Текст книги "Утренний бриз"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Глава вторая
1
Колдуэлл стоял у окна и, отодвинув тяжелую портьеру, смотрел на Светланскую. Узкая главная улица Владивостока походила на весеннюю реку, когда по ней идет бурный ледоход. Она была запружена народом. Снова, как и две недели назад, мимо здания американского консульства шли партизаны. С тротуаров на них смотрели сотни людей. Одни, хорошо, богато одетые, враждебно молчали, другие, одетые попроще, радостно махали руками, что-то кричали.
Консул, недавно обнаруживший у себя дальнозоркость, отчетливо видел алые полосы на шапках и папахах всевозможных фасонов и красные банты на груди партизан. Они шли нестройно, плохо соблюдая равнение шеренг и дистанцию между ними.
Только что из штаба генерала Грэвса консулу сообщили, что новый партизанский отряд, вступивший в город, разместится в казармах на Эгершельде.
«Дикая, анархистская, азиатская толпа», – с презрением думал Колдуэлл о партизанах, и его полные губы то и дело кривились в насмешливой улыбке. Рваные, кое-где прожженные шинели, полушубки, потертые пальто и тужурки на проходивших партизанах вызывали у консула презрение. Моментами ему казалось, что он смотрит спектакль, поставленный изобретательными режиссером и художником. Только на сцене можно увидеть такое фантастически убогое и разношерстное обмундирование и вооружение. «Толпа, взбесившаяся толпа», – повторял про себя консул. Он увидел верблюда, который спокойно, даже с какой-то величавостью двигался среди колонны. На верблюде сидел партизан, а перед ним был укреплен пулемет. Колдуэлл расхохотался, но тут же замолк, и его полное, холеное лицо стало мрачным, а губы сжались, и вокруг них залегли резкие складки, говорившие о жестокости и твердости характера.
Над Владивостоком плыли низкие серые облака, готовые вот-вот разразиться снегом. Холодный, пронизывающий норд-ост развевал красные знамена над партизанскими отрядами.
Удивительно, что от этих плохо вооруженных оборванцев в спешке, в панике бежала хорошо одетая, сытая и отлично вооруженная армия генерала Розанова. Пароходы покидали Владивосток с набитыми людьми трюмами. Коридоры, палубы – все было занято. Белогвардейцы даже забирались в спасательные шлюпки, которые висели над палубами. А на причалах оставались горы оружия, того самого оружия, которое совсем недавно было доставлено из Америки, доставлено спешно по его, Колдуэлла, настойчивому требованию.
«А ведь скоро, может быть не так поспешно, придется и нашим войскам грузиться на пароходы», – с горечью и бессильной Злобой подумал Колдуэлл и посмотрел на бухту. Многих транспортных судов не было, на них ушли колчаковцы. Но глаз радовали мрачно-серые громады крейсеров и миноносцев. Они стояли и у стенок, и на рейде, среди взломанного льда. Корабли угрожающе нацелились на город орудиями. Даже они не остановили партизан.
Колдуэлл опустил портьеру и, подойдя к большому письменному столу, рассеянно постучал пальцем по толстому стеклу. Да, скоро начнется эвакуация американского экспедиционного корпуса. Еще в декабре 1919 года правительство Америки вынуждено было принять решение о выводе своих войск из России. Главная причина этого – разгром большевиками Колчака.
Консул бросил взгляд на настольный календарь. Было 13 февраля 1920 года. Осталось полтора месяца до завершения эвакуации. Колдуэлл грузно опустился в кресло и подвинул к себе папку со свежей почтой, которую полчаса назад внес секретарь. Колдуэлл открыл папку и увидел яркую обложку свежего, 28-го номера журнала «Soviet Russia». Он не любил это издание, считал, что оно инспирируется большевиками и подрывает американскую здоровую политику. Консул уже хотел отложить журнал, но заметил, что одна из страниц заложена полоской бумаги с красной пометкой. Это референт по печати обращал внимание консула на важные, по его мнению, материалы. Колдуэлл открыл журнал по закладке и увидел, что один абзац отчеркнут красным карандашом. Шрифт был мелкий, и строчки сливались. Колдуэлл надел очки и прочитал:
«Когда американские солдаты прибыли в Сибирь, Они понятия не имели о положении вещей. Они не знали, что являются орудием бюрократов для уничтожения революции. Они думали, что большевики – немецкие агенты, и были готовы сражаться с ними. Скоро, однако, они увидели, что дело обстоит не так, что в Красной Армии нет немцев, а состоит она из сибирских рабочих и крестьян. Они перестали верить в свое правительство».
Колдуэлл не стал читать дальше. Он в раздражении захлопнул Журнал и кинул его в сторону. И такое печатают в Штатах! Нет, дальше терпеть это невозможно. Он напишет о своем отношении к журналу в Штаты.
Консул с мрачным выражением лица взял из папки два соединенных скрепкой листа и прочитал гриф:
«Радио. Секретно». «Опять какие-нибудь рекомендации, советы Вашингтона, – подумал Колдуэлл с раздражением. – Что они могут изменить, если мы уходим отсюда и все, чего добились, передаем японцам?» Все же надо было ознакомиться с радиограммой, которую он держал в руках. Но в это время в кабинет вошел секретарь:
– Полковник Фондерат! Просит принять его!
Колдуэлл уставился на секретаря. Ему показалось, что секретарь оговорился или сам Колдуэлл ослышался.
– Кто?
– Полковник Фондерат, – повторил секретарь.
Консул был в недоумении. Что за нелепица? Ведь сам Колдуэлл провожал начальника розановской контрразведки на последний пароход, уходивший из Владивостока накануне вступления партизан. И сейчас Фондерат должен находиться в Японии или же быть на пути в Америку, а никак не в его приемной. Очевидно, секретарь что-то напутал. Колдуэлл решил позднее сделать ему выговор за невнимательность и сухо сказал:
– Пригласите.
Колдуэлл был уверен, что в кабинет войдет незнакомый человек, но, как только посетитель переступил порог, Колдуэлл, резко отодвинув от себя папку, подался грудью вперед. Консул едва верил своим глазам. Перед ним стоял Фондерат в штатском черном костюме, лицо бледное, с глубоко запавшими, настороженно смотрящими из-за стекол пенсне глазами.
– Вы?! – изумлению Колдуэлла не было границ. Он поднимался с кресла, не сводя взгляда с приближающегося полковника. Странно выглядел контрразведчик в штатском костюме, который делал Фондерата маленьким, невзрачным. Колчаковец сильно похудел, казался измученным, точно перенес тяжелые лишения.
– Да, это я, – Фондерат чуть нагнул голову, показывая большую лысину, и невесело пошутил: – Не пугайтесь. Это не призрак, не тень моя, я сам.
– Крайне удивлен, – признался консул. – Как вы оказались во Владивостоке?
Колдуэлл жестом пригласил Фондерата к маленькому столику, уставленному бутылками, и, выбрав среди них коньяк, наполнил рюмки. Они молча выпили. Потом вернулись к письменному столу и сели в глубокие кожаные кресла. Колдуэлл взял сигару из ярко-красного с золотисто-зелеными узорами ящика и подвинул его к Фондерату:
– Что же произошло?
Консул увидел, как дрогнула рука Фондерата, бравшая сигару. Пальцы полковника так сдавили ее, что она переломилась. Фондерат не стал брать другую и, откинувшись на спинку кресла, резким движением сорвал с переносицы пенсне. Колдуэлл увидел, какой ненавистью и бессильной злобой горели глаза полковника.
– Мало мы их уничтожили! – негромко, с едва сдерживаемым бешенством произнес Фондерат. – Мы слишком были гуманны, а их надо было расстреливать, расстреливать…
У него прервалось дыхание. Колдуэлл терпеливо ждал. Полковник обтер вспотевший лоб и, покручивая в пальцах пенсне, заговорил более сдержанно:
– Мы оказались доверчивыми ротозеями. Ночью большевики-матросы изменили курс судна, и наш пароход, вместо того чтобы идти в Японию, повернул назад. Никто, кроме команды, которая вся состояла из коммунистов, не знал, что мы возвращаемся. Моряки покинули пароход на шлюпках, когда наши часовые спали. Сильный толчок, скрежет рвущегося металла и панические крики разбудили меня. Я выскочил из каюты на палубу. Пароход, врезавшись со всего хода в береговые рифы, стоял с большим креном. Из команды судна никого не осталось, кроме капитана и его второго помощника. Я их там же на мостике пристрелил.
– Где большевики выбросили пароход? – спросил Колдуэлл.
– В районе бухты Валентин, – Фондерат потянулся за сигарой и, пыхнув дымком, продолжал рассказ: – На пароходе было около семисот солдат и офицеров. Пароход начал оседать на корму. В пробоины хлынула забортная вода. Надо было покидать судно. В это время кто-то крикнул, что вот-вот могут взорваться котлы… – Фондерат криво усмехнулся. – Люди хуже скотов. Давили друг друга, дрались, стреляли… Не все выбрались на берег. Одни погибли в давке, другие утонули, третьи, не успевшие покинуть пароход, оказались жертвами взрыва котлов, оставившего от парохода груду железа. Мы оказались в районе, который давно контролируют партизаны. Пришлось разбиться на мелкие группы и разойтись. Я с несколькими офицерами добрался до Владивостока. Здесь легче исчезнуть, скрыться, и вот я у вас.
«Какого же черта тебе от меня надо? – подумал враждебно Колдуэлл. – Ты пешка, вышедшая из игры». Консулу Фондерат был в тягость, и Колдуэлл искал предлог, чтобы скорее от него избавиться. В кабинете стало тихо. Только было слышно, как отсчитывали время часы да за двойными окнами с толстым зеркальным стеклом глухо раздавались крики и топот множества ног по гранитной брусчатке мостовой.
«Заявиться ко мне сейчас – просто не по-джентльменски, – рассуждал Колдуэлл. – Я сделал для него все, что мог. Кто же виноват, что большевики-матросы оказались хитрее колчаковцев?» Можно будет приятелям в Штатах рассказать неплохой анекдот о том, как простые моряки обвели начальника контрразведки и выбросили его с пароходом на берег.
Наконец Фондерат не выдержал молчания и срывающимся голосом произнес:
– Я не могу оставаться во Владивостоке долго. Большевики хорошо знают меня… – он оборвал себя и посмотрел на окна. Колдуэлл понимал, что полковник имеет в виду, но Фондерат все же решил пояснить: – Меня могут схватить.
– Возможно, – согласился Колдуэлл.
– Я прошу отправить меня на один из ваших кораблей, – торопливо, с мольбой и почти с отчаянием просил Фондерат. – Я же так много вам помогал, делал все, что вы просили и…
– Это был ваш долг и ваша плата за нашу помощь, – жестко напомнил Колдуэлл. – Вы нам столько должны, что едва ли когда-нибудь расплатитесь.
– Мы еще вернемся в Россию и освободим ее! – воскликнул Фондерат. – Вы увидите… мы еще будем нужны…
«Истерик, – пренебрежительно подумал Колдуэлл. – А впрочем, он кое в чем прав. И он и другие колчаковцы могут еще нам пригодиться. Для будущего. Из них выйдут неплохие разведчики; которым намного легче будет работать в России, чем любому американцу». Консул видел, как нервничал Фондерат. Он то снимал пенсне, то снова водружал его на переносицу. Колдуэлл, многозначительно подчеркивая свою доброжелательность, участливо проговорил:
– Хорошо. Я рискую и даже нарушаю права дипломата, но я помогу вам. Завтра вас в моем автомобиле доставят к трапу американского парохода «Атту» и вы окажетесь в безопасности, впрочем, как и сейчас, находясь здесь под флагом Штатов.
– Благодарю, – Фондерат с облегчением вздохнул. Он не скрывал своей радости. – Я не останусь в долгу. – Он даже нашел в себе силы улыбнуться. – Как говорит русская пословица: «Долг платежом красен».
– Отличная пословица, – Колдуэлл встал, давая понять, что их беседа окончена. Да и о чем еще можно было говорить с Фондератом, который пуст, как выеденное яйцо. Еще перед бегством колчаковцев из Владивостока Фондерат передал ему списки всех своих агентов, которые оставались и в городе и по всему Дальнему Востоку, передал их досье и сейчас быть чем-либо полезным Колдуэллу не мог.
Фондерат был обижен тем, что у консула исчезло желание продолжать беседу. Он с обидой и злостью подумал: «Конечно, теперь я для него пустышка».
– Вы останетесь в консульстве, – Колдуэлл звонком вызвал секретаря и отдал распоряжение устроить Фондерата. Когда они вышли, консул нехотя вернулся за письменный стол и снова взял в руки радиограмму. Она была от Томаса из Американского легиона.
Томас сообщал, что в Ново-Мариинске произошел переворот и ревком уничтожен, власть перешла к Совету, который создан под контролем офицеров легиона. В перевороте активное участие принимал агент Фондерата – офицер Струков.
К консулу вернулось хорошее настроение. Он снова перечитал радиограмму и задумался над последней частью. Томас просил точно информировать, какое можно ожидать противодействие новому Анадырскому Совету со стороны Временного Приморского правительства, учитывая в нем наличие большевиков, а также просил, если возможно, направить на Чукотку: для усиления нового Совета энергичных и верных дружбе с Америкой русских людей.
«Значит, Чукотский полуостров по-прежнему в наших планах», – рассуждал Колдуэлл. Он видел, что ему представлялась возможность проявить себя. За одним лишь названием «Чукотский полуостров» ему виделись горы прекрасных мехов, золото, деньги. Надо сделать все, чтобы его роль в освобождении Анадырского уезда от большевиков и создании там своего, маленького правительства, которое попросит покровительства и помощи Штатов, была как можно значительнее.
Кого же послать? Консул задумался. Просьба Томаса несколько запоздала. Если бы она пришла до эвакуации из Владивостока колчаковцев, то выполнить ее было бы легко. Фондерат! Вот кого он сделает своим человеком на Чукотке. Лучшей кандидатуры не найдешь. Фондерат сейчас в растерянности. Неизвестно, что его еще ждет в будущем. А тут Колдуэлл предложит ему очень заманчивые перспективы.
Колдуэлл приказал пригласить Фондерата. Полковник в это время без пиджака, который он сбросил, как только оказался в отведенной для него небольшой полуподвальной комнате с маленьким оконцем, выходившим в глухой двор, сидел за столом, закрыв лицо руками. Он был в отчаянии. Холодный прием у Колдуэлла показывал, что американцы потеряли к нему какой-либо интерес и теперь он для них только досадная обуза. А с каким нежеланием, даже не скрывая этого, консул согласился помочь ему тайно уехать из Владивостока, скрыться на американском пароходе. Фондерат был унижен еще и тем, что его поместили в каморку, в которой, видно, никто не жил. Фондерат отнял руки от лица, взял пенсне, лежавшее на столе, – и, надев его, снова осмотрел комнату. На давно не беленных стенах и низком сводчатом потолке расползались большие пятна сырости. Воздух в каморке затхлый. Обшарпанный шкаф с потемневшим и перечеркнутым трещиной зеркалом, старомодный комод, в котором не хватало одного ящика и на его месте зияла дыра, простая кровать с облупившейся голубой эмалью, два скрипучих стула и стол, покрытый несвежей скатертью, составляли все убранство комнаты. Это было старье, хлам, который сохранялся лишь только потому, что о комнатке, видимо, вообще забыли.
Таким же старым, никому не нужным чувствовал себя и Фондерат. Этот подвал – последняя капля унижения. Полковник вяло подумал о том, что есть один верный и быстрый выход из положения. Рука Фондерата легла на брючный карман, сжала револьвер и тут же бессильно соскользнула, повисла. Фондерат признался – себе, что у него не хватит воли нажать на спусковой крючок.
И тут Фондерату все окружающее стало безразличным, отошло куда-то на задний план, а взамен подступало, становилось все требовательнее знакомое, волнующее и в то же время доставляющее сильные мучения желание… Фондерат слабел. Ему становилось трудно дышать. Он потянулся к соседнему стулу, на котором висел пиджак, схватил его плохо слушающимися пальцами и потянул к себе. Стул с грохотом опрокинулся. Фондерат словно не заметил этого. Он с трудом, точно пиджак был необыкновенно тяжелым, положил его на колени, достал из внутреннего кармана коробочку и, торопясь, будто опасаясь, что у него ее кто-то отберет, открыл. Глаза Фондерата расширились, и он, низко нагнувшись, поддел, ногтем большого пальца из коробочки немного белого порошка и жадно втянул его широко раздувшимися ноздрями.
Несколько минут Фондерат сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Бледное лицо с запавшими щеками стало розоветь, он задышал ровнее, спокойнее и наконец, открыв глаза, выпрямился. К нему возвратилась энергия. Он встал и заходил по комнатушке, Фондерату нестерпимо захотелось двигаться, что-то делать. Он поднял с пола пиджак, отряхнул его и надел; поставил на место стул, аккуратно закрыл коробочку с кокаином и бережно спрятал ее в карман. Затем он оглядел комнату и шагнул к окну, но, кроме пустынного, замощенного булыжником двора, он ничего не увидел и в раздражении ударил кулаком по сырому бетонному подоконнику, Фондерату хотелось выбежать из своего убежища, оказаться на улице и стрелять, стрелять в проходящих по улице оборванцев, стрелять в их красные полосы на шапках и папахах, в банты на груди. Фондерат на мгновение увидел перед собой человека, у которого по черной медвежьей папахе и по грязному полушубку льются струи крови, и человек, выронив из рук винтовку, падает на него. Фондерат, вскрикнув, отпрянул от окна, и видение исчезло.
Полковник взглянул на дверь. Он уже был во власти другой мысли. Сейчас ему хотелось выскочить из комнаты, взбежать на второй этаж, ворваться в кабинет консула и, направив на Колдуэлла револьвер, потребовать немедленно отправить его на пароход. А если консул откажет, то выстрелить в его полное, холеное лицо… Тут дверь открылась, и полковник испуганно вздрогнул. Он увидел секретаря консула. Колдуэлл приглашает полковника? Зачем? Секретарь не знает. Фондерат нерешительно двинулся за секретарем; настороженно поглядывая по сторонам. У него появилось нелепое подозрение: «Колдуэлл узнал, о чем я думал сейчас, и хочет меня выдать партизанам». Фондерат сунул руку в карман и сжал револьвер. Нет, он никому не дастся в руки. Он будет отстреливаться и, конечно, прихлопнет и Колдуэлла.
Фондерат, готовый к схватке, переступил порог кабинета консула. Стремительно обшарив кабинет взглядом, он облегченно опустил плечи, вынул руку из кармана. Колдуэлл, не поднимаясь из кресла, помахал какими-то бумагами.
– Есть хорошие вести! Ваш протеже великолепно оправдал себя.
Фондерат не понимал, о нем говорит Колдуэлл. Консул пояснил:
– В Ново-Мариинске свергнут большевистский ревком. Там создана новая власть. В перевороте не последнюю роль сыграл ваш… как его… – тут консул взглянул в бумаги, – как его… вот… Струкофф…
Только теперь Фондерат понял, чем так обрадован американец, и с обидой вспомнил, как консул ругал его, когда в том же Ново-Мариинске большевики свергли Громова. Что же сейчас Колдуэлл хочет от него?
– Там, на Севере, нужна твердая рука, чтобы никаких неожиданностей не могло произойти. Я хочу просить вас, дорогой полковник, выехать в Ново-Мариинск и там контролировать порядок.
– Мне ехать в Ново-Мариинск? – переспросил Фондерат. Предложение Колдуэлла было слишком внезапным. Консул недовольно нахмурился:
– Вы что, не согласны? Или же боитесь?
– Я готов, – выпрямился и щелкнул каблуками Фондерат.
Колдуэлл оказался около него и, сияющий, довольный, увлек полковника к столику с бутылками:
– За наши успехи на Севере, дорогой полковник.
Они выпили, и Колдуэлл, усаживая Фондерата против себя в кресло, превратившись в делового человека, наставительно заговорил:
– Вам, дорогой полковник, доверяется очень, очень большое и важное дело. Вы, конечно, перед отъездом в Анадырский уезд побываете в Номе у командора Томаса, получите его инструкции и будете регулярно его информировать о положении на полуострове, хотя с вами также будут, очевидно, сотрудничать офицеры Американского легиона. Но они не русские, и это, конечно, осложняет их миссию. Я бы хотел и даже прошу вас настоятельно, точно так же информировать и меня, но об этом никто не должен знать…
«Я должен быть твоим осведомителем», – думал Фондерат, но – это не задело, не обидело его. Возможность оказаться на Чукотском полуострове обрадовала его, подняла настроение и даже вселила в Фондерата надежды. Все же он будет на русской земле, и снова ему будут подчиняться люди. Теперь он не позволит себе сентиментальничать, а будет с врагами жесток, беспощаден, и его имя все будут произносить с трепетом. Фондерату уже не терпелось быстрее оказаться на Чукотке, взяться за дело. Он снова нужен! Полковник уже простил консулу холодный прием и был готов благодарить Колдуэлла. О, консул может быть уверен и спокоен. Он, Фондерат, блестяще оправдает его надежды. Ну, и конечно, не забудет и себя. Его семья, его родные и близкие, которых он предусмотрительно заранее отправил из Владивостока в Японию, скоро получат посылки с мехами. Он заставит и Усташкина-Струкова на себя работать. Чукотский полуостров далеко, и большевики не скоро туда доберутся, а может быть, Америка вообще возьмет этот край под свое покровительство. Картины, одна радужнее другой, рисовались Фондерату. Он так размечтался, что перестал слушать Колдуэлла. Но тот вернул его к действительности:
– Вы снова в седле, дорогой полковник. И коня мы даем вам отличного. Только крепко держите повод.
«Конь-то из русской конюшни», – подумал Фондерат и спросил:
– Что я могу для вас там сделать?
– А вот об этом сейчас и поговорим.
…Поздно вечером большой черный автомобиль, на радиаторе которого развевался маленький звездно-полосатый флажок, промчался по Владивостоку, влетел в порт и, шурша покрышками по каменным причалам, остановился у трапа, ведущего на пароход «Атту». У трапа на пристани стоял американский часовой. Из автомобиля вышел Колдуэлл. К нему навстречу быстро спустился капитан. Они обменялись несколькими фразами, и тогда Колдуэлл постучал рукой по стеклу автомобильной дверцы:
– Прошу, полковник!
Дверца отворилась, и вышел Фондерат. Воротник его пальто был поднят, а шляпа низко надвинута на лоб, почти до самого пенсне. Полковник сразу же ринулся к трапу и, обогнав консула и капитана, взбежал на палубу парохода.
Через полчаса Колдуэлл возвратился к себе в консульство.
…Товарищ Роман, глубоко засунув руки в карманы пальто, медленно шел по Светланской улице. Наступила ночь, но здесь, на главной магистрали города, ее как будто не замечали. Текла напористая, беспокойная, шумная река прохожих. Вокруг звучала пестрая смесь языков. До Романа долетали французские и японские, греческие и английские, чешские и испанские слова.
Товарища Романа задевали прохожие, толкали. Одни извинялись, другие, не обращая внимания, шли дальше, шаркая подошвами по холодным гранитным плитам тротуара. Проносились с наигранно лихими выкриками и свистом извозчики, крякали клаксонами автомобили, из окон ресторанов и кафе-шантанов лилась музыка.
С бухты тянул холодный ветер. От него стыло лицо. Только недавно товарищ Роман сбрил теперь ненужную острую, клинышком, бородку и залихватски, по-приказчичьи, закрученные усы, которые носил для конспирации. И подпольную партийную кличку «товарищ Роман» по праву заменило подлинное имя: Алексей Яковлевич Касьянов. Но по старой привычке члена Дальневосточного областного комитета РКП(б) друзья по работе продолжали звать товарищем Романом.
Он, чуть выставив вперед левое плечо, пробил себе дорогу в густом потоке людей, вышел к ресторану Кокина и достал пачку папирос. Ему очень хотелось курить. Первую спичку, едва она успела вспыхнуть, загасил порыв ветра, ворвавшийся с противоположной стороны улицы из-за ярко освещенного дома губернатора, где теперь помещался областной комитет партии. Прикурив от второй спички, Алексей Яковлевич жадно затянулся и сразу почувствовал, как отступает усталость. Он подошел к краю тротуара, ожидая, когда можно будет перейти улицу, но поток экипажей, автомобилей, красных дребезжащих трамвайчиков не прекращался.
По краю мостовой, чуть не задев Алексея Яковлевича, прошел американский патруль. Долговязые, на голову выше всех, парни в коротких шинелях шли вразвалку, насвистывая что-то веселое, задорное. За ними, отстав шагов на десять, молча, насторожен-! но поглядывая по сторонам и крепко держась за ремни закинутых за плечи винтовок, проследовал патруль партизан. Пятеро бойцов, одетых в одинаковые папахи и полушубки, шли, тесно прижавшись друг к другу плечами. «Специально приоделись», – безошибочно определил Алексей Яковлевич, и у него стало тепло на сердце. Ему захотелось остановить бойцов, пожать им руки, поблагодарить. Сказать что-то хорошее. Он от волнения стал чаще затягиваться. Как хорошо понимал Касьянов этих незнакомых ему лично людей. Они взяли у товарищей лучшие папахи и полушубки, чтобы выглядеть рядом с иностранцами не хуже, поддержать авторитет своей народной армии. Но он видел, что партизаны чувствовали себя не совсем уверенно, спокойно, и снова его потянуло к ним, чтобы сказать: «Смелее, товарищи, смелее. Это же ваш город, и вы здесь хозяева».
Партизанский патруль приближался к Касьянову.
Алексей Яковлевич заметил, что ближний к нему боец всматривается в его лицо. «Наверное, за буржуя принял», – подумал Касьянов, вспомнив о меховом воротнике своего пальто и каракулевой, пирожком, шапке.
Патруль вошел в полосу света, падавшего из окна ресторана, и Касьянов встретился взглядом с партизаном. Это был молодой парень с волевым лицом рабочего. В крепко сжатых губах, в нахмуренных бровях читалось напряженное упорство. Молодой партизан о чем-то думал и искал ответа, но не мог найти его и время от времени с недоумением оглядывался вокруг. Касьянов понимал его удивление. Белогвардейцы бежали из Владивостока. Выходит, что партизаны одержали победу и стали хозяевами города, всего края, но почему же здесь иностранные войска, почему расхаживают патрули интервентов, почему в залитых светом ресторанах кутят какие-то подозрительные люди и их нельзя взять за шиворот, встряхнуть, узнать, кто же они такие?
«Знаю, что у тебя на душе, браток, – молча обращался Касьянов к партизану, который миновал его. – Потерпи малость. Все сложно, очень сложно, и нам надо быть очень осторожными и терпеливыми, выдержанными, чтобы окончательно стать победителями».
Касьянов, бросив через дорогу взгляд на ярко освещенные окна здания, где находился обком, подумал, что ему уже пора быть там. Надо просмотреть последние донесения, сообщения. В обкоме ждали известия о занятии Хабаровска экспедиционным отрядом Временного правительства Приморской областной земской управы и партизанскими отрядами Хабаровского района. Еще три дня назад, 13 февраля, из Хабаровска бежал Калмыков со своим отрядом. Он захватил 36 пудов золота и ушел на китайскую территорию, предварительно расстреляв сорок человек из своего отряда и семь человек из «Вагона смерти». Сейчас в Хабаровске власть по существу принадлежит штабу находящихся там японских войск.
«Сложная обстановка», – думал Касьянов. Он перешел улицу, но не свернул в подъезд обкома, где у непрерывно открывающихся дверей стояло двое часовых-партизан.
Касьянов решил еще немного побыть на свежем воздухе. После расширенного заседания Центрального бюро профсоюзов у него побаливала голова, и он сразу же после заседания ушел, чтобы побыть одному, отдохнуть и подумать. Заседание прошло хорошо, хотя и затянулось. Все шестьдесят пять представителей от тридцати семи профсоюзов единогласно решили, «считая пока невозможным немедленное восстановление власти Советов, поддержать власть Приморской земской управы при условии проведения ею политики ликвидации интервенции на Дальнем Востоке и осуществления задач объединения с Советской Россией». Касьянов точно, слово в слово, помнил текст постановления. Он сам редактировал его. Алексей Яковлевич вздохнул. Он уже со счета сбился, сколько подобных решений ему пришлось и составлять, и за них агитировать, и голосовать.
Касьянову вспомнились события последних недель.
Накануне занятия Владивостока партизанами обком партии обратился с воззванием к чехословацким солдатам не поддаваться на возможную провокацию японского командования, пытающегося поддержать остатки колчаковщины, и соблюдать нейтралитет во время переворота.
Вооруженные столкновения были предотвращены, и Владивосток, как и Никольск-Уссурийск, был занят без кровопролития. В Благовещенске и Зее земство передало власть временным исполкомам Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов.
Касьянов дошел до серого гранитного обелиска – памятника Геннадию Невельскому, поднимавшегося на высоком обрывистом берегу бухты Золотой Рог. Внизу, у самой бухты, стояли пакгаузы и между ними бежали рельсы железнодорожной ветки до Дальзавода. Алексей Яковлевич любил бывать здесь, смотреть на корабли, вспоминать свою морскую службу, с которой расстался, по-видимому, навсегда. Касьянов стоял у низенького заборчика, ограждающего площадку вокруг памятника, и смотрел на бухту. Густой мрак просверлили огни военных кораблей и транспортов интервентов. Судов не было видно в темноте, но по огням Касьянов безошибочно отыскал японский и американские крейсеры, миноносцы. Из-за мыса Голдобина показались движущиеся огоньки. Какой-то новый транспорт входил в бухту.
«Наверное, опять японский, с войсками», – с беспокойством и негодованием подумал Касьянов. В последние дни из Японии пришло несколько пароходов с кавалерийскими и артиллерийскими частями.
«Да, японское командование торопится заранее обеспечить замену американским войскам, – размышлял Касьянов. – В начале оккупации как будто соперничали из-за влияния на нашей земле. Но ворон ворону глаз не выклюет».
Коммунистам Владивостока было хорошо известно, что, сообщая 30 января о решении вывести свои войска из Сибири, американское правительство в то же время заявило японскому правительству, что оно «не собирается противодействовать мерам, какие японское правительство найдет нужными для достижения тех целей, во имя которых американское и японское правительства стали сотрудничать в Сибири», что американцы благословляют японского партнера на борьбу против Советов.
Касьянов почувствовал, что продрог. Он снова закурил, чтобы хоть немного отвлечься от беспокойных, тревожных мыслей, но это ему не удалось. Папироска не принесла обычного удовлетворения, а показалась горькой, как и мысли о будущем. В обкоме понимали, что американцы и японцы так просто не смирятся с поражением колчаковщины и предпримут все возможное, чтобы задержаться и желательно навсегда, в этом богатейшем северном крае. Борьба с ними еще предстоит упорная, тяжелая и потребует много жертв.
В обком Касьянов возвращался все той же шумной, многоголосой улицей. В ее жизни проступало что-то лихорадочное, нервозное и испуганно-поспешное. С наступлением темноты с главной улицы почти совершенно исчезал рабочий люд, те, кто приветствовал партизан, а появлялись те, кому мрак нравился больше дневного света.
