Текст книги "«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается"
Автор книги: Анатоль Имерманис
Соавторы: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Трудно без еды. Хлеб, порезанный на бесчисленные ломтики, давно съеден. Подобраны с пола последние крошки.
Но страшнее голода была жажда.
Пустой кувшин лежал на полу. Бессмысленно лишний раз подносить его к губам. Сухой, распухший язык давно впитал малейшие следы влаги.
Снова и снова он тревожно смотрел на люк, за которым исчез Цепуритис. Неужели отец Зайги больше не придет? Он с трудом поднялся на ноги. Придерживаясь за стенки коридора, подошел к стальной дверце и прислушался. Тишина.
Он поглядел на часы. Три. Наверху сейчас ночь, и почему-то вдруг возникла уверенность в том, что идет дождь. Казалось даже, что сквозь рокот машин можно разобрать, как барабанят тяжелые капли.
Высунувшись из люка, он запрокинул голову и жадными губами ловил воображаемую влагу. Но дождя не было и в помине. И ночь тоже еще только спускалась над океаном. Стоял поздний июньский вечер, хранивший в себе отблеск долгого летнего дня.
Палуба казалась покинутой, вымершей. Из светового фонаря над машинным отделением бил свет. Он поспешил выбраться из предательского потока. Однако назад в люк не полез.
Не напившись, он не вернется в свое убежище. Должна же где-то быть вода. В спасательной шлюпке! Когда грохнул орудийный выстрел, он уже отвязывал брезентовый чехол. Взвыла сирена. Запылали прожекторы. Палуба ожила.
Путь к люку отрезан. Он юркнул в тесный проход. По обе стороны коридора видны двери. Двери! За ними вода, хлеб, спасение! Но за ними есть и люди! А людей он должен опасаться. Не только из-за себя, но и из-за Цепуритиса. Необходимо проскочить коридор, найти путь вниз, вернуться в туннель.
Он не сделал и двух шагов, как в противоположном конце коридора открылась дверь. Вошел человек в форме командного состава.
Положение безвыходное. Он рванул первую же дверь, захлопнул ее за собой и, словно забаррикадировав, прижался к ней спиной. Он еще не успел опомниться от волнения, но глаза его уже были прикованы к графину на столе. Вода!
Он прильнул губами к стеклянному горлышку, судорожно стиснув его пальцами. Он пил, пил, пил. И жизнь, булькая, вливалась в тело.
Взгляд скользнул по каюте. Лампа под розовым абажуром. Полка с книгами. Национальные латышские занавески – перед койкой и на иллюминаторе, черный круг которого пересекают два прожекторных луча. Рядом с койкой на плечиках женское платье. Платье. Почему на пароходе – платье?
За тонкой стенкой каюты плещутся волны. Волны и должны плескаться – иначе они не были бы волнами. Плеск убаюкивает. Алиса прикрыла веки – всего лишь на миг. Волна тотчас обратилась в маятник стенных часов. Он то удаляется, то приближается. Взад-вперед, взад-вперед. Однообразен ритм его движения. Туда и назад. Иначе остановились бы часы. Без движения остановилась бы и жизнь…
Мысли путаются. Алиса заставляет себя открыть глаза. Она не должна засыпать. Она хочет наконец разобраться в своей жизни, понять ее.
Ее жизнь – нет, она не была океаном с крутыми волнами. Она была спокойной рекой и текла по прямому руслу. Старательно укрепленные привычные берега не позволяли ей разлиться, как бы ни хотелось того. И во избежание наводнения избыток вод всегда своевременно отводили в новое русло – такое же ровное, так же хорошо защищенное. Мать умерла рано, и отец отправил Алису в Швейцарию. Все годы в женском пансионе она мечтала лишь об одном – о свободе. Вставать, когда заблагорассудится, носить пестрые нарядные платья, а не ненавистную форму с накрахмаленным белым передником. Хотелось бегать по лесу, лазать по горам, а вместо этого приходилось под присмотром классных дам совершать променад по бульварам. Книги и те опостылели из-за одного того, что их украшал штамп пансиона – «Допускается для чтения благородных девиц». И вот она часами, при свете карманного фонарика, читала под одеялом о всяких приключениях. А потом так же долго мечтала о побеге из пансиона, об опасных, захватывающих похождениях. Бежать, однако, не понадобилось. Помогла война. Приехав на летние каникулы к отцу, Алиса уже не вернулась в Швейцарию – путь через рушащуюся под бомбами Польшу оказался закрытым. Но и в особняке на улице Аусекля девушка не нашла свободы. В девять часов ее будила Эрна: «Ванна готова!» Тепленькая, таинственно зеленая от хвойного экстракта вода. Эрна приносила пеньюар. В спальне Алиса находила отглаженную юбку и блузку, начищенные туфли. Одевшись, она садилась причесываться. Жесткая щетка в руках Эрны мягко скользила по длинным волосам. Алиса обожала свои волосы. Как ей хотелось причесываться самой! Ее ничуть не радовало то, что день начинался с Эрны и кончался Эрной. Но Алиса знала, что при ее положении без горничной обходиться нельзя. Однажды Арнис, неисправимый фантазер, затащил Алису куда-то на танцульку. Там она увидела Эрну. Горничная, забыв обо всем на свете, отплясывала с каким-то парнем. Парень был без галстука, разгорячен, его потная рука с трауром под ногтями плотно лежала на элегантном, кремовом платье Эрны. Эрны? Нет! На ее, Алисином платье! Платье было позаимствовано из обширного гардероба Алисы. Алису обуяла безотчетная злость. То ли из-за того, что теперь платье придется отдавать в чистку, то ли из-за того, что Эрна даже не оглядывалась на хозяйку… В кремовом туалете Эрна выглядела настоящей светской барышней. Алиса на мгновение попыталась представить ее барышней, а себя горничной. Быть может, тогда и она танцевала бы так же самозабвенно, как Эрна. Но в гостях у министерш и на балах в офицерском собрании никто никогда не забывался. Там все было рассчитано – каждая улыбка, каждое слово, каждое движение. Чтобы пришло ощущение непринужденности, Алиса благосклонно позволяла угостить себя рюмкой-другой вина. От вина становилось весело. Зато наутро побаливала голова. Не хотелось открывать глаза. Она и так знала, что у кровати стоит Эрна и держит наготове японское кимоно, что потом ванна, одевание, завтрак с отцом, прогулка по магазинам, а вечером опять куда-то в гости. Только трудно вспомнить, куда на сей раз. В голове пусто. И жизнь тоже пуста. Пуста до бессмыслия.
Затем Алиса узнала, что отец собирается за океан. Вот она, негаданная возможность вырваться из оков обыденного. Правда, отец всячески отговаривал ее, пугал подводными лодками, минами, штормами, но именно это и соблазняло Алису. Манил далекий берег, неведомые города, люди. И первые дни на судне она чувствовала себя почти счастливой. Прежде всего оттого, что не было Эрны. Отец, разумеется, настаивал на том, чтобы взять с собой горничную, но Алиса не сдалась. Теперь она сама вставала, сама одевалась, сама причесывалась. Тут не было ни магазинов, ни званых вечеров, ни тысяч иных мелочей, из которых состояла ее жизнь в Риге. На судне Алиса наслаждалась свободой. Она была свободна, как вечно мятущиеся волны, что приходили неизвестно откуда и катились неведомо куда. Это была настоящая жизнь!..
Хотя вряд ли настоящая… Настоящая жизнь, возможно, была у капитана Вилсона, когда он стоял на мостике и задавал курс кораблю. У матроса, который окатывал из шланга палубу. У моториста, высунувшего на миг голову из люка машинного отделения, чтобы хлебнуть хоть каплю прохлады. Да у кого угодно на судне, только не у нее.
Настоящая жизнь, быть может, начнется, когда она выйдет замуж за Парупа. Алиса еще не знала толком, выйдет ли она за него, так же как не знала, нравится ли он ей вообще. Паруп видный мужчина – в тот раз, на «балу прессы» Алиса обратила на него внимание еще до того, как их познакомили. Элегантный костюм, безукоризненные манеры, превосходный танцор. Он умел делать тонкие комплименты. Правда, иногда они звучали слишком красиво, и тогда у Алисы возникало чувство, будто она глотнула приторно-сладкого, липкого ликера. Сам Паруп никогда не пил ликер – только коньяк или шампанское, но зато в изрядном количестве. Он мог себе это позволить, ему принадлежали три великолепных дома на Мариинской. Эти дома так заворожили отца, что он фактически даже не спрашивал – согласна ли Алиса. В конце-то концов, чем Паруп хуже прочих ее поклонников? То, что он попивает, может, как раз хорошо. Будет сидеть в ресторанах или коротать время в гостях с такими же пьяницами, как сам. А у нее будет полная свобода… Свобода, а для чего она? Для тех же прогулок, магазинов, визитов к приятельницам, театральных премьер и балов? Нет, и это нельзя назвать настоящей жизнью.
Настоящая жизнь, настоящая жизнь… Словно Алиса имела представление о том, что это за штука. Она лишь иногда рисовала ее себе такой, какой хотелось бы. Уже в полусне она предавалась туманным грезам. Мысли Алисы были слишком расплывчаты, далеки от действительности, чтобы назвать их иначе. Она пыталась вообразить, что «Тобаго» не принадлежит ее отцу, что она тайком пробралась на судно и спряталась в трюме, что в Сантаринге ей придется продать обручальное кольцо, чтобы прожить первую неделю и снять комнату. На этом фантазия Алисы иссякла. Что будет дальше, она не могла себе представить. И поэтому все, что будет впереди, чудилось ей дремучим лесом, полным неведомых опасностей и испытаний. Алиса сомневалась, сможет ли она пробиться через темную чащу. У нее было лишь смутное предчувствие, что за этими джунглями она найдет свободу, настоящую жизнь.
Трудно постичь смысл жизни. Алиса устало отдалась баюканью монотонного плеска волн. Ей приснился дремучий лес. Непроходимый, заросший лианами, жуткий. В руках у нее вдруг оказался топор. Она прорубалась сквозь непроходимые джунгли. Она должна пробиваться вперед, должна двигаться, иначе жизнь остановится. Руки покрылись мозолями и нестерпимо болели… Болели до слез. Топор выпал из рук, она сдалась. Неожиданно дерево накренилось и упало, бухнув пушечным выстрелом…
…Алиса очнулась. Некоторое время она лежала неподвижно, силясь сообразить, приснился ей этот выстрел или прогремел наяву.
Завыла сирена. Значит, все-таки что-то произошло. Алиса откинула одеяло, села в постели, натянула халатик. Однако с койки не вставала. Выстрел, сирена, тревожная дробь шагов над головой, команды, которые выкрикивал такой знакомый голос капитана Вилсона, – все это как нельзя лучше отвечало ее грезам. Вот и воплотились туманные сны в ощутимую явь, от которой ее отделял лишь тонкий полог.
Когда отворилась дверь каюты, Алиса невольно вздрогнула. Через щель в занавеске она увидела осунувшееся, заросшее жесткой щетиной лицо, лихорадочно горящие глаза. Человек этот не из экипажа судна. Он пришел из неведомого мира, где гремят выстрелы и воют сирены. Алиса боязливо съежилась. Незнакомец вселял в нее страх, он был воплощением всех бесчисленных опасностей, подстерегавших ее за пологом, в дремучих джунглях жизни.
Незнакомец ринулся к столу, схватил графин с водой, стал пить. Алиса не представляла себе, что человек может пить так жадно. По мере того как неизвестный утолял свою звериную жажду, лицо его принимало все более человеческое выражение. Погасли безумные огоньки в глазах, черты смягчились. Совсем другое лицо, и вовсе не такое страшное… Ввалившиеся щеки, темные круги под глазами, две страдальческие складки около рта. И все еще пьет!.. Капли стекают по подбородку, как у беспомощного младенца, и от этого к Алисе постепенно возвращается присутствие духа…
Человек допил графин до конца и осмотрелся. И снова его лицо выглядит иначе. Загорелое, открытое, мужественное. Если бы не эта длинная щетина, оно, наверно, было бы даже привлекательным…
Алиса встала и отдернула полог. Страх окончательно покинул ее.
– Что вы ищете в моей каюте? Что вам тут нужно?
Человек не отвечал. Осторожно, не торопясь он поставил графин на место, словно сейчас это было главным. Да, в самообладании у него недостатка не было. Ясные глаза его вдруг расширились, потемнели. Следуя за его напряженным, встревоженным взглядом, Алиса увидела на тумбочке свои золотые часики.
– Двенадцать… всего только двенадцать! А на моих уже поздняя ночь, – произнес незнакомец.
В его голосе слышалось такое глубокое и искреннее недоумение, что Алиса пришла в полное замешательство. Она забыла, что незнакомец так и не назвал причину своего дерзкого вторжения и объяснила:
– Мы же плывем на запад. Каждые сутки теряем по одному часу.
– На запад?
– В Сантаринг. А вы разве не знаете?
– Так далеко? А старик… – Он запнулся и умолк.
Вой сирены прекратился. Странно завязавшийся разговор оборвала напряженная пауза. Алиса собралась было повторить свой первый вопрос, как раздался торопливый стук в дверь.
Алиса посмотрела на дверь, затем на незнакомца. Взгляд у него был спокойный, повелительный, почти гипнотизирующий. Еще не поздно открыть – не углубляться в дремучий лес, идти дальше торной дорогой, проложенной для нее отцом. И все же она подчинилась, спросив через закрытую дверь:
– Кто там?
– Я, Артур – радист…
Во время тревоги радист обязан находиться в радиорубке. Судно могут торпедировать. От своевременно посланного в эфир сигнала SOS зачастую зависит жизнь экипажа. Артур знал об этом. И все-таки он в эту минуту находился не на своем посту, а у двери Алисы. Виной тому была фотография. У всех моряков над койками прикноплены снимки красивых женщин. Если своей девушки нет, ее место занимает какая-нибудь актриса. Свой идеал Артур вырезал год тому назад из журнала «Атпута». Со снимка улыбалась девушка в белой спортивной блузке, белых шортах, с теннисной ракеткой в руке. Лишь много позднее Артур узнал, что эта современная фея – дочь его хозяина. Дверь каюты Алисы была из толстых дубовых досок, но Артур видел сквозь нее. Видел волнистые белокурые волосы девушки, тонкое, красивое лицо. Ради этого лица он был готов забыть о служебном долге.
– Вы еще тут, мадемуазель Алиса?.. Бегите скорее к спасательным шлюпкам… Немецкая подводная лодка…
– Бегу… Спасибо, Артур, большое спасибо!
Шаги удалились.
– Немедленно ступайте к шлюпкам! – повелительно произнес неизвестный.
– А вы?
– Мне нечего терять. Однако лучше, чтобы меня не видели. Вы обещаете молчать?
– Ладно, оставайтесь, – только и смогла сказать Алиса.
Она вытащила из-под койки пробковый жилет, бросила на пришельца пытливый взгляд и вышла, заперев за собой дверь. Она сама еще не знала, как поступит дальше. Но на всякий случай ключ положила в карман.
Лицо капитана Вилсона напоминало навигационную карту. Годы и заботы исчертили дубленую кожу бесчисленными линиями, словно острый карандаш нанес на нее все курсы, какими плавал матрос Вилсон, штурман Вилсон и капитан Вилсон. Вот уже двадцать лет как он командует судами Квиесиса. Поначалу старым трехмачтовиком «Виестуром», возившим лес до тех пор, пока самого не изрубили на дрова. Затем «Кримулдой», водоизмещением в пять тысяч тонн, Когда Квиесис продал «Кримулду» и другие устаревшие суда, чтобы обзавестись новым, современным «Тобаго», четыре капитана стали не нужны. Вилсон никогда не забывал, что Квиесис отдал предпочтение именно ему. Да и как тут забыть, если хозяин сам к месту и не к месту напоминает о своем благодеянии. Из-за этого не раз приходилось соглашаться на второсортное горючее, что было выгодно судовладельцу, но машинной команде доставляло лишние неприятности. Из-за этого приходилось допоздна томиться в кают-компании и терпеливо слушать невнятное бульканье слов и хлопанье пробок. Если бы его команда знала, как капитанский мундир бывает подчас схож с ливреей лакея!
Команда не знала этого.
Матросы на «Тобаго» всегда представляли себе старого Вилсона только таким, каков он был сейчас, на мостике.
Широко расставленные ноги поддерживают массивный корпус. Серебристая борода. Капитанская фуражка с золотой оковкой по козырьку. И суровый, устремленный вдаль взгляд.
Удерживая «Тобаго» в клещах прожекторов, немецкая лодка приближалась малым ходом.
С немцами у капитана были старые счеты. В первую мировую войну он участвовал в сражении с германской эскадрой в проливе Моонзунд и ему пришлось вплавь добираться до берега с контуженной рукой. И по сей день он ей верил больше, чем судовому барометру.
Субмарина была большая. Один из тех подводных крейсеров, что гитлеровцы понастроили специально для дальних набегов. У орудия и пулемета стояли матросы в касках. Капитану Вилсону хотелось выругаться, крикнуть, чтобы подходили осторожнее, но он удержался. Плевать немцам на свежепокрашенные борта «Тобаго». Лучше отдать кранцы. А потом пришлось спустить и штормтрап.
Первым на борт «Тобаго» поднялся немецкий морской офицер в чине капитан-лейтенанта. Моложавый. Форма словно только что отутюжена. Латунные пуговицы надраены до блеска.
За ним по трапу влезли четверо вооруженных автоматами матросов. Механическим, отработанным движением направили стволы на Вилсона и Нордэкиса. Молча застыли в ожидании дальнейших приказаний командира.
– Погасить иллюминацию! – рявкнул капитан-лейтенант. – Англичан захотели привлечь?!
– Боцман, будьте добры, вырубите прожектор. – После грубого окрика офицера вежливый тон Нордэкиса прозвучал явным протестом. – Нашим гостям свет неугоден, – добавил он, словно извиняясь.
Прожектор погас. Одновременно исчезли снопы света, направленные с подводной лодки. Зажатая меж двух черных кораблей полоса воды выстреливала вверх белой пеной. Она обдавала боевую рубку лодки и стекала по ней светящимися каплями обратно в океан.
– Занять пост у радиорубки! Следить за командой! Проверить груз! – расставлял своих людей капитан-лейтенант. После чего обратился к Вилсону: – Попрошу предъявить судовые документы.
– Вы можете просмотреть их в кают-компании, – проворчал на корявом немецком языке Вилсон. – Там и владелец судна, господин Квиесис.
Кают-компания «Тобаго» в комфортабельности не уступала гостиной в особняке Квиесиса. Вращающиеся кресла, обитые мягкой красной кожей. В нише полукруглый диван, пианино. Украшенный народной латышской резьбой громадный буфет со специальными гнездами для бутылок и превосходного сервиза. Два фикуса в бочонках. Все это далеко выходило за пределы требований капитана Вилсона и его помощников. Но Екаб Квиесис любил комфорт. В данном случае его вкусы были решающими. Чтобы чувствовать себя тут вполне по-домашнему, Квиесис собственноручно повесил большую картину в тяжелой золотой раме. Картина эта была для него все равно что для верующего – икона. Она увековечивала первую собственность судовладельческой династии Квиесисов – четырехмачтовый барк «Роза Турайды».
Екаб Квиесис в пижаме, поверх которой был небрежно накинут серый фланелевый пиджак, удобно расположился в кресле. Его поза и весь вид выказывали в нем человека, который знает, чего хочет, и, несмотря на свои шестьдесят лет, он казался полным энергии и далеко идущих планов. Багровое, круглое лицо с мешочками под глазами наводило на мысль о том, что Квиесис умеет иногда забывать о делах, дабы предаться развлечениям и чисто человеческим слабостям. Одной из своих слабостей он считал любовь к Алисе.
Как только дочь ступила в освещенный круг, Квиесис сразу же заметил тревогу на ее лице.
– Отчего ты так бледна, Алиса? – озабоченно осведомился он.
Алиса нервно крутила в пальцах ключ от каюты. По пути в кают-компанию она уже наполовину решилась рассказать отцу про неизвестного. До сих пор у нее не было тайн от отца. Но сейчас у буфета стоял Паруп.
– Бледность идет вашей дочери, – сказал он, откупоривая шампанское. – Ваше здоровье, дорогая!
Он поднял бокал и с наслаждением осушил его маленькими глотками. Потом, словно завершив важное и нелегкое дело, удовлетворенно вздохнул и опустился на диван.
– Илгмар, вы опять пьяны, – с упреком заметила Алиса.
– Пьян?.. – Паруп недоуменно уставился на Алису. – Ничуть! Просто кружится голова – от вашей красоты, от этого внезапного приключения посреди океана, от… И, возможно, еще от этого божественного напитка… Вам известен секрет красоты Афродиты? Она родилась из пены шампанского…
В тоне Парупа была какая-то развязность, небрежность, как и в дорогом, но помятом костюме, свободно сидевшем на его стройной фигуре, как и в небольших, черных усиках, которые выглядели приклеенными к его одутловатому лицу кутилы.
Алиса протянула Парупу бокал:
– Налейте и мне.
Запрокинув голову, она залпом выпила вино. Шампанское придаст ей уверенности.
– Сперва напугалась немного… Уже заснула, а тут вдруг сирена.
– Бояться нечего, детка. Осмотрят судно, и все.
– И каюты?
– Каюты? Этого еще не хватало! – осклабился Квиесис. – Мы же не везем английских агентов… Проверят груз, и дело с концом. Оружие не транспортируем, в английские колонии не заходим. Сейчас больше всего можно заработать на продовольствии. Паруп, вы не пожалеете…
– Заработать? – Паруп, не сводивший глаз с Алисы, махнул рукой. – Вот уж о чем я сейчас меньше всего думаю…
Квиесис довольно улыбался. Любовь – не главное в жизни. Сегодня любишь, завтра – нет. Любовь не имеет устойчивой ценности. Брак должен основываться на устойчивых ценностях. Устойчивую ценность имеет недвижимое имущество, дома Парупа. А в том, что Паруп еще и любит Алису, ничего худого нет. Квиесис рад этому. Он тоже любит Алису. Он человек бескорыстный. Он всегда старается заключать сделки, выгодные не только ему, но и партнерам. А этот рейс выгоден всем. У Алисы появится любящий муж. У Парупа будет жена, с которой не стыдно показаться в любом обществе. Молодая, красивая, светски воспитанная, образованная. И тесть, помнящий об интересах своих детей. В его руках дома Парупа будут давать доходы не только в виде квартирной платы. Они помогут приумножить основной капитал семьи. Один только нынешний рейс удвоит его, потому что в трюмах «Тобаго» товары не чужой фирмы. Каждая банка консервов, каждый коробок спичек, каждое яйцо принадлежат ему, Квиесису! В них вложены все его свободные деньги, все, до последнего сантима. И те, что Парупу удалось выжать из банка по трем ипотекам. Ничего, в Сантаринге они заработают как следует – в военное время цены с каждым днем вздуваются все выше, к риску наскочить на мину теперь прибавилась наценка за прорыв подводной блокады. А в Ригу они доставят полные трюмы сахара. На этот дефицитный товар покупателей хватит. Только бы поспеть к сезону варки варенья, и можно будет диктовать свои условия.
Об условиях закупки в Сантаринге Квиесис не беспокоился – у шурина на плантациях тростника было вдоволь. Шурин слыл патриотом. Дважды в неделю он приезжал в Сантаринг и исполнял там обязанности латвийского консула: Помимо всего, у шурина были сильно развиты родственные чувства. Он сумеет оценить то, что его единственная племянница проделала дальний и опасный путь только затем, чтобы познакомить дядюшку со своим будущим мужем. Как патриот и любящий дядя шурин не откажется продать сахар по себестоимости. Достаточно сопоставить разницу в ценах и грузоподъемность «Тобаго», которая равна десяти тысячам тонн, чтобы прийти к выводу, что жизнь прекрасна. Квиесис довольно улыбался.
Появление немецкого капитан-лейтенанта не погасило его улыбки. Улыбка всегда способствует хорошим отношениям. За круглым столом ведут только дружеские разговоры – торпедами стреляют издалека.
Капитан-лейтенант тоже улыбнулся. В салоне он неожиданно превратился из сурового, неприступного вояки в благовоспитанного человека. Пройдя мимо Квиесиса, уже поднявшегося с кресла, капитан-лейтенант в первую очередь приложился к ручке Алисы.
– Какая приятная неожиданность! Уже более месяца я не видел ни одной представительницы прекрасного пола.
– Моя дочь, – поспешил представить ее Квиесис, вполне прилично говоривший по-немецки. – Позвольте познакомить вас с ее женихом…
Однако Квиесису не пришлось называть имени Парупа.
– Паруп!
– Фон Ригнер!
Изрядно выпивший Паруп уже сердечно тряс руку капитан-лейтенанту; потом, пошатываясь, повел своего знакомого в угол салона.
– Как видите, мир тесен. – Ригнер без труда перешел на латышский. – Признайтесь, вы и не предполагали, что мы так скоро встретимся снова, причем поменявшись ролями…
– Так же, как вы теперь.
– Тогда вы вели себя, как джентльмен по отношению к джентльмену, – сказал Ригнер. – И я должен отплатить вам тем же. Вам лучше не возвращаться в Латвию, во всяком случае до поры до времени. Поживите годик за границей и не вешайте нос. Ничто не вечно. Поняли?
– Вот документы, – холодно сообщил капитан Вилсон.
– Не откажите выпить с нами, господин фон Ригнер, – предложил Квиесис.
– С превеликим удовольствием! За счастье вашей дочери! – И Ригнер прищелкнул каблуками.
– За Германию, за ее воинов, истинных рыцарей, за вашу победу! – ответил Квиесис и высоко поднял тонкий хрустальный бокал.
Паруп не поддержал тоста. Он даже не пил и лишь тупо смотрел перед собой. Казалось, он вот-вот свалится и заснет.
Нетактичное поведение будущего зятя могло оскорбить немца. Квиесис старался отвлечь внимание Ригнера.
– Еще по одной, а, господин фон Ригнер?
– Охотно! Я предлагаю выпить за… – начал было капитан-лейтенант, но тут распахнулась дверь, и автомат немецкого матроса втолкнул в нее Цепуритиса. – В чем дело, Нольке?
– Задержали в туннеле гребного вала, – доложил матрос. – Пытался спрятать какой-то кувшин.
– Это мой моторист, Цепуритис, – сказал Квиесис.
– Что было в кувшине? – спросил Ригнер.
– Пустой, господин капитан-лейтенант. Это и подозрительно.
– Чепуха, – ухмыльнулся Квиесис. – Но как вы, Цепуритис, вдруг оказались внизу? Мне говорили, что вы больны, даже с койки встать не можете…
– Сам не знаю, господин Квиесис… Когда у меня приступ малярии, я и сам не знаю, что со мной делается… Наверно, пить захотелось, схватил кувшин и побежал за водой… А почему как раз в туннель, того и сам не скажу…
– Наверно, понадеялись, что Свадруп припрятал там бочонок пива, припомните-ка, – засмеялся Паруп.
Это была шутка в его вкусе. Однако в смехе Парупа Алисе почудился какой-то стеклянный оттенок.
– Я не знаю. – Цепуритис говорил с трудом. – Не виноват я… На ногах едва стою…
– Можете идти, – сказал Ригнер, затем приказал своему матросу: – Обыск судна прекратить! Всем вернуться в лодку!
– Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.
Когда дверь за ними закрылась, к Ригнеру вернулась обычная светскость.
– Если не возражаете, я немного побуду с вами… Так редко случается посидеть в кругу старых друзей, за сервированным столом, поболтать и забыть о жестокости войны. Надеюсь, вы меня поймете, фрейлейн?
Алиса не ответила. Она даже толком не расслышала вопрос. Она думала о человеке, запертом в каюте. Теперь она начинала догадываться, почему он вылез из своего убежища и ворвался к ней. Чтобы избежать встречи с гитлеровцами! Как хорошо, что она его не прогнала!
– Да, кстати, господин Квиесис, я возлагаю большие надежды на вашу поддержку. Если бы вы помогли мне продовольствием… – Заметив гримасу Квиесиса, Ригнер улыбнулся: – О нет, это не ультиматум! С врагами – один разговор, с друзьями – совсем другой. За все будет уплачено. Английскими фунтами. Контрибуция с «Дачис оф Кент».
– Могу предложить консервы, рижские шпроты, кильки высшего сорта, свежие яйца…
– Я не так богат, чтобы переводить фунты стерлингов на консервы. Мне нужно свежее мясо, овощи, хлеб… За яйца благодарю, мои парни честно заработали себе хороший омлет.
– Господин фон Ригнер, не требуйте невозможного, – протестовал Квиесис. – Судовой груз в вашем распоряжении, пожалуйста! Но продавать паек команды…
Ригнер встал.
– Если хотите, чтобы мы остались друзьями… – Он взглянул на Парупа.
Тот пожал плечами.
– В дела я никогда не вмешиваюсь. Но по собственному опыту могу сказать, что дружба дороже нескольких кило говядины.
Квиесис вздохнул.
– Если точка зрения моего компаньона такова, то я уступаю. До Сантаринга как-нибудь перебьемся. В конце концов, война требует жертв. Даже от тех, кто хочет жить мирно… Так что, господин фон Ригнер, по третьей – за нашу сделку?
– Благодарю. Я должен вернуться к своим обязанностям. Счастливого плавания!
Как только Ригнер, сопровождаемый капитаном, покинул кают-компанию, натянутая улыбка исчезла с лица Алисы.
– Какая мерзость! – прошептала она, потом заметила у Парупа невыпитый бокал. – Что с вами, Илгмар?
– Со мной? – Паруп взял рюмку и стал глядеть на поднимающиеся пузырьки. – Просто замечтался. До чего все-таки несносна жизнь! Сегодня ты на гребне, а завтра тебя накроет волна, и – конец. Только нельзя отчаиваться. На жизнь надо смотреть через рюмку, и она будет так же прекрасна, как вы, Алиса.
По судну пробежала дрожь заработавших дизелей. Все почувствовали облегчение. Квиесис встал и подошел к иллюминатору. С палубы доносились команды капитана Вилсона. Качка стала ровнее, смягчился плеск волны. Убедившись в том, что немецкая подводная лодка скрылась из виду, Квиесис закурил и вернулся к столу.
– Слава богу, ушли, – заговорил он. – Повсюду из себя разыгрывают господ эти проклятые немцы! Мы еще легко отделались, но сколько потеряно времени!
– Только что ты называл их рыцарями, – заметила Алиса.
– От слова меня не убудет… Кто-кто, а мы, латыши, хорошо знаем цену этим рыцарям. Настоящие бандиты! Удивляюсь, как это вы можете водить с ними дружбу, Паруп?
– Дружбу? Вот насмешили! Дружу я только с вином и прекрасным полом.
– А у меня сложилось впечатление, что вы добрые знакомые, – сказала Алиса.
– Как раз наоборот: мы враги… При случае расскажу. Стоит ли расстраиваться?.. А теперь, мои обожаемые дамы и господа, позвольте обратиться к вам с небольшой речью… Мир охвачен войной, а мы все-таки покинули свое отечество и отправились в далекий путь. Вы, дорогая, едете навестить своего седого дядюшку; вы, господин Квиесис, как истый патриот Латвии, хотите установить и расширить наши торговые связи с заморскими странами. А я? Что толкнуло навстречу опасностям меня? Мной руководит только любовь! И потому я чуть-чуть захмелел сегодня – от вашей близости, Алиса, от счастья! Вы извините неисправимого романтика, дорогая, но дольше молчать я не в силах. Будьте моей женой! Пусть капитан нас обвенчает, пусть океан станет нашим свидетелем!
Алиса вздрогнула. Когда Паруп начал свое торжественное обращение, она даже не предполагала, к чему он клонит. Она совсем забыла, что обручена, да еще с этим человеком, который без кривлянья не может сказать и двух слов.
– Браво! – крикнул Квиесис. – Вот это в моем духе – по старой морской традиции!
Алиса понимала, что надо и ей что-то сказать. И вдруг обручальное кольцо стало нестерпимо тесным, до боли сдавило тонкий, холеный палец.
– Так внезапно… – Алиса запнулась. – Я ведь еще и не знаю вас по-настоящему… Я вас… еще не…
– Придет, со временем все придет: и любовь, и счастье, – отечески увещевал ее Квиесис.
– Но так сразу… на судне… У меня даже нет подвенечного платья… – пыталась возражать Алиса.
