Текст книги "8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма"
Автор книги: Анатоль Франс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 51 страниц)
Том восьмой. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма
ЛИТЕРАТУPHO-КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ [1]1
АНАТОЛЬ ФРАНС – ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИК
Литературно-критическая деятельность А. Франса продолжалась в течение всей его жизни. Он оставил сотни статей, очерков, литературных этюдов, десятки предисловий к различным изданиям – преимущественно французских классиков. Он сотрудничал во многих газетах и журналах, от редких изданий для антикваров до крупной официальной прессы (газета «Temps», журнал «Revue de Paris» и др). С 1869 по 1879 г. Франс работал рецензентом и редактором в издательстве Альфонса Лемерра, в 1870–1872 гг. вел в журнале «Bibliophile francais» отдел хроники («Книги за месяц»), в 1886–1893 гг. был штатным критиком «Temps». К литературно-эстетическим вопросам Франс обращался в публицистических статьях и художественных произведениях. Его «парижские хроники» о современных событиях, печатавшиеся в «Univers illustre» (1883–1896), зачастую содержат отзывы о выходивших в свет романах, а многие страницы художественных произведений посвящены размышлениям на литературные темы, – наиболее богатый материал такого рода заключен в его автобиографической тетралогии «Книга моего друга», «Пьер Нозьер», «Маленький Пьер» и «Жизнь в цвету»
Большинство своих критических работ Франс объединил в отдельные сборники. В четыре серии «Литературной жизни» (1888–1892) он включил около 140 статей, первоначально опубликованных в «Temps». В «Саде Эпикура» (1894) – книге философских размышлений, составленной из фрагментов статей, напечатанных в той же газете и частично перепечатанных в «Echo de Paris», – также получили отражение литературные взгляды Франса. В сборник «Латинский гений» (1913) вошли 15 очерков, служивших прежде вступительными статьями к изданиям соответствующих художественных текстов. Многие из не собранных самим Франсом статей и этюдов составили два тома «Страниц истории и литературы» в 25-томном издании Кальман-Леви (oeuvres completes illustrees de Anatole France, 1925–1935, тт. XXIV–XXV), a в 1949 г. французский филолог Жак Сюффель опубликовал пятую серию «Литературной жизни» из 35-ти статей, напечатанных прежде в «Temps»
И тем не менее множество работ осталось погребенным в малодоступных периодических изданиях. Не собраны статьи из «Bibliophile francais» и «Revue illustre». Почти полностью забыты очерки, появлявшиеся в «Temps» еще до регулярного сотрудничества здесь Франса, и более сотни статей конца 1880 – начала 1890-х гг., не вошедших в сборники «Литературная жизнь». Обширное литературно-критическое наследие писателя изучено вообще далеко недостаточно
Между тем критические статьи составляют важную часть творческого наследия Франса. В них нашли свое полное выражение его политические, философские и литературные взгляды, весь сложный путь его идейного и эстетического развития. Статьи и этюды Франса, неразрывно связанные с его художественным творчеством, позволяют глубже понять его произведения различных лет. Вместе с тем они интересны как свидетельство современника о литературных процессах эпохи и, наконец, как образец поразительно своеобразного, неповторимого литературного мастерства
Литературные интересы Франса необычайно широки. Он говорит о писателях античности, французских классиках, современных поэтах и романистах. В своих статьях он касается вопросов философии, эстетики, истории – самых различных проблем науки и культуры, волновавших его современников. Критические его работы весьма разнообразны и по жанру и по манере письма. На первый взгляд трудно найти что-нибудь общее между научным, историко-филологическим исследованием о «Дафнисе и Хлое» или детальным жизнеописанием Маргариты Наваррской и изящными, легкими, вдохновенно набросанными статьями «Литературной жизни», почти полностью лишенными дат и конкретных фактов. Но это идейное и стилистическое разнообразие обусловлено не отсутствием «программы» или твердых эстетических принципов, а тем сложным путем развития, который Франс прошел за свою долгую жизнь в литературе
Действительно, эстетические взгляды Франса эволюционировали в течение всей его жизни. В 1860—1870-е гг. Франс, позитивист, поклонник Дарвина и Тэна, в своей эстетике и творчестве был связан с поэтической группой «Парнас» и с натурализмом. Ориентация на «научное», «объективное» изучение действительности, столь ярко воплотившаяся в его ранней поэзии и прозе, определила характер и его первых критических работ. Вместе с парнасцами Франс разрабатывает принципы «объективного» творчества, противопоставленного субъективной поэзии Мюссе и Ламартина. В этюде об Альфреде де Виньи (1868) – своей первой книге, решительно осужденной им впоследствии за «педантизм» (то есть за чрезмерную приверженность к парнасской эстетической системе), – он горячо защищает идеал «объективного», безличного искусства. Его восхищает изощренная техника стихотворений Виньи, но, так же как Леконт де Лиль, Франс далек от крайних эстетских деклараций некоторых парнасцев: поэзия Виньи хороша потому, что она заключает в себе мысль; совершенная художественная форма – лишь воплощение глубокой идеи. В утраченной статье 1874 г. «Об объективной поэзии» Франс вновь развивал парнасские эстетические принципы и осуждал «мечту» во имя «объективного» изучения действительности
Статьи 1860-х и 1870-х гг. сдержанны по тону, подчеркнуто «научны». В отчетах о театральных премьерах («Chasseur bibliographe»), в разнообразных библиографических заметках («Amateur d'autographes», «Gazette bibliographique»), в рецензиях на новые издания («Bibliophile francais») Франс всячески избегает каких-либо лирических отступлений. В 1875–1877 гг. он печатает в «Temps» серию очерков о современных ему романистах – Гонкурах, Жорж Санд, А. Доде, Золя, Тургеневе. Франс близко следует здесь принципам Тэна и Сент-Бева, которых позднее в 1888 г., в одной из статей «Литературной жизни», он назовет своими учителями в области критики. Тщательно изучая биографию писателей, воссоздавая их психологический облик, Франс пытается характеризовать их в связи с эпохой и литературными традициями, обусловившими склад их ума и общественно-литературные интересы. Вслед за Тэном он хочет определить основные особенности писателей тремя рядами причин, тесно друг с другом связанных: расой – то есть национальными их особенностями, – средой, их воспитавшей, и историческими обстоятельствами, в которых были созданы их произведения. У каждого из них Франс пытается найти закономерно обусловленную средой и моментом «господствующую способность»: у Гонкуров – это болезненная восприимчивость к мельчайшим деталям внешнего мира, помогавшая собирать материал, изучать характеры и нравы; у Жорж Санд – способность чувствовать. В письме к А. Франсу (1876) Тэн с большой похвалой отозвался о его статье «Природа в романах Жорж Санд»
Еще в 1873 г. Франс начал писать предисловия для изданий А. Лемерра. После обширного очерка о Расине появились статьи о Бернардене де Сен-Пьере, о Прево и Лесаже, о «Дафнисе и Хлое», Маргарите Наваррской, Шатобриане, Скарроне, Лафонтене и др. За исключением очерка о Бенжамене Кон-стане (1889), все эти статьи, составившие сборник «Латинский гений», были написаны в 1870-х и начале 1880-х гг. В тот же период (около 1876 г.) был подготовлен и обширный биографический очерк о Мольере, впервые напечатанный лишь в 1906 г. как предисловие к седьмому тому сочинений Мольера
Большинство статей «Латинского гения» – это подробные, тщательно документированные биографии. Они изобилуют датами, именами, ссылками на многочисленные источники, длинными цитатами из французских, латинских и греческих авторов. В мельчайших деталях восстановлена жизнь Маргариты Наваррской, ее родословная и окружение, атмосфера религиозных войн первой половины XVI в. («Королева Наваррская»). Трагическая участь Поля Скаррона, погибавшего в невыносимых физических страданиях и все же не терявшего присутствия духа и в бурные годы Фронды слагавшего одну за другой свои язвительные «мазаринады» («Поль Скаррон»); тягостное существование автора «Жиль Бласа», неустанно боровшегося с жестокой нуждой, которой он никогда не мог одолеть («Ален-Ренэ Лесаж»); необычайная жизнь аббата Прево, полная скитаний, безумств и злоключений («Приключения аббата Прево»), – все эти столь различные судьбы изучены Франсом с пристальным вниманием и замечательной добросовестностью. Особенно детально описана жизнь «величайшего из комических поэтов»: Франс словно считает своим долгом упомянуть о каждом мельчайшем факте биографии Мольера, не забыть ни одной постановки и даты, назвать каждого его знакомого («Мольер»). С той же подробностью, педантично, шаг за шагом воссоздана жизнь и крупнейшего французского трагического поэта («Жан Расин»)
Анализа художественных произведений или просто сколько-нибудь подробной их характеристики в «Латинском гении» нет. Франс ограничивается библиографическими данными, называет источники и даты произведений, приводит отзывы современников и прессы. Иногда очень краткие и всегда категорические оценки: поэт Пибрак – самый скучный из поэтов, идеи Бернардена де Сен-Пьера насквозь нелепы, «Манон Леско» – «чудо искусства», здесь «все естественно, правдиво и верно»
Франса интересует главным образом психологический облик писателя, обусловленный его воспитанием, средой, идейной и политической борьбой эпохи. Маргарита Наваррская из «Латинского гения» – не столько автор «Гептамерона», сколько прежде всего человек, кроткий, благожелательный, свободомыслящий; это представительница Ренессанса, впитавшая еще в юности идеи гуманизма и в годы кровавых религиозных распрей утверждавшая идеалы веротерпимости. Расин – не столько автор трагедий, сколько своеобразный психологический индивид, воспитанник янсенистов, с мягкой душой, впечатлительной натурой, болезненно чувствительный, восприимчивый к красоте, страстно влюбленный в греко-латинскую традицию, Бернарден де Сен-Пьер, фантазер, слишком часто ошибавшийся в жизни и людях и мечтавший в канун революции о руссоистской республике добродетели («Бернарден де Сен-Пьер»), Шатобриан, потомок древнего аристократического рода, ощутивший себя во время революции «лишним человеком» и создавший галерею лишних людей («Юность Шатобриана»), – именно здесь, в особой психологической организации, обусловленной историческими условиями жизни, кроются, по мнению Франса, истоки художественного творчества
Некоторые статьи «Латинского гения» – настоящие историко-филологические этюды. В «Дафнисе и Хлое» Франс переносит нас в эпоху эллинизма и римского владычества в Греции; он говорит об источниках романа, об александрийской поэтической школе, о ее литературных традициях. «Заметки о языке Лафонтена» – чисто лингвистическое исследование: подробно анализируются истоки словаря Лафонтена, отдельные словесные обороты, значение устаревших слов. Некоторые страницы: «Латинского гения» явно перегружены «ученостью»
В 1913 г., объединяя по предложению Лемерра статьи в отдельный сборник, Франс приносил извинение читателям именно за свой педантизм. «Почти все эти заметки написаны очень давно, в период, когда я был мало искушен в литературе, и это ясно видно, – писал он в предисловии к „Латинскому гению“. – Публикуя их теперь, я внес очень мало изменений – не потому, что в своем настоящем виде они хоть сколько-нибудь меня удовлетворяют, а потому, что я мог бы действительно остаться довольным, лишь изменив все. Статья о Расине, самая ранняя и самая слабая из этих очерков, переработана не больше, чем другие, – за исключением разве того, что я выбросил несколько страниц, исполненных невыносимого педантизма. Наперекор романтикам, я всегда любил Расина, но в ту пору я бывал иногда чрезмерно строг. Теперь же, читая его стихи, я разрешаю себе открыто поклоняться самому совершенному из поэтов»
Для автора «Литературной жизни», лекций о Рабле, этюда о Стендале очерки «Латинского гения» были действительно пройденным этапом. Уже с середины 1880-х гг. Франс далеко ушел от принципов Тэна и Сент-Бева, отверг любые догмы, любые устойчивые системы, какой бы то ни было «педантизм». И все же в некоторых отношениях эти ранние очерки остались Франсу созвучны: преклонение перед античной культурой, пронизывающее весь «Латинский гений», он пронес через всю свою жизнь. «Не следует верить названию этого сборника, – писал Франс в том же предисловии 1913 г. – Здесь нет ничего, что оправдывало бы это название. Это проявление веры и любви к греко-латинской традиции, исполненной разума и красоты; вне ее – заблуждения и растерянность. Философия, искусство, наука, юриспруденция – всем мы обязаны Греции и ее завоевателям, которых она в свою очередь покорила. Древние, вечно живые, учат нас и поныне»
С марта 1886 г. Франс начал регулярно сотрудничать в «Temps». Сначала он вел отдел хроники «Жизнь в Париже», а 16 января 1887 г., заменив Эдмона Шерера, стал постоянным литературным критиком газеты. В течение нескольких лет в «Temps» еженедельно появлялись его статьи, из которых и выросли «Литературная жизнь» и частично «Сад Эпикура». В общей сложности Франс напечатал в «Temps» около 370 статей. Это наиболее плодотворный период его литературно-критической деятельности
К этому времени философские и эстетические взгляды Франса претерпели значительные изменения. Его юношеская вера в непогрешимость позитивной науки осталась позади. Он понял, что позитивистская наука, отвергая познание глубоких тайн природы, останавливается лишь на поверхности явлений. Но эту ограниченность позитивистского метода он распространил на всякое научное познание вообще. Вслед за Спенсером и Э. Ренаном он пришел в вопросах познания к агностицизму и субъективному идеализму – сущность вещей сокрыта от человека: мы заключены, как в темнице, в своих ощущениях, которые скрывают от нас объективный мир; поэтому всякое человеческое познание относительно, условно и субъективно. По мнению Франса, все идеи, все истины, все философские системы одинаково ложны, но, с другой стороны, они одинаково истинны в своей относительности, ибо каждый человек прав во всем, что он чувствует и утверждает. Вплоть до начала 1890-х гг. Франс, подобно Ренану, проповедует своеобразный «благожелательный скептицизм», который хочет распространить и на область литературы
Парнасская эстетика представляется ему теперь недопустимо догматической. В 1887 г. он называет Леконта де Лиля ревностным верующим, «великим схоластом», «папой» в вопросах эстетики. Разве можно судить древнейших поэтов согласно «неизменным» и «божественным» правилам? («Леконт де Лиль во Французской Академии»). Догматическим кажется Франсу и метод натуралистического романа. Величайшая ошибка Золя, утверждает он, заключалась в стремлении установить «натуралистический террор», тиранию узких натуралистических рецептов («Октав Фейе»). Франс критикует теперь и тэновскую теорию среды. Теории подобны этажеркам, на которых расставляют факты, и система Тэна, столь восхищавшая молодого Франса, – лишь шкаф со многими полками, на которых весьма удачно размещена вся английская литература («Ипполит Тэн»). «Научную», позитивную критику, основанную на принципах Тэна, он называет «психологической анатомией». Она безжалостна и бесплодна, ибо искажает облик писателя и процесс развития литературы («Морис Спронк»)
Этим «догматическим» системам Франс противопоставляет свою эстетику, философской базой которой является агностицизм и вытекающие из него представления об относительности и субъективности всех ощущений. Он настойчиво утверждает, что всякое произведение искусства глубоко субъективно. Автор воплощает в произведении свои личные ощущения и впечатления: он не может выйти за пределы своего «я». И даже Леконт де Лиль, этот «безличный» поэт, который упорно пытается воскрешать ушедших богов и героев в их неповторимом историко-психологическом своеобразии, рисует в конце концов только самого себя, раскрывает всегда и во всем лишь душу Леконта де Лиля («Леконт де Лиль во Французской Академии»). Не случайно больше других жанров мы любим письма, исповеди, мемуары, – авторы этих произведений откровенно говорят о себе («По поводу Дневника Гонкуров»)
Искусство, по мнению Франса, не должно стремиться к объективной правде. Будущий сатирик, создатель «Современной истории» и «Острова пингвинов», в 1888 г. утверждает, что искусство по самому своему существу бесполезно и очаровательно и его единственное назначение в том, чтобы нравиться человеку («Шарль Морис»)
С этих позиций Франс отвергает натурализм как систему не только узкую и доктринерскую, но к тому же противоречащую принципу благожелательного отношения к действительности. Основной порок натуралистических романов он видит в полном отсутствии вкуса и идеала, в стремлении осквернить человека, оскорбить его нравственное чувство. Аналогичные обвинения Франс предъявляет и Шанфлери, которого рассматривает как ближайшего предшественника натуралистов («Воспоминания о Шанфлери»)
Прогрессивные стороны натурализма остаются почти целиком вне поля зрения Франса. Он полностью отождествляет Золя с второстепенными писателями натурализма и считает его ответственным за грубость и грязь натуралистических романов. Статьи о романах Золя «Земля» и «Мечта» звучат беспощадно. Франс упорно не желает видеть за всеми низменными деталями быта подлинных идеалов Золя, а в неприкрашенном и «научном» изображении действительности – средство критики буржуазного общества («Земля», «Целомудрие господина Золя»). Он склонен делать исключение лишь для «предшественников» натурализма – Флобера и Гонкуров, хотя и сопровождает отзывы о них множеством оговорок; он ценит в них прежде всего неутомимых тружеников, энтузиастов искусства. Франс благосклонно отзывается и о Доде: Доде писал высокохудожественные новеллы, а душа его была вечно юной, полной света и песен
В борьбе против «правды», против бытовизма натуралистической школы Франс ратует за «искусство идеала» – искусство, приукрашивающее жизнь, уводящее от реальной действительности и противопоставленное ей. Статья о Жорж Санд – славословие «идеализму в искусстве». Для Жорж Санд природа прекрасна, а ведь природа только такова, какою она кажется. Но если все наши представления о мире – только мечты, то почему же не выбирать самые приятные из них? («Жорж Санд и идеализм в искусстве»). К «идеалистам» в искусстве Франс относит писателей самых различных направлений и взглядов: Жюля Сандо и Сюлли-Прюдома, Франсуа Коппе, Фредерика Плесси и многих других. Он приносит им в жертву и Бальзака: могучий и глубокий художник, Бальзак был вместе с тем слишком мрачен, он был лишен идеала («Бальзак»); между тем писатель должен, приукрашивая жизнь, внушать человеку иллюзии, без которых наше существование было бы слишком тягостным. Франс оправдывает сверхъестественное в литературе, видя в нем средство украшать жизнь и доставлять человеку эстетическое наслаждение («Гипнотизм в литературе», «Роман и магия»)
Если каждое произведение искусства глубоко субъективно, то так же субъективно и восприятие его читателем. Франс настойчиво утверждает, что «субъективная» жизнь произведения продолжается и после его выхода в свет. И поэт и читатель, один – творя, а другой – читая книгу, думают только о себе самих. По существу читатель так же творит книгу, как и создающий ее поэт. Следовательно, нельзя построить никакой логической теории искусства, никакой объективной эстетики. Не может быть и объективной художественной критики: каждая книга имеет столько же различных вариантов, сколько на свете существует читателей
На этом принципе и построены все литературно-критические статьи Франса 1880-х гг. Он настойчиво сохраняет в них интимный тон беседы. Он не считает своим долгом анализировать произведение и ограничивается тем, что передает свои впечатления от книги, отнюдь не навязывая их читателю. Он говорит не о писателе, а по поводу писателя. Статьи изобилуют отступлениями, в которых Франс предается воспоминаниям или размышлениям по любому вопросу. От педантизма «Латинского гения» здесь нет и следа. Однако, утверждая, что он не строит ни системы, ни догмы, Франс все же дает в предисловии к сборникам развернутую программу своей литературной критики. Он разрабатывает тот же жанр, что и Жюль Леметр в своих «Современниках» и «Театральных впечатлениях», – жанр субъективной, импрессионистической критики. Путь Франса от Парнаса и натурализма к импрессионизму был совершенно закономерен: это путь от тэновского позитивизма к системе Ренана
Как и Леметр, Франс особенно настаивает на субъективности критики. Она является своеобразным романом, а всякий роман – своего рода автобиография. Критик рассказывает прежде всего о «приключениях своей души». Франс осуждает Мопассана, который в приложении к «Пьеру и Жану» попытался установить некие обязательные нормы критики. Между тем критика – такая же дочь воображения, как и любое другое произведение искусства («Ги де Мопассан, критик и романист»). Но именно в этой субъективности критики кроется, по мнению Франса, и ее ценность. Субъективная критика становится всеобъемлющей. Говоря о себе самом, критик раскрывает перед нами разнообразные духовные качества и тем самым как бы воссоздает интеллектуальную историю человечества
Критик должен быть благожелательным. Зная, что мы судим обо всем субъективно, мы не имеем морального права осуждать. То, что не нравится нам, может казаться прекрасным другому. «Те, кто читает меня, знают, что моя критика благожелательна и что я считаю своим приятным долгом всегда выражать мнение самое широкое в форме самой мягкой», – пишет Франс в феврале 1888 г. («За пределами литературы»). Однако уже и теперь он часто изменяет этой «благожелательности»; во многих статьях он решительно осуждает реакционные тенденции современной литературы и противопоставляет свое творчество и эстетику всему французскому декадансу. Эти мотивы звучат наиболее отчетливо в поздних статьях «Литературной жизни»
В начале 1890-х гг. критическое отношение Франса к буржуазной действительности значительно углубилось. Под влиянием бурной политической и идеологической борьбы кануна империализма бывший противник Парижской коммуны начинает интересоваться социалистическими идеями. Он постепенно освобождается от влияния Ренана и преодолевает позицию созерцательного, благожелательного скептицизма. Политическое развитие Франса вызывает значительные изменения и в его литературных взглядах
Писатель по-прежнему говорит о субъективности искусства и защищает принципы импрессионистической критики. Но теперь эти положения приобретают иной смысл: это прежде всего попытка отстоять свободу литературы от посягательств на нее со стороны официальной буржуазной морали
В этом плане и полемизирует Франс с Брюнетьером, влиятельным критиком «Revue des Deux Mondes», официального органа правых групп буржуазных республиканцев. Еще в 1889 г., в цикле статей «Мораль и наука», написанных по поводу романа П. Бурже «Ученик», Франс решительно возражал Брюнетьеру, который всю идейную жизнь хотел подчинить буржуазной практической морали. В 1891–1892 гг. полемика разгорелась с новой силой. В резкой статье Брюнетьер осудил субъективную критику Франса во имя критики «объективной», догматической, соответствующей требованиям буржуазной морали и навязывающей читателю официальные взгляды («Импрессионистическая критика»). Отвечая Брюнетьеру в предисловиях к третьей и четвертой сериям «Литературной жизни», Франс приводил свои старые доводы о субъективном восприятии искусства, но теперь с этих позиций он энергично защищает свободу литературы. Статья о Бодлере («Памятник Бодлеру») проникнута той же тенденцией
С другой стороны, и тезис субъективности искусства утрачивает у Франса тот абсолютный характер, какой он имел прежде. Несколько изменяется и стиль его статей. Сокращаются авторские отступления, Франс отходит от своей прежней манеры предаваться воспоминаниям и размышлениям, не относящимся непосредственно к рассматриваемой книге, а в рецензируемых произведениях уже не ищет непременной исповеди писателя. Характерно, что, полемизируя с Брюнетьером, он противопоставляет себя теперь и Леметру. В 1891 г., в предисловии к третьей серии «Литературной жизни», Франс признает за Леметром лишь способность «раздваиваться» и попеременно становиться на различные точки зрения. В дальнейшем их политические взгляды и литературные позиции окончательно разойдутся
Исчезает и безоговорочное оправдание «идеалистов» в искусстве. Диалог «Эльвира» (1892), затрагивающий проблемы искусства, построен в традиции «Философских диалогов» Ренана: Франс не высказывает своего мнения и, в сущности, иронизирует над категорическими заявлениями обоих собеседников – «идеалиста» Пьера и «реалиста» Поля, говорящего о связи творчества с жизнью, имея, впрочем, в виду не подлинно реалистическое искусство, а скорее фотографирование действительности. Но характерно само стремление Франса разносторонне осветить вопрос о назначении искусства. Во всяком случае, взгляды Пьера, который видит назначение искусства в создании идеальных образов, далеких от реальной жизни, уже не кажутся ему бесспорными. В ряде статей Франс говорит об общественном смысле литературы и отмечает как недостаток произведения его малую социальную значимость. В 1890 г. он критически отзывается о любовно-психологических романах Бурже и Мопассана, так как они далеки от интересов широких кругов читателей. Все эти «романы о светской любви» – лишь чтение для светских дам («Наше сердце» и «Сердце женщины»). В рецензии на книгу П. Эрвье «Автопортреты» (1893) и в своем собственном романе «Красная лилия» Франс уже решительно выступает против идеологии, которая насаждалась салонными романистами конца XIX в.
Все большее внимание Франса привлекает злободневное, социально направленное искусство. Его статья «Социалистическая литература» (1892) содержит очерк поэзии коммунаров и сочувственную оценку романа Жоржа Ренара «Прозрение Андре Савене». Он посвящает восторженную статью художнику Форену, который в своих карикатурах беспощадно осмеивал финансовых тузов, светских бездельников, мелких буржуа и вместе с тем с глубоким уважением изображал тружеников и бедняков («Форен», 1893). Франс восхищается правдивостью творчества Бальзака и, по-прежнему отвергая метод натуралистического романа, все более сочувствует Золя, в котором видит теперь реалиста, обличителя буржуазной действительности – писателя, уже вступившего на тот путь, к которому еще только приближается он сам. Он с похвалой отзывается о «Западне» и «Жерминале», а в статьях, посвященных «Деньгам» и «Разгрому» (1891–1892), горячо одобряет Золя за правдивый показ финансового мира и неприкрашенное изображение армии и войны. Через несколько лет, в период борьбы по делу Дрейфуса, Франс и Золя окажутся в одном лагере – в лагере прогрессивных, демократических сил, поднявшихся на борьбу с силами реакции
Объединяя свои статьи в «Литературной жизни», Франс подчеркивал, что не ставил перед собой задачи создать целостную картину современной французской литературы. Исчерпывающего анализа литературного процесса в его статьях действительно нет. Но все же в них раскрывается картина литературной борьбы, и в блестящих, кратких, остроумных характеристиках представлены наиболее типичные литературные явления эпохи
С глубокой тревогой Франс говорит о росте мистических, неокатолических настроений среди французской буржуазной интеллигенции. Он еще не умеет правильно объяснить появление этих тенденций: мистический идеализм, бурно расцветавший в философии и литературе предимпериалистической Франции, он склонен считать своеобразной «болезнью современного духа». Тем не менее в этой «болезни» Франс справедливо почувствовал серьезную опасность для судеб всей современной культуры и ее гуманистических традиций. В статье «Мистицизм и наука» (1890) он осудил молодое поколение, продавшее забвению традиции прошлого и отвергшее весь XVIII век, как век «не христианский». Резкой критике он подверг и бывших последователей Золя, которые, двигаясь в сторону реакции, отказывались от изображения социальной жизни и рисовали всякого рода патологические процессы психики. Особенно непримиримую борьбу Франс объявил литературе символизма
Символистская школа, включившая в себя и группу «декадентов» (старшее поколение символистов) и собственно символистов, сложилась окончательно в 1880-е гг. Она сразу же вызвала к себе отрицательное отношение Франса. Уже в 1886 г. он критикует эстетические положения Мореаса и Рембо, а в 1888 г. в статьях «Завтра» и «Шарль Морис» дает общий критический обзор символистской литературы. Статья 1889 г. «Символисты» (не вошедшая в сборники «Литературная жизнь») лишена всякой благожелательности. В предисловии ко второй серии «Литературной жизни» (1890) Франс вновь отчетливо противопоставляет себя и «декадентам» и символистам. Наконец в ряде статей, посвященный отдельным представителям школы (Ж. Мореасу, М. Швобу, М. Барресу, Малларме и др.), Франс, признавая их талант и некоторые разумные реформы в области стихосложения, в то же время подчеркивает вредное влияние символистской литературы на умы молодого поколения
Прежде всего он отвергает мистические тенденции символистов. Эти «тонкие умы» хотят наполнить поэзию каким-то особым, скрытым смыслом, который представляется Франсу просто бессмыслицей. Он высмеивает «поэзию намека» и объявляет главу символистской школы последователем Платона, поклонником гностиков и кабалистов, – ведь трудно предположить, что Малларме нарочито темен или просто безумен! Произведения Гюстава Кана и Мореаса, Вьеле-Гриффена, Ренэ Гиля и многих других вообще недоступны пониманию, – Франс откровенно заявляет об этом, не желая походить на безмолвных персонажей из андерсеновской сказки о голом короле. Все эти поэты бредят наяву, а потом преподносят читателю свои галлюцинации. Некоторое оправдание получает один только Верлен, хотя и его поэзию Франс называет мистической, больной и извращенной («Поль Верлен», «Мои больницы» и др.)
Сурово осуждает Франс и крайний индивидуализм «новой школы». Символисты: намеренно отворачиваются от читателя и нигилистически отрицают культурные традиции. Субъективность искусства, которую в 1880-е гг. так настойчиво утверждал сам Франс, отнюдь не означает для него индивидуализма – презрения к читателю и полного отречения от культурных традиций. Он говорит о бесперспективности символизма: будущее не может принадлежать мистической, непонятной литературе, противопоставившей себя читателю и отвергшей наследие всего предшествующего художественного развития. Его критика декаданса и советы молодым писателям отчетливо раскрывают его позицию в период создания «Литературной жизни» и вместе с тем позволяют предвидеть тот путь, которым он пошел в последующие годы
В противовес декадансу Франс ратовал за естественность в искусстве, за нерасторжимую связь писателя с природой, за единение художника и читателя. В 1890 г. он решительно выступил и против теории искусства для искусства. Флобер, писал Франс, глубоко заблуждался, утверждая, что искусство и жизнь несовместимы и что писатель не должен иметь ни религии, ни отечества, ни социальных убеждений. Поэзия возникает из жизни естественно, как дерево, цветок или плод выходят из земли («Идеи Гюстава Флобера»)
В борьбе с нигилистическими тенденциями символистов Франс пришел к проблеме литературной традиции. Он настойчиво утверждает, что отрываться от традиций – значит ставить под угрозу будущее литературы. С этой защитой культурного наследия связана у Франса и столь парадоксально звучащая апология плагиата. Он выступает на защиту плагиата не только потому, что, по его мнению, каждый настоящий, талантливый писатель неизбежно обновляет старые мотивы и сюжеты, но и потому, что в творческих заимствованиях и влиянии одного писателя на другого он видит преемственную связь со всей прежней историей культуры («Апология плагиата»)
Ориентации самого Франса весьма широки. Он высоко оценивает классиков XVII в., основавших французскую литературу «на разуме и вкусе», – статьи «Латинского гения» ярко свидетельствуют об этом. Однако любимыми эпохами Франса всегда оставались греко-римская античность, Возрождение и XVIII в. Как бы ни менялись его воззрения, философы и писатели античности, Ренессанса и Просвещения, с их скептицизмом, презрением к мистике и гуманистическим искусством, полным интереса к «земному» человеку, неизменно вызывали его глубокое восхищение. В культурном богатстве прошлого он увидел то здоровое, гуманистическое начало, которое способно возродить современное искусство, отравленное декадансом. «Харчевня королевы Гусиные Лапы» и «Колодезь святой Клары» – роман о XVIII в. и книга новелл из эпохи раннего итальянского Возрождения – непосредственно выросли из его литературно-критических статей
В той же связи Франс внимательно изучает народное творчество. Он посвящает ряд статей французским песням и сказкам и с одобрением отзывается о поэтах, вдохновлявшихся фольклором. В искусстве народа он находит искренность и простоту, подлинную живую душу. Фольклорный образ Матушки Гусыни не случайно возникает на страницах «Литературной жизни» («Народные песни старой Франции», «Поэт Брессы», «Народные сказки и песни Франции» и др.). С глубоким уважением относится Франс и к фольклору других народов («Китайские сказки»). В то же время в творчестве всех крупнейших мастеров слова – будь то Рабле или Шекспир, Мольер или Лафонтен – Франс ищет прежде всего фольклорные истоки
Большое внимание в «Литературной жизни» уделено вопросам языка и стиля. В борьбе с «чрезмерным хитроумием» символистов Франс особенно горячо отстаивал простоту и ясность литературного стиля. Эта борьба за простой, ясный, классический стиль была для него прежде всего борьбой за ясное, «естественное» содержание творчества, за сохранение рационального характера литературы, от которого отказались декаденты. Франс определял стиль как «бесконечные нюансы мысли» и именно потому критиковал и «темноту» символистов, и толстые романы молодых прозаиков. В «спиралевидных» фразах Л. Энника, в длиннотах и тяжеловесности «Мечты» Золя, в туманном и претенциозном стиле Рони он усматривал прежде всего дефект содержания. «Строй мысли – вот творец стиля, – писал Франс в 1892 г., восхищаясь изящным и строгим стилем Ренана. – Остальное – только причуда, кривлянье и каприз»
Простота стиля, по мнению Франса, является вершиной искусства и требует величайшей изощренности мысли. Он постоянно говорит о глубокой выразительности и индивидуальном своеобразии стиля каждого автора, о соответствии стиля особенностям писателя и неповторимому своеобразию каждого из его произведений. Простой стиль – это стиль гармоничный. Он сложен, но эта сложность неуловима; ему присущ как бы внутренний порядок и «высшая экономия составных частей»
В таком же плане решает Франс и проблему литературного языка. В пристрастии натуралистов к бытовым словам и жаргонным выражениям, в неологизмах и архаизмах символистов он видел прежде всего пороки содержания. Однако, защищая правильный, классический литературный язык, Франс призывал писателей лишь к четкости, логичности языка, но отнюдь не к пуризму. Язык создан народом, и самый изысканный поэт должен сохранять его национальный и народный характер, – эта мысль красной нитью проходит через всю «Литературную жизнь». Франс с неизменным одобрением говорит о писателях, создававших свои произведения на ясном литературном языке, с широким использованием народных речевых оборотов. Особенно восхищали его язык и стиль Мопассана, – в его произведениях словно ощущается «вкус родной земли»
Таковы стилистические идеалы Франса. Сам он пишет ясным, простым, изящным и в то же время предельно выразительным языком. Это подлинно французский язык, впитавший в себя классические традиции французской литературы и вместе с тем развившийся из живой, разговорной речи. «Я много слушал, как говорят ремесленники и люди из народа, – писал Франс в своей автобиографии. – Они наши учителя в языке. Они говорят естественно… Другая причина, по которой я, быть может, пишу неплохо, состоит в том, что я никогда не был склонен украшать свою речь и всегда стремился точно выражать свои мысли»
Работая в «Temps», Франс печатал статьи и в других периодических изданиях, а также писал предисловия к различным художественным текстам. По содержанию и стилю они близко примыкают к статьям «Литературной жизни». В предисловии к «Принцессе Клевской» (1889) Франс, порицая рассудочную добродетель героини, восхищается изяществом стиля и мысли г-жи де Лафайет: в ее романе нет «чувствительности», ложной красивости, характеры естественны и психологически правдивы. Предисловие к французскому переводу «Фауста» (1889) – типичная беседа «по поводу» произведения: Франс прославляет поэзию, уводящую читателя в мир мечты, говорит о субъективности художественного восприятия, о право писателя на неограниченную фантазию. Но в более поздней статье о драматурге-сатирике Анри Беке (1890) он уже готов оправдать сатиру, как важный художественный жанр, и признать правду одной из задач искусства. В «Иродиаде» Флобера Франса больше всего привлекает историческая правдивость. Его предисловие к этой повести (1892) поражает эрудицией: это не только изложение легенды об Иродиаде, это серьезный исторический очерк о римских провинциях на рубеже старой и новой эры, об Ироде Великом и его потомках. Франс досконально изучил труды Иосифа Флавия, «Историю Ирода, царя иудейского» Ф. де Сольси, «Жизнь Иисуса» Ренана и др. Но, так же как в статьях «Литературной жизни», здесь нет никакого педантизма, никакой нарочитой фактографии. С большим мастерством воссоздано состояние умов в Галилее – те взрывы религиозного фанатизма, то непрестанное ожидание чуда, на основе которых возникала легенда об Иисусе Христе. Задачей исторического и литературного исследования Франс всегда считал воссоздание психологии – общества или индивида. Однако начиная уже с 1890-х гг. он сочетает психологическую проблему с социальной характеристикой эпохи. Беспредельный фанатизм иудеев, злодеяния Ирода Великого, кровавые замыслы Иродиады показаны как результат сложнейших социально-исторических процессов периода римского господства в Иудее. О самой повести Флобера – лишь краткая библиографическая справка и столь же краткий восторженный отзыв
30 апреля 1893 г. Франс прекратил работу в «Temps», – его увлекли другие интересы. В «Echo de Paris» уже появились первые публицистические хроники «Суждений господина Жерома Куаньяра», а еще через два года Франс приступил к написанию статей, из которых выросла «Современная история». К работе штатного критика он больше не возвращался. Но все же и в последующие годы он печатал для разных изданий литературные очерки и заметки
Эти поздние работы Франса во многом отличны от «Литературной жизни». К началу XX в. прежний «благожелательный скептик» окончательно превратился в публициста, активного общественного деятеля, страстно обличавшего Третью республику, империалистические войны, клерикализм. В соответствии с этим эволюционировали и его литературные взгляды. Тот перелом в его литературной позиции, который наметился в начале 1890-х гг., пришел теперь к своему завершению. От многих своих эстетических положений Франс отказался совсем, другие под его пером приобрели новый смысл. В его поздних статьях и выступлениях уже нет деклараций о благотворности «идеализма», о поэзии лжи и бесполезности литературы. Автор «Современной истории», повести «Кренкебиль», романа «На белом камне» видел в искусстве важнейший общественный долг, а в писателе – борца, призванного вести народы «к лучшим временам». На празднестве в честь Дидро Франс прославляет Дидро как «друга народа», внушавшего людям уважение к труду и веру в счастливое, светлое будущее (1900). Он произносит речь о Гюго – писателе и человеке, который, пройдя черев все заблуждения, нашел подлинный путь к народу и в 1850 г. поднялся на защиту молодой республики (1902). На могиле Золя Франс говорит о деле Дрейфуса и называет Золя «совестью человечества», человеком, оказавшим своим мужеством честь Франции и всему миру (1902)
Все чаще стирается грань между работами литературными и публицистическими. Статью о Толстом (1908) Франс печатает в газете «Humanite». В предисловии к книге П.-Л. Кушу «Мудрецы и поэты Азии» (1921) мысли о восточной философии и поэзии переплетаются с резким осуждением империалистических войн, приносящих народам неисчислимые бедствия, а капиталистам – огромные прибыли. Франс с презрением упоминает о разнузданной кампании, поднятой английскими империалистическими кругами против президента Трансвааля Крюгера. В очерки Франса вливаются новые, политические темы
Но, конечно, во многих отношениях поздние работы Франса сохранили непосредственную связь с его прежними статьями. Преклонение перед античной традицией и великим наследием всей мировой и, в первую очередь, французской литературы, глубокий интерес к народному творчеству как к неисчерпаемому источнику подлинной поэзии, борьба за чистоту литературного языка и отвращение к декадансу во всех его проявлениях – все это в равной мере присуще всем этюдам и очеркам Франса, независимо от времени их написания и затронутых в них тем. Многие из работ последних десятилетий посвящены современным писателям и вновь возникавшим литературным явлениям; другие – далекому прошлому. Но пишет ли Франс о Марселе Прусте, об Альфонсе Доде, Жераре де Нервале или Горации, о царице Клеопатре или о Гераклите Эфесском, – лучшие традиции «Литературной жизни» отчетливо сохраняются и здесь. Навсегда сохранилась у Франса и выработанная в прежние годы свободная, импрессионистическая манера письма, ненависть к педантизму и всякого рода литературным штампам и догмам
Среди последних работ Франса наиболее значительны лекции о Рабле и большой этюд о Стендале. Личность и творчество Рабле всегда интересовали Франса, однако в различные периоды своей жизни он понимал Рабле по-разному. В 1880-е гг. он видел в авторе «Гаргантюа и Пантагрюэля» лишь благожелательного скептика, чуждого всякого фанатизма, – скептика со смеющейся, свободной и широкой натурой («Рабле»). В 1909 г., в лекциях о Рабле, прочитанных в Буэнос-Айресе, Франс глубже характеризовал критическую сущность и подлинно народную основу творчества великого французского гуманиста (Лекции о Рабле вошли в состав тома VII настоящего Собрания сочинений А. Франса.)
Этюд о Стендале (1920) можно было бы назвать «психологическим портретом» – образцом жанра, который наметился уже в некрологе, посвященном Альфонсу Доде (1897). О художественных произведениях Стендаля Франс упоминает как бы мимоходом. Его интересует прежде всего человек – Анри Бейль, с его исканиями и увлечениями, ненавистью к реакции, отвращением к глупцам и острыми приступами тоски в далекой Чивита-Веккье. Некоторые взгляды Стендаля на музыку, живопись, архитектуру Франс решительно не приемлет. Основной задачей искусства Стендаль считал выражение чувств и изображение страстей, – эта точка зрения представляется Франсу глубочайшим заблуждением. Он с неодобрением отзывается и о его стиле. И все же статья проникнута уважением и симпатией к Стендалю, который всегда и во всем был искренен и правдив. В известной мере этот этюд напоминает очерки «Латинского гения». Однако здесь нет никаких биографических сведений, никаких «источников», а психологический анализ значительно глубже, чем в ранних работах. Политические взгляды Стендаля рассмотрены подробно и в неразрывной связи с эпохой – наполеоновскими войнами, реакцией Бурбонов, годами Июльского режима. Поведение, взгляды, психология Стендаля словно вырастают из идейной и политической борьбы его времени
В статьях «Литературной жизни» Франс часто говорил о пользе журналистской работы для формирования характера и стиля писателя. И действительно, многолетняя работа критика, рассчитанная на самую широкую аудиторию, заставляла его находить для выражения каждой мысли предельно краткую, точную, единственно возможную форму. Статьи и заметки Франса являются подлинно художественными произведениями. Глубокое проникновение в психологию писателей, проницательные, хотя и краткие характеристики произведений, прекрасное понимание прошедших эпох и современного литературного процесса, эрудиция без педантизма, изящный, свободный, отточенный стиль, адекватно передающий тончайшие оттенки мысли, – такова познавательная и художественная ценность многочисленных критических работ Франса.
[Закрыть]
ИЗ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ»
(Серия первая) [2]2
Первая серия «Литературной жизни» вышла в свет в издательстве Кальман-Леви 29 октября 1888 г. Том состоит из предисловия и 33-х статей, первоначально опубликованных в газете «Temps» с 3 октября 1886 г, по 4 декабря 1887 г.
[Закрыть]
ГАМЛЕТ ВО «ФРАНЦУЗСКОЙ КОМЕДИИ» [3]3
Впервые напечатано 3 октября 1886 г. (в отделе хроники «Жизнь в Париже»). Возобновление «Гамлета» на сцене Французской Комедии в 1886 г. (после неудачной постановки 1847 г.) явилось крупным событием театральной жизни, так как театр все еще ограничивался французским, преимущественно классическим, и античным репертуаром. Текст Шекспира (в вольном переводе А. Дюма-отца и П. Мериса) был дополнен сценой любовного объяснения между Гамлетом и Офелией. Критики отмечали пышные декорации и костюмы, а также «французскую» (декламационную) манеру игры. Трагедия имела огромный успех (в значительной мере благодаря блестящей игре Мунэ-Сюлли) и уже в 1886 г. выдержала более сорока представлений. А. Франс присутствовал на премьере 28 сентября 1886 г.
[Закрыть]
«Спокойной ночи, милый принц, и пусть херувимы усладят сон твой песнопениями», – так говорили мы вслед за Горацио юному Гамлету в прошлый вторник, выходя в полночь из Французской Комедии. И как не пожелать было спокойной ночи тому, кто подарил нам такой прекрасный вечер… Да, милый он – этот принц Гамлет! Он прекрасен и несчастлив; он все понимает и не знает, как быть; он вызывает зависть и достоин сожаления. Он и хуже и лучше каждого из нас. Это человек, человек в его плоти и крови, это – весь человек. А в переполненном зале, клянусь вам, нашлось всего десятка два людей, которые почувствовали это. «Спокойной ночи, милый принц!» Расставшись с вами, невозможно не быть во власти дум о вас – и вот уже три дня, как в голове моей нет иных мыслей, кроме ваших.
Я смотрел на вас, мой принц, с какой-то грустной радостью, а это ведь больше, чем радость веселая. Скажу вам по секрету, что публика в этот вечер показалась мне немного невнимательной и легкомысленной – на это не следует слишком сетовать, и вовсе не следует этому удивляться. Ведь зал был полон французами и француженками. А вы были не во фраке, у вас не было никакой любовной связи в высшем финансовом свете, и в петлице вашей не красовался цветок гортензии. Вот дамы слегка и покашливали в своих ложах, лакомясь засахаренными фруктами. Ваша история не могла заинтересовать их. Не светская эта история, а всего только человеческая. Вы заставляете людей думать, – уж этой вины вам здесь не простят. И все же были в зрительном зале такие души, которые вы глубоко затронули. Говоря им о себе, вы говорили им о них самих. Вот почему вы им милее всех других существ, рожденных, подобно вам, творческим гением.
По счастливой случайности моим соседом по креслу оказался г-н Огюст Доршен. Он понимает вас, мой принц, как понимает и Расина, ибо Доршен – поэт. Мне кажется, что я тоже немного понимаю вас, потому что я недавно вернулся с моря… О, не пугайтесь, я не собираюсь сравнивать вас с океаном! Это ведь и есть слова, слова, а вы их не любите. Нет, мне хочется только сказать этим, что я понимаю вас потому, что после двух месяцев покоя, забвения среди беспредельных горизонтов я стал очень чист сердцем и очень восприимчив ко всему истинно прекрасному, великому и глубокому. За парижскую зиму приобретаешь вкус к милым пустячкам, к модному ломанью и изощренному острословию всяких литературных школок. Но в благодетельной праздности прогулок на лоне сельской природы, среди полей, у необъятных просторов моря чувства становятся более высокими и чистыми. Вернувшись оттуда, чувствуешь себя готовым к общению с суровым шекспировым гением. Вот почему вы явились для меня кстати, принц Гамлет; вот почему все ваши мысли беспорядочно просятся сейчас с уст моих, наполняя меня смятением, поэзией и печалью. Вы знаете, что в «Ревю бле», да и еще кое-где, задавали вопрос – откуда ваша меланхолия? И справедливо сочли ее столь глубокой, что не поверили, будто она могла быть рождена лишь семейными несчастьями, как бы ужасны они ни были.
Один весьма видный экономист, г-н Эмиль Лавеле, предположил, что то была печаль, вызванная причинами экономическими, и, чтоб доказать это, написал особую статью. В ней он, между прочим, дает понять, что и его другу Ланфре и ему самому довелось испытать подобную же печаль после государственного переворота 1851 года, и что вас, принц Гамлет, больше всего мучило скверное положение Дании, в которое вверг ее в ваше время узурпатор Клавдий.
Я думаю, что и в самом деле вас очень беспокоили судьбы вашей родины, и от души рукоплескал тем словам, которые произносит Фортинбрас, когда он велит, чтобы четыре капитана подняли вас на помост как воина и чтобы вам воздали воинские почести. «Если бы Гамлет остался жив, – восклицает Фортинбрас, – он явил бы пример благороднейшего короля». И все же я не думаю, чтобы ваша печаль была совсем такая же, как у г-на Лавеле. Я полагаю, что то была печаль более высокого порядка, скорее печаль ума; что она рождена была живым ощущением неотвратимости судьбы. Не только Дания – весь мир казался вам погруженным во тьму. Вы уже ни на что не надеялись, даже на принципы публичного права, как г-н Лавеле. Пусть тот, кто усомнится в этом, припомнит прекрасную и горькую мольбу, слетевшую с ваших уже хладеющих уст:
Таковы последние ваши слова. Тот, к кому вы обращали их, не принадлежал, подобно вам, к семье, пропитанной ядом преступлений; ему не предопределено было, как вам, стать убийцей. Это была свободная, разумная и верная душа. Это был счастливый человек, если только такой возможен. Но вы, принц Гамлет, вы знали, что счастливых никогда не бывало. Вы знали, что все плохо в этом мире. Приходится сказать прямо: вы были пессимистом. Конечно, к этому толкала вас выпавшая вам судьба: она была трагична. Но и сама природа ваша была под стать ей. Это и делает вас таким обаятельным. В этом все ваше очарование: вы рождены были с жаждой страданий, и вам их досталось вволю. Вас на славу угостили, принц. И как же вы смакуете горе, которого так жаждали! Какой у вас обостренный вкус! О, вы поистине знаток, вы просто лакомка по части страданий.
Таким произвел вас на свет великий Шекспир. И мне сдается, что он и сам не был оптимистом, создавая вас. Между 1601 и 1608 годами, если не ошибаюсь, его чудодейственные руки оживили целую толпу теней – безутешных или неистовых. В ту пору он показал нам Дездемону, гибнущую по вине Яго, и пятна крови старого доброго короля на ручках леди Макбет, и бедную Корделию, и вас – своего любимца, и Тимона Афинского.
Да, Тимона! Решительно приходится думать, что Шекспир был таким же пессимистом, как вы. Что-то скажет об этом его собрат по искусству, автор второго «Жерфо» г-н Моро? [5]5
…автор второго «Жерфо», г-н Моро. – «Жерфо» – комедия Эмиля Моро, поставленная в театре Водевиль в 1886 г. Пьеса значительно отличается от своего источника (первого «Жерфо») – романа французского писателя Шарля де Бернара (1838). Герой, превращенный в пессимиста и злодея, в финале пьесы жестоко наказан.
[Закрыть]Говорят, он каждый вечер весьма круто расправляется с бедными пессимистами в театре «Водевиль». О, им ежедневно приходится переживать из-за него пренеприятные минуты! Мне их жаль; ведь повсюду находятся счастливцы, безжалостно высмеивающие их. На месте пессимистов я просто не знал бы, куда и деваться. Но теперь они должны воспрянуть духом – на их стороне Иов и Шекспир. Это немного выравнивает чаши весов. На сей раз г-н Поль Бурже оправдан, и все это благодаря вам, принц Гамлет.
Я пишу все это, а передо мной лежит старинная немецкая гравюра с вашим изображением, хотя я с трудом узнаю вас на ней. Вы изображены здесь таким, каким были на сцене берлинского театра около 1780 года. На вас не было тогда того парадного траурного платья, о котором упоминает ваша мать, – камзола, коротких штанов, плаща, круглой шапочки; в них нарядил вас Делакруа [6]6
…в них нарядил вас Делакруа… – Речь идет о тринадцати литографиях и четырех картинах Э. Делакруа, воспроизводящих эпизоды из трагедии «Гамлет».
[Закрыть], запечатлевая ваш облик в своих несколько неуклюжих, но прекрасных рисунках, и г-н Мунэ-Сюлли [7]7
Мунэ-Сюлли Жан (1841–1916) – французский трагический актер классической школы, исполнявший центральные роли в трагедиях Шекспира.
[Закрыть]носит их с такой мужественной грацией, принимая такие изящные позы! Нет! Вы появлялись перед берлинцами XVIII века в костюме, который в наши дни показался бы весьма странным. Вы были одеты – о том свидетельствует моя гравюра – по тогдашней последней французской моде. Вы были в белом пудреном парике, причесанном на манер голубиных крыльев. На вас был кружевной воротник, атласные штаны, шелковые чулки, башмаки с пряжками и короткий придворный плащ – словом, полное траурное одеяние версальского придворного. Чуть было не забыл о шляпе а ля Генрих IV, – настоящей шляпе дворянина на собрании Генеральных Штатов. В этом наряде, с парадной шпагой на боку, вы лежите у ног Офелии, – право же, она очень мила в своем платье с фижмами и с высокой прической, как у Марии-Антуанетты, украшенной огромным султаном из страусовых перьев. Остальные действующие лица одеты вам под стать. Вместе с вами они присутствуют на представлении трагедии «Гонзаго и Баптиста». Ваше красивое кресло в стиле Людовика XV не занято, и мы можем разглядеть все цветы на его обивке. Вы уже подползаете к королю, пытаясь уловить на его лице безмолвное признание в преступлении, за которое вы призваны отмстить. Король тоже в красивой шляпе а ля Генрих IV, какую носил Людовик XVI…
Вы, вероятно, думаете, что здесь я снисходительно улыбнусь и примусь выражать свои восторги по поводу того, как преуспело у нас искусство декоратора и костюмера?
Ошибаетесь. Разумеется, я нисколько не сожалею о том, что вы не одеты уже как на моей старой гравюре, что вы уже не напоминаете графа Прованского, носящего траур по дофину, и что ваша Офелия не разодета подобно даме из королевской фамилии. Нет, конечно. Вы мне много милее таким, каким я вижу вас теперь, но костюм не имеет для вас значения. Надевайте какой хотите: они все будут вам к лицу, если они красивы. Вы принадлежите всем векам и всем странам. За три столетия вы ни на час не постарели. Душа ваша – сверстница наших душ. Мы живем одной жизнью, принц Гамлет, и вы – то же, что и каждый из нас: человек среди всеобщего зла! Вас не раз осуждали за ваши речи и поступки. Указывалось на то, что вы находитесь в противоречии с самим собою. Как уловить эту неуловимую личность? – говорили о вас. – То он мыслит как средневековый монах, то как ученый времен Возрождения; у него ум философа, но все же полный всякой чертовщины. Он ненавидит ложь, а вся жизнь его – одна лишь длинная цепь лжи. Он нерешителен, это совершенно очевидно, а между тем некоторые критики считают его преисполненным решительности, и нельзя сказать, чтобы они были так уж не правы. Словом, существует мнение, будто вы, мой принц, – лишь кладезь мыслей, лишь скопище противоречий, а вовсе не живой человек. Но именно это и свидетельствует о вашей глубокой человечности. Вы быстры и медлительны, отважны и робки, благожелательны и жестокосердны, вы верите и сомневаетесь, вы мудры, а главное – безумны… Словом, вы живой человек. В ком из нас нет сходства с вами? Кто из нас мыслит без противоречий и действует последовательно? Кто из нас не безумен? Кто из нас не скажет вам с каким-то сложным чувством жалости и сочувствия, восхищения и ужаса: «Спокойной ночи, милый принц!»
ГИ ДЕ МОПАССАН И ФРАНЦУЗСКИЕ РАССКАЗЧИКИ [8]8
Впервые напечатано 13 февраля 1887 г. Статья написана в связи с окончанием публикации в газете «Gil Blas» романа Мопассана «Монт-Ориоль» (6 февраля 1887 г.).
[Закрыть]
Да, я призову их всех! Создателей фаблио, лэ и моралите, сочинителей соти [9]9
Фаблио, лэ и моралите, соти – популярные жанры французской средневековой литературы.
[Закрыть], шуток, игривых поговорок, жонглеров и старых галльских рассказчиков, я призову их всех и всем им брошу вызов! Пусть придут и признают, что их веселое умение не стоит искусного и тонкого мастерства нынешних наших рассказчиков! Пусть уступят первенство Альфонсам Доде, Полям Аренам [10]10
Поль Арен (1843–1896) – французский (провансальский) поэт и писатель.
[Закрыть]и Ги де Мопассанам! Прежде всего я призову менестрелей, что во времена королевы Бланки кочевали из замка в замок и пели свои лэ, подобно тем журавлям, о которых говорит Данте в шестой песне Ада. Пели они в стихах. Но стихи их были менее стройны, чем проза нашего Жана де Винь. Размер и рифма служили лишь указками, вехами для их памяти. Они пользовались тем и другим, чтобы легче запоминать и сказывать свои побасенки. В стихе важна была польза, а вовсе не красота. В XIII веке был в ходу рассказ «Разорванная попона», где сеньор прогоняет из дому своего нищего и немощного старика отца, а затем возвращает его из страха, как бы его собственный сын не поступил с ним так же. Еще был рассказ о том, как меняла Гильом получил от монаха, который задумал «улестить» его жену, не только сто ливров, но и поросенка в придачу.
В те времена форма повествования была груба и суть ей соответствовала. Однако иногда возникали и поэтичные лэ, вроде лэ о птичке, где соловей преподает виллану советы истинной мудрости, или же вроде «Граелента» Марии Французской. Впрочем, «Граелент» скорее удивляет, чем пленяет нас. Судите сами:
«Невдалеке от города, – говорит поэтесса Мария Французская, – рос густой лес, а через него протекала речка. Рыцарь Граелент отправился туда в задумчивости и тоске. Побродив сколько-то времени под деревьями, он увидел, как белая лань бросилась в кусты при его приближении. Он стал преследовать ее, не чая настичь, и так очутился на полянке, где струился прозрачный родник. В роднике этом плескалась нагая девица. Увидав, какая она гибкая, резвая, статная, белая, Граелент позабыл о лани».
И простодушная Мария самым бесхитростным образом повествует дальше: Граелент нашел девицу себе по вкусу и стал «домогаться ее любви». Но, увидев вскоре, что «домогательства его тщетны», он силой увлек ее в чащу леса, поступил с ней, как ему хотелось, а потом ласково попросил ее не гневаться, обещая честно любить ее и не покинуть вовеки. Девица поняла тут, что он истый рыцарь, учтивый и благонравный. «Граелент, – сказала она, – хоть вы и застали меня врасплох, я не стану от этого меньше любить вас, только не вздумайте проговориться о нашей любви. Я дам вам много денег и красивых тканей. Ибо вы честны, отважны и красивы». В заключение поэтесса Мария говорит, что с той поры Граелент жил в превеликом блаженстве. И любовник был отменный.
Поистине, рассказчики XIII века говорят обо всем с бесподобной простотой. В подтверждение приведу пример из знаменитой повести «Амис и Амалес».
«Ардерей присягнул в том, что Амалес обесчестил королевскую дочь; Амис присягнул в том, что Ардерей сказал неправду. Они накинулись друг на друга и бились с третьего по девятый час. Ардерей был побежден, и Амис отсек ему голову. Король скорбел, что лишился Ардерея, и вместе с тем радовался, что дочь его чиста от подозрений. Он отдал ее в жены Амису с великим множеством золота и серебра в придачу. Господь бог поразил Амиса проказой. Жена Амиса, которую звали Обиас, ненавидела его. Много раз она пыталась его удавить…»
Вот повествователь, который не смущается ничем.
Начиная с XV века мы встречаем уже не бродячих певцов, а настоящих писателей, способных сочинить хороший роман.
Таков автор «Маленького Жеана из Сентре» [11]11
«Маленький Жеан из Сентре» (изд. 1517) – роман французского писателя Антуана де Ла Саля (ок. 1388 – после 1462), в котором рыцарская идиллия заканчивается бытовой картинкой в духе фаблио. Здесь высмеян богач аббат.
[Закрыть]. Он не любил монахов; это умонастроение разделяют с ним все старинные рассказчики, но он умел его выразить. Таковы и приближенные дофина Людовика, с 1456 по 1461 год сообща сочинившие в городе Женаппе, в Брабанте, сборник, известный под названием «Сто новых новелл короля Людовика XI». Выдумка в них скудновата, но язык яркий, сжатый, выразительный. Настоящий, исконный французский язык. Эти рассказы не лишены остроумия. Они кратки и в десяти случаях из ста вызовут улыбку и в наши дни. Разве не умилительна, например, история славного деревенского кюре, нежно любившего свою собаку? [12]12
…история славного деревенского кюре, нежно любившего свою собаку. – Рассказанная Франсом новелла восходит к фаблио французского поэта Рютбефа (ок. 1230–1285) «Завещание осла».
[Закрыть]Когда бедный пес издох, добряк кюре, не долго думая, похоронил его в освященной земле, на кладбище, где местные христиане мирно дожидались Страшного суда и воскресения мертвых. На беду об этом прослышал епископ – человек алчный и крутой. Призвав к себе провинившегося, он осыпал его жестокими упреками. Он уже собрался заточить кюре в темницу, когда тот повел вкратце такую речь:
– Право же, монсеньер, знали бы вы моего славного пса, да простит ему господь, как я простил, вы не были бы так возмущены погребением, которое я сотворил ему.
И тут же принялся восхвалять своего пса:
– А уж если был он благонравен при жизни, так и того более перед смертью; ибо он сделал примернейшее завещание и, зная вашу скудость и нужду, отказал вам пятьдесят экю золотом, кои я и принес.
Епископ, добавляет рассказчик, одобрил равно и завещание и погребение. Этих рассказчиков, а в особенности последующих, я призываю не за тем, чтобы они сознались в своем поражении, а за тем, чтобы они составили достойную и доблестную свиту нашим современникам.
В XVI веке новелла процветает, распространяется и распускается пышным цветом на ниве словесности; она заполняет многочисленные сборники; она проникает в самые ученые сочинения, между глубокомысленными рассуждениями, порой доходящими до педантизма.
Бероальд де Вервиль, Гильом Буше, Анри Эстьен, Ноэль дю Файль, самый изобретательный и плодовитый из «новеллистов» той эпохи, все сочиняют без устали. Королева Наваррская делает из своего «Гептамерона» собрание «всех злых проделок, коими женщины допекали горемычных мужчин». Я не упоминаю ни Рабле, ни Монтеня. А между тем оба они умели рассказывать, как никто. В XVII веке новелла надевает испанский наряд, носит плащ и шпагу и принимает окраску трагикомедии. Бедняга Скаррон показал немало их в таком обличье. Среди прочих есть у него две новеллы «Лицемеры» и «Наказанная скупость», из которых Мольер заимствовал несколько положений, отнюдь не в ущерб «Скупому» и «Тартюфу». Великий драматург оказал большую честь безногому калеке, ограбив его. Испанский скупец и правда наделен в новелле весьма забавными чертами плутовского жанра:
«Уж если он зажигал у себя в комнате огарок свечи, то не иначе как украденный, а чтобы сберечь и его, начинал раздеваться еще на улице, с того места, где зажег свет, а войдя в комнату, гасил свечу и ложился в постель. Но изобретательный ум его подсказал ему, что можно ложиться спать с меньшими издержками, продырявив стену в комнату соседа; стоило тому зажечь свечу, как Маркос (так звали скрягу) открывал дыру и получал из нее столько света, сколько ему было потребно. Будучи вынужден, по своему дворянскому званию, носить шпагу, он носил ее день справа, а день слева, чтобы она равномерно царапала ему башмаки».
Я признаю вместе с Расином, что писал Скаррон как сапожник. Но в выразительности ему отказать нельзя. Вот, например, удачный штрих. Наш скряга влюблен. Он возвращается домой взволнованный, по по-прежнему озабоченный, как бы ни в чем не потерпеть урона. «Он достает из кармана огарок, насаживает его на острие шпаги, зажигает о лампаду, горящую перед распятием на ближней площади, не забыв при этом вознести ревностную молитву об успехе своих брачных планов, затем отпирает отмычкой дверь дома, где ночует, и укладывается в свою жесткую постель, скорее чтобы мечтать о любви, нежели спать». Такой сюжет вполне подошел бы, на мой взгляд, Анри Пилю [13]13
Пиль Шарль-Анри (1844–1897) – французский живописец и график; иллюстрировал произведения Гюго, Мюссе, Скаррона и др.
[Закрыть]для рисунка пером. Я не буду останавливаться на «Пересудах в доме роженицы» [14]14
«Пересуды в доме роженицы» (изд. 1622) – анонимный сборник памфлетов, сатирически рисующий нравы различных кругов французского общества.
[Закрыть], на рассказах о лакеях Шарля Сореля, на буржуазном романе Фюретьера, на волшебных сказках. XVIII столетие – это золотой век сказки. Перо резво и весело скользит в руке Антуана Гамильтона, или аббата Вуазенона, или Дидро, или же Вольтера. «Кандид» намаран в три дня, а будет жить вечно. В ту пору каждый рассказчик был остроумцем и философом. Читали вы новеллеты Келюса и знаете ли вы Галише? Галише был чародей. «Разве не он убедил нас, что высокая девица в белом, еженощно посещавшая отца эконома, – это душа якобинского монаха? Разве не он наслал на женский монастырь в Монтеро целый сонм летучих мышей в тот день, когда туда явились мушкетеры? Разве не по его милости каждый вечер в опочивальне госпожи аббатисы появлялся белый кролик…» Но, кажется, я заболтался по вине Галише. Ах! что за приятные люди и как они были умны и веселы! Да, веселы. А знаете вы, как называется веселость мыслящих людей? Она называется смелостью духа. Вот почему я питаю безмерное уважение к этим маркизам и философам, с улыбкой показывавшим бренность всего земного и в сказках говорившим про зло мира. Шевалье де Буфлер, гусар и поэт, в свой черед сочинил небольшую сказку, в которой столько изящества и мудрости, столько глубины и легкомыслия, столько задора и вместе с тем столько снисходительности, что ее читаешь, улыбаясь сквозь слезы. Сказка эта – «Алина, королева Голконды». Алина была пастушкой; однажды она потеряла и крынку для молока и невинность и предалась наслаждениям. Но, состарившись, она стала благонравна. И тут-то она обрела счастье. «Счастье, – говорила она, – это устоявшееся наслаждение. Наслаждение напоминает каплю воды; счастье подобно алмазу». Наконец мы достигли XIX века; вы вместе со мной назовете Стендаля, Шарля Нодье, Бальзака, Жерара де Нерваля, Мериме и множество других, чьи имена теснятся так неудержимо, что я не успеваю записывать их.
Одним из них дана мягкость, другим сила. Но веселость – никому. Французская революция отрубила головы беспечным грациям, она изгнала игривую улыбку. Литература не смеется уже почти столетие.
Мы составили Ги де Мопассану неплохую свиту из старинных и современных рассказчиков. И это была дань справедливости.
Господин де Мопассан бесспорно один из превосходнейших рассказчиков в той стране, где столько написано рассказов и притом хороших. Язык у него сочный, простой, безыскусный, поистине народный, за что мы и любим его всей душой. Он обладает тремя величайшими достоинствами французского писателя – ясностью, ясностью и еще раз ясностью. Он наделен чувством меры и порядка, присущим нашей расе. Он пишет так, как живет хороший нормандский фермер, – бережливо и радостно. Плутоватый, прижимистый, благодушный, порядочный балагур и немного фанфарон, стыдливый только в проявлениях своей природной щедрой доброты, старательно скрывающий то прекрасное, чем богата его душа, наделенный крепким глубоким умом, отнюдь не мечтательный и довольно равнодушный к тайнам загробного мира, привыкший доверять лишь тому, что видит, и полагаться на то, что держит в руках, весь он свой брат – земляк! Отсюда любовь, которую он внушает каждому, кто знает грамоту во Франции. И, несмотря на нормандский привкус, невзирая на то, что все его произведения пропитаны запахом спелых хлебов, типы у него разнообразнее, а выдумка богаче, чем у любого другого рассказчика нашего времени. Нет такого дурака или мошенника, который бы ему не пригодился, которого бы он не прихватил мимоходом. Он великий живописец человеческого безобразия. Без ненависти и любви изображает он жадных крестьян, пьяных матросов, падших девушек, мелких чиновников, отупевших за конторкой, и всех обездоленных, в чьем смирении нет ни красоты, ни добродетели. Он так наглядно показывает нам всех этих уродов и горемык, что мы как будто видим их воочию, и для нас они действительнее самой действительности. Он дает им жизнь, но он их не судит. Мы не знаем, что думает он сам об этих плутах, прохвостах, повесах, которых создал и которые нас преследуют. Как искусный мастер, он знает, что сделал все, вдохнув в них жизнь. В равнодушии своем он подобен природе, что удивляет и раздражает меня. Мне хочется знать, что же думает и чувствует в глубине души этот безжалостный, сильный и добрый человек. Любит ли он дураков за их глупость? Любит ли он зло за его безобразие? Весело ли, грустно ли ему? Забавляется ли он сам, забавляя нас? Что думает он о человеке? Как относится к жизни? Что думает о целомудренных страданиях мадемуазель Перль, о смешной и смертельной любви мисс Гарриет, о слезах, которые проститутка Роза проливала в Вирвильской церкви, вспоминая свое первое причастие? Быть может, он думает, что в конце концов жизнь не так уж Плоха? По крайней мере кое-где он явно одобряет способ, каким ее зачинают. Быть может, он думает, что мир создан удачно, потому что полон неудачников и негодяев, пригодных для рассказов. В сущности, неплохая точка зрения для рассказчика. Однако легко представить себе и обратное – что г-н де Мопассан исполнен скорби и сострадания, удручен глубокой жалостью и втайне оплакивает все те горести, которые преподносит нам с великолепным хладнокровием.
Всем известно, что он не знает себе равных, когда изображает сельских жителей в том виде, до какого низвело и довело их проклятие Адамово. Среди прочих персонажей он в превосходной новелле показывает нам такого, у которого все лицо – один только нос, щек нет, глаза круглые, неподвижные, испуганные и дикие, профиль забитого петуха в старозаветной шляпе с порыжелым и взъерошенным ворсом, – словом, типичного крестьянина, какого всем нам случается видеть и странно видеть рядом с собой, настолько он непохож на нас. Лет пятнадцать назад мы с г-ном Франсуа Коппе [15]15
Франсуа Коппе (1842–1908) – французский поэт, примыкавший к группе «Парнас». В конце жизни перешел в лагерь открытой политической реакции.
[Закрыть]гуляли по маленькому нормандскому пляжу, пустынному, заброшенному, унылому, где голубой чертополох сохнет в прибрежном песке. Во время прогулки нам встретился местный житель, колченогий, согнутый, скрюченный, но при этом крепко сбитый, с ощипанной ястребиной шеей и круглыми птичьими глазами. На каждом шагу он корчил гримасу, не выражавшую решительно ничего. Я не мог удержаться от смеха, но, поймав взгляд моего спутника, я прочел у него на лице выражение такой жалости, что устыдился своего неразделенного веселья.
– Он похож на Брассера, – довольно неловко заметил я в свое оправдание.
– Да, – ответил мне поэт, – и Брассер вызывает смех. Но этот человек уродлив отнюдь не смеха ради. Потому-то я и не смеюсь.
Эта встреча оставила у моего спутника тягостное впечатление. Г-н де Мопассан тоже ведь поэт, возможно и он страдает, видя людей такими, какими их показывают ему глаза его и ум, – уродливыми, злыми, трусливыми по причине неисцелимого убожества, ограниченными в своих радостях, горестях и даже в своих злодеяниях? Не знаю. Знаю только, что он человек положительный, не витает в облаках и не склонен искать лекарства от неизлечимых болезней.
Я готов предположить, что его философия полностью укладывается в мудрой песенке, которую кормилицы поют своим питомцам, – она превосходно выражает все, что нам известно о судьбе человека на земле:
Куколки на ниточках
Снуют, снуют, снуют,
Покрутятся, повертятся,
И нет их тут.
