Текст книги "Утренний бриз"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Василий Михайлович быстро просмотрел список, кивнул:
– Эти товары есть! На ярмарку поедем все. С чуванцами не торговаться. Сколько захотят за оленей, то дать…
– Заломят такое… – начал Каморный.
Дьячков возразил:
– Чуванцы народ честный, справедливый. Я сам чуванец. Я знаю свой народ.
– Правильно говоришь, Федор, – поддержал его Чекмарев. – Отбирай товары, и четвертого выезжаем. А пока будем возить товары из Усть-Белой.
2
Чекмарев с острым ощущением удовольствия бежал на лыжах.
Только сегодня ночью стихла пурга. И вот уже с необыкновенно высокого светлого неба ласково светит желтое солнце, нестерпимо сверкает снег. Василий Михайлович выехал на берег Анадыря. Летом этот берег крут, обрывист, а сейчас он едва приподнимается над занесенной рекой. Где-то глубоко под двойным одеялом льда и снега течет быстрая холодная вода, но еще долго, очень долго надо ждать, пока она освободится от зимнего панциря и заструится меж оживших берегов.
Василий Михайлович поправил за спиной винчестер и двинулся вдоль реки к рощице. После однообразного сидения в доме из-за пурги, он вышел поразмяться и поохотиться. Завтра он едет на ярмарку в Ерополь.
Из-за рощи прямо на него вылетела упряжка. Василий Михайлович едва успел увернуться от нее. Нарты промчались мимо Чекмарева, он у вил, ел испуганное лицо каюра и узнал его. Это был Оттыргин.
– Отты, Отты! – закричал Чекмарев вслед упряжке, которая все еще неслась на полном ходу.
Каюр с силой воткнул остол в наст между полозьями нарты и налег на него. Упряжка остановилась.
Помахав рукой в знак приветствия, Василий Михайлович заскользил к нартам. С них медленно встал каюр. «Что-то важное с поста привез, не иначе, – подумал Василий Михайлович. – Ишь как гнал собак…»
– Здравствуй, Отты! – сказал Чекмарев.
Он протянул руку Оттыргину и увидел измученное лицо каюра. Чекмарев крепко сжал руку молодого друга:
– Что случилось, Отты?
– Плохо дело, – закачал головой каюр.
– Что плохо? – Василий Михайлович уже безошибочно угадал, что Оттыргин привез какое-то неприятное известие.
– Антон плохо, – виновато произнес Оттыргин. – Совсем плохо. Много дней с закрытыми глазами лежал, хотел к верхним людям уйти. Потом глаза открыл. Просил тебя привезти. Я вот приехал.
– Да что же случилось, что с Антоном? Что на посту? – недоумевал Чекмарев. Почему Мохов зовет его? Ведь они так мало знакомы.
Оттыргин торопливо, точно боясь, что Чекмарев его не дослушает, рассказал, как ночью Август Берзин, Галицкий, Мальсагов, Антон, Ульвургын и сам Оттырган с Вуквуной подъезжали к Ново-Мариинску, как их встретили неожиданные выстрелы в лицо, как был ранен Антон Мохов.
– Я увез Антона вверх по реке Большой, – заканчивал Оттыргин свой печальный и непонятный Чекмареву рассказ. Там его лечил шаман.
– Этого еще не хватало! – сердито воскликнул Чекмарев, теряясь в догадках. – Как он сейчас?
– Мясо ест, чай пьет, – Оттыргин устало опустился на нарты. – Тебя звал.
– Почему Антона сразу не привез ко мне?
– Думал, и здесь стреляют, – Оттыргин покачал головой. – Однако, на посту плохо.
– Чего уж хорошего, если в своих стреляют, – проворчал Чекмарев. Он все еще не мог поверить в правдивость того, что услышал от каюра, хотя и знал, что не в характере Оттыргина сочинять небылицы.
Василий Михайлович вначале не думал о том, что Оттыргин несколько дней добирался в Марково сквозь пургу. Об этом он вспомнил, когда его глаза заметили, что на нарте, кроме пустого мешка, в котором обычно хранилась еда каюра и корм для собак, ничего не было. Чекмарев перевел взгляд на упряжку. Собаки истощены. Василию Михайловичу стало стыдно своего раздражения. Оттыргин сделал все, что мог, и сделал так, как считал лучше. Чекмарев мягче произнес:
– Все будет хорошо, Отты.
