Текст книги "Утренний бриз"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
– Если бы хотели убить, давно бы убили, – сказал лысый шахтер.
– Может, им выгоды не было, а теперь вот и подошла, – ответил Баляев. – Ты, Агибалов, уразумел, что сегодня Совет сотворил? Все под закон подвели да нашим согласием заручились. Руки теперь у них чистые стали, свободные. Как бы они новую пакость не задумали. А чуется мне, что неспроста вся нынешняя комедь устроена.
– Не опасно, что мы здесь собрались? – спросил Каморный. Он не столько опасался за себя, сколько за порученное дело. Если его здесь схватят, то в Марково не скоро узнают о событиях в Ново-Мариинске.
– Сегодня будет спокойно. Они празднуют, свою декларацию обмывают. – Баляев сплюнул и снова обратился к Каморному: – Шахтеры свою вину знают, и если добрая нам указка будет, то эту вину мы… – он провел рукой над столом, точно что-то сглаживая, вздохнул: – До конца ее из сердца нашего не уберем, а все же легче станет.
Шахтеры согласно закивали. Шесть пар глаз было устремлено на Каморного, и он больше не колебался:
– Меня прислал Марковский Совет, чтобы я разузнал, что здесь и как. Там у нас Советская власть. Там у нас и Куркутский.
– Дельно, – Баляев с гордостью посмотрел на своих товарищей. – Не зря я тебя, Давидка, встретил. Я сразу…
– Не мешай, – остановил его Клещин, и Баляев послушно замолчал. Клещин спросил Каморного:
– Что думаете делать?
– Марковский Совет решит, что делать, когда я вернусь и обо всем сообщу. Думаю, что соберем силы и ударим по Ново-Мариинску, чтобы от этого «совета» ничего не осталось.
– Мы подмогнем, – сверкнул глазами Баляев.
– Без нас ничего не делайте, – предупредил Каморный. – Передушат вас, как цыплят, и пикнуть не успеете. Будем действовать так. Вам надо собирать силы, но осторожно, чтобы в Совете не пронюхали. Надо по сволочам ударить, как мы сигнал дадим.
Сделаем, – пообещал Баляев.
– Не торопись, – остановил его широкоскулый щербатый шахтер. – Угольщики запуганы.
– Уж больно ты осторожный, Копыткин, – огрызнулся Баляев. – Всю храбрость с зубами потерял.
– С дураком голову потеряешь быстрее, – засмеялся Копыткин. Он не обиделся на Баляева. – Каморный верно говорит, собрать стоящих людей надо. У нас на копях тоже дерьма много. За пятак продадут.
Время приближалось к полуночи, когда план действий был выработан. Каморный сказал:
– Утром я убегу, – и пригласил Клещина. – Поедемте со мной. Упряжка у меня сильная. Здесь вам опасно оставаться.
Клещин колебался. Баляев поддержал Каморного:
– Ты не думай чего такого. Поезжай. Нам спокойнее будет.
На отъезде настаивали и другие шахтеры, но все решила жена Клещина. Она выбежала из кухни:
– Поезжай, Ванюша, поезжай!
Из глаз ее брызнули слезы. Она уткнулась в плечо мужа и зарыдала. Измученная, живущая в постоянном страхе, она сейчас молила бога, чтобы муж уехал. Он, смущенно улыбаясь, дотронулся до ее волос:
– Хорошо, Маруся, я еду с товарищем.
Женщина снова исчезла в кухне и захлопотала там.
Каморный спросил шахтеров:
– Что слышно из Владивостока? Что в Петропавловске?
– Мы знаем не больше твоего, – Баляев погрозил кулаком в окно. – Они, сволочи, нам уши позатыкали.
– Жаль, – проговорил Каморный: – А хотелось бы знать, что там в России…
– Можно, – чуть певуче произнес один из братьев-близнецов, до этого молчавший.
– Можно! – как эхо повторил второй брат.
– Чего болтаете напраслину? – рассердился Баляев и пояснил Каморному: – Это двойняшки Нурмилеты, Виктор и Виталий. Студенты. Из благородных, а вишь, жизнь куда их загнала.
– Будет тебе, Гаврилович! – сказал Виталий Нурмилет смущенно. – Мы с Виктором предлагаем напасть сейчас на радиостанцию и связаться с Петропавловском.
– Ого! – не удержался от восклицания Каморный.
– А что? Вполне осуществимо! – насупился Виталий. – Мы с Виктором все рассчитали и прикинули.
Шахтеры и Клещин еще не высказали своего отношения к предложению братьев, только внимательно слушали. Это ободрило Нурмилетов, и Виталий продолжал настаивать:
– Часовой, телеграфист с мотористом. Больше никого! Ночь темна. Свяжем всех троих. Они потом и не посмеют заикнуться Струкову, что были в наших руках и допустили наш разговор с Петропавловском. С ними же тогда ух как расправятся! Американцы не пощадят!
Шахтеры и Клещин с Каморным переглянулись.
– Надо попробовать, – высказал свое мнение Клещин.
– Ну, войдем мы в станцию. А кто же там депешу передаст? – спросил с недоверием Баляев.
– Телеграфист! – Виктор Нурмилет вытащил из кармана сверкнувший никелировкой браунинг, взвесил его в руке. – Он убедит телеграфиста.
– А если там Учватов? – вспомнил Клещин.
– Этот согласится быстрее, – Виктор сделал презрительную гримасу. – Трус!
– Согласен! – Каморный встал. Он решил принять на себя командование и обратился к Клещину:
– Вы останетесь.
– Правильно, – подтвердил Баляев. – С одной рукой много не сделаешь, только обузой будешь.
Каморный предложил Клещину:
– Подготовьте все к отъезду. Собак бы еще покормить.
– Сделаю, – Клещин посмотрел на товарищей. – Будьте осмотрительны.
– Ладно, – махнул рукой Баляев.
– У кого еще есть оружие? – спросил Каморный. К его удивлению, у всех шахтеров были револьверы.
Они вышли из домика и оказались в густой морозной темноте. Шли цепочкой, друг за другом. Вел Виктор Нурмилет, – который безошибочно находил дорогу. Замыкал Баляев. Шагали осторожно, стараясь, чтобы снег меньше скрипел под ногами. В Ново-Мариинске было тихо, спокойно. Где-то в кабаках пьянствовали в отчаянном ожесточении шахтеры и беднота, не получая ни облегчения, ни отдыха от своего загула, а лишь временное тяжелое забвение, после которого жизнь станет еще безрадостнее и мучительнее. Гуляли и в домах коммерсантов, празднуя свою победу, бахвалясь своей ловкостью, умом, похихикивая и потирая от удовольствия руки, расхваливая вслух Бирича и втайне ему завидуя. Строили большие планы на будущее и снисходительно посмеивались американцы, чувствуя себя учителями малоразумных, недалеких людей.
Каморный и его спутники приближались к приземистому бетонному кубу здания радиостанции. Баляев шепнул:
– Стой! За нами кто-то топает…
Все обернулись. Руки их крепче сжали рукоятки револьверов. Люди точно окаменели, напряженно вслушиваясь в ночной мрак. Вот где-то залаяли собаки. Скрипнула и захлопнулась дверь. Вдали, кажется у кабака Толстой Катьки, кто-то дурным пьяным голосом запел:
Есть на Волге уте-о-ос!..
Но тут же голос оборвался и затих. С лимана доносились шорохи и короткое, похожее на выстрелы, потрескивание льда. И среди всех этих звуков отчетливо слышался скрип шагов. К ним приближался человек. Баляев шепнул:
– Не двигайтесь. Я разузнаю…
Он двинулся навстречу неизвестному. Шахтер успел сделать не больше полутора десятка шагов, как перед ним появился низенький человек. Он шумно дышал.
– Иван? – Баляев узнал Клещина и облегченно вздохнул. – Ты чего приперся?
– Есть дело, Гаврилович. Где Каморный?
Баляев подвел его к товарищам, которые по-прежнему оставались на месте и тревожно прислушивались к голосам. Каморный рассердился не на шутку:
– Сдурел, что ли? – он выругался. – Хочешь провалить все?
Клещин как будто не замечал раздражительности Каморного и недоброжелательного молчания шахтеров. Он сказал примирительно:
– Телеграфист мой знакомый, Даниленко. Он скорее согласится…
– Пошли, – Каморный не хотел терять времени, и снова безмолвная цепочка людей двинулась по протоптанной снежной тропочке. Она по косогору привела их к радиостанции, В мачте антенны едва слышно гудело и посвистывало. Окна радиостанции были освещены.
– Часовой внутри греется, – шепнул Каморному Виктор Нурмилет.
– Выманить его надо сюда, – отозвался Каморный.
– Я войду. Часовому скажу что-нибудь, чтобы он вышел. А вы его ждите, – тихо сказал Клещин.
– Давай! – Баляев от нетерпения переступил с ноги на ногу. – Я его встречу, как лисица зайца!
Шахтеры и Каморный прижались к шершавой стене по сторонам двери, в которую вошел Клещин. Они не замечали холода, не слышали голосов полярной ночи. Они ждали, готовые в любой миг начать борьбу. Они думали о Клещине, но не могли представить, что он в этот момент делал, говорил, и это было мучительнее всего…
Клещин вошел в радиостанцию, нарочно сильно хлопнув дверью, и оказался в небольшом темном коридорчике. Из него в аппаратную вела вторая дверь, она не была плотно прикрыта, и сквозь щель падал электрический свет. Из-за двери доносилось гудение аппаратуры. Клещин едва успел взяться за ручку, как дверь распахнулась и на Клещина хлынул свет, ослепил его. Он невольно зажмурился и услышал грубый окрик:
– Ты чего сюда приперся? Запрещено! Проваливай!
Клещин увидел одного из милиционеров Струкова, в руках у него была винтовка. Он всматривался в Клещина, но, видимо, не знал его, потому что сказал:
– Спьяну, что ли, забрел? Пшел отсюда!
– Медведь там! – плаксивым голосом сказал Клещин. – Вот я и скрылся тут. Слопает, мохнатый, и пикнуть не успеешь.
– Медведь? – часовой недоверчиво смотрел на Клещина. – С перепоя тебе медведь привиделся!
– Ей-богу! – перекрестился Клещин. – За мной до станции гнался.
Клещин после подъема по косогору все еще часто дышал и к тому же он нервничал, и его вид убедил часового. Он все же спросил:
– Не врешь?
– Пульни в него, – попросил Клещин. – Не то задерет первого, кто повстречается. Боюсь я домой идти…
В милиционере проснулся охотник. Он передернул затвор винтовки:
– Сейчас я его, косолапого, уложу. А ты не ходи туда, – он мотнул головой в сторону аппаратной. – Запрещено. Жди меня тут.
– Ладно! – кивнул Клещин.
Часовой осторожно приоткрыл входную дверь, чтобы не вспугнуть зверя, и вышел за нее. В тот же миг на его голову обрушился увесистый кулак Баляева, а Каморный вырвал из рук милиционера винтовку, прежде чем он успел выстрелить. Часовой негромко вскрикнул и рухнул к ногам шахтера.
Баляев подхватил часового и вместе с ним вошел в коридор. Шахтеры и Каморный последовали за ним. Клещин стоял на пороге аппаратной. Он подал товарищам знак, что все спокойно. Баляев опустил часового на пол и приказал щербатому шахтеру:
– Сторожи. Очухается – пусть молчит. Будет ерепениться – по башке пистолей!
Каморный, а за ним шахтеры подошли к Клещину и заглянули в комнату. За аппаратом в наушниках сидел Учватов. Низко наклонившись над столом, он что-то быстро записывал. Его присутствие на станции было неприятной неожиданностью. Они думали, что он сейчас гуляет с коммерсантами, обмывает декларацию. Знакомого Клещину телеграфиста не оказалось. Учватов так увлекся работой, что не замечал появившихся людей, да и сыпавшие торопливой морзянкой наушники отгородили его от всего окружающего. Каморный оглядел товарищей и первым переступил порог. С браунингом в руке он подошел к Учватову и тронул его за плечо. Начальник радиостанции повернул голову и, увидев направленное на него оружие, пронзительно закричал. Из его рук выпал карандаш. Лицо стало бледным, а глаза округлились, стали от страха бессмысленными.
Каморный отвесил ему звонкую оплеуху:
– Молчать!
Учватов послушно захлопнул рот. Он все еще сидел на стуле, навалившись боком на стол. На нем по-прежнему были наушники. В них слышалось попискивание передачи какой-то станции. Каморный приказал:
– Продолжай принимать!
Учватов, не сводя с него глаз, нашарил карандаш, крепко стиснул его в пальцах и боязливо повернулся на стуле. Он опасался, что ему выстрелят в затылок, и сидел, съежившись, подняв плечи и уставившись в бумагу немигающими глазами. Каморный снова толкнул его в плечо:
– Работай!
Учватов вздрогнул и стал записывать передачу. Каморный не отходил от него. Агибалов встал у входа в соседнюю комнату, где дежурил моторист. Клещин и остальные шахтеры обыскали все помещение, но ничего интересного не нашли. Рули и Бирич запретили Учватову оставлять на радиостанции копии принятых радиотелеграмм и подлинники переданных. Была Только книга, в которой дежурный телеграфист отмечал время приема и передач.
– Не густо, – Клещин был разочарован, но Баляев его успокоил:
– Потрясем Учватова.
Они терпеливо ждали, пока начальник радиостанции не окончил прием. Он медленно снял наушники, осторожно положил их на стол и посмотрел на Каморного. Лицо Учватова было мокрым от пота, а губы пересохли. Каморный взял бланк, густо исписанный Учватовым, и стал читать вслух, чтобы все слышали:
«Ново-Мариинск. Рули. Срочно. Вчера, 29 марта, в Москве открылся Девятый съезд Коммунистической партии. Усильте наблюдение населением. Возможно выступление скрывающихся большевиков. Деятельность Совета направьте их уничтожение. Вторично получено подтверждение. Колчак расстрелян 7 февраля по приговору Иркутского ревкома. Красная Армия движется к Чите, занятой атаманом Семеновым и японцами».
– Здорово! – воскликнул с восхищением Баляев. – Вышибут наши и из Читы беляков и япошек!
Шахтеры радостно улыбались. Новости были приятные, но тут же настроение товарищей было омрачено. Каморный прочитал: «Дальнейшее продвижение Красной Армии невозможно из-за угрозы войны с Японией. Дальневосточный комитет партии большевиков от советизации Дальнего Востока отказался. Это маневр. Продолжайте поддерживать, укреплять Анадырский Совет. Подтвердите выполнение приказа об одобрении действий Совета населением. Томас. Ном. 30 марта 1920 года».
– Что это за приказ? – перевел взгляд с бумаги на Учватова Каморный. – О чем он?
– Я сейчас! Позвольте мне взять мой дневничок, – Учватов привстал на стуле. – Как господин Бирич и мистер Рули запретили держать на станции тексты передач – я дневничок завел, хе-хе-хе! – он нервно засмеялся. – Я знал, что дневничок вам пригодится… Вот я и…
Учватов соскользнул со стула, встал на четвереньки и из-под высокого с решетчатыми металлическими стенками шкафа, в котором светились и тихо гудели большие ртутные лампы, пальцем вытащил тоненькую тетрадку в оранжевой обложке и протянул ее Камерному, в котором признал главного из напавших на радиостанцию:
– Вот, тут я все записал по памяти…
– Хитрая бестия! – не удержался Баляев. – Соломинку для себя припас. И вашим и нашим.
– А как же? – с неожиданной откровенностью признался Учватов. – Жить хочется, хе-хе-хе…
Он мелко смеялся, но глаза были полны страха. Баляев только сплюнул под ноги Учватову:
– Гнида ты. В другой раз я тебя к ногтю. Так и помни!
– Что ты, что ты, – попятился тот в испуге. – Что я тебе сделал?
Каморный, рассматривавший тетрадку, поднял голову, сказал товарищам:
– Тут немного написано, но интересно. Слушайте, – и он начал читать – «Генерал Хорват отстранен от должности управляющего КВЖД. Передал Владивосток 18 марта. Токио 21 марта сообщило, что японские войска займут Николаевск-на-Амуре. В этот же день партизанские отряды вошли в Хабаровск. Передал Охотск. 25 марта во Владивостоке открылся 2-й съезд трудящихся Ольгинского уезда. Не понимаю, как это союзники позволяют большевикам собираться?» – Каморный засмеялся и спросил Учватова: – Это уже ты свои мысли записал?
Учватов молча кивнул.
– Так. Пойдем дальше. – Каморный перевернул страницу и воскликнул: – Вот, нашел! – И стал читать.
«Ново-Мариинск. Рули. Эвакуация американских войск из Приморья заканчивается первого апреля. Значение Чукотки для нас возрастает. Усильте борьбу с преступным большевистским элементом. Чукотка должна быть подготовлена к приему наших людей. Поддерживайте лояльно относящиеся к нам торговые круги. Средствах не стесняйтесь. Помощь вам ближайшее время прибудет русский полковник. Началом навигации возможно прибытие нашего крейсера Анадырский лиман. Не допускайте настроений пользу Японии. Переворот Ново-Мариинске, уничтожение ревкома должно быть одобрено населением. Оформить документ».
– Вот кому понадобились наши подписи! – гневно проговорил Виталий Нурмилет.
– Чукотка – жирный кусок, – Баляев так взглянул на Учватова, что тот вздрогнул, стал как будто меньше. – А есть сволочи, которые помогают в этот кусок американцам покрепче зубами вцепиться.
– Не мешай, – попросил Клещин. – Читай, Давид.
«Сохраняйте внешне форму Советов, популярных настоящее время населения. Поступление товаров Чукотку должно быть только из Штатов. Необходимо убедить население, что только Штаты их спасут. Другая помощь невозможна. Полностью ликвидируйте следы деятельности ревкома. Поощряйте частную инициативу. Установите возможность будущем образования автономного Анадырского правительства, создания вооруженных сил. Оружие будет доставлено началом навигации. Чаще информируйте положении уезде. Томас. Ном».
– Когда это передавали? – спросил Каморный.
– Три дня назад. – Учватов едва говорил. Он видел, с какой ненавистью смотрели на него, и опасался, что люди сейчас выместят на нем свой гнев. Он торопился все высказать. – Ном позвал мистера Рули к аппарату, и он сам вел передачу и прием. Я все это на слух запомнил и потом записал.
– И дальше пиши! – приказал Баляев. – Нам пригодится.
– Конечно, конечно! – обрадованно закивал Учватов.
– Жаль, что нет у тебя записей о России, – пожалел Каморный. – Что там делается?
– Как же! – с готовностью отозвался Учватов. – Есть, есть! Там, дальше! – Он привстал на цыпочки и дотронулся пальцем до тетрадки. – Во второй половине ее. Я о России отдельно записывал.
– Ну и ну! – крутнул головой Каморный и, полистав тетрадь, нашел новую запись. Она занимала всего лишь несколько строк:
«25 марта Вашингтон передавал, что Ленин решил строить много электростанций в России. Американцы говорят, что в это никто в мире не верит».
Каморный захлопнул тетрадку:
– Все!
– Мало! – разочаровался Клещин.
– Я не успел, я… – Учватов оправдывался, как провинившийся школьник.
– Ладно тебе! – Каморный указал ему на стол. – Соединяй нас с Петропавловском.
Учватов торопливо надел дрожащими руками наушники, включил аппаратуру и стал вызывать Петропавловск. Товарищи подозрительно за ним следили. Каморный подумал, что они уже долго находятся на радиостанции. Он спросил Копыткина:
– Как там?
Шахтер заглянул в приоткрытую дверь в моторную, улыбнулся, сказал про моториста:
– Дрыхнет.
Было спокойно и в коридоре. Часовой вел себя послушно. Братья Нурмилет поблескивали глазами. Они были довольны приключением и не спрятали в карманы оружие, как другие. Учватов, поворачивавший ручки настройки, замер, потом быстро застучал ключом, повернулся к Каморному, кивнул:
– Петропавловск! Дежурный телеграфист. Что передавать? – он сдвинул наушники, чтобы слышать, что ему будет диктовать Каморный. Давид замялся. Он не знал, что же главное сказать, и обратился к Клещину:
– Давай.
– Спроси, кто у власти в Петропавловске.
Учватов, не убиравший руки с ключа, сказал:
– Там губревком.
– Тогда… – Клещин задумался, подбирая слова, но Каморный уже диктовал, и Учватов отстукивал:
– Срочно позовите к аппарату председателя ревкома!
Петропавловск ответил, что до ревкома далеко и некого послать. Каморный настаивал.
– Очень важное сообщение.
«Передавайте. Буду принимать», – предложил Петропавловск.
– Эх, дьявол! – с досадой произнес Баляев: – Дрыхнут там, а тут дело такое.
«Почему молчите? – запрашивал Петропавловск. – Будете передавать или нет?»
– Будем! – Каморный нагнулся над Учватовым и заговорил, а тот дробно застучал ключом:
– Докладывают член Анадырского ревкома Клещин и член Марковского Совета Каморный. Власть в Ново-Мариинске захватили коммерсанты и колчаковцы. Назвались Советом. Ревком расстрелян. Уцелело только двое. Пользуемся телеграфом случайно. Уходим в Марково. Будем бороться, и Советская власть будет на всей северной земле. Да здравствуют Советская власть, Россия и Ленин! Мы с ними! Не верьте сообщениям Анадырского Совета. Они враги Советской власти! Клещин, Каморный».
Учватов быстро передал в Петропавловск последние слова, потом вздрогнул, сорвал наушники. Все услышали, как бешено трещало в них. Учватов сказал:
– Американцы забивают. Теперь связь с Петропавловском прервана.
– Нам хватит, – Каморный обратился к товарищам: – Может, еще с кем поговорим?
– Можно связаться с Охотском и Наяханом, – услужливо предложил Учватов.
– Давай сначала Охотск, а потом Наяхан.
Несмотря на все свое старание, Учватов, однако, не смог вызвать ни одну из этих станций.
– Спят, наверное, – виновато сказал он. – Поздний час. В это время мы редко работаем.
Каморный посмотрел на большой хронометр, стоявший в лакированном коричневого цвета ящике, и удивился, как быстро прошло время. На станции они находятся уже больше двух часов. Пора уходить. Кто знает – может, подгулявшим коммерсантам и Рули захочется сейчас, немедленно, похвастать своими успехами, передать в Ном о подписанной населением декларации.
– Держи свой дневничок, – протянул Учватову оранжевую тетрадку Каморный. – Записывай и дальше.
– Все записывай! – добавил Баляев.
– Хорошо, хорошо! – Учватов понял, что ему ничего не грозит. – Буду, все буду записывать.
Он не мог спокойно стоять на месте и все время двигался, словно пританцовывал, угодливо ухмылялся И смахивал крупные капли пота, которые катились по лбу, нависали на бровях, на подбородке. Каморный сказал перед уходом:
– Совету не жалуйтесь, что мы были у вас. Вам могут этого не простить. Если же кого из шахтеров выдадите, то мы найдем вас!
– Что вы, что вы! – замахал руками Учватов. – Зачем выдавать? Зачем говорить? Ничего не скажу! Ничего!
– И милиционеру посоветуй, чтобы не болтал, – добавил Клещин.
– А вы разве его не уби… – Учватов проглотил окончание фразы, заметив, как нахмурились лица шахтеров.
– Жив твой сторож, – с порога сказал Агибалов. – Только голова у него как с похмелья будет гудеть.
Связанный милиционер лежал в коридоре. Шахтеры прошли мимо него. Он с любопытством и в то же время испуганно на них смотрел. Баляев разрядил его винтовку, обыскал карманы и выгреб оттуда с десяток патронов.
– Запасливый, – сказал он.
– Оставили бы хоть для охоты на зверя штук пять? – попросил колчаковец. – Оставь, а?
– Чтобы в спину пальнул? – Баляев посмотрел на патроны, которые лежали в его огромной ладони, на часового и сказал: – Ладно. Патроны возьмешь утром под мосточком через Казачку. С этого берега сразу, же под досками.
– Угу, – удовлетворенно кивнул часовой и болезненно скривился. – Какого черта по башке долбанули? Сказали бы – и так бы пустил.
– Это ты сейчас добрый, – усмехнулся Баляев и развязал колчаковца. – Не балуй, не шуми, а не то… – он поднес к лицу часового пудовый кулак. – Теперь уж клюну до смерти. Уразумел?
– Угу, – колчаковец встал с пола, потянулся. Лежал он в неудобной позе, и тело у него побаливало.
Товарищи вышли из радиостанции и благополучно добрались до халупы Клещина. Жена его не спала. Она все приготовила к отъезду мужа и Каморного, накормила собак.
– Часа три можете спать, – сказал Баляев. – Мы посторожим. – Ну, а сейчас по глотку хлебнем.
Они выпили, поужинали и все, кроме Баляева, легли спать. Он остался бодрствовать. Шахтер курил, о чем-то напряженно думал, то хмурился, то улыбался своим мыслям и не забывал прислушиваться к ночному Ново-Мариинску. На столе под рукой Баляева лежал револьвер, Через три часа он разбудил товарищей и, пока те, позевывая и потягиваясь, собирались в дорогу, приготовил с братьями Нурмилет упряжку, привязал к нартам груз.
Наступила минута прощания. Жена Клещина тихо плакала, не отходила от мужа ни на шаг. Копыткин заметил:
– Радоваться должна, Петровна. От гибели уезжает твой благоверный.
– Знаю, знаю, – трясла головой женщина и продолжала плакать.
Баляев поднес Каморному и Клещину кружки.
– По последней перед дорогой.
Они выпили, потом все вышли на улицу. Стоял сильный мороз. Собаки нервно повизгивали, чувствуя долгую дорогу.
– Ну, двигайте, – сказал Баляев. – За нас будьте спокойны. Сделаем, Давидка, все так, как ты растолковал.
Шахтеры пожали руки Каморному и Клещину. Петровна заплакала сильнее, помогая лучше усесться на нартах мужу. Каморный взмахнул остолом.
– Хак!
Собаки дружно взяли с места и понесли в темноту. Сзади послышались крики:
– Счастливо!
– До скорого!
Каморному в голосах шахтеров слышалась уверенность, и он, довольный результатами своей разведки, ощутил сильное желание скорее оказаться в Марково.
Звезды, чистые и равнодушные, висели над головой, точно далекие фонари на их длинном пути. Спустя некоторое время Каморный оглянулся. В Ново-Мариинске не светилось ни одного огонька. Пост утонул, растворился во мраке. Каморный сказал Клещину:
– Держись крепче! – и быстрее погнал упряжку.
4
– Не надо, Нина, – Наташа слабым движением руки пыталась отвести от волос гребень, которым Нина Георгиевна ее расчесывала: – Оставь, пожалуйста.
– Потерпи чуточку, – терпеливо и ласково уговаривала Нина Георгиевна: – Тут уже немножко осталось. У тебя красивые волосы. Антону, наверное, очень нравится твоя коса.
– Антону? – переспросила Наташа, точно впервые услышала это имя. Она задумалась. Над ее переносицей собрались поперечные морщинки, а взгляд стал напряженно-сосредоточенным. Постепенно скованность лица исчезла, и губы раскрылись в улыбке, а на обмороженных щеках появился румянец. Наташа оживилась и весело, быстро заговорила:
– Да, да, Нина, Антону очень нравилась моя коса. Он тоже ее заплетал, любил заплетать…
Наташа начала вспоминать о том, как она познакомилась с Антоном, как они любили друг друга, но Нина Георгиевна уже не слушала ее. Она знала все и о Наташе и об Антоне. Такая сцена у них повторялась каждый день. Наташа и Нина отдыхали после изнурительного пути. К ним возвращались силы и спокойствие. Во всяком случае, так казалось со стороны. По просьбе Куркутского и Дьячкова женщины, как и Ульвургын, ничего не рассказывали марковцам о том, что произошло в Ново-Мариинске, чтобы не вызывать ненужных толков. Куркутский и Дьячков с нетерпением ждали возвращения Чекмарева. Вот тогда они и решат, как лучше поступить.
Женщины редко выходили на улицу. Они так соскучились по теплу, что все дни просиживали у дышащего зноем обогревателя. Нина Георгиевна терпеливо ухаживала за Наташей и пристально, с большим внутренним беспокойством наблюдала за подругой. Наташа за эти несколько дней очень изменилась. Она перестала слышать голос Антона, больше не порывалась бежать ему навстречу, искать его. Она стала тихой, все время была углублена в какие-то свои размышления, очевидно не очень веселые. На лице ее чаще всего можно было прочесть недоумение, досаду. Нине Георгиевне казалось, что Наташа старается что-то понять и не может. Редко ее губы трогала слабая улыбка. Нина Георгиевна пыталась вывести Наташу из этого состояния, и ей приходилось по многу раз окликать ее, прежде чем Наташа обращала к ней свой взгляд и возвращалась к действительности. Потом она с виноватым видом говорила:
– Прости меня, Ниночка! Я так задумалась…
– О чем же? – Нине Георгиевне хотелось узнать мысли Наташи и как-то помочь ей.
– Я сейчас расскажу, – обещала Наташа и начинала: – Значит так… – она замолкала, пыталась сосредоточиться, но мысли у нее разбегались, и Наташа пожимала плечами. – Не помню уже, Ниночка.
Наташа совершенно перестала следить за собой, была ко всему равнодушна, и только имя Антона возвращало ей живость и желание говорить.
Нина Георгиевна тщательно заплетала косу подруги и с грустью думала о ней. Наташа, конечно, больна, и сейчас здесь никто не может ей помочь. Одна надежда, что встреча с Антоном подействует на нее благотворно и вернет Наташе душевное равновесие, вновь сделает ее жизнерадостной и здоровой. Нина Георгиевна вздохнула. У Наташи есть Антон, есть любовь, будет ребенок, их ребенок. При мысли об этом Нина Георгиевна почувствовала себя особенно несчастной, одинокой, никому не нужной. Но вот, словно яркое солнце, внезапно появившееся из-за черных тяжелых туч, всплыл в памяти образ Михаила Мандрикова. Просветлело лицо Нины Георгиевны, потеплел, живее, радостнее стал ее взгляд, и сразу же невидимая жестокая рука сжала ее сердце до такой, боли, что она едва удержалась, чтобы не закричать. Нина Георгиевна в эти дни многое передумала. Нет, отчаиваться, скорбеть над своей судьбой она не будет. Есть ради чего жить! Она должна жить! Она должна, обязана мстить за Михаила Сергеевича, за всю свою исковерканную жизнь.
Пронзительно взвизгнула примерзшая дверь. В кухню вошла жена Дьячкова и с грохотом сбросила на пол охапку звонких от мороза дров. Была она, как и муж, низкорослая, но широкая в плечах, крепко сбитая, с круглым плоским лицом, с которого добро, даже жалостливо смотрели маленькие узкие глазки, в толстых, как будто припухших, веках. Узнав о приезде двух женщин из Ново-Мариинска, бежавших от расправы, о чем ей под большим секретом сообщил муж, она стала помогать приехавшим, хозяйничала, не давая почти ничего делать Нине Георгиевне, а о Наташе у нее сложилось мнение, как о «блаженной».
Закончив заплетать косу, Нина Георгиевна оставила Дьячкову присматривать за Наташей и отправилась в Совет узнать новости.
Возле Совета она увидела чью-то упряжку. Собаки были покрыты инеем и выглядели изнуренными. Нарты были еще не разгружены. На них лежали мешки и все то снаряжение, что берет с собой каюр, отправляясь в дальний путь. «Кто-то приехал, – отметила Нина Георгиевна, поднимаясь на крыльцо Совета. – Может, новости какие есть?» В помещении Совета были Куркутский, Дьячков и какой-то чукча. Она догадалась, что это и был каюр упряжки.
Куркутский, сидя за столом, внимательно читал бумагу, которую держал в руках. Дьячков навалился Куркутскому на плечо и тоже не отрывал глаз от нее. Нина Георгиевна сразу же заметила, что оба они разгневаны. Куркутский осторожно положил бумагу на стол, прижал ее ладонью, тихо произнес:
– Ложь… Пытаются оправдать свое преступление.
Дьячков как бы сам себе задал вопрос:
– Зачем они прислали его нам?
Михаил Петрович заметил Нину Георгиевну. Он пригласил ее.
– Прочтите, что из Ново-Мариинска прислали…
Нина Георгиевна начала читать обращение Анадырского Совета, и ей стало трудно дышать. Какое бесстыдство, какая клевета на Мандрикова, на весь ревком! Она перестала различать строки и слова, и перед ней всплыл образ старого коммерсанта. Она безошибочно угадала:
– Бирич писал! – вернула лист бумаги Куркутскому: – Не могу больше читать!
Куркутский спросил каюра:
– Что-нибудь еще велели передать?
– Не, – покрутил тот головой. – Отвезти и ваш ответ привезти.
В это время к помещению Совета подъехало несколько упряжек. Дьячков первым бросился к двери:
– Чекмарев вернулся!
Все выбежали за ним следом. У Совета остановилось три упряжки, возле которых хлопотали люди. На одной из нарт лежал Антон, но Нина Георгиевна не узнала его. Она скользнула взглядом по его обросшему за долгую дорогу лицу и перевела взгляд на другие нарты. Где же он? Но тут к ней обратился Чекмарев, которому Куркутский и Дьячков уже успели сообщить о приезде женщин:
