Текст книги "8том. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма"

Автор книги: Анатоль Франс

ИЗ СБОРНИКА «ЛАТИНСКИЙ ГЕНИЙ» [238]238
  Сборник «Латинский гений» вышел в свет в издательстве А. Лемерра 8 сентября 1913 г.; 2-е издание, исправленное и дополненное автором, появилось в декабре 1917 г. у Кальман-Леви. Том состоит из предисловия (1913) и пятнадцати очерков, опубликованных (за исключением статьи 1906 г. о Мольере) с 1873 по 1889 г. Все очерки первоначально служили вступительными статьями к соответствующим художественным произведениям.


[Закрыть]

Милетские рассказы обошли вначале богатые и изнеженные города Ионии. Полные пикантных примеров женского лукавства, они должны были развлекать стареющих бездельников. Общественные дела мало кого занимали. Что же оставалось делать, сидя под портиком, разрисованным изящными фигурами, в тени мирт пли у журчащего ручейка? Читать старых поэтов? Нет, чтобы наслаждаться ими, нужно слишком большое напряжение ума, слишком хороший вкус, да и образованность, какой уж нет и в помине. Вот другая книжица – она читается легче и понимается без труда. Любезный милетец, разверни этот тонкий свиток и, томно опершись локтем на пурпурную подушку, прочти о том, как жена виноградаря спрятала своего возлюбленного в большом кувшине и как эфесская вдовушка из любви к солдату дала повесить своего мертвого мужа.

В этих милетских побасенках (многие из них дошли до нас) действие развивалось быстро. Никаких подробностей, никаких характеров – один лишь сюжет. Эта бытовая литература долгое время была единственной близкой читателю литературой эллинского мира.

Роман о любви расцвел лишь в римскую эпоху. Здесь, на Востоке, в этой обители вымысла, появляются, начиная с третьего века христианской эры, небольшие книжки, где изящным слогом повествуется о приключениях двух очаровательных детей, которых сближает взаимная любовь и разлучает злая судьба. Такова обычная тема, которая почти не меняется [240]240
  Такова обычная тема, которая почти не меняется. – Приведенная Франсом сюжетная схема наличествует почти во всех дошедших до нас греческих любовных романах I–III вв.: в «Дафнисе и Хлое» Лонга, «Теагене и Хариклии» Гелиодора, «Левкиппе и Клитофонте» Ахилла Татия, «Эфесской повести» Ксенофонта Эфесского и др.


[Закрыть]. К ней добавляют иной раз пиратские набеги, похищения, несчастную любовь или кровосмесительные связи в духе трагедий Еврипида, дабы читатель мог порой сладостно содрогнуться от умеренного сострадания или мимолетного ужаса.

Правда, впоследствии Дион Хризостом и некоторые другие писатели станут обходиться без этих драматических подробностей, но что непременно сохранится у всех, что неразрывно связано с самим жанром – это обилие картин сельской жизни. Картины эти насквозь искусственны и традиционны. Будь они откровеннее, грубее, правдивее, они бы нравились читателям куда меньше. Феокрит давно уже стал классиком, суровость и широта Сицилийца больше не в моде. И вот писатели начинают рисовать совершенно симметричные картины жизни природы соответственно четырем временам года. Они уже не боятся, что в их сочинениях будет заметна нарочитая упорядоченность, отделка, изысканность. Они пишут для горожан. Жизнь в больших городах возбуждает вкус к деревне. Ведь так естественно предпочитать то, чего у нас нет, тому, чем мы обладаем! К тому же эти уста, опаленные терпким греческим вином, так истосковались по молоку! Картины природы, изготовленные для этого мира богачей и сластолюбцев, походили на живопись, которую можно видеть на стенах домов Помпеи: деревца и домики, вперемежку с завитками и волютами, затерянные в прихотливых извивах орнамента.

Писатель был своего рода ритором, умевшим искусно отделать сюжет традиционными украшениями. Звался ли он Гелиодор Эмесский или Ахилл Татий Александрийский, Ксенофонт Антиохийский или Ксенофонт Эфесский, – это был все тот же сочинитель, понаторевший в словесности и грамматике, все тот же затейливый, банальный, отшлифованный ум. Эти сочинители «диегематов» или «драматиков» [241]241
  Эти сочинители «диегематов» или «драматиков»… – «Диегематы» (греч.) – повествования, повествовательная проза; «драматики» (греч.) – действа (не обязательно в диалогизированной форме). В античную эпоху греческий роман не получил специального наименования. Термин «роман» возник лишь в эпоху Средневековья.


[Закрыть]( ), как они называли свои романы, знают всю греческую литературу, история которой к этому времени уже завершена, всех больших и малых поэтов, толкование которых они сделали своим ремеслом. Им известны все литературные достопримечательности. Они обладают превосходной памятью и умеют изобретательно подбирать друг к другу слова, найденные у других. Что же касается того, чтобы самим наблюдать жизнь, непосредственно постигать явления окружающего мира, – то это не их дело. Если они описывают сбор винограда, то вовсе не стараются запечатлеть живые черты настоящих виноградарей. Они отыщут какое-нибудь тонкое и остроумное описание и так его отточат, переписывая в свою повесть, что оно станет более изысканным и отделанным, нежели самые изощренные стихи александрийских поэтов. Они стремятся перещеголять Мелеагра. Эти писатели завершают собой целый мир; они очень стары. Вот почему они забавляются, рассказывая о юной любви. Не обладая больше ни плотью, ни кровью, они подогревают себя, рисуя в своем воображении пламень пробуждающегося первого чувства.

Богатый на выдумки автор повести «Дафнис и Хлоя» был, безусловно, одним из таких людей. Но течение диегематистов не относится лишь к одному периоду истории. Возникнув во времена Адриана, оно уходит в далекое будущее, в мрачную эпоху христианства. Нам ничего неизвестно о диегематике, оставившем шедевр этого жанра. В древнейшей рукописи его сочинения, которая из монастыря Монте-Кассино попала во Флорентинскую библиотеку, имя его совсем не упоминается. В другой рукописи он именуется Лонгом( ) Это имя мало похоже на греческое. Шелль полагает, что  стоит здесь вместо («повествование»). Но такая ошибка в транскрипции трудно объяснима; Фридрих Якобс и Пиколос считают ее невозможной. Впрочем, подобные варварские имена стали распространяться, когда эллинская культура была поглощена Римской империей. В «Антологии» Плануда можно встретить Руфинов и Гаев, говорящих на языке Феокрита и Симонида. Но в какое же время жил этот Лонг, поскольку о нем приходится говорить? Неизвестно. Свида перечисляет самых незначительных диегематиков, но автор «Дафниса и Хлои» ему, по-видимому, неизвестен. Некоторые эллинисты, принимая во внимание его несколько искусственный, но чистый греческий язык, полагают, что жил он не позднее III века. Иные склонны отвести ему место в мрачной империи Феодосия [242]242
  …в мрачной империи Феодосия. – То есть в конце IV в. Римский император Феодосий I Великий (379–395), окончательно признавший христианство государственной религией, жестоко преследовал секту ариан и приверженцев язычества. При нем был сожжен храм Сераписа в Александрии (391), и во время пожара погибла большая часть знаменитой Александрийской библиотеки.


[Закрыть]. Мне бы хотелось видеть в нем одного из тех византийцев, что встречались столь редко. Если вспомнить, что некоторые, причем весьма изящные анакреонтические оды были составлены в Константинополе, в довольно позднюю эпоху, то нельзя поручиться, что Лонг не был монахом. Его книга – языческая от начала до конца, это так. Но она сделана в подражание древним. Как бы это ни показалось неожиданным, мы все же можем полагать, что этот Эрот из слоновой кости, столь поразительной работы, был изваян в келье монаха-библиотекаря. У этого монаха, если только он вообще существовал, голова, по-видимому, была набита многими престранными и удивительными знаниями. Вообразите себе его: тощий, пожелтевший, иссохший, с лицом мумии и глазами, потускневшими от чтения рукописей всевозможных поэтов и никогда не видавшими дерева.

Как бы то ни было, роман о Дафнисе и Хлое появился с запозданием. Это плод поздней осени. И все же от него веет чудесным ароматом античности эпохи расцвета. Этой ни с чем не сравнимой античной литературе всегда было свойственно пристрастие к свободному подражанию, которое, наложив глубокий отпечаток на творчество писателей последнего периода, помогло им сохранить чистоту слога, удержало их в границах подлинной красоты. Подобно тому как девочки получают от старших сестер, а затем передают младшим кольца и палочки для игры в серсо, так и античные поэты передавали друг другу каноны и формы построения идиллий, од, эпиграмм.

Писатели, пришедшие позже других, в своей искусно отделанной прозе использовали эти каноны и формы, равно как и готовые сюжетные линии. Пастушеская любовь Дафниса и Хлои вся полна тех маленьких сокровищ, которые столько раз уже встречались нам в других местах и которые всегда приятно увидеть снова. Споры пастухов, их размеренные пререкания, когда они по очереди бранят друг друга словами песни, наполняют буколическую поэзию со времен первых александрийских поэтов. Одна из таких поэм, переложенная на язык прозы, целиком введена в первую часть нашей пасторали: «И вот однажды Дафнис затеял спор с Дорконом, кто из них красивее. Судьей была выбрана Хлоя. Ее поцелуй должен был стать наградой победителю». Здесь автор перестарался. Во времена Сицилийца наградой могла быть чаша вина, свирель или ягненок. Дафнис и Доркон поют, и их чередующиеся песни являются как бы антологией, где собраны цветы этого жанра. Здесь есть цветы, взятые у Вергилия или во всяком случае у того греческого поэта, которому подражал Вергилий: Alba ligustra cadunt [243]243
  Увядает белая бирючина (лат.).


[Закрыть].

В другом месте, в сцене сбора винограда, старик Филет появляется лишь для того, чтобы рассказать прелестную сказку о крылатом младенце, которого он увидел в саду. И весь его рассказ – совершенно в духе «Промокшего Эрота» Анакреона.

И раз уж мы коснулись анакреонтических од, припомним оду XX, о прекрасной девушке:

«…Ах, если б я стал зеркалом, чтоб ты в меня гляделась! Если б был я твоей туникой, о девушка, чтобы ты носила меня!

Если б был я чистою водою, чтобы омывать тело твое; благовонием, чтобы умащать тебя, кисеей на твоей груди, ожерельем на шее твоей; сандалией, чтобы ты попирала меня твоей ножкой!»

Такие же пожелания высказывает и Хлоя.

«Ах, – говорит она, мечтая о Дафнисе, – зачем я не его флейта, я касалась бы губ его! Зачем я не его козленок, он держал бы меня в своих руках!»

Эти же любовные пожелания, проникнутые мистикой, большим религиозным чувством, можно обнаружить в одной из старинных схолий:

«Ах, зачем я не изящная лира из слоновой кости! Красивые дети носили бы меня в хоре Диониса! Зачем я не прекрасное. большое украшение из чистого золота! Меня носила бы женщина, красивая и преданная чистым мыслям».

И если бы мы взялись выявить все те места, где автор не был оригинален, мы бы обнаружили, что произведение Лонга представляет собою мозаику из драгоценных камней, выбранных со вкусом и артистически подогнанных друг к другу. Многие источники, откуда заимствует наш диегематик, навсегда утеряны для нас.

Так, когда Гнатон говорит:

«Возблагодарим же орлов Зевеса, которые допускают, чтобы такая красота пребывала еще на земле», —

он воспроизводит какое-то место из Каллимаха или Филета, которое не дошло до нас, но следы которого мы находим в двустишии Проперция:

 
Curliæc in terris facies humana moratur?
Jupiter, ignoro pristina furta tua [244]244
  Где твоя хватка, Юпитер, славная в годы былые?
  Долго ль пребудет средь нас этот чарующий лик? (лат.)


[Закрыть].
 

В тех немногих отрывках, что остались от Менандра, имеются три стиха об Эроте, могущественнейшем из богов, три очаровательных стиха, которые Лонг переплавил в свою прозу. Но это цветок, сорванный мимоходом; а вот у старого Гомера сочинитель «Дафниса и Хлои» задерживается дольше. Он заимствует у него бытовые подробности, черты первобытной простоты:

Я пошлю хлену и хитон, и прекрасные одежды,

… дам на ноги сандалии.

А вестник, обходя собрание воинов,

Всем, начиная справа, показывал… (греч.)

И вот так удачливый составитель повести собирает все рассказы о превращениях, все наивные сказки древней мифологии. Его боги – совсем крошечные, это деревенские божки. Они под стать тем двум детям, которых они опекают. И религия в этой повести какая-то легковесная, детская. Как далеко унеслись отсюда настоящие, великие боги. Правду говорил голос, раздавшийся на берегу моря: «Пан, великий Пан умер!» [245]245
  «Пан, великий Пан умер!» – Смерть Пана, описанная Плутархом в его «Моральных трактатах», символизировала победу христианства над язычеством; согласно мифу, Пан умер, когда родился Иисус.


[Закрыть]Пан, которого мы видели здесь, – совсем маленький божок, ему едва под силу справиться с делами пастушки и козопаса.

А пастушка эта и этот козопас образуют самую прелестную, самую нежную, самую очаровательную поющую пару, когда-либо созданную искусством. «Дафнис и Хлоя» – это картина пробуждения чувств, написанная с восхитительным изяществом, и эта картина сохранит всю свежесть своих красок до тех пор, пока с каждым новым поколением будут пробуждаться чувства и вновь рождаться желание.

Но довольно. Я хотел лишь показать, сколько искусства и учености потребовалось для написания этой книги о любви.

У отца-скопидома сынок – гуляка. Царствование Людовика XI было веком мелочности и расчета. Люди той поры – скареды, стяжатели, лукавцы, насмешники, любители скоромного, – словом, настоящие буржуа. Как под беличьей или горностаевой мантией, так и под простым суконным кафтаном равно скрываются патлены и архипатлены [247]247
  …скрываются патлены и архипатлены. – Патлен – герой французского фарса XV в. «Адвокат Патлен». Его имя стало нарицательным для обозначения хитрых и ловких мошенников.


[Закрыть]. Но у этих бережливых и осторожных людей родились отважные дети, которые расточили отцовское достояние в безрассудных походах. А кое-кому из них было суждено совершить переворот во всем – в религии, в искусствах, в науке.

При Людовике XI некоторые сеньоры, запоздалые плоды эпохи рыцарства и люди робкой души, мирно проводили всю жизнь в своих замках, окружив себя книгами и предаваясь на досуге ученым занятиям. In angello cum libello [248]248
  Уединившись с книгой (лат.).


[Закрыть]. Одним из таких людей был Карл Ангулемский, отец принцессы Маргариты, потомок того доброго герцога Карла, который в английском плену слагал баллады и рондо [249]249
  …герцога Карла, который в английском плену слагал баллады и рондо… – Речь идет о герцоге Карле Орлеанском (1391–1465), выдающемся французском поэте и видном полководце. Во время Столетней войны, тяжело раненный в битве при Азенкуре (1415), он был захвачен англичанами и оставался в плену 25 лет.


[Закрыть], нежные, изысканные и тонкие, как миниатюры Жеана Фуке. Он был сыном принца Иоанна, переложившего на французский язык схоластические и варварские дистихи [250]250
  …схоластические и варварские дистихи… – «Нравственные дистихи» принадлежали не знаменитому Катону Старшему, а латинскому поэту начала н. э. Дионисию Катону. На основе этих двустиший принц Иоанн, граф Ангулемский (1404–1467) составил «Поучения Катона».


[Закрыть], которые, как он считал, сочинил еще Катон в древнем Риме, и собственноручно переписавшего всю книгу «Утешений» Боэция. Принц Иоанн был человеком ученым. Его сын Карл, как и отец, стремился к «знанию, этой манне небесной» [251]251
  Рабле, II, 8. – Здесь и в дальнейшем все прозаические цитаты из Рабле приводятся в переводе H. М. Любимова.


[Закрыть]. В своем коньякском замке он собрал обширную библиотеку. Но «то было темное время… когда еще чувствовалось пагубное и зловредное влияние готов, истреблявших всю изящную словесность» [252]252
  Рабле, там же.


[Закрыть].

11 апреля 1492 года супруга Карла Луиза родила в Ангулеме девочку, нареченную Маргаритой, что означает по-латыни «жемчужина» или «перл». И Маргарита действительно стала перлом принцесс. Два года спустя добрый герцог покинул наш подлунный мир. Маргариту воспитала ее мать, прекрасная, умная и страшная Луиза Савойская, любившая поэтов и гордившаяся своей причастностью к «веселой науке». Это была женщина алчная, скупая и жестокая; позднее она запятнала себя преступными и позорными деяниями, которых ее дочь постаралась не заметить. Ведь тот, кто ради любви или веры не выколет себе оба глаза, никогда не верил и не любил.

Маргарита росла в отцовском замке. Там, в каком-нибудь отдаленном покое со стенами, отделанными резными украшениями из ярко расписанного дерева, она отпирала ларь с книгами, извлекала оттуда манускрипт в парчовом переплете и читала то главу из «Подражания Христу», то один из романов Круглого стола, то отрывок из Аристотеля [253]253
  Списки Аристотеля, «Золотой легенды», «Подражания Христу», романов «Круглого стола», а также поэмы Данте упоминаются в перечне движимого имущества коньякского замка.


[Закрыть]. Со всех сторон до нее доходили слухи о сказочной Италии, открытой юным королем Карлом VIII [254]254
  …о сказочной Италии, открытой юным королем Карлом VIII… – В 1494 г. французский король Карл VIII (1483–1498) вторгся в Италию, завоевал Неаполитанское королевство и в 1495 г. объявил себя королем неаполитанским.


[Закрыть]в год от воплощения божия 1495, об этом вновь обретенном земном рае [255]255
  «Земной рай!» – таков единодушный крик французов, попадавших в Италию.
  Карл VIII писал из Неаполя своему зятю герцогу Бурбонскому:
  «Трудно вам вообразить, до чего прекрасные сады видел я здесь, ибо, честью клянусь, так они роскошны и столько в них чудесных и редких вещей, о коих надеюсь я рассказать вам при встрече, что ежели бы еще поселить в них Адама с Евой, то это и был бы рай земной. Сыскал я в этой стране отменных художников, и вы пошлите к ним, пусть изготовят они для нас наилучшие, какие только возможно, картины, ибо те, что находятся в Бо, Лионе и прочих городах Франции, даже сравниться не могут красотой и великолепием своим со здешними. А я привезу вышеупомянутых художников с собою, дабы они написали мне подобные же для Амбуаза(Амбуаз – средневековый замок в гор. Амбуазе, на левом берегу реки Луары, служил постоянной резиденцией Карлу VIII.)».
  Брисонне писал из Неаполя королеве Анне Бретонской: «Хотелось бы мне, госпожа моя, чтоб увидали вы этот город и все чудеса, кои в нем находятся, ибо это сущий рай земной. Наш милостивый король пожелал по приезде моем из Флоренции самолично показать мне все, что есть в городе и вкруг него, и, клянусь вам, несказанна красота этих мест, наиудобнейше устроенных для всяческих пристойных забав. Королю весьма желательно, чтоб и вы были здесь. Отныне он больше ни во что не ставит ни Амбуаз, ни иные свои Замки».


[Закрыть], где нет бога, ревниво стерегущего плод познания и сладострастия, о чудесах искусства и куртуазности, с которыми познакомились там французы.

В те годы все умы Франции были обращены к этой лучезарной стране, каждый изо всех сил старался переделать на итальянский манер свою жизнь и свой язык. Маргарита читала Петрарку, которым позднее восторгался и ее брат Франсуа; она читала Данте, упиваясь той атмосферой куртуазности, благоухание которой наполняет у великого флорентинца даже «Чистилище» и «Ад». Вот она склоняется над цветным веленем книги и, забыв обо всем на свете, следит за Паоло и Франческой, чьи сплетенные в объятии тени витают над градом скорби.

Она читает:

 
…Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria…
 
 
…Тот страждет высшей мукой, [256]256
  Тут страждет высшей мукой… – строки из «Божественной Комедии» («Ад», песнь V). Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]
Кто радостные помнит времена
В несчастии… (итал.).
 

И в памяти ее навсегда остаются эти стихи, горькую правду которых придется изведать и ей самой.

По свидетельству всех, кто знавал ее, Маргарита, женщина кроткая, приветливая и благожелательная, любила веселую беседу и смех, который так шел к ее здоровой красоте. Она была красива, но красотой крепкой и крупной, отличаясь такими же благородными чертами лица и большим носом, как и ее брат [257]257
  Именно такой она и предстает на дошедших до нас портретах. Франциск I был очень похож на нее. Рисунок карандашом, запечатлевший ее в беарнском чепце, со спаньелем на руках, когда ей было около пятидесяти лет, набросан твердой рукой, отчетливо передает ее черты и выполнен в манере Клуэ. По нему можно судить о характерных особенностях ее лица, но не об очаровании его. Очарование, или то, в чем видим его мы, не интересовало художников этой школы. Но в том, что Маргарите оно было присуще, сомневаться не приходится. Бонниве, Маро, коннетабль Бурбонский и множество других очевидцев – лучшие судьи на этот счет, нежели мы. В знаменитом Люксембургском саду есть красивая статуя сестры Франциска I. Я не упоминаю об этом памятнике лишь потому, что его видел всякий, кто прочтет эти строки. Я знавал даже таких, которые писали стихи на его пьедестале. Но эта фигура с ее вздернутым носиком нисколько не похожа на нашу великую и добрую Маргариту. Это скорее Марго, та самая Марго, на которой женился Генрих IV, да еще такая, какой ее изобразил Александр Дюма(Имеется в виду Маргарита Французская (Валуа, 1553–1615), первая жена французского короля Генриха IV, изображенная в романе А. Дюма-отца «Королева Марго» (1846).).


[Закрыть].

Заря ее жизни занималась в те годы, когда ослепительно разгорается заря Возрождения. Науки вновь обретают «блеск и достоинство». Мир наполняется «учеными людьми, образованнейшими наставниками, обширнейшими книгохранилищами. Женщины и девушки – и те стремятся к знанию, этому источнику славы» [258]258
  Рабле, II, 8.


[Закрыть].

Наставником Маргариты был Робер Гюро, архидиакон и аббат храма св. Мартина в Отене. Она брала уроки древнееврейского языка, который считался тогда ключом к философии. Тезисы Пико делла Мирандола о кабале и трактат Рейхлина «De verbo mirifico» [259]259
  «О чудотворном глаголе» (лат.).


[Закрыть]показали, какими подлинными докторами всех наук являлись смиренные и жалкие евреи – изгнанники из Испании, которых презирал, унижал, травил весь христианский мир. Маргарита во всяком случае получила представление об этом мертвом языке – единственном, по мнению тогдашних ученых, который называл бога истинным его именем [260]260
  …называл бога истинным его именем. – В иудейской религии (получившей отражение в Ветхом завете) единый верховный бог именуется Иеговой (Ягве) именем, заключающим в себе понятие вечности и совершенства.


[Закрыть].

Детство Маргариты совпало с появлением первых, еще неумелых чудес книгопечатания – требников и романов, набранных немецкими готическими шрифтами: текстурой, фрактурой, круглым.

В годы ее молодости великолепные издания Альда Мануция, отпечатанные итальянским (иначе – венецианским) курсивом, размножили шедевры античной мысли. Появилось «изящное и исправное тиснение, изобретенное по внушению бога, тогда как пушки были выдуманы по наущению дьявола» [261]261
  Рабле, II, 8.


[Закрыть]. Эстьены и Васкозаны распространили во Франции сокровища науки и поэзии, принесенные из блистательной Италии.

В возрасте семнадцати лет, через три года после помолвки ее брата Франсуа с Клод Французской, Маргариту из государственных соображений выдали за герцога Алансонского, испытанного воина и уже немолодого человека, который превыше всех открытий своего века ценил не книгопечатание, а порох и отнюдь не был подходящим для нее мужем.

Натура любящая, она питала горячую привязанность к брату, ставшему в 1515 году королем под именем Франциска I. Этот король-рыцарь с горячей кровью и скудным мозгом, славный малый, простой в обхождении со своими, но умевший казаться величественным на людях, легкомысленный эгоист и в то же время нежнейший сын на свете, платил сестре самой искренней любовью, на какую была способна его чувственная и непостоянная душа. Он называл сестру «милочкой», глубоко уважал ее, и никогда еще уважение не было столь заслуженным. Благоразумная и ученая Маргарита, крупный рот которой умел так тонко улыбаться, была мудрой советчицей, способной руководить самыми сложными предприятиями. Там, где речь шла о делах, ее непоколебимая кротость, осмотрительность и благожелательность совершали поистине чудеса.

«Рассуждала она так умно, что приводила в восхищение послов, каковые, возвратись от нее, писали об этом пространные доношения своим государям; она весьма содействовала своему брату королю, ибо послы, удостоившись приема у него, после непременно отправлялись к ней, и часто, когда у короля случались важные дела, он препоручал их сестре и ждал ее полного и окончательного решения. Она же, отменно искусно беседуя с послами и занимая их разговором, с превеликой ловкостью выведывала все их намерения. По этой причине король говаривал, что она своим светлым разумением облегчает ему бремя власти, чем оказывает немалую помощь» [262]262
  Брантом (аббат Пьер де Бурдейль, 1535–1614) – французский писатель, автор сочинений «Жизнь великих полководцев» и «Жизнь галантных дам», в которых даются яркие картины нравов и быта высшего общества его времени.


[Закрыть].

Маргарита употребляла свое влияние на брата в пользу поэтов и ученых, «преданных истинному знанию и Христу». Набожная и даже склонная к мистицизму, но любознательная и прямодушная, она испытывала отвращение к монахам с их шарлатанством, темнотой и распутством. Ее излюбленным писателем был Эразм, превосходно высмеявший глупость в рясе и почитавший монахов усерднейшими поборниками вселенского невежества. В 1512 году один весьма ученый человек по имени Гильом Фабри (он же Лефевр д'Этапль) опубликовал комментарий к посланиям апостола Павла. Этот труд, подвергший евангелие критическому исследованию, стал настольной книгой Маргариты и вывел ее на дорогу первых реформаторов, которых можно было бы назвать схолиастами Писания [263]263
  …схолиастами Писания. – То есть комментаторами, толковавшими евангелие на основе филологической критики текста. Филологическая критика «священных книг» положила начало их историческому объяснению и тем самым порвала с традиционным догматическим отношением к ним как к «божественному откровению».


[Закрыть]. Она завязала переписку [264]264
  С 1521 г. по 1524 г. Bibliothéque nationale, mass. ff., 337.


[Закрыть]с Брисонне, епископом Mo, и под влиянием этого искусного наставника погрузилась в глубины самого причудливого и абстрактного мистицизма. Поэтому мы и читаем у Рабле, что у нее

 
Дух выспренний, восторженный, благой. [265]265
  Рабле, Посвящение к книге III.


[Закрыть]
 

Ее теологические рассуждения так утонченны, что в сравнении с мистической нитью мыслей, вытканной ею на прялке духовных наставлений Брисонне, паутина – и та показалась бы канатом. Такую тягу к неуловимому и непознаваемому нередко испытывают самые здоровые умы. [266]266
  Бальзак, который для своего времени был еще более нескромным рассказчиком, чем наша принцесса, в «Серафите» и «Ламбере» столь же непонятен и мистичен, как и Маргарита в «Письмах к Брисонне».


[Закрыть]

Учение Брисонне, если оставить в стороне форму изложения, представляло собой попытку реформы церкви и критического пересмотра Писания. Как и Лефевр д'Этапль, Брисонне полагал, что «евангельская проповедь не свободна от человеческих заблуждений». Таким образом, духовный руководитель толкал Маргариту на путь ереси, по которому, однако, ни он, ни она не пошли до конца.

Ей удалось склонить своего брата короля на сторону деятелей первых лет Реформации – лет кротких, светлых и безмятежных. Но Лютер сжег буллу, и в 1520 году разразилась буря. Время мудрых и добрых, время Эразма и Маргариты миновало. И все же она продолжала надеяться. В декабре 1521 года она пишет Брисонне:

«Его величество и королева-мать [267]267
  Луиза Савойская, ее мать.


[Закрыть]еще ревностнее, чем прежде, привержены к реформе церкви и готовы объявить, что истинное учение господне не может быть ересью».

Брисонне отвечает:

«Боюсь, что пламя истинной веры, по великой, безмерной и несравненной милости божией возгоревшееся в сердцах его величества, королевы-матери и вашем, быть может, уже ослабело и погасло».

Во всем, что касается королевы-матери, любившей только деньги, и короля, любившего только женщин, опасения епископа были вполне обоснованными. Но тому, кто хочет знать, что думала на этот счет сама Луиза Савойская, достаточно заглянуть в ее дневник:

«Года 1522, декабрь месяц. По милости духа святого, сын мой и я научаемся распознавать лицемеров всех мастей – белых, черных, серых, чумазых, от коих господь в неизреченной благости и доброте своей соизволил предостеречь и охранить нас, ибо, ежели только Иисус Христос не лжец, нет среди людей отродья более зловредного».

Поверяя эти мысли лишь дневнику, Луиза Савойская явно не рассчитывала получить за них отпущение грехов.

Между тем Франциск I, не раздумывая, ввязался в итальянские войны. Хорошо известно, как он стал пленником в безумный день битвы при Павии [268]268
  …он стал пленником в безумный день битвы при Павии. – В битве при Павии (24 февраля 1525 г.) испанский король Карл I (он же германский император Священной Римской империи Карл V), вторгшийся в Италию, разгромил французов и захватил в плен Франциска I, после чего принудил его подписать Мадридский мир (1526), по которому Франция лишалась своих завоеваний в Италии.


[Закрыть]. В этом сражении герцог Алансонский вел себя крайне нелепо; оно оказалось для него последним. Месяц спустя он скончался, и тридцатитрехлетней Маргарите пришлось надеть вдовью наколку.

Всеми своими помыслами она теперь рядом с братом, который становится ей тем дороже, чем больше несчастий обрушивается на него. Она отправляет ему «Послания апостола Павла, переведенные на французский язык». Но пленник Карла V не из тех, кто способен почерпнуть утешение в евангелии.

В своих письмах Маргарита выказывает пламенную преданность брату:

«Что бы ни случилось, пусть даже тело мое будет сожжено и пепел развеян по ветру, никакая жертва ради вас не покажется мне чрезмерной, тягостной и страшной, а, напротив, будет достодолжной, сладостной и почетной». [269]269
  Наспех и невнимательно прочитав письма Маргариты к брату, Мишле усмотрел в них то же, что видел повсюду. Это балованное дитя исторической науки то вздыхает, хнычет и пускает слезу, то принимается топать ногами, царапаться и кусаться. Все, что он говорит о Маргарите («Reforme», р. 175), представляет собою лишь старческий бред, aegri somnia. Г-н Феликс Франк, научивший нас восхищаться Мишле – пророком и ясновидцем, не дался в обман Мишле-мономану, болезненному и нескромному. Он восстановил истинный характер отношений брата и сестры. Я отсылаю читателя к превосходной, исполненной эрудиции и чувства статье, которую он предпослал изданным им «Перлам Перла принцесс».


[Закрыть]

Наконец Маргарита не выдержала. Получив неограниченные полномочия от своей матери-регентши, она отплыла из Эг-Морт, высадилась в Барселоне и приехала в Мадрид обнять брата, который объявил ей, что он бы пропал без нее.

Любовь Маргариты не исчерпывалась сестринскими ласками. Наша принцесса принялась действовать, совещаться, вести переговоры. Сила ее была в добросердечии и прямодушии. Она сама говорила: «Я – женщина, которая, как вам известно, всегда идет всем навстречу». Но скрытный император сумел устоять перед ее благородными чарами. Она уехала из Толедо, ничего не добившись.

Ошибочно полагая, что Маргарита увозит с собой отречение короля от престола в пользу дофина [270]270
  …отречение короля от престола в пользу дофина… – То есть в пользу старшего сына Франциска I, дофина Франциска.


[Закрыть], Карл V решил задержать ее, если она не успеет пересечь границу, прежде чем окончится действие охранной грамоты. Маргарита добралась до Сальса во французских владениях за час до истечения срока.

Двор Маргариты был открыт для ученых, для людей выдающегося ума. Среди них находился и Клеман Маро [271]271
  Клеман Маро (1495–1544) – поэт-гуманист эпохи Возрождения, сыграл большую роль в развитии французского литературного языка.


[Закрыть]. Этот отпрыск нормандцев, смешавшихся с гасконцами, краснобай и распутник, приятный поэт и тщеславнейший из людей, с 1524 года получает место при дворе госпожи Маргариты.

 
Суть в том, чтобы нащупать место, —
 

восклицает он по этому поводу в одной из баллад, которые так ему удавались.

Раненный выстрелом из аркебузы в битве при Павии, хромой, нищий, он вернулся во Францию и очутился в самом плачевном положении. Он явился к своей прежней возлюбленной, которую именует в стихах Дианой, но сделал это себе на беду. Изменница закрыла перед ним двери своего дома и донесла на него как на еретика. Гонения на реформатов, которые во время пребывания короля в плену начала регентша, чтобы этой ценой купить поддержку папы, становились все более жестокими. Запылали первые костры. Маро бросили в Шатле, и он вышел бы оттуда с веревкой на шее прямо на Гревскую площадь, если бы Маргарита не вызволила его через посредство епископа шартрского Луи Гайяра, одного из своих друзей, который, сделав вид, что сажает Маро в тюрьму, поселил его в светлом, окруженном садом домике. Там Маро спокойно прожил весь великий пост, а на пасху был без лишнего шума освобожден. Именно в это время он превозносит Перл принцесс с особенно пылким восторгом, подогревавшимся как чувством признательности, так и красотой Маргариты. Он объявляет ее своей дамой и госпожой:

 
Как раб, я предан госпоже, чья плоть
Стыдлива, непорочна и прекрасна;
В чьем сердце постоянство побороть
Ни радости, ни горести не властны;
С чьим разуменьем ангельским напрасно
Соперничать бы тщился ум людей.
На свете нет чудовища странней:
Такому слову не дивитесь вчуже,
Затем, что тело женщины у ней,
Но разум ангела и сердце мужа. [272]272
  Стихи Маро напоминают те, которые Лафонтен сложил в честь г-жи де Ласаблиер, чей разум, по словам баснописца, соединял в себе
  Красу мужскую с грациею женской.
  (Прим. автора.)


[Закрыть]


 

Он служил своей даме честно и пристойно и воспел это служение в прелестном рондо:

 
Изъянов нет у той, кто ни с одною
Из женщин не сравнима красотою,
Кто блещет благородством и умом,
Чье имя схоже с перлом и цветком
И знаменует царственность собою.
 
 
Лукреция с моею госпожою
Соперничать не может чистотою,
Чей символ – дух принцессы, ибо в нем
Изъянов нет.
 
 
Не потому я славлю всей душою
Ту даму, чьим я сделался слугою,
Что состоять хочу при ней льстецом.
Ведь каждый может убедиться в том,
Что только в ней, столь чтимой всей землею,
Изъянов нет.
 

Маргарита владела стихом. Она сочиняла рифмованные мистерии и фарсы в манере Алена Шартье и Эсташа Дешана, уже тогда несколько устарелой. Она усиленно прибегала к аллегории, излюбленной во времена ее бабушки: в ее пьесах разглагольствуют Добродетели и Пороки. Но у нее бесспорно был поэтический дар, и порою ей удавалось с очаровательной непринужденностью выразить переживания своей высокой души.

Песня, которую она сложила, «следуя в носилках, во время болезни короля», исполнена подлинной страстности:

 
Тот будет принят мной, как друг,
И удостоен встречи лестной,
Кто скажет мне: «Избыл недуг
Король по милости небесной».
Мной, истомленной мукой крестной,
В объятья будет заключен
Гонец, к сестре спешивший честно
С известием, что брат спасен. [273]273
  Стихотворения Маргариты, собранные ее секретарем Симоном де Лаэ, были напечатаны в 1547 г. в Лионе под заглавием «Перлы Перла принцесс, достославной королевы Наваррской». Современному изданию их, осуществленному г-ном Феликсом Франком, предпослана вышеназванная мной статья. Я упоминаю о ней вторично потому, что, на мой взгляд, издатель, сам поэт, сумел глубоко почувствовать поэтический талант Маргариты.


[Закрыть]
 

Маро не преминул с похвалой отозваться о стихах своей дамы. По его словам, послушав, как она говорит, уже не удивляешься тому, что она так хорошо пишет:

 
Настолько дивный дар стихосложенья
Дан грациями госпоже моей,
Что я сержусь, дивясь ему при чтенье,
На то, что не дивлюсь еще сильней.
Когда же я, ведя беседу с ней,
Вновь на ее творенья брошу взгляд,
Дивлюсь я неразумью тех людей,
Кого плоды ее пера дивят.
 

Учтивая Маргарита ответила похвалой на похвалу. Когда Клеман сочинил десятистишие в честь Элен Турнон, придворной дамы принцессы и женщины по части рифм такой же безгласной, как рыбы – спутницы Венеры, добрая Маргарита сама взялась за перо и ответила, что на свете нет награды, достойной стихов поэта:

 
На вес мы можем золото ценить,
Но вас нельзя достойно наградить
За ваше несравненное искусство.
 

Слова, достойные принцессы! Они напоминают о той, жившей в более отдаленное время наследнице французского престола, которая, увидев в одной из дворцовых галерей уснувшего поэта Алена Шартье, поцеловала уста [274]274
  …поцеловала уста, умевшие так красно говорить. – Франс имеет в виду популярный анекдот о Маргарите Шотландской (1424–1444), первой жене дофина Людовика, впоследствии короля Людовика XI.


[Закрыть], умевшие так красно говорить.

Читатель спросит, не привел ли этот галантный обмен любезностями к более серьезным последствиям, не сложились ли у вдовы герцога Алансонского интимные отношения с чуточку распущенным и болтливым поэтом? Нет. Мы ведь знаем, как поступала эта благородная дама, когда ей чересчур докучали ухаживаниями. Она не сердилась, но говорила «нет», и ни угрозы, ни рыдания не могли поколебать этого «отказа с нежною улыбкой».

Она сумела своевременно отбить куда более решительный натиск. Одной прекрасной ночью адмирал Бон-ниве, в вышитом ночном колпаке и в сорочке с парчовой отделкой, пробрался по потайной лестнице в спальню Маргариты и скользнул к ней под одеяло. Она мгновенно проснулась и сочла своим долгом пустить в ход кулаки, зубы и ногти, а так как принцесса была женщина сильная и к тому же ее статс-дама, особа пожилая и умудренная опытом, в одной рубашке прибежала на крики своей госпожи, любезнику-адмиралу пришлось отказаться от своей попытки и удрать по той же потайной лестнице. Вернувшись к себе, он зажег свечу на столе, посмотрелся в зеркало и увидел на своем лице такие царапины, которые обрекали его на двухнедельное затворничество. Мы видим, что, идя на абордаж, адмирал проявил немалую отвагу: это приключение стоило бы ему головы, пророни госпожа Маргарита хоть слово. Но она не сказала ни слова, и это окончательно делает ее симпатичной в наших глазах.

В начавшихся тогда религиозных распрях на долю человеколюбивой Маргариты выпала роль примирительницы.

Она склонялась на сторону Реформации, возглавлявшейся самыми положительными, просвещенными и разумными людьми эпохи. Однако она никогда не порывала с папством, стремясь не уничтожить его, а исправить.

Сердце ее жаждало такой реформы, которая примирила бы папу с Лютером. Увы! Маргарита была слишком умна, чтобы надеяться на столь желанное для нее всеобщее согласие. Поэтому она старалась хотя бы предоставлять убежище гонимым и спасать реформатов от тюрьмы и костра. Она не пожалела усилий, чтобы сохранить жизнь Доле и Беркену [275]275
  Доле Этьен (1509–1546) и Беркен Луи (ок. 1489–1529) – французские гуманисты, сожженные на костре по обвинению в ереси.


[Закрыть], но все ее попытки оказались тщетными.

Однажды ей все-таки удалось на время вырвать Беркена из лап парламента. Совершив это доброе дело, она пишет коннетаблю Анн де Монморанси:

«Сын мой, после письма, доставленного вашим гонцом, получила я еще одно – от орлеанского бальи, и признательна вам за все, что вы сделали для бедного Беркена, о котором я пекусь, как о самой себе; потому считайте, что вызволили из тюрьмы не его, а меня, ибо услуга, оказанная ему, – все равно, что услуга мне».

Во время пребывания короля в плену серьезным преследованиям подвергся Лефевр д'Этапль (или Фабри, как его называли при ее дворе). Маргарита упросила брата написать парламенту, чтобы достойного старца оставили в покое.

Немного позже она пишет Анн де Монморанси:

«Добрый Фабри извещает меня, что ему плохо живется в Блуа, где ему сильно докучают, и что здоровья своего ради он охотно поехал бы навестить одного друга, ежели король соизволит отпустить его. Он привел в порядок библиотеку, сделал оценку всем книгам и внес ее в опись, каковую представит тому, кого королю угодно будет для сего назначить».