– Я тебе бумагу привез. Антон написал, – Оттыргин, сердито встреченный Чекмаревым, не сразу вспомнил о письме Мохова.
Каюр, порывшись за пазухой, протянул письмо. Василий Михайлович выхватил его из рук каюра, нетерпеливо развернул, чуть надорвав бумагу, и быстро прочитал.
От лица его отхлынула кровь.
Он сжал в кулаке бумагу, прошептал:
– Неужели это правда?
Оттыргин молчал, устало сидя на нарте.
Василий Михайлович расправил письмо, перечитал его еще раз, потом глухо сказал Оттыргину:
– Поехали в Марково.
Пока каюр отогревался в Совете и жадно ел, Чекмарев послал за Федором Дьячковым и Давидом Каморным. Они были, как и Чекмарев, оглушены вестью о том, что случилось в Ново-Мариинске.
– Что же будем делать? – Федор Дьячков не скрывал своей растерянности, и Чекмарев впервые подумал, что напрасно выдвинул его в председатели Марковского Совета. Дьячков как-то прятался за спину других и сам ни разу не внес какого-либо предложения, не решал вопросов самостоятельно. Вот почему Василий Михайлович сердито спросил его:
– Ну а ты что думаешь делать?
Дьячков беспомощно пожал плечами.
Каморный, как всегда хмурый и темнолицый, сверкнул на Дьячкова горячими цыганскими глазами:
– Ну, что ты? Говори, что делать. Ты председатель!
– Я не знаю. Может, ошибка все это? – с какой-то надеждой нерешительно произнес Федор.
– По ошибке весь ревком уничтожен! – вскипел Каморный. Он обернулся к Оттыргину, который сидел на полу, прислонившись к горячей печке. – Кто такой Чумаков?
Оттыргин крепко спал и не слышал вопроса Камерного.
– Пусть спит, – остановил Каморного Чекмарев, – через всю пургу ехал. Да и все, что знал, рассказал.
Каморный сжал пятерню в кулак, решительно сказал:
– Если все это правда, то мы заменим ревком!
– Да! – коротко подтвердил Чекмарев. – Теперь мы знаем, как действовать!
– Отомстим убийцам, кто бы они ни были! – Каморный говорил так, словно давал клятву. – Красный флаг должен навсегда остаться над этими снегами!
– Я поеду в Ново-Мариинск, – сказал Дьячков, но Чекмарев возразил:
– Ты поедешь на ярмарку в Ерополь. Ее нельзя сорвать. Нельзя обманывать доверие оленеводов. Помни всегда об этом.
– В Ново-Мариинск поеду я! – заявил Каморный. – Разузнаю, что там и как.
– Правильно, – согласился Чекмарев. – Тебя там не знают, но прошу, будь осторожнее, не горячись. Постарайся узнать о Наташе и ее подруге. А я завтра же с Оттыргиным бегу к Мохову. Привезу его сюда, если он годен к дороге. Пока о том, что случилось в Ново-Мариинске, никому ничего не говорить!
– Ясно! – поднялся Каморный. – Поеду собираться.
Дьячкова охватило беспокойство, когда его небольшой караван с товарами подъезжал к Ерополю. В селе было тихо и безлюдно, словно село вымерло. «Что там случилось? Где же табун?» – Дьячков тщетно пытался найти взглядом оленей возле Ерополя. «Табун же должен быть здесь, – размышлял он. – Мы же запоздали на целые сутки, а Куркутский должен был чуванцев привести вчера. Пурга помешала или Черепахин побывал со своей бандой?..»
Дьячков всматривался в нахохлившиеся под снеговыми шапками хибарки, где-то между ними мелькнули две-три детские фигурки, и снова безлюдье. Дьячков сказал своему каюру:
– Придержи собак. Тихо поедем.
За ними затормозили и остальные упряжки. Люди настороженно смотрели на село. Руки сами тянулись к винчестерам. При первой же команде Дьячкова, малейшей опасности люди были готовы броситься на снег, спрятаться за нарты и открыть стрельбу по врагу. Черепахину не удастся напасть на них так же неожиданно, врасплох, как на Шарыпова, как в Усть-Белой. Лица у людей были напряжены. В глазах тревожное ожидание и решимость бороться.
– Стой! – крикнул Дьячков каюру и вскинул винчестер.
Прямо перед марковцами на дорогу из крайнего домика вышло двое с ружьями. Один из них поднял руку, помахал ею:
– Эге-ге-гей!
Голос у него был веселый, приветливый. Дьячков присмотрелся и узнал в нем того самого человека, который задержал их с Куркутским в первый приезд. Дьячков облегченно Выдохнул:
– Свои!
Каюры погнали упряжки быстрее. Вот и часовые. Дьячков позабыл поздороваться, торопливо спросил:
– Где олени? Где Куркутский?
– Тебя ждут! – сердито отозвался бородатый часовой. – Чего замешкался?
– Да где же табун?
– На заимке. В Комарьеве. Так сход решил. Табуну-то нельзя близко к селению подходить. Вот туда все и подались, а мы тута остались. Вас ждем.
– Значит, в Комарьеве? – Дьячков совсем успокоился и крикнул своим спутникам: – Тут две версты, не больше!
– Поспешай, Федор, – попросил часовой, и в его голосе послышались беспокойные нотки. – Как бы чуванцы не раздумали и не повернули. Мы уж и склады понаделали из снега. Вона они!
Он указал на невысокие, аккуратно сложенные из крепкого слежавшегося снега продолговатые сооружения с овальными крышами. Они стояли почти в центре села, между домами. Дьячков только сейчас их заметил. И подумал, что это Шарыпов распорядился так их поставить. Легче будет охранять мясо от зверя, а главное – от недобрых людей.
– Как бы склады пустые не остались. – Еропольцы присматривались к товарам, которые были в мешках на нартах.
– Не останутся, – улыбнулся Дьячков, понимая, с какой надеждой еропольцы ждут оленину.
Проехав село, марковцы оказались на берегу замерзшей реки и двинулись на север. Дорога на заимку была уже протоптана людьми. Теперь Дьячков и его спутники ехали спокойно, весело, ничего не опасаясь. Они шумно погоняли собак. Дорога сделала крюк, обежав большой дугой густую рощицу. За ней оказалась заимка. Едва караван миновал рощу, как марковцы увидели несколько приземистых полузанесенных снегом построек, из труб которых поднимался дым. Вокруг построек толпилось много народу, а чуть в стороне, тесно сбившись и пугливо вздрагивая, то и дело вскидывали ветвисторогие головы олени.
Прибытие каравана было встречено многоголосым радостным гулом. Люди лавиной хлынули навстречу марковцам. Тут были и взрослые, и дети. Они окружили упряжки, вцепились десятками рук в ремни и веревки, стягивающие на нартах мешки с товарами, чтобы помочь собакам скорее довезти груз.
Еропольцы что-то говорили Дьячкову и его спутникам, о чем-то спрашивали, чему-то смеялись, и он отвечал им, смеялся вместе с ними. Ему передалось их настроение. Чуванцы из стойбища были в таком же приподнятом, веселом настроении. С их темно-смуглых лиц не сходила улыбка.
Упряжки остановились. Кольцо людей вокруг нарт стало еще плотнее. Никогда раньше ни заимка, ни роща не слышали такого шума, не видели таких оживленных лиц. Куркутский с трудом пробрался сквозь толпу к Дьячкову. Он был обрадован приездом марковцев, но счел нужным укоризненно заметить:
– Я уже беспокоился. Не случилось ли, думаю, что-нибудь там у вас в Марково?
– Дьячков невнятно пробормотал что-то в ответ, решив не говорить Куркутскому о событиях в Ново-Мариинске, пока не закончится ярмарка. Она должна пройти хорошо, и Куркутского, нельзя отвлекать от нее тревожными новостями. Учитель, занятый мыслями о предстоящей торговле, ничего не заметил.
– Чуванцы уже думали, не обманываем ли мы их.
– Как Рэнто? – поинтересовался Дьячков.
– Не могу понять его, – пожал плечами Куркутский. – Угощает на славу, ничего не просит.
– Будем ухо держать востро, – Дьячков бросил взгляд на Рэнто, который держался в отдалении от приехавших.
– Выкладывайте товары, – пробрался к марковцам Варфоломей Шарыпов, – не томите людей.
– Как будем торговать? – спросил Дьячков.
– Выложим все товары, и пусть чуванцы выбирают, что кому нравится, – посоветовал Шарыпов. Его предложение было принято. Через полчаса нарты превратились в торговые прилавки, на них грудами или в открытых мешках лежали товары. Оленеводы и еропольцы, с восхищением причмокивая, разглядывали их. Люди притихли при виде такого богатства. Шарыпов спросил Дьячкова:
– Как же Совет решил покупать оленей? Сколько и чего давать за оленя?
– В два раза больше того, что захочет оленевод. – Дьячков смотрел на людей, которые не сводили глаз с товаров, и почувствовал, как горячая острая боль коснулась его сердца. Эти люди никогда вдоволь ничего не имели. И лишняя плитка чаю или пачка табаку для них уже большая радость. Дьячков шепнул Куркутскому:
– Начинай.
Михаил Петрович выступил вперед, вскочил на нарты, чтобы все его видели, поднял руку. Над заимкой, залитой солнцем, стало очень тихо. В этой тишине отчетливо слышался хруст снега под копытами оленей, Которые беспокойно топтались, вздрагивали. Куркутский смотрел на окружавших его людей. Из полуоткрытых ртов вырывались белые морозные клубочки. Куркутский сказал коротко, громко:
– Великий вождь Ленин хочет, чтобы люди были справедливы. Сколько вы просите за свой табун?
Чуванцы и еропольцы были удивлены словами Куркутского. Такого еще никогда не было. Купцы сами устанавливали цену на меха, на оленей, на собак. Люди переглядывались, заговорили удивленно, даже растерянно. Куркутский повторил свой вопрос:
– Сколько бы вы хотели получить товаров и каких за свой табун? Сколько в нем голов?
Оленеводы опять были в затруднении. Кто-то крикнул:
– Рэнто знает! Рэнто скажет!
Все повернулись в сторону Рэнто. Он по-прежнему был спокоен и молчалив. Куркутский попросил его:
– Помоги, Рэнто!
Рэнто, у которого от изморози усы стали белыми, не трогаясь с места, заговорил, не напрягая голоса:
– Чуванцы говорят, что Ленин – справедливый вождь. Он защитник охотников, оленных людей. В табуне четыреста сорок оленей. За табун мы просим два мешка кирпичного чая, один куль муки-маньчжурки, полкуля соли, десять пачек патронов и семь штук камлеек.
– Гок, гок! – одобрительно закричали оленеводы. – Рэнто верно говорит! Цена справедливая!
Куркутский и его товарищи видели, что хотя оленеводы и кричат так громко, но их одолевают сомнения. А не много ли Они запросили? Не обидятся ли люди, приехавшие к ним с законами великого вождя Ленина, не подумают ли они, что оленеводы жадные, что хотят получить больше, чем следует. Конечно, Рэнто назвал большую цену, и столько бы товаров прежние купцы не дали за таких сухих оленей, но великий вождь Ленин хочет, чтобы люди были счастливы…
«Как же обманывали этих людей коммерсанты, и свои и американские, – думал Куркутский – если названные сейчас товары кажутся им щедрой ценой за табун». Быть может, еще никогда такая ненависть к прежним хозяевам края не охватывала учителя, как в эти минуты. Он твердо сказал:
– Ваша цена – неправильная цена!
Его слова точно уничтожили все звуки, над заимкой, над людьми повисла напряженная тишина. Она словно сковала людей, их лица, глаза, губы. Оленеводов захлестнул стыд. Великий вождь Ленин теперь узнает, что они жадные, и отвернется от них, а люди с его законами уедут и увезут товары. Еропольцы тоже притихли, опасаясь, что теперь торг сорвется и они останутся без мяса. Голод снова схватит их за горло своей костлявой и безжалостной рукой. Дьячков и Шарыпов встревоженно переглянулись, Они тоже не поняли Куркутского. Что он говорит? Шарыпов уже хотел дернуть Куркутского за полу кухлянки, но учитель улыбнулся, и лицо его осветилось. Голос зазвучал громко и весело:
– Ваша цена маленькая, несправедливая! Ваш табун стоит больше! Великий вождь Ленин и Советская власть довольны, что вы хотели за такую низкую цену отдать табун голодным людям. Спасибо вам от великого вождя Ленина и Советской власти за вашу честность и помощь. Они дарят вам сегодня все вот эти товары!
– Молодец! – восхищенно произнес Дьячков, а Шарыпов только шумно, с облегчением вздохнули прикрыл глаза.
А вокруг, кричали, радовались, пританцовывали, веселились люди.
Куркутский соскочил с нарт, и Шарыпов хлопнул его по плечу.
– Спасибо, друг!
Чуванцы шумно выражали свой восторг, однако все еще не прикасались к товарам. Тогда Куркутский вытащил из ближнего мешка пачку плиточного чая и сунул его в руки рядом стоявшему оленеводу.
– Бери! Это тебе от Советской власти, от Ленина!
– Ка-а-ком-э! – воскликнул чуванец, и к его возгласу присоединились другие оленеводы, которым вручали товары Дьячков и Шарыпов. Они знали, что чуванцы потом поровну, справедливо все между собой поделят и никто не утаит даже щепотки чаю или табаку.
…Пылали костры на истоптанном снегу, падали заарканенные олени, выделенные для угощения.
Варилась в котлах, прямо под небом, свежая оленина. Едва она успевала потемнеть, как ее резали, рвали на куски и ели. Куркутский, Дьячков, Шарыпов сидели у котла Рэнто. Он сам вытаскивал из котла мясо, отрезал куски получше, повкуснее и отдавал им. Когда люди насытились и в котлах закипел чай, Шарыпов собрал в стороне еропольцев. У него в руках появился лист бумаги.
– Товарищи! На общем собрании мы решили, кому сколько выделить оленей. У кого семья больше – тому больше, у кого меньше – тому…
– Знаем! Правильно! – перебили слушатели. – Читай, кому сколько.
– Ефиму Беляеву – четырнадцать штук!
– Хорошо! – прикрыл радостно глаза моложавый мужчина.
– Феофану Шитикову – сорок!
– Спасибо, люди добрые! – дрогнувшим голосом произнес седобородый, в изодранной кухлянке ерополец.
– Петру Косолапу – тридцать!
– Слава богу, Советам и Ленину! – перекрестился высокий черноглазый мужик.
– Ты Ленина с богом не шей, – сердито оборвал его Шарыпов. – Бог твой кончился вместе с твоим голодом.
– Это я так… – испуганно пробормотал Косолап, опасаясь, что его могут лишить оленей.
Шарыпов продолжал:
– Семену Ужнину – двадцать оленей!
Пока еропольцы делили табун, оленеводы, напившись чаю, затеяли игры. В большом кругу ходил голый по пояс низкорослый оленевод и, похлопывая себя по телу, ожидал противника.
– Ток! Кто хочет показать свою силу? Кто может побороть меня?
Крупные, крепкие мышцы под бронзово-темной кожей, широкая развитая грудь, цепкие пальцы говорили о большой силе. Борец вызывающе продолжал выкрикивать:
– Нет меня сильнее?
И, как бы соглашаясь с ним и подзадоривая мужчин, женщины одобрительно цокали языками, говорили:
– Ок! Ок! Эмитагин сильный, как умка![1]1
Умка (чукотск.) – белый медведь.
[Закрыть]
– Эмитагин не умка! – возразил молодой оленевод, впрыгивая в круг. Он тоже обнажен до пояса, но все видят, что храбрец тоньше Эмитагина, что мускулы у него не такие узловатые. Зрители с сомнением качают головами. Кто-то выкрикивает:
– Анкай – детеныш умки!
Все хохочут. А Анкай и Эмитагин ходят по кругу, готовясь схватиться. У Эмитагина глаза сверкают веселым превосходством. Борец уже предвкушает победу. Он уверен в ней. Анкай сосредоточен и собран, лицо настороженное. Он выбирает момент и бросается на противника. Зрители от неожиданности вскрикнули. А борцы точно слились, их тела напружинились. Из-под ног летит снег. Зрители восторженно кричат, подбадривают противников.
– Умка и детеныш умки – одинаково сильны!
– Ок! Ка-а-коме! – взрывается вдруг толпа.
Никто не может поверить своим глазам. Эмитагин лежит на снегу. Зрители смеются:
– Умку поборол детеныш умки!
Эмитагин вскакивает на ноги. В его волосы набился снег. По лицу текут струйки воды. Мокрой стала спина Эмитагина. С рычанием он бросился на Анкая, но тот увертывается рт него и в тот же момент ловко схватывает его сзади. Могучи объятия борцов. Кажется, лопнут их мускулы, затрещат кости. Все знают, что Анкаю сейчас труднее. Эмитагин мокрый от снега, и руки Анкая скользят. Оба борца вспотели. Лица налились кровью. Анкай вдруг приседает, и Эмитагин летит через его голову, зарывается лицом в снег. Поражение окончательное. Анкай победитель.
Он тяжело дышит, ходит по кругу. Слушает хвалебные слова мужчин и восторженные возгласы женщин. Эмитагин исчезает из круга, его уже забыли. Все ждут нового противника Анкай. Но его все нет. Кто же отважится схватиться с победителем Эмитагина, всем известного своей силой человека!
Потом подбрасывали на шкуре ловкого парня, который всякий раз становился на ноги; бегали взапуски женщины, чтобы получить приз…
…Наступило время расставаться. Еропольцам надо было до темноты вернуться в село. Рэнто сказал Куркутскому и его товарищам:
– Видите, как радуются оленеводы. Они радуются справедливому закону. Они радуются, что великий вождь Ленин узнал о них, столько подарков им сделал.
За весь день Рэнто так и не попросил для себя ничего, не получил он и подарков. Когда марковцы раздавали товары, он не подходил к нартам. «Хитришь, как росомаха, – думал Куркутский. – Что-то для себя выгадываешь. Хочешь прикинуться добреньким и бескорыстным, а сам-то весь какой гладкий лицом, в новенькой кухлянке, малахай из горностая, торбаса расписанные, что у священника ряса».
– Тебе-то ничего не досталось, – умышленно напомнил Куркутский. – А ты ведь тоже дал оленей?
Рэнто пожал плечами.
– Я богатый. У меня больше. Я дал сто оленей. Оленеводы подарками поделятся со мной.
Марковцев обескуражил такой прямой, откровенный ответ, а Рэнто продолжал:
– Когда стойбище веселое, и мне весело. Скажешь великому вождю Ленину, что Рэнто тоже будет делать так, чтобы люди счастливые были.
«Хорошо поешь, – иронически подумал Куркутский. – А когда же коготки выпустишь? Не буду гадать. Жизнь покажет».
– В нашем стойбище вы всегда хорошие гости, – улыбнулся Рэнто. – Приезжайте. В ярангах наших есть место.
– Черепахина знаешь? – спросил вдруг Шарыпов. – Торговца из Марково?
– Знаю, – кивнул Рэнто. – Я у него товары покупал.
– Где? – разом насторожились и Шарыпов, и Куркутский, и Дьячков.
– В Марково, – ответил разочарованным товарищам Рэнто и нахмурился. – В стойбище черной вороной весть прилетела. Черепахин волком стал. По тундре бегает – людей убивает.
– Поймать его надо! – Шарыпов в упор посмотрел на Рэнто. – Поможешь?
– Помогу, – кивнул тот, не меняя тона, и все почему-то поверили, что Рэнто говорит искренне.
Еропольцы и оленеводы из стойбища Средней Реки расставались как добрые друзья, у которых еще впереди много радостных встреч.
Когда еропольцы отъехали от заимки Комарьево, Дьячков, сидевший за каюра на нарте Куркутского, рассказал ему о том, что произошло в Ново-Мариинске. Куркутский ни разу не перебил Дьячкова и, когда тот умолк, попросил:
– Еропольцам говорить об этом пока не надо. Не надо им праздник портить. Сегодня у них день как праздник.
Дьячков удивленно косился на Куркутского, У того погибли все друзья, все товарищи по ревкому, а он прежде всего думает о еропольцах.
Куркутский сидел на нарте сгорбившись. Его глаза смотрели на синеющие снега, на черные веточки кустарника, робко и сиротливо выглядывавшие из сугробов, на безжизненную белую ленту реки, но ничего этого не видели. И уши его не слышали веселых голосов еропольцев, их покрикиваний на собак. Куркутского придавила тяжесть непоправимой беды. Нет Мандрикова, нет Берзина, нет Бучека… Разум не хотел этому верить…
Куркутский с трудом совладал с охватившим его горем.
– Нам надо скорее быть в Марково… – сказал он и, чуть помедлив, добавил твердо и убежденно: – И в Ново-Мариинске!
3
Яранга, в которой лежал Антон Мохов, стояла поодаль от остальных, почти у самого берега. Едва упряжка Чекмарева и Оттыргина остановилась около яранга, как из нее вышла Вуквуна. Молодая женщина не смогла сдержать своей радости при виде Оттыргина и, подбежав к нему, уцепилась за его рукав. В ее темных глазах светилась нежность. Оттыргин несколько смущенно сказал ей:
– Приехал. Тебе привез, – он указал на мешок привязанный к нартам, в котором, лежали гостинцы.
Чекмарев направился в ярангу. В ней ярко пылал очаг. На шум его шагов из полога раздался слабый голос Антона:
– Кто там приехал, Вуквуна?
– Я, Чекмарев! – громко крикнул Василий Михайлович и, нагнувшись, вошел в полог. В нем чад. Маленький язычок жирника едва боролся с сумраком В его слабом желтоватом свете Василий Михайловиче сразу смог рассмотреть Мохова. Он лежал под грудой меховых полостей.
– Василий Михайлович… приехал… – голос Анте на дрогнул, и он замолк.
– Приехал, приехал, – Чекмарев опустился и колени и теперь мог хорошо рассмотреть Антона.
Обросшее лицо Мохова было необычайно худым. Щеки, покрытые щетиной, ввалились. Выступившие скулы делали Антона малознакомым, почти чужим. По щекам его бежали слезы, но Мохов их не замечал. Он тяжело, хрипло говорил, словно все еще был в бреду:
– Приехал… А я вот… – Антон хотел приподняться, но Чекмарев его удержал:
– Лежи, лежи. Куда ранен?
– Левый бок. Если бы пуля прошла чуть выше…
– Выдержишь переезд в Марково?
– Забери меня, забери! – лихорадочно заспешил Мохов. Он испугался, что Чекмарев оставит его в яранге.
Прежде всего мы тебя побреем, – объявил Чекмарев, делая вид, что не заметил слабости Мохова. – Я и бритву прихватил. Сейчас с тебя эту дьячкову бороду соскребем…
В тот же день Чекмарев с Антоном, сопровождаемые Оттыргиным и Вуквуной, которые решили не расставаться с новыми друзьями, отправились в Марково. Антон, укутанный в меха, лежал на передней нарте. Для ее упряжки в стойбище дали лучших собак.
Нина Георгиевна все больше тревожилась за Наташу. Путь их из Ново-Мариинска в Марково был труден и долог. Ульвургын, опасаясь погони или встречи с бандитами, вел маленький караван в стороне от обычных дорог.
Женщины, полностью доверившись каюру, стойко переносили дорожные тяготы. Вначале Нина Георгиевна опасалась, как бы переживания, тряская езда не вызвали у Наташи преждевременных родов. Но Мохова хорошо переносила беременность. Когда они покинули Ново-Мариинск, она даже стала лучше выглядеть. И это можно было понять. Позади остался пост, где им каждую минуту грозила опасность. А впереди Наташу ждала встреча с Антоном. Она повеселела, часто улыбалась своим мыслям, а на остановках все говорила и говорила Нине Георгиевне о том, как она счастлива быть женой Антона, как она его любит, и что теперь, встретившись, они больше никогда-никогда не расстанутся.
Ульвургын с каждым днем становился все озабоченнее. Кончались продукты, худели собаки, и для них он каждый день сокращал порции. Женщины не замечали, что Ульвургын стал есть меньше, экономя на себе. Тяжелый путь через замерзшие реки, глубокие долины, занесенные перевалы и часто налетавшая пурга спутали все расчеты каюра.
На остановках, устроив женщин, напоив их горячим чаем и накормив, Ульвургын уходил на охоту, но словно чья-то злая воля разогнала птиц и зверей. И он возвращался с пустыми руками, унылый, еще более озабоченный.
Последняя сильная пурга надолго задержала их в небольшом леске. Здесь Ульвургын с помощью Нины Георгиевны успел из ветвей и тонких стволов соорудить что-то наподобие шалаша, и это доставило всем большую радость. Они лежали в меховых мешках, тесно прижавшись друг к другу, прислушивались к вою пурги, к Тому, как она скреблась об их непрочное прикрытие, осыпала их мелкой снежной пылью.
Когда пурга стихла, Ульвургын, как обычно, отправился на охоту. Он не терял надежды, что ему повезет. Женщины, разбуженные его уходом, снова задремали. Вскоре Нина Георгиевна проснулась от пугающе-острого ощущения одиночества и какой-то беды. Она открыла глаза. В шалаше стояла серая мгла. Нина Георгиевна сразу же поняла, что она одна. Женщина схватилась за спальный мешок, в котором спала Наташа. Он был пуст.
– Наташа! – испуганно закричала Нина Георгиевна: – Наташа! Где ты? Наташа?
Ответом была тишина. Нина Георгиевна, не помня себя, выскочила из шалаша и закричала:
– Наташ-а-а-а!
Темный голый лесок ответил слабым эхом, с ветвей прозрачно-белыми струйками посыпался снег. Нина Георгиевна заметалась, не зная, куда же бежать, где искать Наташу, и тут увидела ее. Она стояла у дерева, обхватив его и опустив голову. Нина Георгиевна бросилась к ней, увязая в рыхлом, еще не успевшем слежаться снегу:
– Наташа, Наташенька!
Она обняла ее и от радости, от смущения за свой испуг заплакала. Наташа подняла голову. Лицо ее было растерянно-виноватым, а в глазах появилось новое, совершенно незнакомое и настораживающее Нину Георгиевну выражение.
– Не плачь, Нина, – попросила Наташа. – Я виновата, что ушла, не предупредив тебя. Мне послышалось, нет, я услышала очень отчетливо голос Антона. Он что-то мне говорил, но я не могла разобрать. Вот я и пошла поближе к нему.
Она опять опустила голову. Нина Георгиевна погладила ее по плечу:
– Ты устала, очень устала, Наташа. Я знаю…
Наташа еще теснее прижалась к Нине Георгиевне и едва слышно проговорила:
– Я очень боюсь, Нина, боюсь за себя. Ночью, когда я сплю, мне слышится голос Антона. Я знаю, что это мне только слышится, а я встаю и иду. И верю, что вот-вот сейчас, быть может через несколько шагов, может, вот за тем деревом или за сугробом я увижу Антона. Я помогу ему, потому что он болен. Он не может идти и зовет меня, зовет… Он знает, что только я смогу ему помочь.
Наташа снова заплакала. Нина Георгиевна была в смятении. Она поняла, что Наташа заболела и заболела тяжело, быть может безнадежно, а она ничем не могла помочь ей. Едва они дошли до шалаша, как появился Ульвургын с двумя белыми куропатками. Обычно бесстрастное лицо каюра сейчас светилось радостью и гордостью.
– Смотри! Ульвургын хорошо стрелял.
Нина Георгиевна погладила белое оперение птиц.
Запылал костер, и скоро измученные голодом путники, обжигаясь, ели вареное мясо.
После еды Наташа сразу же крепко заснула. Ульвургын постоял у шалаша, прислушиваясь к ровному дыханию Моховой, покачал головой. Нина Георгиевна следила за каюром, и ей становилось не по себе. Неужели и он заметил странное поведение Наташи? Нина Георгиевна не сводила глаз с низенького коренастого человека в потертой меховой одежде. Он повернулся к ней, сделал знак отойти чуть от шалаша. Она последовала за Ульвургыном с бьющимся сердцем. Он присел на нарты, вытащил большую выточенную из корня трубку и неторопливо набил ее табаком. Нина Георгиевна стояла, прижав к груди руки. Ульвургын сделал несколько затяжек, потом поднял на женщину грустные глаза:
– Плохо Наташа… Кале сидит, – он постучал себя по голове и повторил: – Плохо Наташа.
Он снова занялся трубкой, а Нина Георгиевна вся замерла. Слова, которые очень ровно, почти без всякого выражения произнес Ульвургын, подтвердили ее опасение. Наташа тяжело заболела. Нина Георгиевна знала, что, хотя никто и не поручал ей судьбу Наташи, она, только она ответственна за нее и если с Наташей что случится по ее вине, то она себе этого никогда не простит.
– Поедем! – требовательно сказала она Ульвургыну.
– Однако, поедем, – охотно откликнулся он и поднялся с нарты.
Еще четверо суток продолжался их мучительный путь. Нина Георгиевна не спускала глаз с Наташи. Мохова то впадала в глубокую задумчивость, из которой ее было трудно вывести, то становилась шумно оживленной и говорила, говорила об Антоне. Глаза ее все больше и больше теряли свое обычное выражение, и в них появлялось что-то детское, трогательно-наивное.
Нине Георгиевне хотелось крикнуть Ульвургыну, чтобы он быстрее гнал упряжки, но каюр и так не жалел собак.
Они ехали то гладкими снеговыми полянами, то их нарты качались на застругах, как лодки на мелких волнах, то мимо мелькали рощи и рощицы, а потом упряжки мягко съезжали на заснеженные речки, и Ульвургын, взмахивая остолом, без устали покрикивал:
