Текст книги "Семь дней Создателя"

Автор книги: Анатолий Агарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

– Берегись!

Антенна падает на высоковольтные провода. Разряд – падает и Павел….

Таисия Анисимовна всхлипывает, уткнувшись в край подвязанного платка, к окну отходит.

Оглядываю притихших женщин:

– Семью ищу, вы не поможете?

– Таисия Анисимовна? – тревожно окликает продавщица.

– Всё в порядке, – женщина машет рукой. – Ничего страшного.

– Сама напросила, – ко мне подсаживается живая такая тётка, говорливая. – Ты мне мил человек верни воспоминания свадьбы, а про жизнь рассказывать не надо – сама всё знаю. Мой-то Петро Гаврилович – первый гармонист был на деревне. А как ухаживать умел….

Она кладёт мне руки на колени, смыкает веки.

С удивлением узнаю, что ей нет и пятидесяти – так жизнь поизносила. Петро Гаврилыч её – отменный гармонист; через неё, трёхрядку, сгубил себя в угаре пьяном – всё по свадьбам, именинам. И женку замордовал буйством во хмелю. А ухаживал за девкой как испанский менестрель – с цветами в форточку, ночными серенадами. Да и Глашенька тогда стоила того: остроглазая, озорная, огонь – не девка.

– Глафира Петровна, – убедившись, что и ей на жизненном пути не встречались ни Наташа, ни Катюша, говорю. – У вас ещё не всё потеряно – я мог бы вам помочь, образумить Петра Гаврилыча.

– Иии, горбатого могила исправляет – супруга гармониста рукой махнула на неказистую судьбу свою и тоже всхлипнула.

Я к другой женщине:

– А вы поможете?

– Подставляй карман! Я не из таковских, – остроносая с узким подбородком и подозрительным взглядом выцветших глаз, она производила впечатление весьма сварливой особы.

– Что предосудительного нашли в действиях моих?

– Чтоб я тебе свои открыла мысли? Да ни в жисть. Зараз вот к участковому сношусь, пусть он твой проверит паспорт.

– Да ладно тебе, тёть Зой, – продавщица выложила ладони на прилавок. – Почему бы не помочь человеку?

И мне:

– Будете смотреть?

Я потёр ладони, возбуждая импульсацию электромагнитного поля.

– Что попросите в награду?

– Там и увидите, если ясновидящие вы.

Не увидеть Валиной проблемы было невозможно – всей душой любила фермера Ивана. Да только не свободен он – жена не дурнушка, детишек мал мала меньше четыре душки. Как помочь, красавица, тебе?

Стоп! Наташин облик мелькнул в пластах её памяти. Отмотаем назад. Да-да, это она – подходит к торговому ряду, выбирает фрукты. Что это было? Сельский сабантуй. Где это было? Когда? Память продавщицы послушно выдает требуемую информацию. Всё, нашёл края, где живёт любовь моя. Далеко ли отсюда до Воздвиженки? И это узнаю. Больше меня здесь ничего не держит.

Кланяюсь:

– Спасибо, бабоньки за хлеб и соль, приём сердечный.

Валентина поджала губки:

– И ничего не скажите?

– Если только наедине.

– Обед, мы закрываемся, – продавщица прошла к двери, выпустила женщин и преградила мне дорогу. – Ну.

– Я мог бы избавить тебя от мук сердечных, но любовь это Божий дар, и не поднимается рука. Внушить Ивану, что ты единственное счастье его – тем более. Есть третий путь – жить вместе вам в согласии и любви.

– Бред кобылий!

– Дай ладони.

Я в её компьютере и времени нет деликатничать. Это убрать, это стереть, а это активизировать. Условности среды, комплексы общественного мнения, частнособственнические инстинкты – вся это культура впитана с материнским молоком, воспитана семьёю, школой, государством. К чёрту! Пусть будут просто счастливы.

– Ты любишь Ивана?

– Да.

– Ты будешь почитать его жену?

– Как старшую сестру.

– Ты будешь жалеть их детей?

– Как своих собственных.

– Ну вот, осталось эти мысли внушить Ивану с Марьей.

– Ты поможешь мне?

– Когда вернусь.

Но уйти в тот день из села Сулимово мне не дали.

– Куда пойдёшь? – у магазина поджидала Таисия Анисимовна. – Дождь, слякоть. До Воздвиженки добрых сорок вёрст – дотемна-то не управишься.

– Ничего и по ночам ходить умею.

– Идём ко мне: отдохнёшь, поешь, в баньку сходишь, а я с тебя состирну – негоже в таком виде разгуливать. Не побрезгуй крестьянским бытом.

Как я мог побрезговать, мною бы…. Короче, остался.

Дом Таисии Анисимовны большой, но опрятный и ухоженный.

– Почему Анискина? – спрашиваю, рассматривая фотографии и портреты в рамочках на стенах.

Хозяйка вернулась, проверив баню.

– Сельчане прозвали – бегают ко мне свои споры решать. Я для них вроде участкового.

Глянула в окно:

– Вон, Глашка своего алкаша на аркане тащит. Я вам поставлю, но сильно-то не налегайте – лучше после баньки.

– А мне сказали, с тобой ушёл Странник, – заявила, входя, Глафира Петровна и подтолкнула от порога мужа. – Познакомься, Петя.

Со смоляными кудрями, подбитыми сединой, Петро Гаврилович на цыгана был похож – даже серьга в ухе серебрилась.

– Вот это по-нашему! – он хлопнул и потёр ладони. – Чувствуется, рады гостям.

Устремился к столу, свернул с бутылки пробку, два стопаря налил.

– Дёрнем за знакомство?

Дёрнули. Гаврилыч снова налил.

– Какие длинные у вас пальцы.

– Это от гармошки.

– С моими не сравнить.

Я накрыл его ладони. Всё, клоун, приехали. Сейчас из тебя трезвенника буду делать и любящего мужа. Чёрт! Зря выпил – алкоголь мне самому не даёт сосредоточиться. Надо разобраться, где тут у Петра тяга к спиртному прижилась, да вырвать с корнем. К супруге чувства разбудить. Но как подступишься – мысли его скачут, кружат в карусели. Или это мои? Как бы чего ни повредить….

Ладони наши расстались, но стопки непочатые стоят, и Петро к своей не тянется.

– В баню-то пойдёшь? – спрашивает его Таисия Анисимовна.

– Сходи, Петь, – уговаривает жена. – Уважь гостя – отпарь….

– Это я зараз, – соглашается Гаврилыч, и мне. – Пойдём что ли?

Хозяйка суёт мне в руки свёрток:

– Здесь полотенце, чистое бельё, всё своё оставь там – замочу потом.

Раздеваемся в предбаннике. Петра удивил стеклянный глаз в моём лбу.

– Это что?

– Помогает в ясновидении.

– Шарлатан?

– Почему так сразу?

– Где, кем работаешь?

– Скажу безработный – осудишь?

– Да мне плевать. Бич – это бывший интеллигентный человек. Видел, какая у меня жена? Кабы не она, давно бы уж сам загнулся под чьим-нибудь забором.

– Беречь должен.

– Да я её…. мою Глафиру…, – Пётро смахнул слезу, от полноты чувств сбежавшую на седой ус. – Эх!

Он окатил полок водою из котла. Веник в руке, как бич палача.

– Ложись, раб Божий.

Я контролировал свой организм – мне не жарко, мне не больно, мне не…. Лишь лёгкое головокружение. Но это должно быть от стопки водки. Хотя….

Мне показалось, котёл печи вдруг двинулся на бак с холодною водой. Этого ещё не хватало. Я отвернулся и увидел, как мыльница помчалась за мочалкой. Закрыл глаза. Началось – пироги за утюгами, утюги за сапогами…. Чёрт! Как неожиданно. И как не некстати.

Машу Петру рукой – кончай, кончай хлестаться, помоги.

– А, гость варяжский, недюжишь русской баньки! – Ликует тот и сжаливается. – Сейчас, сейчас, водой холодненькой….

Он бросает веник, хлопочет с тазиком над баком. А меня тошнит – свешиваю голову с полка и падаю вниз, сознание теряя.

…. Оно приходило и уходило вновь, сознание моё. В минуты просветления Таисия Анисимовна у изголовья то с кашкой, то с бульончиком, то с молочком….

– Выпей тёпленького – с медком, коровьим маслицем….

Я пил послушно – меня рвало – и забывался. Был слишком слаб, чтобы противиться, а хозяйке невдомек, что организму надо моему – а ничего кроме покоя.

Была и "скорая". Медичка постучала градусником по Масяниному оку – вот это пирсинг! – и выписала таблеток и микстур. Благодаря им, а может вопреки, я всё-таки пошёл на поправку. На третий день парилки злополучной отстранил заботливую руку Таисии Анисимовны:

– Ничего не надо – не хочу.

Меня не вырвало, и я уснул, а не забылся.

На четвёртый день увидел у кровати незнакомую старуху.

– Я бабушка Наташи, – представилась. – Нечаева Любовь Петровна.

Таисия Анисимовна на мой немой вопрос:

– Пётр Глафирин разыскал в Воздвиженке, уговорил приехать. Вы поговорите, я в горнице накрою.

И удалилась.

Гостья пристально смотрела на меня, слегка покачивая головою:

– Вот ты какой…. старый. А на челе что у тебя?

– Это после операции, – я прикрыл лоб полотенцем. – Что обо мне Наташа говорила?

– Что добрый и богатый – как у Христа за пазухою с Катюшей жила.

– Как она?

– Да как? Замуж собралась. Человек он вдовый, фермерствует, своих двое пацанов – нужна хозяйка.

– А Наташа?

– Да что Наташа? Не хочу, говорит, больше в город – нахлебалась выше крыши – своего угла хочу.

Помолчали.

– Старый, говоришь, для неё?

– И бедный. А ещё сбежал, чуть жареным запахло. Ненадёжный ты для жизни человек.

– Так и сказала?

– Поедешь переспрашивать?

– Вы не советуете?

– Ни богатства ей не надо, ни бедности – дай Наташке пожить спокойно, за хорошим человеком.

– А если появлюсь в Воздвиженке, партия расстроится?

– Дак что же они, твари бессердечные, Наташка с Катей – шибко убивались о твоей пропаже. Но раз ушёл, так и ушёл – оставь девку в покое.

– Может, вы и правы, – задумался.

Таисия Анисимовна заглянула:

– Наговорились? Пожалуйте к столу.

Скинул одеяло и увидел, что лежу в исподнем.

– Посидишь с нами? – улыбнулась хозяйка. – Сейчас я тебе мужнее принесу.

Потёртые джинсы и толстовка пришлись почти что впору. На голову соорудил тюрбан из полотенца.

Круглый стол накрыт закусками. В центре графинчик с домашнею настойкой.

– Поухаживай, Алексей Владимирович, – Таисия Анисимовна усмехнулась уголками губ, шмальнув по мне быстрым взглядом карих глаз.

Но гостья оказалась приметливой – оценила настоечку на солнечный луч, покатала стопку в пальцах и выдала:

– Вижу, ты вдовая, так и бери мужика, коль нравится. А то вяжется к девке, – и выпила. – За вас!

Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.

Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.

За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.

– Что не заходишь?

– Наговорились? Поедешь с нами?

– Нет. Спасибо за заботу.

– Да что там – чай соседи….

Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:

– Спасибо за хлеб-соль.

Петру:

– Поедем что ль?

На меня и не взглянула.

Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:

– Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю – что да как. Сердцу будет спокойнее.

– Вернёшься? – тихо спросила Таисия Анисимовна.

По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь – неужто мне в могиле веселее?

– Я мог бы Таей тебя звать, – сказал. – Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось – и я пока что не могу понять. А надо – без этого жить не смогу.

– Поймёшь, вернёшься?

– Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?

– Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки – с ними сама управлюсь. Две курицы да кот – вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая – проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь – сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал – который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.

– За хорошего человека спасибо. Только, признаюсь, не ощущаю себя человеком – существо какое-то. Я ведь, Таисия Анисимовна, боли не чувствую, жары и холода не замечаю, в еде не нуждаюсь. Мысли читать могу – не страшно вам?

– Болен ты и самому лечиться надо. Пойдёшь, в поле упадёшь, как в бане прошлый раз – кто поднимет? Оставайся.

– Нет, Таисия Анисимовна, я должен взглянуть на Наташу и Катюшу, сердце успокоить.

– Успокоишь – приходи.

– Одолжишь одёжку – мой костюм мало годится для похода.

– До утра останешься – дам.

Подумал, ну, почему бы не уважить – у меня-то не горит, хозяйка просит. Остался словом.

Когда луч лунный в щель пробился оконной занавески и лёг на половицу, Таисия появилась в дверях в ночной сорочке.

– Спишь, Алексей? С тобой прилягу, – и нырк под одеяло.

Пристроив голову на моём плече, обняв за другое, посетовала:

– Давненько с мужиком я не спала.

– И не получится сегодня.

– Дурачьё вы, мужичьё, все мысли об одном, – заявила, нежно теребя пальцами мою ключицу. – А нам, бабам, иногда просто хочется прислониться к крепкому плечу, почувствовать себя небеззащитной, напитаться силы вашей и энергии.

Ну, что ж, питайся. Нашёл её ладонь и крепко в своей стиснул.

Наутро хозяйка обрядила меня в мужние толстовку и штаны, на ноги дала кроссовки, на голову широкополую соломенную шляпу. Пандану сделала, обрезав край спортивной шапочки. Положила в карман деньги на автобус и вышла проводить.

Молчала, ожидая, а как запылил вдали рейсовый, робко попросилась:

– Может, я с тобой? Вдруг в дороге станет плохо.

На моё отрицательное молчание:

– Ну, тогда вечерним возвращайся – буду ждать.

Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташу хотел – хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу царапали….

Её увидел за забором в топике и шортах – загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Она ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. А я любовался ею и любил….

Мужик к ней подошёл – плечистый и рукастый, годов не больше тридцати – вытер ветошью ладони и шлёпнул ей по заду. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.

Мне расхотелось объяснять Наташе причину своего исчезновения в тот памятный день. Да и подглядывать тоже.

Выследил Катюшу. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный – слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться на подвиги по первому зову Величественной Екатерины. Я потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма:

– Ты кто?

– А ты?

– Куренков Вова.

– Они?

– Это моя сестра Катя и Валька, брат.

– Угощайтесь.

Он обернулся:

– Эй, подите-ка сюда. Катя, Валька….

Сунул пакет белобрысому Вове и прочь пошёл – мне не хотелось быть узнанным Катюшей. Шел, утирая слёзы – лишний ты, Гладышев, человек, и на той Земле, и на этой. Могила твоя обитель. Здесь вот сяду у общественного колодца в тени тополей, остановлю сердце, и пусть меня хоронит Сельсовет.

Сел и был готов исполнить задуманное – драма, происходящая у двора напротив, привлекла внимание.

Баба стояла монументом, скрестив руки под грудями, в вырезе платья похожими на ягодицы. Подле неё два пацана – один мелкий и робкий, второй пинал мешок с чем-то шевелящимся внутри.

– Мёртвому припарка твои пинки, – заявила тётка, – снеси к болоту, утопи.

– Так убью, – юный живодёр припал на колено и нанёс мешку три быстрых и сильных удара кулаком – так бьют крутые парни в американских боевиках.

Мешок молчал, но шевелился.

– Постой, я сбегаю за монтировкой, – мелкий сорвался с места.

Оставаться безучастным не было сил. Я подошёл.

– Бог в помощь, миряне. А чем я могу?

– Сильно обяжешь, если мимо пройдёшь.

Это баба так высказалась, но я проигнорировал.

– Так понимаю, Божью тварь жизни лишаете? А не боитесь?

– Чего? – толстуха вызывающе вздёрнула три подбородка.

– Воспитать из недоросля убийцу – сейчас он на животное руку поднял, завтра на человека.

– Мужик должен уметь защищаться.

– От мешка?

Примчался мелкий с монтировкой:

– На.

Но я перехватил её.

– Так значит, не боитесь?

– Кого, тебя? – живодёр, ободренный заступничеством матери, начал дерзить.

– Бога.

– А ты кто такой?

– Я и есть Бог.

Согнул руками монтировку в дугу и бросил в сторону. Очевидцы остолбенели.

– Во, блин, – шевельнулся живодёр. – Что тятьке скажем?

– Скажи, чтоб выпорол тебя как следует.

Взвалил мешок на плечо и прочь пошёл.

За околицей присел в густых лопухах. На ощупь стал знакомиться с содержимым крапивного узилища. Что имеем? Лапа, лапа, голова – наверно, псина. Досталось, брат, тебе – за что, если не секрет? Цыплёночка загрыз? Нехорошо. Ты его жизни лишил, а они б тебя.

– Не дёргайся, не дёргайся, – это я уже голосом. – Сначала поработаю с твоею головой, потом уж отпущу, не то ты убежишь и опять в какую-нибудь историю врюхаешься. Знаю я вас, дворовых псов. Кстати, как зовут тебя?

Ни черта я не знал собак – ни держал своих, с чужими не общался. Впрочем, вру – Катюше на день рождения подарили с Наташей щенка белого пуделя, и он жил в нашем доме. Кстати, что-то нынче его я не приметил….

Стиснул в ладонях собачью голову, попробовал проникнуть в её компьютер через мешок. Удалось. Огляделся – конечно, навороты не как у homo sapiens, но не прост, не прост собачий мозг. Вот эта пульсация откуда? Наверное, болевые ощущения. Уберём….

Давай-ка, брат, мы тебя перевоспитаем. Ведь бывают же умные собаки, о которых восторгаются – только что не говорит. Или это от дрессуры? У тебя пусть будет от природы….

Ковырялся в извилинах собачьего мозга, не торопясь, не считаясь со временем. А оно светило отпустило на покой и подтянуло к околице из берёзового колка туманную марь.

– Ну что, Артемон, в путь иль заночуем тут? – развязал мешок, выпуская на свободу лохматого пса.

После двух-трёх неудачных попыток он встал на ноги, часто вздрагивая всем своим кудлатым существом, побрёл прочь, припадая на четыре лапы.

– Что, больно? Врёшь. Ноги переломаны? Да ты б на них и не поднялся. Готов поверить, рёбра не целы – дай срок, срастутся. Куда направился?

Собака скрылась в лопухах. Ну, знать, судьбе навстречу. А мне дорогу надо выбирать. Поднялся, огляделся. В лощине, ещё свободной от тумана, светился костерок. Рыбаки, охотники, мальчишки?

Оказалось, сторож Митрич коней хозяйских пас.

– Не страшно одному-то? – получив разрешение, присел к огню.

– Это умышленнику надо опасаться, мил человек, – старик усмехнулся. – Коньки ретивые – враз копытом зашибут.

Будто в ответ на его слова, едва различимые во мраке лошади забеспокоились, зафыркали, забили о земь подковами.

– Волк? – высказал догадку.

– А хоть бы, – Митрич спокойно ковырял палкой угли костра. – Это они стаей на одного смелые, а теперь его вмиг стопчут.

Выкатил из костра несколько закопченных картофелин.

– Угощайся.

Меня вдруг осенило.

– Я сейчас.

Разломил картофелину, отошёл в темноту и позвал свистом.

– Кто там у тебя? – спросил Митрич.

– А никого, – оставив картофелину на кочке, вернулся к костру. – Пёс дворовый приблудился, да где-то не видать.

– Пёс? Ну, тогда понятно – псу, если не бешенный, лошадку не испугать.

Кони действительно скоро успокоились.

– А волку?

– Волчий запах их в ярость приводит. Тут такая свистопляска зачнётся – уноси-ка, серый, ноги, пока цел.

Картошка похрустывала горелой коркой на зубах.

– Вкусно, – говорю. – Давно не ел.

– Сейчас чайку сварганем из трав душистых – Митрич поставил над костром треногу, подвесил котелок с водой. – А ты можешь приступать.

– К чему?

– Как к чему? Я тебя попотчевал – твой долг теперь мне рассказать: откуда ты, куда, зачем?

Подумал, резонно и начал издалека:

– В старину по земле волхвы ходили. Как думаешь, зачем?

– Волхвы-то? Любимцы богов? Думаю, веру несли в народ.

– Они ж язычники!

– А мы кто? Атрибут лишь поменялся, а праздники все те же.

Ну, ладно. Не хотелось пускаться в теологические дискуссии. У меня мелькнула одна спасительная (в смысле, от могилы) мысль, и мне хотелось её откатать.

– Как думаешь, сейчас есть волхвы?

– Я не встречал.

– А кто перед тобой?

Митрич, усмехнувшись:

– Вроде не пили.

– Не веришь? Докажу.

– Скудесничаешь? А накрой-ка скатерть-самобранку, чтоб всё, чего сейчас хочу, на ней было.

