Текст книги "Утренний бриз"

Автор книги: Анатолий Вахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– И я с ними, – выступил Тренев.

– Хорошо, – согласился Струков. – Идите.

Трое вышли из кабинета. Оставшиеся зябко кутались в шубы. Их воинственный дух падал по мере того, как проходило опьянение. Бирича не устраивало это. Мысль, пришедшая ему за столом о Бесекерском, вновь и вновь возвращалась к нему. «Более удобного момента не будет», – думал Бирич и торопливо искал повод для того, чтобы избавиться от свидетелей. И Бирич нашел повод.

– Чего же вы стоите? Почему не ищите убийцу Перепечко?

– Ищи-свищи ветра в поле, – насмешливо протянул Сукрышев.

– Найдешь в такую ночь! – в тон ему произнес кто-то за спиной Стайна. – Поди угадай, кто?

– А может, это подружка коммуниста Мохова? – как бы в раздумье проговорил Бирич. – Кому же еще в нас стрелять?

– И верно, братцы! – воскликнул Кочур. – Это она, брюхатая, за своих большевиков вышла исподтишка стрелять. Это она!

Кочур старался выслужиться перед Биричем. Люди нерешительно переминались, поглядывали друг на друга. Тут в кабинет, расталкивая столпившихся, вошли Трифон, Рыбин и Тренев, запорошенные снегом. В руках младшего Бирича было скомканное полотнище флага. Трифон швырнул его на стол:

– Вот!

Все смотрели на темно-красный материал, и во взгляде многих сквозила боязливость. Струкова это обозлило. Он схватил флаг и рывком разорвал на две части. Треск раздираемого материала прозвучал как пулеметная очередь. Струков бросил куски на пол к ногам Кочура:

– Тебе на портянки.

– Зачем мне? – попятился Кочур, но его остановил голос Павла Георгиевича:

– Чего испугался? Бери, бери. Да и сходи-ка к той, что эту тряпку расшивала. Спроси-ка ее, как она в Перепечко целилась? Так же, как ниткой в игольное ушко?

– У, стерва красная! – крикнул Тренев, догадавшись, что речь идет о Моховой, и первый шагнул к двери. – Я сейчас ее…

В криках и ругани, которые заполнили ревком, исчезли последние слова Тренева. Толпа повалила к выходу. Бирич придержал Кочура:

– Не забудь и о докторше… – он добавил грязное ругательство и расхохотался. – Можешь заодно с ней часок побаловаться. У них же коммуния. Привычная…

Кочур осклабился, показав мелкие острые зубы.

Струков внимательно следил за старшим Биричем и сосредоточенно думал: «Чего добивается этот матерый волк? Для чего натравил дураков на баб?» Но как ни напрягал Струков ум, найти ответа на свой вопрос не мог.

Кабинет опустел. Ушли все, даже Стайн. В кабинете остались Струков и Бирич. Бирич притворно зевнул:

– Однако пора и на боковую. Поздновато. Спокойной ночи, Дмитрий Дмитриевич. Завтра в полдень собираемся, у меня, что ли? Нет, лучше у Тренева. Надо же нам власть избрать.

«Хозяином хочешь быть? – подумал Струков. – Я не против, только без отступного тут не обойдется». И сказал:

– Совершенно верно, Павел Георгиевич. Власть нужна. Вы уж подумайте, кого избрать управляющим.

– Что вы? – замахал руками Бирич. – Какой теперь может быть управляющий? Во Владивостоке партизаны. В Петропавловске ревком. Ну, а нам и Совет будет не помеха. Да и звучит оно по-современному.

Они встретились взглядами и усмехнулись, поняв Друг друга. Струков весело произнес:

– Совет так Совет. Кажется, и я хочу спать. Беспокойный день выдался.

– Утречком прошу на завтрак. – Бирич стал напяливать рукавицы. – Там и прикинем предварительно, Кого в Совет стоит порекомендовать.

– С удовольствием зайду, – пообещал Струков. – Только у вас в доме и можно почувствовать, что где-то есть цивилизация, что где-то люди живут и едят по-человечески.

Бирич взял «молнию» со стола, и они вышли из кабинета. В коридоре, ежась от холода, похлопывая себя по бокам, ходили Кулик и Еремеев.

– О, ваши верные оруженосцы, – усмехнулся Струков.

– Стар один в такую погоду ходить по ночам, – с напускной горечью ответил Бирич. – Вот и провожатые, к сожалению, потребовались.

Он передал фонарь Еремееву, и тот прошел вперед.

Они спустились с крыльца.

Струков попрощался с Биричем, за руку и исчез в бушующем мраке. Бирич продолжал идти к своему дому. Только убедившись, что за ними никто не следит, Павел Георгиевич, направился к избе Бесекерского.

Ставни на окнах его дома были плотно прикрыты, но сквозь щель из окна кабинета коммерсанта просачивался слабый свет.

Бесекерский не спал. Его мучила бессонница. События минувшего дня так подействовали на его нервы, что он не находил себе места. Исидор Осипович с того часа, как его дом покинули участники заговора, стрелявшие по ревкомовцам, ходил и ходил из угла в угол, сложив на животе руки. Изредка он останавливался у буфета, торопливо выпивал рюмку водки. Но это не приносило ни облегчения, ни успокоения, а вызывало только изжогу. Сморщенное, с крючковатым тонким носом лицо Бесекерского стало как будто еще меньше. Да и весь Исидор Осипович как-то съежился, похудел за эти немногие часы.

– Что-то будет, что-то будет, – шептал он бледными губами. – Каким безумием был расстрел ревкома! Ведь в Петропавловске красные. Они не простят убийства Мандрикова и всех ревкомовцев. Уж лучше бы их не трогать. Дождаться весны и тихонечко, незаметненько уехать, бежать отсюда.

Нет, не хотел он, Исидор Осипович, плохого ревкомовцам, хотя они и были несправедливы к нему. Он во веем подчинялся ревкому, выступить против красных его заставили Бирич и американцы.

Бесекерский словно оправдывался перед кем-то. Испуганно, с тревогой прислушивался он к угнетающей разноголосице пурги и ходил, ходил, метался по комнате. Он даже забыл о своей карте, которая по-прежнему лежала на столе. С того дня, как стало известно, что Колчак арестован большевиками, Бесекерский больше не интересовался положением на фронтах. Он понял, что теперь-то красные победят.

Бежать, бежать из России. Приехали сюда, на Чукотку, ревкомовцы и расстреляли Громова и других колчаковцев; теперь Бирич с американцами и своими приспешниками свели счеты с красными. А весной их всех расстреляют большевики, которые обязательно приедут сюда, Нет, нельзя здесь больше оставаться. Надо бежать. Он не будет ждать весны. Он уедет немедленно, прямо отсюда в Америку. Проехал же этот американец Рули с Аляски на нарте через Берингов пролив. Вот этим путем и уедет он, Бесекерский. Исидор Осипович остановился у Стола, еще сильнее прикрутил фитиль лампы. В комнате воцарился полумрак.

На цыпочках, бесшумно, точно крадучись, Бесекерский подошел к небольшому шкафчику со стеклянной дверцей. За ней, на узких полочках, застланных белой бумагой, стояли многочисленные пузырьки и флакончики с лекарствами. Исидор Осипович взялся за верхний карниз шкафчика и осторожно отодвинул его от стены. От напряжения и волнения у него налилось кровью лицо. Под шкафчиком оказался небольшой, с пол-аршина в длину и столько же в ширину, прорезанный в полу люк.

Исидор Осипович подошел к буфету, достал из ящика столовый нож и вернулся к люку, опустился перед ним на колени. Просунув конец лезвия ножа в щель, Бесекерский осторожно приподнял крышку люка и, подхватив ее рукой, отложил в сторону. Все это он проделал бесшумно. Перед ним – было квадратное отверстие. Исидор Осипович запустил в него руку и достал крепко перевязанный бечевкой сверток.

Положив его около себя, Бесекерский снова наклонился над тайником и достал один за другим шесть небольших, размером в два мужских кулака, мешочков из замши. Они были тяжелы и крепко завязаны. Исидор Осипович распустил узел на одном мешочке и заглянул в него. Тускло блеснуло россыпное золото. Бесекерский запустил в мешочек руку и стал перебирать золото пальцами. На лице его отразилось удовлетворение. Потом, аккуратно и крепко завязав мешочек, он раскрыл второй, в котором оказались маленькие самородки. Набрав пригоршню, – Бесекерский долго их покачивал в руке, затем стал перебирать один за другим.

Так он исследовал содержимое всех мешочков с золотом. Потом снова уложил их в тайник и, не закрывая его взял сверток, подошел с ним к столу. Чуть-чуть прибавив света в лампе, Исидор Осипович дрожащими от нетерпения руками развернул сверток и застыл. Он долго и неподвижно смотрел на тугие аккуратные пачки долларов. Дрогнувшей рукой Исидор Осипович поглаживал их как что-то живое, очень близкое и дорогое ему. «Этого мне надолго хватит, – думал он. – Буду жить тихо, незаметно и скромно. Сначала поселюсь где-нибудь в Калифорнии. Там жаркое солнце и фрукты. Потом я…».

Стук в двери – громкий, требовательный – заставил Исидора Осиповича вздрогнуть и обомлеть от страха. Он низко нагнулся над разложенными пачками денег, вцепившись в них тонкими, костлявыми пальцами.

Стук повторился. Бесекерский сгреб деньги и, прижав их к груди, подбежал к тайнику, высыпал в люк пачки. Затем молниеносно положил крышку на место и с неожиданной легкостью вернул к стенке шкафчик. От страха, от предчувствия опасности у него появилась сила. Исидор Осипович слишком резко двинул шкафчик. Застучали, падая с полок, пузырьки. Дверцы раскрылись, и несколько флакончиков упало на пол, разбилось. В комнате сильно запахло лекарствами.

Исидор Осипович, не обращая на это внимания, метнулся к столу. Под его ногами захрустело стекло.

Он выхватил из ящика револьвер и, держа его перед собой, направился к двери, ведущей в кухню, приоткрыл ее и шепотом позвал:

– Гаврила… Настя…

Работники не откликнулись. Бесекерский слышал лишь громкий храп и вздохи. Гаврила, который был и каюром и сторожем, спал так же крепко, как и его жена, кухарка Настя. Напуганные событиями дня, они перед сном опустошили флягу спирта, и теперь разбудить их было невозможно.

Удары в дверь стали громче. Бесекерский бросился к лежанке и схватил Гаврилу за плечо:

– Проснись… свинья!..

– М-м-м, – промычал Гаврила и повернулся к Бесекерскому спиной. Исидор Осипович рванул на нем рубаху, замолотил по широкой спине, но тот только несвязно что-то бормотал. В кухне стоял тяжелый запах винного перегара.

Настойчивый стук в дверь не прекращался. Досадливо сплюнув, Исидор Осипович поправил на своих худых старческих плечах теплый платок, в который он всегда кутался по вечерам, боязливо подошел к двери, ведущей в маленький коридорчик, и приоткрыл ее. В лицо ударил ледяной воздух. У Бесекерского перехватило дыхание.

Пурга задувала в щели снежную пыль. Исидор Осипович чувствовал, как она оседала на его лице и таяла.

Входная дверь затряслась под ударами. Звякнул большой железный засов в металлических петлях. «Надо поставить и второй засов, – подумал Бесекерский. – Завтра же прикажу». За дверью послышалась громкая брань. Исидор Осипович поднял револьвер, целя на голос.

– Кто там?

– Наконец-то проснулся, Исидор Осипович, – Бесекерский узнал Бирича. – Ну и спишь ты! Чуть не замерз я у твоей двери. Открывай.

– Что случилось? – Бесекерский был удивлен таким поздним приходом коммерсанта. – Случилось что?

– Открывай, – добродушно-приятельским тоном крикнул Бирич. – Новость тебе хорошую принес от американцев.

Бесекерский нащупал засов и с трудом отодвинул его.

– Входите! – Он не мог открыть дверь. Ее занесло снаружи снегом.

Бирич ногой расчистил снег и чуть приоткрыл дверь. В коридорчик ворвался вихрь снега, осыпал Бесекерского. Он, боясь простудиться, убежал в кухню, крикнув Биричу, который протискивался в узкую щель между косяком и дверью:

– Закроете на засов!

– Ладно, – Бирич оказался в коридорчике, за ним проскользнули Кулик и Еремеев. Павел Георгиевич прикрыл дверь, тихо сказал:

– Все делать без шума.

– Угу, – откликнулся Еремеев. Кулик по своему обыкновению промолчал.

Бесекерский стоял в дверях, ведущих в комнату. За его спиной горела лампа. Исидор Осипович удивился:

– Ты не один, Павел Георгиевич?

В его голосе зазвучала тревога. Бирич успокоил его:

– В такую ночь без провожатых одному из дому выходить – гибель. Ты что же, Исидор Осипович, на ужин не пришел? Занемог?

– Едва хожу, – страдальческим тоном произнес Бесекерский и пригласил: – Проходи, Павел Георгиевич, что за новость у тебя?

– Удивишься! – усмехнулся Бирич и, кивнув головой в сторону кухни, где спали работники, спросил: – Что же ты сам двери открываешь?

– Пьяные, скоты! – со злостью сказал Бесекерский и снова пригласил Бирича в комнату.

Бирич незаметно толкнул стоявшего рядом Кулика и пошел следом за Бесекерским. Исидор Осипович прибавил света в лампе и, подняв голову, взглянул на гостя, который снял со своих густых, чуть тронутых сединой волос шапку и стряхнул с нее снег на пол. Рядом с высоким, широкоплечим Биричем Исидор Осипович казался совсем маленьким, чахлым. «Сверну я тебе голову, как цыпленку», – подумал Бирич и тут, заметив в руке Бесекерского револьвер, поднял свои лохматые брови:

– В кого приготовился стрелять? Не в меня ли?

Бесекерскому не нравился этот ночной визит, поведение Бирича чем-то настораживало, но чем – он не мог определить и, как бы оправдываясь, объяснил:

– Время-то у нас какое? Сами знаете. Вот я и…

– Теперь некого опасаться, – Бирич заметил разбитые пузырьки, беспорядок на столе и, соображая, что бы это могло означать, продолжал: – Ревкомовцы свое откомандовали. А ты эту штуку убери, убери. Не люблю я, когда люди с оружием. Поговорить нам надо спокойно.

Ровный тон обманул Бесекерского, и он спрятал в стол револьвер. Бирич криво улыбнулся и, сделав шаг, властным движением руки отстранил от стола Бесекерского:

– Вот так лучше. А теперь садись, Исидор Осипович, – он указал на стул у обогревателя печки.

– Что ты? – попятился Исидор Осипович. Его лицо стало серым, а маленькие глаза заметались. Бирич, насупив брови, тяжелым взглядом уставился на Бесекерского, потом быстро шагнул к нему, и, прежде чем Исидор Осипович успел уклониться, большие сильные руки Бирича обхватили тонкую, с дряблой кожей шею Бесекерского и сдавили ее.

– Эк… эк… – глаза Бесекерского, налившиеся ужасом, стали круглыми и, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он вцепился в руки Бирича, стараясь оторвать их от себя. Павел Георгиевич чуть ослабил хватку:

– Где у тебя золото и валюта?

Бесекерский жадно глотнул воздух, пролепетал:

– Нет у меня ничего… Нет… Уйди… убийца… я… кричать…

Пальцы Бирича вновь сдавили горло мехоторговца:

– Где золото?

Бесекерский из последних сил рванулся, прохрипел:

– Нету… не дам…

– Подыхай! – Бирич знал, что Бесекерский ни за что не расстанется со своим богатством, и поэтому что было силы сжал горло старика. Тот засучил ногами, нелепо стал размахивать руками, точно что-то пытался поймать в воздухе невидимое, и как-то сразу обмяк. Бирич, все еще не разжимая рук, обернулся на шум, который донесся из кухни. Там кто-то застонал. Послышались глухие удары, и все стихло. Бирич отшвырнул в угол тело Бесекерского и обтер ладони о свою шубу.

Из кухни вышел Еремеев. Он шмыгнул носом, пальцами протер слезящиеся глаза. Его сморщенное лицо было совершенно равнодушным. За ним появился Кулик с молотком в руке.

– Преставились, – сообщил Биричу Еремеев. – Здоров этот Гаврила, как бык.

– Хватит болтать! – оборвал его Бирич. – Ищите деньги и золото.

Сам он стал осматривать стол. Выдвинув ящики, перерыл бумаги, нашел большую связку ключей и бросил ее на стол. Затем заглянул в буфет, разворотил постель. Кулик и Еремеев обшарили в квартире все уголки, но не нашли того, что искали. Они даже заглянули за шкафчик с лекарствами, тщательно обыскали подвал. Потеряв надежду найти сбережения мехоторговца, Бирич сел в кресло у стола, взял ключи и, нервно постукивая ими по подлокотнику, долго следил за тем, как Кулик и Еремеев обыскивали квартиру. Лицо Бирича было мрачным и тяжелым. Глаза совсем исчезли под бровями. Кулик и Еремеев чувствовали на себе его взгляд и еще старательнее рылись в вещах Бесекерского. Наконец Павел Георгиевич грохнул ключами по столу, встал, бросил раздраженно:

– Хватит! Все равно не найдем! Зарыл где-нибудь, собака!

Еремеев и Кулик подошли к Биричу вспотевшие, красные и запыхавшиеся. Карманы у них оттопыривались, набитые вещами Бесекерского.

– Гиены вы, – проворчал Бирич и швырнул Кулику связку звякнувших ключей. – Все из его склада перевезти в мой и уложить подальше.

Кулик молча кивнул, точно клюнул своим тонкий длинным носом, Бирич посмотрел на Еремеева:

– Принеси керосин.

Ковыляя на коротких кривых ногах, Еремеев вышел из комнаты. Бирич шагнул к буфету, достал графин с водкой и налил три полных стакана. Указал на один Кулику:

– Давай.

Они выпили. Вернулся Еремеев с жестяной банкой, в которой плескался керосин, с жадностью уставился на водку. Бирич взял у него банку:

– Иди, пей!

Павел Георгиевич обошел весь дом, обливая керосином пол, вещи, стены. Облил он и трупы. Потом швырнул пустую жестянку в кухню. Она с грохотом прокатилась по полу. Бирич поднял со стола тяжелую бронзовую лампу, сбросил с нее большой шарообразный матовый абажур и швырнул лампу на Бесекерского. Его пропитанная керосином одежда разом вспыхнула. Пламя быстро перекинулось на пол и стены.

– Пошли, – Бирич первый вышел в кухню. Здесь он достал коробок спичек и поджег керосиновую лужу на полу и облитые трупы на лежанке. В доме затрещало, загудело пламя. Оно разрасталось. Клубы удушливого дыма поднялись к потолку.

Бирич и его помощники выбежали из кухни, плотно прикрыли дверь в нее, затем так же тщательно захлопнули и наружную и скрылись в ночной пурге. Бирич на бегу оглянулся и увидел за снежными столбами багровое пламя. Он спокойно повернулся к нему спиной. Покончено еще с одним конкурентом. Жаль, что не нашли его сбережения. Ну, черт с ними. Товаров Бесекерского будет достаточно. Павел Георгиевич сердито прикрикнул на попутчиков:

– Чего около меня толпитесь? За дело!

Кулик и Еремеев исчезли, растворились в пурге. Бирич, пряча лицо от сухого, больно секущего снега, зашагал домой, «Ушел ли уже Рули?» – гадал он.

Но Павел Георгиевич плохо знал американца, Рудольф и не собирался покидать квартиру Бирича. Когда Павел Георгиевич вошел в свой дом, то увидел, что на вешалке нет шубы Трифона, но зато рядом с шубой Елены висит шуба Рули, и стал думать о том, какую можно извлечь для себя пользу из новой победы Елены.

…Не найдя ни Наташи, ни Нины Георгиевны, толпа полупьяных людей обрушила свою ярость на вещи – переломала, перебила все, что попадалось под руки в школе, а затем, по чьему-то предложению, ринулась в кабак Толстой Катьки. И там бушевала до утра. Люди с каким-то остервенением и отчаянием пили, кричали, ругались, затевали драки, словно хотели забыть о том, что сделали днем, о том, что за стенами гудит пурга. В этом гуле им слышалась угроза.

Стайн, распрощавшись с пьяными, отправился на радиостанцию и передал в Ном радиограмму. Содержание ее было совершенно безобидным:

«По дешевой цене приобрел всю партию товара. Качество пушнины высокое. Конкурирующих компаний нет. Жду ваших рекомендаций. Стайн».

Учватов был оскорблен и зол на американца за его недоверие к нему. Начальника радиостанции мучило любопытство. Что передал в Ном Стайн? Когда Сэм сел на ключ, он попросил Учватова выйти из аппаратной.

Тут же, на радиостанции, Сэм остался ночевать, приказав Учватову дежурить у приемника и ждать ответа из Нома. Ответ пришел под утро, задолго до наступления короткого серого полярного дня. Томас советовал Стайну и Рули: «Продолжайте прицениваться к товарам. Возможны конкуренты. Цены на пушнину повышаются».

Стайн выругался. И ему и Рули приказывают торчать в этой Дыре. Рули, конечно, будет рад. Ему есть с кем развлекаться. Стайн задумался. Томас предупреждает о возможных противниках. Здесь? Но где они, кто? Ведь весь ревком уничтожен. Томас сообщает также о том, что у большевиков могут быть большие силы. Но откуда? Стайн решил не ломать понапрасну голову. Пусть обо всем думает Рули. Он старший. Лично Стайн не видит ни малейшей опасности. Томас просто преувеличивает, выискивает предлог, чтобы задержать их здесь. Стайн про себя обозвал Томаса идиотом и, спрятав в карман текст радиограммы, содержания которой так и не узнал Учватов, вышел с радиостанции, но тут же вернулся и приказал ему:

– Ни с кем не устанавливайте пока связь. Можете только слушать.

– Конечно, конечно, – торопливо закивал Учватов, поняв, что этот белобрысый американец, не задумываясь, пристрелит, если ослушаться его приказаний.

Ивану Захаровичу стало жаль себя. Как ему не везет! После расправы с ревкомом Бирич даже не пригласил его к себе на ужин, а велел не оставлять радиостанцию. От всех перемен в посту он, Учватов, ничего не выиграл. И выиграет ли?

3

Нина Георгиевна открыла глаза и прислушалась. Все в пологе спали. Под шум пурги, которая не утихала, сон людей был крепок. Рядом с Ниной Георгиевной мерно дышала Наташа. «Как ее нога? – обеспокоенно подумала Нина Георгиевна. – Бедная Наташа. Сколько ей приходится переживать. А ведь жизнь ее только начинается». Нина Георгиевна думала о ней как о человеке, который нуждается в ее заботе и защите, хотя сама не на много была старше Наташи.

Нина Георгиевна прикрыла глаза, и перед ней встала картина уходивших в пургу, навстречу смерти, ревкомовцев. Она не смогла сдержать себя, уткнулась лицом в рукав и тихо заплакала.

Мысли бежали путаные, неясные. Думалось сразу о многом. Проносились обрывки воспоминаний – давних, казалось, забытых, и совсем новых. И вдруг навалилось какое-то беспричинное беспокойство. Она приподняла голову, точно хотела получше вслушаться в голос пурги, понять, о чем она неустанно шумит.

«Я, кажется, забыла что-то сделать», – подумала Нина Георгиевна и тут же поняла причину своего беспокойства. Документы! Да, да, документы ревкома остались в кабинете Мандрикова. Их надо забрать, спасти, иначе их уничтожат. Они должны быть сохранены. По ним потом люди узнают, что было сделано Мандриковым и его товарищами в этом краю, за что они вышли навстречу смерти и приняли ее, уверенные в своей правде.

Нина Георгиевна выбралась из полога и машинально проверила, в кармане ли вторые ключи от сейфа и столов, которые ей накануне передала Наташа.

В яранге стоял полумрак. В отверстия и щели вместе со струившимся слабым серым светом проникал снег. Он покрывал весь пол, густо обсыпал полог.

Было очень холодно. Нина Георгиевна поплотнее закуталась и, подняв шкуру, закрывавшую вход, вышла из яранги. Пурга обдала женщину вихрем снега, запарусила подолом кухлянки, упруго толкнула в бок… В неверном свете наступающего утра Нина Георгиевна шла по свежим сугробам к домику Клещина. Она знала, что ему удалось вчера уйти от расправы: его спасла поднявшаяся пурга. Она почему-то была уверена, что Клещин находился дома, а не скрывается где-нибудь в тундре. Женщина подошла к маленькой, занесенной до половины двери домика Клещина и постучала. В домике, очевидно, были настороже. Почти сразу же из-за двери послышался испуганный, срывающийся голос жены Клещина:

– Кто?

Нина Георгиевна назвала себя, готовая к тому, что ей сейчас не отворят, но дверь тотчас распахнулась. Жена Клещина схватила ее за рукав:

– Ох, боже мой! Скорее!

Нина Георгиевна увидела перед собой измученное лицо женщины с опухшими и воспаленными от слез глазами.

– Ой, какая беда, какое горе… – начала причитать хозяйка, но Нина Георгиевна не слушала ее. Она вошла в квартиру и сразу же увидела Клещина. Он стоял, прижавшись спиной к стене, прямо против двери. Левая рука его висела на перевязи, а в правой он держал браунинг. Клещин за минувшую ночь сильно изменился: Нине Георгиевне сразу же бросилась в глаза появившаяся у Клещина седина. Узнав Нину Георгиевну, он с трудом произнес:

– А… это вы!..

– Помогите мне, Иван Васильевич!

– Чем теперь поможешь?. – у Клещина нервно дернулись губы. Он, видно, потерял много крови и чувствовал себя плохо. – Чего вы хотите от меня?

– Надо спасать документы ревкома! – крикнула Нина Георгиевна. – Они же там еще, там…

– Если их уже не сожгли, – Клещин сунул браунинг в карман. – Думал, что за мной пришли. Хотел положить, сколько мог бы, да и себе пулю припас.

За спиной Нины Георгиевны заплакала жена Клещина – тихо и жалобно, как плачут очень несчастные и безвольные, измученные люди.

– Им вчера было не до документов, – сказала Нина Георгиевна. – Мы еще успеем…

Она не договорила, Клещин понял ее и просто сказал:

– Пошли.

– Не пущу! – с пронзительным криком метнулась к Клещину жена, вцепилась в него. Он неторопливо, но твердо отстранил ее.

До самого ревкома они больше не обменялись ни одним словом.

Возле крыльца ревкома они увидели на снегу свежие следы. Кто-то минутой раньше их вошел в здание. Пурга еще не успела замести следы этого человека. Клещин и Нина Георгиевна переглянулись.

– Он один. Пошли, – сказал Клещин и вытащил браунинг.

Они скользнули в приоткрытую дверь. Пурга за ночь нанесла много снега в помещение. Следы вели к кабинету Мандрикова. Нина Георгиевна и Клещин осторожно двинулись в глубь коридора. Впереди шел Клещин. Они прошли мимо присыпанных снегом тел Титова и Фесенко. Хруст снега под их ногами казался им оглушительным. Дверь кабинета приближалась. Она была открыта. Из кабинета доносился шелест и треск рвущейся бумага. Нина Георгиевна опередила Клещина и, держа наготове револьвер, ступила на порог кабинета.

Она увидела, что у открытого сейфа, боком к ней; стоит Бирич. Он торопливо просматривал бумаги. Вот какой-то лист заинтересовал его. Бирич быстро пробежал его глазами и затем рывком выдрал из папки, смял в кулаке и хотел сунуть в карман, но в этот момент Нина Георгиевна громко крикнула:

– Руки вверх!

Бирич в испуге выронил из рук папку, растерянно взглянул на Нину Георгиевну, еще плохо соображая, что произошло, но тут же потянулся к своему револьверу, лежавшему на столе.

– Назад! – рядом с Ниной Георгиевной появился Клещин.

Бирич под двумя направленными на него револьверными дулами отступил назад. Клещин подошел к столу и, взяв браунинг, сунул его себе в карман, потом обыскал Бирича, нет ли у того еще оружия.

Бирич стоял с поднятыми руками, бледный, как неверный свет этого пуржистого раннего утра. Голова его мелко дрожала.

Клещин вернулся к Нине Георгиевне:

– Я за ним присмотрю. А вам двумя руками сподручнее собрать бумаги.

Нина Георгиевна стала выбирать из сейфа бумаги. Она сложила их в общую небольшую стопку, не забыв и ту папку, которую выронил Бирич, затем поискала глазами какую-нибудь бечевку, чтобы связать бумаги, и увидела разорванную карту. Она напомнила ей о многом. Нина Георгиевна с тяжелым сердцем оторвала неширокую поломку от карты и перевязала стопку документов.

– Я… я… не виноват… я прошу… – заикаясь, заговорил Бирич. Он думал, что вот сейчас, выходя из кабинета, большевики убьют его. – Я могу вам много заплатить… я скажу… кто стрелял… я…

– Молчи, гад! – прикрикнул на него Клещин. – Мы об тебя не будем руки марать. Ты по суду будешь отвечать. А сейчас запомни: мы уходим. Если ты бросишься за нами и поднимешь крик – получишь пулю. – Клещин покачал своим браунингом. – Оставайся здесь еще на полчаса.

– Хорошо, хорошо, – закивал Бирич, еще не веря в свое спасение. – Я буду здесь, я тут останусь… Вы не беспокойтесь… Я сделаю все, что вы хотите…

– Все? – переспросил Клещин.

– Все, вот ей-богу, – Бирич быстро перекрестился, но тут же снова испуганно поднял руки.

– Тогда слушай! – Клещин чуть помедлил. Нина Георгиевна с недоумением смотрела на него. Надо уходить, Чего же Клещин медлит? Что он задумал? Иван Васильевич продолжал:

– Вчера мне прострелили руку. Бежать в тундру я не могу. С одной рукой не управиться с собаками…

– Пойдем, Иван Васильевич! – сказала Нина Георгиевна. Спокойствие, которое до сих пор владело ею, начало ей изменять. Каждую минуту кто-нибудь мог зайти в ревком.

– Вы идите, Нина Георгиевна, – ответил Клещин. – А я посторожу господина Бирича. Мне есть о чем с ним поговорить!

– Не уходите! – закричал Бирич. – Он убьет меня.

– Не трону. По себе не суди, – оборвал его Клещин. – А вы уезжайте, Нина Георгиевна. Я не знаю где вы будете, но меня вы всегда найдете здесь, не посту. Господин Бирич защитит меня от своих дружков.

– Да-да, конечно, – обрадованно закивал Бирич поняв, о чем говорит Клещин. – Вас не тронут! Вас не тронут! Я защищу, только сохраните мне жизнь!

Нина Георгиевна непонимающе смотрела на Клещина. Он, член ревкома, надеется, что враг спасет его. Тот самый, который убил его товарищей? Или она не верно поняла слова Клещина?

– Как же так? – недоумевающе спросила она. – Вы останетесь и…

– Господин Бирич клянется, что защитит меня от контриков, – Клещин понизил голос и тихо шепнул Нине Георгиевне: – Это единственная надежда остаться в живых. Кто меня вывезет сейчас, на чем? Да замолчите вы!

Последние слова Клещина относились к Биричу который в исступлении кричал:

– Клянусь, клянусь! – Нина Георгиевна подумала, что, пожалуй, это не так уж и глупо. Она решила вначале укрыть и его в яранге Ульвургына, но теперь отказалась от этой мысли. Это было и сложно и опасно. К тому же, судя по всему, у Клещина опасное ранение, и она не сможет там, в яранге, оказать ему помощь. Но вслух сказала:

– Вы уйдете со мной, Иван Васильевич. Мы сейчас уедем с поста, нарты ждут нас! – Нина Георгиевна лгала, чтобы ввести в заблуждение Бирича, и это понял Клещин. Он хорошо знал, что никаких нарт сейчас в Ново-Мариинске достать невозможно. Нет их и у Нины Георгиевны. Где, кстати, она сама нашла убежище? Раз она ему не сказала, значит ему и, не нужно знать. Он отрицательно покачал, головой:

– Нет, я остаюсь. Я ранен, вы понимаете?.. Уходите!

– Прощайте! – Нина Георгиевна коснулась рукой руки Клещина. – Прощайте, Иван Васильевич!

Потом бросила на Бирича полный ненависти взгляд:

– Если хоть один волос упадет с головы Клещина… Тогда вам не жить. Не я – так другие!..

– Я клянусь… – Нина Георгиевна уже не слушала, что дальше говорил Бирич. Она, прижав к себе связку ревкомовских бумаг, побежала к выходу…

Ново-Мариинск точно обезлюдел, вымер. Над ним летела пурга, крутилась между домов, наступала со всех сторон снеговыми волнами, которые все вышей выше поднимались у стен, закрывали маленькие оконца и двери.

Ни Нина Георгиевна, ни Клещин, вышедший за ней через десяток минут, никого не встретили на улице и никем не были замечены. Пурга оберегала их. Она старательно заметала их следы.

Бирич все еще продолжал стоять с поднятыми руками, хотя Клещина уже не было в дверях и давно затих шум его шагов. Павел Георгиевич совсем обессилел. Он все еще не верил, что остался жив, что ревкомовцы не убили его. Почему? Биричу это казалось настолько неестественным и нелепым, что он заподозрил ловушку. Наверно, ревкомовцы спрятались в коридоре, и, когда он выйдет, они выстрелят ему прямо в лицо.

Бирич с трудом заставил себя опустить руки. Его все же что-то толкнуло к двери, хотелось проверить, действительно ли ревкомовцы ушли, оставили его. Он сделал два шага и в изнеможении опустился на стул. Ноги не держали Павла Георгиевича. По его лицу лился холодный пот. Он навалился грудью на стол и несколько минут сидел неподвижно. Взгляд его блуждал по комнате, и ему казалось, что все он видит точно впервые и замечает то, на что обычно не обращал внимания.