же сам полез в драку, – подбежала к Биричу кабатчица. Она торопилась все высказать, прежде чем ее успеет остановить коммерсант. – Кричал, гнал всех, один хотел остаться, – на ее заплывшем лице появилась сальная улыбка. – Наверное, хотел со мной…
– Уйди, ты, с… – угрюмо оттолкнул Бирич Толстую Катьку, и та взорвалась, перешла на визг:
– Не тронь меня, сам старый кобель!
– Уходи со своим щенком, – неторопливо заговорил лохматый шахтер, медленно наступая на Бирича. – Не его надо было, а тебя.
– Ш-ш-ш-то?! – заикаясь, выдавил из себя Бирич. Лицо его налилось кровью, а руки сжались в кулаки. Глаза горели. – Да как ты смеешь?
– Мы все смеем, да не всегда разумеем, – непонятно ответил шахтер. Он был по-прежнему спокоен, уверен в себе и точно не замечал состояния Бирича. – Иди-ка, господин, отседова, покуда беда не случилась.
Бирич ничего не успел ответить: кабак наполнился криками, угрозами, руганью. Кто-то вскочил на ноги, и Павлу Георгиевичу показалось, что сейчас все они набросятся на него… Бирич торопливо выскочил из кабака и с силой хлопнул дверью. Все разом смолкли.
Кто-то спросил лохматого шахтера:
– Чтой-то теперь ждать, Гаврилович?
– А ты уже в портки наложил? – откликнулся Гаврилович.
– Лопатой придется выгребать! – закричал весело маленький шустрый угольщик с плутоватыми глазами.
В кабаке раздался смех, но скоро смолк. Люди понимали, какая угроза нависла над ними. Они не сводили глаз с Гавриловича и, когда он подошел к столу, торопливо потеснились, очищая ему место.
– Все выпивка да выпивка. Из-за нее, подлой, и ревкомовцев проспали.
– А они тебе чего? Братья родные? – высунулся вперед Малинкин, который при появлении Бирича прятался за спинами шахтеров. Он, как всегда, был чисто одет, гладко побрит, На верхней губе багровел бугристый шрам.
– Братья не братья, а люди они были стоящие, – ответил Гаврилович.
– Что верно, то верно, – поддержали его рядом сидевшие шахтеры. – Не для себя старались…
– Бучека жалко, – вздохнул только что балагуривший щуплый угольщик. – Бучека…
Шахтеры приумолкли, вспоминая ревкомовцев, и все сильнее овладевало ими ощущение собственной вины.
Малинкин уловил настроение шахтеров и попытался его изменить. Он напомнил:
– А кто мясо у вас забрал? Кто с копей не пускал на пост?
– Заткни-ка ты свое хайло! – закричал на Малинкина захмелевший чернявый шахтер с пустой левой глазницей и брезгливо добавил: – Блюдолиз господский!
Шахтеры снова зашумели:
– В Совет-то новый из наших никого не избрали! Похоже, что опять коммерсанты к своим рукам все прибрали!
– Рыбин сулил по полтыщи за тонну уголька! – вспомнил кто-то.
– Держи карман шире!
– Струков-то большевик…
– Такой же, как я – поповская дочка.
Постепенно крики улеглись. Кто-то не выдержал и закричал Гавриловичу:
– Чего же ты молчишь, как вяленая кета?!
– Поживем – увидим, – уклончиво ответил Гаврилович, незаметно посмотрев на Малинкина, потом с наигранной веселостью попросил Толстую Катьку, протянув ей кружку: – Плесни-ка чего-нибудь позашибистее. Ты ловка наши дурьи головы заливать.
– Уж ты и скажешь, – закокетничала Толстая Катька, но заторопилась к себе в чулан. Попойка разгорелась. Шахтеры, казалось, забыли и о недавней драке с Трифоном, и о приходе Бирича, и о смене власти. Баляев, которого все звали по отчеству, Гавриловичем, хотя и попросил у кабатчицы крепкого вина, пил мало. Когда Малинкин ушел из кабака, убедившись, что и сегодня ему не добиться благосклонности Толстой Катьки, Баляев встал:
– Други, надо бы земле предать ревкомовцев.
В кабаке стало тихо. Кто-то, сильно захмелевший, возразил:
– Я не могильщик.
– Своих товарищей надо похоронить, – продолжал Баляев. – Какой день тела их собаки грызут.
– Бирича заставить могилу долбить! – крикнул щуплый шахтер, но Баляев строго сказал ему:
– Товарищей хоронят товарищи.
Он вышел из-за стола и, не сказав больше ни слова, взял с полки, где горой лежали шапки шахтеров, свою, аккуратно надел ее. Вышел не оглядываясь. Несколько секунд люди растерянно смотрели на дверь. Потом они шумно повскакали с мест и ринулись следом за Гавриловичем в морозную ночь.
…Елена Дмитриевна остановилась, воткнула палки в снег и облокотилась о них. Ее лицо пылало румянцем, мороз приятно покалывал щеки. Уже давно женщина не чувствовала себя так хорошо. Она на мгновение прикрыла опушенные изморозью ресницы и прислушалась к себе. Как радостно чувствовать себя здоровой, видеть, что ты нравишься мужчинам. Елена Дмитриевна с наслаждением вдохнула чистый студеный воздух, и ей показалось, что она пьет замороженное шампанское. Блэк молча стоял около хозяйки.
Она оглянулась. Быстро надвигался вечер. Небо из серого становилось густо-синим, и на нем уже проступала вязь зеленовато-серебристых звезд. Ровное белое поле застывшего лимана начинало голубеть, прибрежные скалы стояли темными великанами, выставив в небо острые вершины. Дикая красота этой земли странно волновала ее, даже эти маленькие, полуутонувшие в снегу жалкие домики Ново-Мариинска, на которые она обычно смотрела с презрением, сейчас ей нравились.
Елена Дмитриевна стояла на краю высокого обрывистого утеса, который стеной поднимался над Ново-Мариинском. Ее стройную крепкую фигуру облегал жакет из горностая. На голове шапочка из такого же меха. Юбка из плотной материи и ярко расшитые торбаса дополняли ее наряд. Женщине казалось, что стоит ей только чуть-чуть оттолкнуться от наста и она плавно начнет парить в воздухе. Тогда она пролетит над постом, над лиманом, и – прощай Ново-Мариинск. Расставаться со всем этим, право, будет жаль. Немножко. Но полет ее должен завершиться на американском берегу. Она поставила себе такую цель и добьется своего. Елена Дмитриевна обеспокоенно оглянулась. Где же Рули?
Американец был далеко. Его коренастая темная фигура стремительно неслась по синеющему снегу, и со стороны казалось, что он преследует какую-то добычу.
«Какой он сильный, неутомимый», – подумала Елена Дмитриевна, и ее щеки запылали еще сильнее. Она вспомнила его крепкие, требовательные и в то же время нежные руки. Нет, еще никто так не ласкал и не любил ее. Появление Рули и его любовь изменили жизнь Елены Дмитриевны, сделали ее полной, интересной и необыкновенной. Вот хотя бы эти лыжи. Раньше ей не приходилось бегать на них. Но однажды Рули предложил ей совершить лыжную прогулку. Она вначале даже обиделась, потому что считала лыжи делом мужским, грубым, и согласилась с неохотой. Неожиданно для самой себя она оказалась способной ученицей и скоро поняла, сколько приятного доставляет и бег на Лыжах по насту, и легкая усталость после него. Теперь вечерние лыжные прогулки стали у них постоянными.
Елена Дмитриевна с силой оттолкнулась палками и заскользила вниз по склону навстречу Рули. Жизнь с ним была легкой, беззаботной и приятной. Не то что с пьяницей Трифоном или Мандриковым, который думал о ревкоме больше, чем о ней. Тут женщина невольно оглянулась назад, на Ново-Мариинск, и ей стало не по себе. Там где-то лежит Мандриков, холодный, неживой… Тревога наполнила ее, и она поспешно закричала Рули:
– Ого-го-о-о! Ру-у-у-ли!
Блэк возбужденно залаял. Американец, не отвечая, стремительно подлетел к ней и, подняв вихрь снега, резко затормозил. Его темно-бронзовое лицо раскраснелось. Рудольф пробежал немалое расстояние, но дышал он ровно и легко.
На нем красная замшевая куртка и пушистый малахай. Рули крепко стоит на лыжах, он точно врос в них. Фигура литая, сильная. Рули улыбнулся:
– Вы, Элен, рассматриваете меня так, словно прицениваетесь, сколько я стою.
– Жаль, что рабовладение отменено, – засмеялась женщина, – а то бы я вас попыталась приобрести, если бы, конечно, хватило денег.
– Человек – самый дешевый товар, – убежденно и как бы между прочим ответил американец. – И товар этот всегда в избытке.
Елена Дмитриевна не могла не согласиться с ним, но его слова омрачили ее настроение. Она вспомнила, что Рули ни разу не заговаривал о том, что возьмет ее в Америку. А сама она почему-то не решалась даже намекнуть ему об этом. Рули страшил ее, она чувствовала за ним холодную бездушную силу, но закрывала на это глаза. Раздосадованно отвернувшись, она передернула плечами:
– Холодно. Вернемся домой.
Рули ответил не сразу. Он с удовольствием смотрел на молодую женщину. В этом наряде, с серебром инея на рыжеватых волосах, она была очень красива. В узких глазах американца мелькнуло самодовольство. Будет, что рассказать Томасу. Не каждая операция сопровождалась таким приятным приключением. Томас не торопился отзывать их со Стайном. Ну, что же, здешняя жизнь не так и плоха. А потом будет Америка. Он получит отпуск и отдохнет где-нибудь во Флориде… Рули забыл о Елене Дмитриевне, и она напомнила о себе. В ее голосе прозвучало раздражение:
– Ну, что же вы?
Она посмотрела на него через плечо. И Рули увидел, какие у нее злые зеленые глаза. «Как у рыси», – сравнил он и миролюбиво сказал:
– Я уступаю вам дорогу, дорогая. Прошу!
Елена Дмитриевна направилась к поселку, который уже тонул в сумерках, а Освещенные окна походили на робкие сигналы бедствия. Блэк мчался впереди, радуясь возвращению.
К дому Бирича они подъехали уже в густой темноте. Блэк яростно зацарапался в дверь. Воткнув лыжи в снег, Елена Дмитриевна и Рули вошли в кухню. Груня с озабоченным испуганным лицом возилась у плиты.
– Завари свежего чая, – приказала ей Елена Дмитриевна и, сорвав с головы шапочку, направилась к себе в спальню, прежде чем прислуга успела ей что-то сказать. Рули же сразу уловил какую-то тревогу в доме. Из столовой доносились мужские голоса. Американец взглянул на вешалку и по одежде определил, что в гостях у Бирича Струков и Стайн. «Свои», – Рули направился в столовую в предвосхищении вкусного ужина и небольшой, особенно приятной после лыжной прогулки выпивки.
– Наконец-то и вы, – встретил американца Бирич. Голос у него был глуховато-раздраженный. В нем звучали даже нотки нетерпения и гнева. «Что-то случилось», – Рули быстро скользнул взглядом по лицам Струкова и Стайна и успокоился, прочитав на них вежливо-снисходительное терпение и наигранную участливость.
– Я к ужину никогда не опаздываю, как пастор к молитве, – пошутил Рули и вытащил из кармана трубку и кисет. – Хотя ужин предпочитаю молитве.
– Вы еще не знаете, что тут произошло! – Бирич резко поднялся с кресла. – Бандиты с копей…
Испуганный крик в спальне прервал его. Все обернулись к двери. Из спальни выбежала побледневшая Елена Дмитриевна:
– Что с Трифоном? Он мертв… убит?..
Войдя в спальню, где не была зажжена лампа, Елена Дмитриевна стала переодеваться и только тогда заметила, что на кровати лежит ее муж. Она удивленно спросила его:
– Ты почему тут?
С тех пор как Рули поселился в доме. Бирича, Трифон перебрался к Пчелинцеву. И вот он снова здесь. Трифон молчал. Елена раздраженно схватила, его за плечо и потрясла:
– Ну?!
Трифон не отозвался, а плечо было такое податливое, что у Елены Дмитриевны мелькнула мысль! Трифон мертв. Она с криком отпрянула от него. Нет, ей не было жаль его. Она просто испугалась, что в ее спальне мертвец.
– Он зверски избит бандитами! – с горящими от гнева глазами пояснил старый коммерсант. – Он избит углекопами, этим отребьем, этими каторжниками! – У Бирича перехватило дыхание. Он глубоко вздохнул и уставился на Рули, который уже успел набить трубку и сейчас затягивал кисет. – Шахтеры мстят нам! Я требую вашего разрешения немедленно схватить зачинщиков и к стенке их, к стенке! Как тех!..
Он махнул рукой в сторону темного окна.
Елена Дмитриевна еще никогда не видела старого Бирича таким взволнованным и разъяренным. Его лицо было в красных пятнах, волосы разлохматились, а руки все время дергались, словно он не мог с ними совладать.
Рули вопросительно посмотрел на Струкова, затем обменялся взглядом со Стайном и понял, что они не разделяют мнения старого коммерсанта, который продолжал кричать:
– Нельзя медлить! Сегодня они чуть не убили Трифона, а завтра набросятся на нас!
– Я не думаю, что следует применить такие крайние меры, – заговорил Струков. – Ваш сын ввязался в пьяную драку. Это же не в первый раз. Никто бы не посмел поднять на него руку, если бы он не вынудил к этому людей…
– Вы же там не были! – почти закричал Бирич. – Вы потакаете им, вы боитесь этого сброда с копей и заискиваете перед ним!
– Я хорошо знаю вашего сына, – Струков говорил сдержанно, хотя ему хотелось послать Бирича к черту. – Он слишком злоупотребляет алкоголем…
– Трифон неисправимый пьяница, – брезгливо бросила Елена Дмитриевна, которая уже успокоилась и теперь с негодованием думала о том, что на ее кровати лежит грязный, пьяный, ненавистный ей человек. И он был ее мужем! Она передернула плечами и добавила: – Он так и подохнет пьяным.
Павел Георгиевич тяжело шагнул к женщине и медленно произнес, точно ударил наотмашь:
– Б… не место в этом доме. Вон!
В комнате стало очень тихо. Струков и Стайн по-прежнему сидели на диване, а Рули взял в зубы трубку и разыскивал по карманам спички. Зеленые глаза Елены Дмитриевны сузились. Она усмехнулась:
– Ваши слова меня не задевают. Я была себе самой противна, когда спала с этой падалью, – она мотнула головой в сторону спальни. – Я бы и сама больше не могла оставаться в этом склепе! – Елена Дмитриевна повернулась спиной к Биричу и сказала Рули: – Рудольф, мы уходим. Я сейчас соберу вещи. А вас, господа, – обратилась она к Струкову и Стайну, – приглашаю на новоселье. Сегодня. Вы знаете, где мой настоящий, – на этом слове она сделала ударение, – дом!
Женщина вышла из комнаты. Струков укоризненно покачал головой:
– Зачем же вы так, Павел Георгиевич, резко?
Бирич точно не слышал его вопроса и вернулся к своему:
– Так вы решили оставить шахтеров безнаказанными?
– Дорогой Павел Георгиевич, – Струков поднялся с дивана, подошел к Биричу, взял за руку, заговорил участливым, дружеским тоном. – Я понимаю вас, понимаю ваши отцовские чувства, но поверьте, что какие-либо репрессивные действия сейчас против угольщиков принесли бы только вред нашему общему делу. И заверяю вас, что я не забуду этого и виновные будут очень жестоко со временем наказаны! Так, как вы пожелаете! А сейчас надо, чтобы люди успокоились после переворота.
Струков спросил Рули и Стайна, прав ли он, и они согласно кивнули. Бирич чуть развел руками и тут же безвольно уронил их вдоль туловища, вяло проговорил:
– Может быть, вы и правы… Может быть…
Сразу все почувствовали себя и легче и свободнее. Рули задымил трубкой.
«Ну, кажется, пронесло», – Струкову никак не хотелось вступать в какое-либо столкновение с шахтерами, тем более по такому незначительному поводу. Контрразведчик прекрасно понимал, что после расстрела ревкомовцев шахтеры чувствуют себя обманутыми. Малейшая искра может вызвать взрыв, последствия которого трудно даже представить. Во всяком случае, неприятностей может быть много.
Стайн думал о предстоящем ужине у Елены Дмитриевны. Он совсем потерял интерес ко всему происходящему в уезде. Карьера, которую он думал сделать здесь, не удалась из-за приезда Рули, и его, Стайна, положение в Американском легионе остается прежним. Теперь стоило заниматься только одним – побольше подкопить пушнины. Она в Штатах превращается в звонкие доллары. Стайн стал прикидывать, какие еще пути и возможности он не использовал, и решил: «Надо будет завтра побывать в ближнем стойбище. Даже пара песцов – неплохой трофей. Товары возьму у Бирича или у Лампе».