– Хочешь, навсегда тебя избавлю от чувства голода и жажды? Есть хотеть не будешь и….

– И помру.

– Вечно будешь жить и не болеть.

– А взамен тебе отдать святую душу? Да ты, приятель, сатана.

– Может и он, – ладонь распростёр над костром – она пропала.

– Гипноз? – напрягся Митрич.

– Нет. Изменён угол преломления – она прозрачной стала.

Собеседник громко сглотнул слюну, поднялся:

– Пойду лошадок погляжу.

Ушёл и не вернулся.

Я ждал его. Ждал с кольями селян, машин с мигалками. Тщетно. Так и просидел всю ночь в компании пасущихся коней.

Туман с пригорка стёк в лощину. Звёзды, не успев и разгореться, поблекли – коротки ночи, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей.

Мне расхотелось закончить путь земной у потухшего костра – встал и пошёл неведомо куда.

Огромный солнца диск, неяркий, не слепящий, прилёг на кромку горизонта, готовясь переплыть простор небесный.

Остановился на обочине автострады, раздумывая, куда пойти. Боковое зрение перехватило какое-то движение – змея ползёт через дорогу. Присмотрелся – какая ж это змея? Это…. Глазам не верю – серая дикая утка, приникнув вся к асфальту, идёт через него. А за нею жёлтыми комочками, вытянувшись вряд, раз, два, три, четыре…, восьмеро утят. Ну, и нашла ты, Шейка Серая, место для круиза!

Будто в ответ на опасения мои вдали свет фар автомашины.

– Кыш! Кыш! Давай скорее, детвора, а то от вас сейчас один лишь след останется на глянцевом асфальте.

На рукомахания мои утка прижалась к асфальту, маскируясь, замер строй утят.

Ну что тут делать? Поймать их на руки да унести с дороги? Мамашка улетит, утята разбегутся и потеряются – вряд ли потом найдутся.

Поднял руку, пошёл навстречу им надвигающейся беде, да не обочиной – проезжей частью.

Джип накатывал, шурша колёсами. Фарами мигнул, посигналил и остановился. Трое вышли на дорогу.

– Ты что, правнук Карениной, в рог хочешь?

– Вы посмотрите, какая прелесть, – обернулся указать на выводок, а боковым зрением вижу: летит в скулу кулак.

Конечно, могу дать себя побить – всё равно не больно. Опять же задержал ребят, отвлёк от важных дел – пусть порезвятся, потом похвастаются о дорожном приключении. Только зачем поощрять наклонности дурные? Войдёт в привычку.

Уклонился от удара и ладонью, как штыком, тырк под рёбра. Что там у тебя, печень? А я думал, печень. Ну, подыши, подыши глубже, а то не ровен час….

Второй каратист оказался – Я! Я! – ногами.

Я и ему ткнул, правда, кулаком, и в пах – упал, голубчик, скуксился.

Третий рисковать не стал – полез в машину за бейсбольной битой.

Вступил с ним в диалог.

– Брось палку. Твои дружки дрались руками – немного получили. А вот тебя я искалечу. Брось.

– Убью, падла! – он замахнулся.

Ударил его в грудь ногой, а может, в шею – он взлетел на капот и то ли палкой, то ли головою пробил стекло. Затих – башка внутри салона, а задница снаружи.

Зло наказано, но не ликуется добру – ведь это всё мне врачевать.

На чело ложу ладонь – снимаю боль. Что, парень, сломано в тебе? Жить будешь? Вот и хорошо. Но как? Копаюсь в извилинах, настраиваю на позитив – быть добрым это так не просто и так легко. Но главное-то – благородно. Вот это пригасить, вот это выпятить, а это удалить, совсем не жаль. Ещё пару-троечку штрихов – получай, общество, достойного гражданина. И так три раза.

Подрыгав ногами, молодой человек выбрался из пробоины в стекле, пощупал темя:

– Во, блин, шишка будет.

– Надо что-то приложить холодное, – советует каратист. – Посмотри в багажнике: там, в ящике с пивом лёд.

– Ты, дед, дерёшься, как Брюс Ли – угораздило же нас.

– До свадьбы заживёт.

– Да уж, – начавший драку смотрит на мобильник. – Каких-то шесть часов.

– Что тут за фокус нам хотел ты показать?

– Утят, – я оглядываюсь. – Ушли с дороги, ну и, слава Богу.

Вижу на обочине пса – смотрит на меня, склонив кудлатую башку. Ты что тут делаешь, Саид – на выстрелы примчался? Что ж не вцепился в вражью ногу? Правильно – добрым сделал я тебя.

– Куда путь держишь, дед? Может, подвезти? А то айда с нами на свадьбу.

– Пива хочешь? А шампусика?

Я от всего отказываюсь.

– Ну, бывай здоров.

Мы пожимаем руки и расстаёмся друзьями. Джип уезжает, я спускаюсь с трассы:

– Пойдём, Саид.

На полуденный роздых остановились в весёлой берёзовой рощице. Солнце сенится сквозь густую подвижную листву. Птички-синички по веткам прыгают, поют. Дятел трудится, а кукушка подкидышей считает. Хорошо! Мне хорошо, а пёс в пяти метрах лежит, поскуливает.

– Ты никак есть хочешь? Иди сюда, я накормлю.

Он с недоверием смотрит на мои пустые руки, хвостом виляет. Тем не менее, проползает метр-полтора.

– Иди-иди, не бойся, – я глажу своё колено. – Иди сюда, тебя поглажу.

Пёс подползает к моим кроссовкам. Не дотянутся, да и не сторонник движений резких – взаимодоверие должно быть полным. Хлопаю по траве ладонью:

– Рядом, Саид, место.

Пёс ползёт вдоль моих ног. Глажу кудлатую собачью бестолковку:

– Процедура долгой предстоит – тебе лучше уснуть.

Собака послушно кладёт её на лапы и закрывает глаза. Я тоже. В смысле, глаза. Предстоит не просто ковыряться в мозговых извилинах, а добраться до тех глубин клеточной памяти, когда наши общие предки поглощали питающие вещества из окружающей среды через кожу. Ну, Саид будет через шкуру…. Хотя нет, не только. Возможно, и шерстяной покров примет участие в насыщении организма.

Программирую собачьи инстинкты в соответствии с основными Заповедями – не укради, не возжелай…, а также защищай сирых и слабых.

То, как отлично он усвоил это, Саид доказал под вечер следующего дня, когда мы с ним, лесом бредя, вдруг вышли на окраину села. За околицей мальчишки футбол гоняли. Мой друг сорвался вдруг и громким лаем разогнал спортсменов. Когда я подошёл, они пожаловались:

– Ваш пёс, наш мячик отобрал.

Мячом служил им ёжик – живой, колючий но, видимо, немало пострадавший от пинков, полётов и падений. Я шляпу снял, сорвал пандану:

– Ах вы, ироды Иерусалимские! Вот я вам ноги все поотрываю.

Глаз Масяни вспыхнул ярким лучом и обратил в бегство маленьких изуверов. Саид преследовал их с громким лаем до самого села.

Откуда, Господи, жестокость в людях – творят неведомо чего?

Взял ком колючий в ладони. Сейчас, сейчас я вылечу тебя.

Хитросплетения маленького мозга – где, что – попробуй, разберись. Но не спеша, как часовых дел мастер, по винтику, по шпунтику вникаю я во всё и делаю свои дела.

Вернулись в лес.

– Ну, вот, приятель, боли уже нет, ушибы, переломы скоро заживут – ты только будь поосторожней.

И отпустил колючего в траву.

Он топ-топ, топ-топ и под корягу. Вылезает с пёстреньким котёночком в зубах – малюсеньким, в пол-ладошки. Тащит кроху с явным намерением придушить и пообедать.

Я опешил, Саид растерялся – стоим и смотрим.

А котёнок изловчился – царап ежа по носу лапой.

Тот зафыркал, добычу выпустил и закружил пред ней. Но как не сунется, с какой стороны не подкрадётся – навстречу лапа когтистая.

Долго это продолжалось, но развязка будет, и не в пользу котёночка, если мама не придёт. Но где ж она – не может быть такая кроха одна в лесу? Прогнал Саида прочь – может его боится?

Сумерки закрадываются в лес. Круги ежиные становятся всё уже, наскоки чаще. Пора кончать его охоту и малыша спасти – ведь кошки нет.

Беру котёночка в ладонь – он успевает и меня царапнуть. А шипит-то как – спинка с хвостиком дугой, в маленьком ротике малюсенькие клычки.

Ну, успокойся, успокойся – мы с тобой крови одной.

Глажу кроху, и котёнок засыпает у меня в руках. А просыпается совсем уже другим – ни голод ему не страшен, ни холод, ни болезни, и ни сама безносая с косой.

Идём втроём просёлком неведомо куда, и не хватает нашей компании осла да петуха.

Это был грот – уютная малогабаритная пещерка на вершине горы. Обрывистый склон её опоясывала бурная речушка с чистой быстрой и холодной водой. Спуститься к ней можно по узкой тропе, которую в народе называют козьей, змеившейся меж корявых сосенок и седых в трещинах скальных хрящей. Противоположная, более пологая сторона горы – царство мачтовых исполинов, сомкнувших кроны в поднебесье и обрекших подножие на вечный полумрак и прозябание. Тем не менее, густые заросли малины, акации и шиповника прижились и превратили реликтовый лес в непроходимые дебри. Сказочный привкус с намёком на «там чудеса, там леший бродит» придавал ядовито-зелёный ковёр из хвощей и папоротника. Последний, как известно, цветёт одну только ночь в году и указывает зарытые клады. На такого любителя отыскивать земные сокровища с помощью колдовских чар набрёл у подножия горы.

Присматривал место для ночлега, как потянуло дымом. Потом увидел костёр и его разжигателя – мужчину лет шестидесяти, может с гаком, высокого, сухопарого, подвижного.

– Доброго здоровья доброму человеку.

Прикрывшись от огня рукой, незнакомец ощупал внимательным взглядом.

– И вам не кашлять.

Скованный нелюбезностью, мялся, не зная на что решиться.

– Да вы садитесь, садитесь. Зачем котёнка с собой таскаете?

– В лесу нашёл.

– Так несите домой.

– Нет дома.

– Это как?

Я присел, по-турецки скрестив ноги, снял Маркизу (это всё-таки была кошечка) с плеча и опустил на землю.

– Так получилось.

– Баба выгнала?

– Нет жены.

– Детям не люб?

– И детей нет.

– Может, и дома не было?

– Был – отняли.

– Бывает, – незнакомец окончил расспросы и протянул руку. – Скоробогатов Фадей Фадеич.

В котелке над костром закипела вода.

– Сейчас чайку попьём, – сказал Фадей и бросил в неё горсть заварки.

Маркиза, наигравшись собачьим хвостом, вскарабкалась на лежащего Саида и свернулась клубочком.

– Смотри-ка, – подивился новый знакомец, – какие они у вас дружные.

Подтянул рюкзак, порылся и извлёк галету, отломил половину, бросил.

– На, Тузик, Бобик, Шарик. Как тебя там?

Саид лишь потянул носом и чихнул от попавшей в ноздри травинки. Маркиза скатилась и зашипела, выгнув спинку, готовая броситься и растерзать желтевшую в темноте галету.

– С утра закормлены, – посетовал Фадей Фадеич и покосился на меня. – А вы как на счёт подкрепиться?

На мой отказ:

– Ну, тогда по чайку.

И угостил ароматным, приправленным лесными травами, кипятком.

– Из какого роду-племени, какого сословия? – интересовался Скоробогатов. – Как зовут-величают?

Я представился.

– Было время, ворочал капиталишком – потом всё прахом. Начинать сызнова, сил нет – подался в странники.

– Звучит, как "в беглые", – усмехнулся Фадей.

– Пусть будет, коли нравится, но не каторжанин.

– Да ты не бойся, не велик и я законник – в лесах счастье мыкаю.

Чай пили без сахара по очереди из одной кружки, но выдули весь котелок.

Ближе к полуночи Скоробогатов засобирался.

– Вы как, спать будете – палатка свободна – или у костра подежурите?

– А вы куда?

– На промысел. Полночь – самое время.

– Звучит по каторжански. Можно мне с вами? А палатку сторожить пса оставим.

Осторожно ступая, Фадей Фадеич светил фонариком под ноги. Движения как у сапёра на минном поле – настолько неторопливы – и я понял, промысел начался. Шёл следом, но как не силился понять…, решил спросить. Шёпотом: