Текст книги "Утренний бриз"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Алексей Яковлевич подошел к обкому в тот момент, когда мимо него промчался длинный черный, с высоким кузовом автомобиль американского консула, хорошо знакомый горожанам. «Не сидится на месте, – с Иронией подумал Касьянов о консуле, – все продолжает суетиться, плести свои сети».
Алексей Яковлевич предъявил часовому документ, открыл тяжелые двери со стеклом, забранным медной фигурной решеткой, и оказался в небольшом вестибюле. Здесь, как все эти дни и ночи после изгнания колчаковцев и выхода обкома партии из подполья, было многолюдно, накурено. Рабочие в промасленной одежде, моряки и солдаты с сорванными с плеч погонами и яркими бантами на бушлатах и шинелях, портовые грузчики, железнодорожники оживленно разговаривали, спорили, рассматривали какие-то бумаги и то исчезали в комнатах, то снова появлялись, терпеливо ждали своей очереди у телефона. Много было срочных дел у представителей партийных, общественных организаций, и обкому не хватало дня, чтобы всех выслушать, обсудить все неотложные, вопросы.
«Что-то сегодня особенно много людей, – определил Касьянов, пробираясь к своему кабинету. – Ночка будет горячая. Хорошо, что подышал свежим воздухом». В коридоре можно было встретить и пожилого усталого рабочего, и почтового служащего, и учительницу гимназии в пенсне, и студента в шинели со значком коммерческого училища в петлице, и широкоплечего приземистого партизанского командира в грязном романовском полушубке, обвешанного оружием. Каждый из этих людей был близок и дорог Алексею Яковлевичу. Сколько у обкома партии помощников! Ведь за каждым человеком, что находится сейчас в обкоме, стоят сотни, тысячи таких же. Какая сила! Касьянов забыл об усталости, о своих тревожных думах. Алексей Яковлевич остановился около партизана:
– Ты, товарищ, по какому делу?
Таежник насмешливо посмотрел на Касьянова и просипел простуженно:
– А ты иди по своему делу. В чужое не суйся!
– Ну хорошо, хорошо, – засмеялся Касьянов, которому настороженность партизана понравилась, – не буду! Ну а если какая заминка произойдет, то заходи ко мне.
– Обойдемся, – таежник отвернулся от Касьянова. Тот, посмеиваясь, вошел в свой кабинет.
Помощник, молодой рабочий из военного порта, который еще не привык к телефону, излишне громко кричал в трубку:
– Нет товарища Романа! Да нет же! Да, знаю, сразу скажу! – тут он увидел Касьянова и торопливо закричал в трубку: – Есть товарищ Роман!
Утирая рукавом пот с лица, помощник протянул Касьянову трубку:
– Спрашивают вас давно.
Алексей Яковлевич узнал голос секретаря обкома партии:
– Заходи ко мне! Срочно…
«Секретарь озабочен. Что-то случилось неприятное», – подумал Касьянов и, торопливо сбросив пальто и шапку, направился к секретарю обкома.
– Что случилось? – едва переступив порог кабинета, спросил он.
– Читай, – секретарь, худощавый человек в простом черном пиджаке, из-под которого виднелась черная же косоворотка с белыми пуговицами, подвинул по столу к Касьянову бланк радиограммы.
Алексей Яковлевич быстро пробежал ее текст. В Ново-Мариинске избран новый Совет! Подчеркивается, что он избран по воле народа, а большинство членов ревкома объявлены слугами Колчака. Это Мандриков-то и Берзин – слуги Колчака? Почему ревком заменен Советом? Наконец, почему радиограмма подписана общим безликим словом «Совет»? Как мог ревком допустить «беззакония», «грабеж», «голод», о которых так пространно говорится в радиограмме?
– Твое мнение? – спросил секретарь обкома. Его большие темные глаза с осунувшегося усталого лица в упор смотрели на Касьянова. Тяжелая прядь густых волос, в которых белела седина, упала на лоб.
– Боюсь, что там совершен контрреволюционный переворот, – сказал Касьянов. – Этот «Совет» обращался, заметь, не к нам, не к Камчатскому облвоенревкому, а прямо в Центральное правительство. Не может быть, чтобы в Ново-Мариинске не знали об освобождении Владивостока от колчаковцев! Прошло же две недели!
– Ты прав, – кивнул секретарь обкома, – не исключено, что возникновение этого «Совета» в Анадырском уезде – дело рук американцев.
– Возможно, возможно, – Касьянов с беспокойством подумал о Новикове, Антоне, Наташе. Как они там? Ведь это он послал их на Север и сейчас особенно остро чувствовал свою ответственность за все, что там происходит.
– Мы пытались через Охотск и Гижигу связаться с Ново-Мариинском. Он не отвечает на вызовы, – сказал секретарь.
– Значит, новый «Совет» не хочет с нами вступать в переговоры? – Алексей Яковлевич вопросительно смотрел на секретаря обкома. Его все сильнее охватывала тревога, предчувствие непоправимой беды.
– По-видимому, так, – секретарь обкома положил руку на трубку зазвонившего телефона, но не поднял ее, а продолжал: – Надо поручить камчатским товарищам установить связь с Ново-Мариинском. Выяснить, где Мандриков. Если там действительно произошел контрреволюционный переворот, то необходимо срочно принять меры, ликвидировать этот «Совет». Нельзя допустить, чтобы он служил прикрытием, ширмой для американцев. Они могут попытаться сконцентрировать там остатки колчаковцев, собрать белогвардейский кулак. Или даже объявить на полуострове новое государство, заключить с ним договор о взаимопомощи и, может быть, этого же Грэвса с его корпусом перевести туда. Понимаешь, что может получиться?
– Господа из Штатов давно смотрят на Чукотский полуостров и облизываются, – заметил Касьянов. – Мы должны быть готовы к худшему и поэтому…
– И поэтому ты поедешь туда!
– Спасибо! – горячо и взволнованно отозвался Касьянов, обрадованный тем, что секретарь обкома отгадал его желание.
2
– Гы-а! Гы-а! Гы-а! – все громче и воинственнее раздавались крики зрителей, образовавших большой круг. В центре его двое парней, тяжело дыша и приседая на широко расставленных ногах, ходили друг возле друга, примеряясь, как половчее ухватить противника. Их крепкие обнаженные до пояса тела были мокры и дымились парком. Борьба продолжалась уже долго, и борцы начали выдыхаться, но ни один из них, не признавал себя побежденным. Это решит последняя схватка.
– Гы-а! Гы-а! – закричал в азарте Свенсон и взмахнул рукой. Сразу стало тихо. Все смолкли, ожидая, что скажет американец. Было слышно лишь свистящее дыхание борцов да поскрипывание снега под торбасами.
– Победителю даю целую бутылку спирта!
– О-о-о! – с восхищением и завистью выдохнули оленеводы и еще ожесточеннее стали подбадривать противников:
– Гы-а! Гы-а! Гычь! Гычь!
Борцы продолжали топтаться на снегу, наклонившись друг к другу. В широких меховых штанах они казались неуклюжими. Раздавались звонкие шлепки по влажному телу, и борцы отскакивали друг от друга. Свенсон, посасывая трубку, с удовольствием наблюдал за ними. На его бородатом лице играла довольная улыбка.
С тех пор, как Олаф расстался со Стайном, хорошее настроение не покидало его. Он неторопливо переезжал из стойбища в стойбище, закупая пушнину, но выплачивал только аванс водкой и патронами. Охотники должны были весной, как только закончится сезон промысла, доставить пушнину в ближайшие фактории и там уже получить полный расчет. Каждому, у кого Свенсон покупал меха, он выдавал квитанции, которые охотники должны были предъявить вместе с пушниной его агентам.
Свенсон держал путь к Чаунской губе. Он давно собирался посмотреть, нельзя ли там на берегу открыть новую факторию. Олафа не смущало, что в Усть-Чауне уже есть фактории Линдона и Рейта, коммерсантов с Аляски. Он знал, что они не смогут выдержать конкуренции с ним и будут вынуждены уйти оттуда. Таким образом, будет сделан еще один шаг к заветной цели – стать единственным, полновластным хозяином этого края.
Олаф стоял, возвышаясь над всеми. Рядом с его высокой массивной фигурой оленеводы выглядели совсем малорослыми. Они, следя за борьбой, часто поглядывали на американца и радовались, что он доволен, громко смеется и вместе со всеми подбадривает борцов. Может быть, Свенсон расщедрится и снова угостит водой, которая так веселит. Второй день Олаф в этом небольшом стойбище в верховьях Олоя. Чтобы добраться сюда из Марково, пришлось сделать большой крюк. Он прослышал, что здешние места богаты зверем. Чутье не подвело Свенсона. За эти два дня он приобрел большую партию отличнейших мехов и совсем за гроши. Вот почему он угостил многих стаканчиком спирта, а младшую дочку самого богатого оленевода стойбища сделал своей женой.
Молоденькая, совсем еще девочка, чукчанка стоит около Свенсона и, подняв татуированное лицо, не сводит глаз с Олафа. Она горда, что у нее такой муж – богатый, сильный и всеми уважаемый. На десяти нартах приехал американец в стойбище, и на каждой нарте много товаров, да таких, каких в стойбище многие никогда и не видывали. Ей Свенсон подарил бусы – красные, как спелая брусника. Чукчанка поднимает руку и через кухлянку нащупывает несколько нитей бус на шее, но тут же тайком вздыхает. Бусы напоминают ей, как мучил ее Свенсон. Тяжело быть женой белого. Она испуганно взглядывает на американца – не услышал ли он ее мыслей, не обиделся ли, но Олаф забыл о ней. Он, откинув голову, хохочет во все горло и выкрикивает по-английски:
– Дави его! Ха-ха-ха! Так, мордой в снег!.. На лопатки, на лопатки!
Борцы, сцепившись, катаются по снегу. Еще трудно определить, кто же победит. Все кричат и волнуются и не замечают, что к стойбищу приближается караван из пяти нарт. Упряжки бегут устало. Даже вид стойбища не прибавляет им резвости. Караван останавливается у крайней яранги. С передней нарты поднимается невысокий человек с обросшим редкой щетиной лицом и говорит спутникам вяло, через силу:
– Ждите…
Те не отвечают, сходятся и начинают скручивать цигарки. У всех измотанный вид. Лица обморожены, глаза слезятся. Никто не обращает внимания на долетающие крики и смех. Люди так обессилели, что ко всему равнодушны. Они только жадно затягиваются дымом и простуженно кашляют.
– Подохнем мы в тундре, – наконец нарушает молчание самый молодой из приехавших. Голос у него дрожащий, плаксивый.
– Не каркай, – обрывает его злобно кто-то из попутчиков. – Сдохнешь в свое время. Не торопись!
И снова все молчат. Их вожак подходит к Свенсону и окликает его на плохом английском языке:
– Мистер Свенсон!
Олаф с увлечением следит за борцами. Наконец он услышал, что кто-то настойчиво повторяет его имя, и с неудовольствием оборачивается. Он видит перед собой низенького человека с осунувшимся лицом и вначале не узнает его, напряженно думает: «Кто же это такой?»
– Я Черепахин из Марково, – называет себя приезжий, и только тогда Свенсон признает фельдшера, но безжалостно говорит:
– Вас трудно узнать!
Куда девались округлые щеки и двойной подбородок Черепахина? Сейчас фельдшер похож на одного из великомучеников, каких рисуют в церковных книгах и на иконах.
– Что вас привело сюда? – недоумевает Свенсон и посматривает на борцов, которые, вскочив на ноги, вновь примериваются для очередной схватки. У Черепахина закипает злость на Свенсона. Довольный, безмятежный вид Олафа раздражает его. «Сейчас я тебе испорчу настроение. Перестанешь улыбаться, как дурак, получивший погремушку».
– Большая беда случилась, мистер Свенсон, – говорит фельдшер и ждет, что американец заинтересуется, спросит, о какой беде говорит он, но Олаф молчит. Он думает о том, что Черепахин проторговался и догнал его, чтобы просить в кредит товары, Мартинсону взбучка пошла на пользу, и он ничего русским купчишкам не дает. Свенсон говорит себе, что со своими приказчиками надо быть безжалостно строгим и тогда они станут образцовыми служащими.
– В Ново-Мариинске переворот, – сообщает Черепахин. – Власть взяли большевики. Расстреляны Громов, Толстихин и Суздалев. В Усть-Белой убит большевиками Малков. Я бежал из Марково.
Сообщение Черепахина не вызвало особенно сильного удивления у Свенсона. Он как бы предчувствовал, что такое может произойти. И, похвалив себя за осторожность, ответил Черепахину:
– В России любят устраивать революции, так же как и в Южной Америке. Это дело самих русских, меня это не касается. Я не вмешиваюсь в жизнь чужого дома. Я только коммерсант.
И все-таки Олаф встревожен. Он забыл о борцах. Его веселость сменилась озабоченностью. Он тронул Черепахина за плечо:
– Пойдемте в ярангу. Вы мне все подробно расскажете…
«Так-то лучше, – подумал Черепахин. – Но я тебе еще не все преподнес». Свенсон зашагал крупно, быстро. Черепахин не поспевал за ним, и ему приходилось почти бежать рядом с американцем. Их догнала молоденькая чукчанка, но Свенсон не обратил на нее Внимания. Чем больше он думал о новости, привезенной Черепахиным, тем неспокойнее становилось у него на сердце. Как скажется переворот на его торговле? Если судить по слухам, то большевики в России не очень-то милуют коммерсантов. Но это своих. А как они относятся к иностранным? Может, с ними можно договориться? Договориться – это значит в чем-то уступить и, конечно, в прибылях. Ну, на это он не пойдет. Свенсон уже в одинаковой мере был зол и на большевиков, и на Стайна, и на его хозяев, Томаса и Росса.
Они вошли в полутемную ярангу, сели у костра, над которым висел котел. От него шел запах варящейся оленины. Черепахин сглотнул слюну. Последние дни пришлось изрядно поголодать. Забыв о своей брезгливости, он показал знаками старой чукчанке, которая возилась у костра, чтобы она достала ему мяса.
Она выловила железным прутом большой кусок и подала его Черепахину на продолговатом деревянном подносе, черном от грязи и скользком от жира, фельдшер, обжигаясь, рвал зубами полусырое мясо и, давясь, глотал. Олаф ждал.
– Рассказывайте все подробно, – потребовал он, когда увидел, что Черепахин наелся.
– Маклярен, ваш агент, первый привез об этом весть в Усть-Белую, – начал Черепахин. – После того, как его выпустили из тюрьмы…
– Маклярен был в тюрьме? – изумился Свенсон.
– Да. За отказ продавать товары по ценам, установленным большевиками.
– Что?! – почти закричал Свенсон. – По ценам большевиков?
– Именно, – и Черепахин преподнес Свенсону новую пилюлю: – Лампе согласился с ними и начал торговать.
– Не может быть! – Свенсон сжал кулаки, и казалось, что он вот-вот бросится на Черепахина.
– Ей-богу! Вот истинный крест! – Черепахин перекрестился. Он настороженно следил за Свенсоном. Обычно невозмутимого американца было трудно узнать. Кровь бросилась Олафу в лицо, а глаза наливались гневом и ненавистью. И чем подробнее рассказывал Черепахин, тем тяжелее и мрачнее становилось лицо Олафа.
Свенсон был оглушен случившимся. Как были правы Томас и Росс, тот же Стайн!.. Тут у Олафа возникла новая мысль, и он подозрительно уставился на Черепахина: «Может быть, ничего подобного и не произошло? Может быть, это Стайн подослал ко мне Черепахина, чтобы проверить мое отношение к большевикам, если они захватят власть? Стайн мстит мне, хочет меня поймать и потом обо всем доложить в Американский легион». Ведь Стайн все время был недоволен малым, как ему казалось, участием Свенсона в том, что делал Сэм.
– Я едва успел бежать, – услышал Олаф голос Черепахина и взглянул на фельдшера. Тот выглядел таким несчастным, а в его голосе звучало такое глубокое отчаяние и горе, что Свенсон отбросил все свои подозрения и спросил с едва уловимой ноткой сочувствия:
– Что же вы думаете предпринять?
– Я… я… рассчитываю на вашу помощь! – торопливо, глотая окончания слов, заговорил Черепахин. – Я совершенно в безвыходном положении.
«Мы в одинаково безвыходном положении», – подумал Свенсон. Гнев душил его. Как посмели большевики занести над ним руку, забрать его товары? Олаф выругался и пробормотал:
– С этими большевиками и с ума недолго спятить.
– Что вы сказали? – не разобрал Черепахин слов американца.
«А, ты еще здесь?» – с неприязнью подумал Олаф о фельдшере, который с лакейской подобострастностью и услужливостью заглядывал ему в лицо, и ответил:
– Если все правда, что вы мне сообщили, то большевики сделали непоправимую ошибку, за которую им придется дорого расплачиваться. Штаты никому не простят подобного отношения к своему гражданину. Меня защищает конституция свободной Америки.
– И я так же думаю, – закивал Черепахин, и заискивающая улыбка появилась на его растрескавшихся от мороза и кровоточащих губах. – И надеюсь, что могу рассчитывать на вашу защиту.
– Вы же русский, а не американский подданный, – прервал его Олаф.
– Но мы же с вами коммерсанты! – вскричал Черепахин, поняв, что Свенсон безразличен к его положению.
– Что вы хотите от меня? – напрямик спросил Олаф.
– Чтобы, чтобы вы… – Черепахина охватила растерянность, граничащая с паникой. Если сейчас Олаф откажет, то он – конченый человек. Неужели все лишения, что он перенес за дорогу, окажутся напрасными? И его надежды рухнут? Тогда что же делать? Будущее представало перед Черепахиным таким мрачным, страшным, точно бездонная пропасть, на краю которой он едва удерживается из последних сил. И если Свенсон сейчас не протянет ему руку, он сорвется и полетит в эту пропасть. Черепахин вздрогнул и торопливо выложил американским коммерсантам свою просьбу:
– Объявите всем, что мой склад, мои товары – ваши, что вы их дали мне в кредит, заимообразно, и так как я не смог вам оплатить их, то вы забрали их обратно. Вам большевики все вернут. Я знаю. Они побоятся Америки и… и… – у Черепахина прервался голос. Он жадно глотнул воздух и ждал ответа Свенсона, не сводя с него остановившихся, немигающих глаз, в которых были и надежда, и страх, и рабская собачья преданность. Олаф не сразу понял, чего хочет Черепахин, но когда разобрался в его просьбе, то удивление оттеснило все остальные чувства американца:
– Вы думаете, что большевики этому поверят?
– Конечно, конечно, – закивал Черепахин.
К Олафу начала возвращаться уверенность в незыблемости своего положения. Он вспомнил встречу с Томасом и Россом в Номе, вспомнил Стайна. Нет, Штаты так просто не отступятся от этого края. Если же Свенсон и пострадает от большевиков, то тем больше у него будет оснований требовать возмещения убытков. Как, каким способом? Подумать об этом у него будет время.
– Это очень рискованно… – начал, растягивая слова, Свенсон, не зная еще, чем он закончит фразу. Олаф уже думал о том, нельзя ли из предложения Черепахина извлечь пользу. Он припомнил, какие товары видел в складе фельдшера, когда был в Марково. Не обильно, но все же на кругленькую сумму. Особенно привлекали Свенсона железные бочки со спиртом. Это самый доходный товар.
– Хорошо. Пусть будет так, как вы хотите. – Олаф положил руку на плечо Черепахина. – Я беру вас под защиту звездного флага.
– Спасибо! – Черепахин прослезился. – Вы настоящий друг. Я всю жизнь буду вам благодарен. Потом я вас отблагодарю…
Олаф остановил его:
– Не нужно об этом. Мы должны помогать друг другу, как христиане. Я, конечно, убежден, что большевики не только вернут мне все, но еще и принесут свои извинения. Я немедленно еду в Ново-Мариинск и буду радировать в Штаты о беззаконии.
– На посту же ревком! – в ужасе прошептал Черепахин. – Вас могут убить, как Громова!
– Я американец! – с гордостью и вызовом произнес Свенсон. – Кто позволит себе поднять руку на гражданина Штатов или его имущество – пожнет бурю!
– Истинно! Истинно! – кивал Черепахин, переходя от отчаяния к надежде, от сомнения к твердой уверенности. – Вас они не тронут. Но мне нельзя ведь с вами ехать…
– Да, вам нельзя ехать со мной.
– Что же мне делать? – У Черепахина опустились плечи. Сгорбившись, он тупо смотрел в костер.
В яранге тихо переговаривались женщины. Они с любопытством посматривали на коммерсантов. Новая жена Свенсона с беспокойством следила за Олафом. Она видела, как изменился, помрачнел, задумался ее большой муж после приезда Черепахина, и недоброе предчувствие закралось в ее сердце.
В ярангу донесся взрыв восторженных криков. «Кончилась борьба», – машинально, без всякого интереса отметил Свенсон и решил закончить разговор с Черепахиным и отвязаться от него. У Олафа сложился план, как использовать Черепахина.
– Дайте мне расписку или письмо, которое я бы мог показать большевикам. Мне нужно иметь доказательство, что все ваши товары принадлежат мне.
– Как, расписку? – у Черепахина приоткрылся рот. – Это же… документ…
– Чем же я докажу, что ваши товары принадлежат мне? – рассердился Олаф. – Не желаете, не надо. Вы сами же просили.
– Да-да-да, – Черепахин заерзал на месте, протянул руки к огню, но тут же их отдернул. – Но расписка… Я не знаю, как… Это же…
– Тогда прекратим говорить об этом. – Свенсон хотел подняться, но Черепахин ухватил его за рукав и почти закричал:
– Нет, нет! Подождите… я дам, дам… расписку…
Свенсон успокоил фельдшера:
– Я в свою очередь дам вам расписку, что беру ваши товары на сохранение по вашей просьбе и обязуюсь вернуть их по первой вашей просьбе.
– О! Вы благородный человек! – Черепахин еще крепче сжал руку Свенсона. У фельдшера задергались губы. «Кажется, этот дурак и истерик заплачет», – с брезгливостью подумал Свенсон, но Черепахин овладел собой. Он склонился над раскрытым блокнотом, который дал ему Олаф, и старательно писал. Черепахин не видел, как у Свенсона на лице мелькнула и исчезла усмешка.
К яранге с шумом, гамом подошли зрители. Они выкрикивали имя победителя:
– Линако! Линако! Линако!
В ярангу вошел Линако, все еще обнаженный, разгоряченный борьбой. Отсвет костра окрасил его тело в медный цвет. Линако улыбался. Лицо его блестело.
– Я победил! – звонко шлепнул он себя по широкой мускулистой груди и потребовал у Свенсона. – Давай веселой воды!
– Садись у костра, – широким жестом пригласил Свенсон Линако. Затем, взглянув на побежденного в схватке чукчу, стоявшего позади удачливого соперника, пригласил и его. В ярангу набились оленеводы. Свенсон указал им место у костра:
– Садитесь! Всех угощаю! Ко мне хороший друг приехал.
Оленеводы и охотники радостно загалдели, стали рассаживаться.
Около Свенсона, прогнав жену американца, уселся чукча с маленьким на удивление лицом. На подбородке торчало несколько длинных волосков. Глаза чукчи, хитрые и безжалостные, изучающе ощупывали Черепахина. Это был хозяин яранги и отец жены Свенсона. На нем была богатая, расшитая бисером кухлянка.
Черепахин протянул расписку американцу. Руки фельдшера сильно дрожали. Олаф взял листок бумаги, потом быстро написал свою расписку и передал ее фельдшеру:
– Это я делаю в благодарность за сообщение, которое вы привезли, предупредив меня о беззаконии большевиков. Я утром еду в Ново-Мариинск и спасу наши товары. Большевики не посмеют их растащить.
– И, однако, тащат. Они из Марково в Ерополь отправили бесплатно из моих и ваших товаров 30 пудов муки, 15 пудов круп, 5 пудов маньчжурки, 3 места чаю «кирпича» и сто пачек спичек, – быстро, без запинки, точно дьячок молитву, перечислил Черепахин. – Они еще и в Пенжино оборванцам послали сто пудов нашей муки.
– Откуда вы знаете? – Свенсон не хотел верить. Ведь Черепахин сам сообщил, что бежал из Марково до приезда туда большевиков.
– Аренкау встретил в тундре. Большевики ограбили его, забрали всю пушнину. Он еле вырвался из Марково, отсиживается теперь в своем стойбище. У меня есть для вас от него письмо…
Фельдшер порылся за пазухой и передал пропотевший конверт Свенсону. Но ничего нового Олаф не узнал из письма. Скомкав бумагу, он швырнул письмо в костер, сказав презрительно в адрес своего приказчика:
– Тряпка! Трус! Только меня обманывать смел, а при виде большевиков в штаны наложил. С кем ты приехал? – спросил Олаф.
– В стойбище Аренкау я застал работников Малкова. Большевики хотели их убить. Они бежали и теперь вот со мной, – ответил Черепахин.
– Где они? Я хочу на них взглянуть! – потребовал Свенсон, а на нетерпеливо шумящих и жаждущих угощения чукчей прикрикнул: – Тихо! Я кончу разговор, и тогда будем пить веселую воду. А сейчас, – обратился Свенсон к своему тестю, – угощай пока всех чаем!
Черепахин сбегал за своими попутчиками, и они вошли в ярангу совсем закоченевшие. Их усадили поближе к огню. Свенсон испытующе рассматривал приехавших. У него была цепкая память. Он узнал этих замерзших, испуганно озирающихся людей. Вот тех троих Олаф видел у Малкова, а четвертого, в рваной кухлянке, с пухлым, по-бабьи оплывшим лицом, он видел, когда шла запись в отряд охраны общественного порядка в Усть-Белой. Тогда люди мялись и на призывы Стайна, которые переводил Малков, отмалчивались, переминались с ноги на ногу, и вот неожиданно выскочил вперед этот парень с круглым, толстым лицом. За этим парнем и другие добровольцы потянулись.
Едва спутники фельдшера расселись у костра! Свенсон заметил:
– А у вас, мистер Черепахин, можно сказать, имеется целый отряд мужественных и верных людей…
Черепахин криво улыбнулся:
– Какой там отряд? С единственным моим винчестером? Они без оружия. Большевики отобрали.
– О-о! Это поправимо, – усмехнулся Свенсон. – Я дарю каждому вашему солдату винчестер и патроны к нему.
– Благодарю, благодарю! – Черепахин еще не мог понять, чем вызвана необыкновенная и такая неожиданная щедрость американца. Скольких десятков шкурок горностая или песцов лишается Олаф из-за своего подарка! Широкий жест Свенсона растрогал Черепахина, и он спросил, готовый выполнить любую просьбу или желание Свенсона:
– Чем мы вас отблагодарим?
– Ничего не надо, – Олаф сделал протестующий жест и пояснил: – Неужели я могу оставить без помощи людей, которые стали жертвами большевиков? О, если бы я был русский – я бы не простил этого грабежа, издевательств, не отнесся бы так покорно ко всему, что они творят!
– Что же, по-вашему, надо делать? – слова Свенсона вызвали у Черепахина пока еще смутное, не совсем осознанное желание отомстить большевикам.
«Он хватает любую приманку, как голодная акула», – с удовлетворением подумал Свенсон, но не стал торопиться и уклонился от прямого ответа Черепахину.
– Давайте подкрепимся. Люди утомились, – Олаф обвел рукой набившихся в ярангу чукчей. Они с нетерпением ждали угощения американца. Олаф сделал знак своему помощнику – молчаливому рыжеватому человеку, и тот вскрыл большую жестяную банку со спиртом.
В яранге началось пиршество. Становилось жарко. Почти все, даже Свенсон, сняли с себя одежду и сидели обнаженные до пояса, только Черепахин и его спутники оставались одетые. Они все еще не могли как следует согреться. Чукчи быстро опьянели. Поднялся гвалт. Все говорили, не слушая друг друга. Свенсон часто подливал в кружку Черепахина, который пил осторожно, но не мог противиться новым и новым тостам Свенсона и наконец изрядно захмелел. Лицо его раскраснелось и блестело от пота. Свенсон и ждал этого момента. Он наклонился к Черепахину:
– Почему вы, мистер Черепахин, не защищали свое добро?
– Да как же… – пожал плечами Черепахин, и его губы размякли. Казалось, что вот-вот он расплачется. Голос его дрогнул: – Все забрали, все…
– Вернуть надо! – резко и требовательно произнес Свенсон.
– Но как же? – повторил Черепахин. Он ожидающе смотрел на Свенсона.
– Я бы на вашем месте, – Олаф сделал паузу, чтобы дать Черепахину время сосредоточиться и лучше воспринять его слова. – Я бы на вашем месте немедленно конфисковал все товары, которые большевики послали из Марково в Ерополь. Это же наши с вами товары! Это будет законно и справедливо!
Несколько секунд Черепахин молчал, уставившись на Свенсона, потом осевшим голосом спросил:
– Отобрать?
– Конечно! – Свенсон решил не отступать от своего намерения, которое родилось у него, когда он узнал от Черепахина, что в Ерополь направлен караван с продовольствием. Большевикам это не сойдет с рук просто так. Первый удар он нанесет через Черепахина. – Большевики, наверное, еще не успели раздать товары голодранцам! Вам надо спешить.
– Успеем перехватить! – ударил кулаком по колену Черепахин. Ну, конечно, он должен вернуть свои товары. Черепахина переполнял боевой пыл, и он крикнул:
– Завтра едем в Ерополь!
– Желаю успеха, – Свенсон поднес свою кружку к кружке Черепахина. Олаф был доволен, что Черепахин так быстро дал себя уговорить. Свенсон еще не знал, какую выгоду он извлечет из этого, но, во всяком случае, любая междоусобица среди русских пойдет ему только на пользу.
Олаф оттолкнул привалившегося к нему пьяного хозяина яранги и поманил к себе его дочку, которая, как и все, была полураздета, протянул ей свою кружку:
– Пей!
Девочка покорно, с испуганной угодливостью в глазах припала к краю кружки. Потом Олаф обнял ее тонкие, но крепкие плечи, привлек к себе и так сжал пальцы, что чукчанка вскрикнула от боли. Олаф не обратил на это внимания. Ему казалось, что его рука сжимает все богатства этой тундры и никто не сможет их у него вырвать…
Едва караван выехал из Марково, как начала портиться погода. Потемнело, нахмурилось небо, зашуршала поземка. Она ползла по насту тонкими, полупрозрачными струйками, которые, как змейки, то вскидывали головы, то прижимались к снегу. Тонко запел ветер, постепенно это пение становилось мрачным, угрожающим. Забеспокоились собаки. Восемь упряжек замедлили свой бег. Старший каравана, Ефим Шарыпов, шагавший рядом со второй упряжкой, в беспокойстве оглянулся. Слева где-то лежал подо льдом Анадырь. С другой стороны, за стеной невысокого чернеющего леса, поднимались сопки, но их уже затягивала снежная мгла.
Каюр передней упряжки остановил собак, с силой вогнал перед нартами остол в снег. Собаки улеглись, свернулись в пушистые клубки, спрятав морды от ветра.
– Пурга идет, – каюр, старый чуванец, приблизился к остановившейся упряжке Шарыпова. – Сильная пурга.
Ефим снова окинул взглядом долину, которая словно закутывалась в белую шаль. Он и сам видел, что приближается пурга, сквозь которую на истощенных слабых собаках не пробьешься, но и возвращаться в Марково не хотелось.
– Сворачивай к Ворожее, – принял Шарыпов решение, вспомнив о небольшой заимке, что лежала чуть в стороне от их пути. Каюр одобрительно кивнул:
– Однако, так, – и вернулся к своей нарте, поднял собак, которые зло огрызались и неохотно налегли на упряжь.
До заимки караван добрался уже под порывами снежной бури. Обитатели двух жилых хижин приютили их на несколько дней. И как только пурга начала стихать, Ефим Шарыпов поднял караван в дорогу. Снова бежали по широкой долине упряжки. К концу первого дня непогодь окончательно отступилась, ушла куда-то на юг, а на следующее утро солнце весело и ярко скользило лучами по снежной, ослепительно белой тундре, словно пересчитывало рассыпанные пронесшейся пургой драгоценности. Люди и собаки хорошо отдохнули за дни вынужденной остановки.
Шарыпов легко и быстро шел рядом с нартами. Часа через три упряжки замедлили ход. Начался подъем. Впереди, на небольшой возвышенности, виднелась черная рощица, и Ефим решил здесь сделать остановку, дать отдохнуть собакам и накормить их. Да и людям нужна передышка. Ефим крикнул переднему каюру:
