Текст книги "«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается"
Автор книги: Анатоль Имерманис
Соавторы: Гунар Цирулис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
3
На набережной, подле стародавних, в стиле северного барокко, складов, у современного железобетонного элеватора толпится народ. Тут и старые моряки и молодежь, женщины и детвора. В портовом городе приход судна столь же обыденное событие, как прибытие поезда на любом железнодорожном узле. Так всегда, но не сегодня. Простые люди Криспорта пришли смотреть, как будет швартоваться к причалу редкий гость – русский корабль. Полицейские образовали цепь и оттесняют публику от того места, где через несколько минут станет на швартовы «Советская Латвия».
Зажатая между рабочим с трехлетней девчушкой на плечах и старым моряком с эмблемой пароходного общества Фрексы на фуражке, стоит Нора. Время от времени она приподымается на цыпочки, чтобы заглянуть поверх плотной стены людей. Несколько поодаль, в тени портовых складов стоят на расстоянии пятнадцати метров друг от друга трое молодчиков Венстрата.
Все взгляды прикованы к воротам порта, обозначенным двумя небольшими молами. Через них продвигается стройный светло-серый корпус «Советской Латвии». Корабль быстро приближается к берегу. Несколько точных маневров, и мускулистые руки портовых рабочих перехватывают в полете проводник троса. Трос обвивается вокруг пала. «Советская Латвия» стоит у самой набережной. Рабочий подымает девочку и держит ее на вытянутых руках.
– Мастерски! – говорит старый моряк. – Не знаю, как там у них с политикой, но пришвартоваться они умеют.
– Да, настоящие мореходы, – подтверждает другой.
– Я в тросах и швартовке смыслю немного, – замечает рабочий с девочкой. – Зато насчет политики могу сказать: отлично!
Нора, проталкиваясь вперед, безуспешно высматривает среди команды Тайминя. Наконец терпение ее иссякает, букет огненных гвоздик взлетает в воздух и ярким дождем выпадает на палубу. Советские моряки смеются, подбирают цветы.
– Хорошо встретили, – чуть погодя говорит капитан Акмен, прикалывая к тужурке гвоздику. – Посмотрите-ка, наши ребята похожи на влюбленных, отправляющихся на свидание. – Улыбаясь, он показывает на матросов, которые суетятся на палубе около люков и лебедок.
– Можно сказать, бурными овациями, – с ухмылочкой говорит Дубов. – Будем надеяться, что в Криспорте нам не подготовили тайком другую встречу.
– Ерунда! – отмахивается капитан.
– Не скажите! Правительство намерено заключить с нами торговый договор… Вы не слыхали по радио, какое яростное сопротивление оказывают этому делу проамериканские круги…
– Боитесь, как бы не использовали наш приход для антисоветских провокаций?
– Откровенно говоря, не вижу ничего в этом невозможного… Получилось очень нескладно, что объявление лоцманами забастовки совпало с нашим прибытием.
– Не будьте таким пессимистом, – улыбается капитан и, заметив спускающегося с мостика Тайминя, спешит к нему. – Несправедливо! Человек привел большой пароход, а ему даже малого цветочка не дали. – И капитан прикрепляет свою гвоздику к отвороту Тайминевой тужурки.
Спустя полчаса Тайминь в своем лучшем темно-синем костюме с гвоздикой в петлице сходит на берег. Остальные, свободные от вахты, члены экипажа ушли в город еще раньше. Только несколько матросов, и Чайкин в их числе, дождались Тайминя, чтобы вместе с ним познакомиться с Криспортом. Чайкин делает это не без задней мысли – Тайминь единственный, кто знает, где торгуют самым лучшим пивом.
Стемнело. Вдали переливаются пестрые огоньки буев, сигнальные огни на мачтах, мерцают лампочки на стрелах портовых кранов. Когда Тайминь со своими спутниками поравнялся со складом, из тени вышел полный, благообразного вида мужчина и попросил прикурить. При свете спички он узнает Тайминя и делает знак своим товарищам. Прикидываясь подвыпившими матросами, они незаметно следуют за группой советских моряков.
Тайминь неоднократно проходит мимо афиш с Элеонорой Крелле, но не замечает их. Виной тому не только темень. Прогулка по знакомым местам настолько взволновала Тайминя, что он не обращает внимания даже на реплики товарищей. Все те же улочки, освещенные тусклым светом старинных фонарей, все те же допоздна открытые магазинчики, все те же ярко накрашенные сомнительного вида женщины, чересчур весело улыбающиеся морякам.
Да, город не изменился. Что стало за эти годы с друзьями? Доведется ли ему повидать своего учителя лоцманского искусства Эрика Берлинга, который не только предоставил ему кров, но и приобщил к движению Сопротивления? И Берлингову малышку Нору – шуструю, отчаянную девчушку, из которой со временем должна была вырасти настоящая подруга моряка? И многих других, с кем Тайминя связывала крепкая, мужская дружба? Теперь он сожалеет о том, что быстро прервал переписку с друзьями. Но что было поделать – в те времена почтовая связь с заграницей почему-то считалась нежелательной. Как ты докажешь, что такой Берлинг вовсе не прислужник капиталистов, а не менее честный человек, чем товарищ Озолинь в Риге или товарищ Иванов в Москве.
– Скоро придем? – через несколько кварталов спрашивает нетерпеливый Чайкин.
– Куда? – Тайминь совсем позабыл о цели пути Чайкина.
– Да, сразу видно, что проводка корабля в Криспорт адова работа. Даже мозги отнимаются, – покачивает головой Чайкин с деланным сочувствием. – В пивное заведение, вот куда! Побывать в Криспорте и не узнать, каков вкус здешнего пивца, – этого я себе никогда не простил бы.
Впереди светился вход в кабачок «Веселый дельфин».
– Вот оно то самое местечко, – улыбается Тайминь. – За три кабельтова пивом тянет.
– А вы, штурман? – растерянно спрашивает Чайкин, видя, что Тайминь не намерен заходить в пивную.
Тайминь отрицательно качает головой.
– Заскочу узнать, как поживают старые приятели, и сразу домой, отсыпаться. Я и в самом деле чувствую себя так, будто своими руками толкал корабль.
Тайминь не имеет понятия, где теперь живут Берлинг и другие знакомые лоцманы. Разыскивать их по старым адресам спустя много лет – сущая бессмыслица. Однако он уверен, что «Спасение моряка», как и в давние времена, остался излюбленным местом их сборов. Там-то уж знают, что с ними сталось, где их отыскать.
Тайминь задумался и не замечает, что за ним наблюдают двое. Вот и «Спасение моряка». Сводчатый зал пуст. Только у стойки болтает с хозяином кабачка какая-то девчонка.
– Вы не могли бы мне сказать?.. – начинает Тайминь, но…
Две руки обвиваются вокруг его шеи, девчонка целует его в щеку. Несколько обескураженный Тайминь высвобождает себя из объятий.
– Не узнаешь меня! Нехорошо! У тебя в петлице моя гвоздика, а ты меня даже не поблагодаришь…
– Право, не помню… – растерянно бормочет Тайминь.
Тогда Нора шаловливо подражает голосом ребенка:
– Дядя Аугуст! А что ты мне привез из Риги?
– Норочка! – восклицает ошеломленный Тайминь. – Никогда бы не подумал, что за десять лет человек может стать таким взрослым.
– И таким озорным? – хохочет Нора. – А я тебя узнала сразу… Насчет подарка я, конечно, пошутила… С меня вполне достаточно вот этого. – Нора показывает на янтарную чаечку, приколотую к блузке.
– А отец… – Тайминь не решается произнести свой вопрос до конца.
Несмотря на свое легкомыслие, Нора понимает его деликатность.
– Не печалься, с похоронным бюро Швика он еще дела не имел. Жив и здоров…
– Отчего же не пришел нас встречать? Нора становится серьезной.
– В газете появилась статья, в которой намекают на связь между забастовкой и приходом вашего корабля. Там и твое имя упоминают… Постой… Сейчас позову отца…
И вот Тайминь с Берлингом стоят друг против друга. Когда покончено с долгими рукопожатиями, дружеским хлопаньем по плечу и радостными возгласами, Берлинг мрачно кивает головой.
– Да, такие вот дела… По правде говоря, тебе не следовало приходить сюда… По крайней мере, до тех пор, пока не дадим отпор этой брехне.
– Да ладно, – машет рукой Тайминь. – Собака лает, ветер носит.
– На этот раз, Аугуст, дела обстоят малость посерьезней. За собачонкой, которая лает, стоит другая, побольше. Та может укусить как следует! Помнишь Борка, во времена оккупации он сотрудничал с немцами?.. Нынче он депутат, кандидат в министры… Мастер на любые провокации.
– Ну и что с того?
– Несколько часов назад он прикатил в Криспорт… Я считаю, в прямой связи с нашей забастовкой и вашим прибытием… Так что ты уж не сердись, не смогу тебя даже в порт проводить… Нам надо держаться на расстоянии, пока не докажем, что все это гнусная выдумка. На-ка, почитай, что тут про тебя насочиняли. – И Берлинг достает из кармана экстренный выпуск «Курьера Криспорта».
Прочитав статью, Тайминь только присвистнул.
– Да, выходит, даже эту красную гвоздику надо спрятать в карман. А вдруг кто заметил, что твоя дочка бросала цветы? – пробует шутить Тайминь.
Он уже хочет вернуть газету, как взгляд его вдруг задерживается на второй странице. Большое объявление извещает о том, что сегодня вечером в варьете «Хрусталь» состоится гастроль Элеоноры Крелле.
– Элеонора! – восклицает Тайминь. Газета падает у него из рук.
* * *
Над ярко освещенным порталом кабаре «Хрусталь» вспыхивают, гаснут и вновь вспыхивают буквы из неоновых трубок: «Поет и танцует Элеонора Крелле». Другие лампочки, вспыхивая и погасая, образуют на крыше контур танцующей женщины. Перемигивание лампочек создает иллюзию, будто светящийся образ и в самом деле взлетает и опускается в танце.
Пока что швейцару в раззолоченной ливрее делать нечего – явились лишь самые ранние посетители, среди них и хозяйка меблированных комнат, у которой живет Элеонора. Старуха хочет извлечь максимум удовольствия из своей контрамарки и подольше побыть в столь шикарном месте.
Перед кабаре – два человека. Один как будто ждет кого-то. Это подручный Венстрата – тип со шрамом на щеке.
Второй – старик Серенс. Ворот его потрепанного костюма поднят, старая облезлая шляпа надвинута на уши, сам он, спасаясь от вечернего холодка, жмется к стенке. Он еще не вполне оправился после болезни, но голод не тетка – приходится вернуться на свой обычный пост. Как только Серенс замечает автомашину, тормозящую у театра, он перепрыгивает через лужу, чтобы не опоздать и почтительно распахнуть дверцу.
Снова впустую! Отковыляв к стене, Серенс к ней прислоняется в поисках опоры для ослабевшей спины. Рука машинальным движением ощупывает в кармане томик, поглаживает его. Это редкое издание «Божественной комедии» Данте – одно из главных сокровищ его библиотеки. Как ни жаль расставаться с книгой, Серенс все-таки отнес ее сегодня к букинисту. Но и там ждала неудача – как раз такой экземпляр у букиниста уже имеется, а Криспорт слишком мал, чтобы нашлось два охотника на столь дорогое издание.
Автомобильный гудок. Преодолевая слабость, старый Серенс вновь отделяется от стены, подскакивает к машине и услужливо распахивает дверцу. Выходит Элеонора Крелле. На ней великолепное черное платье. Поверх накинут белый плащ, в котором ей сегодня предстоит выступать. Вообще Элеоноре надлежало бы подъехать к актерскому входу, но она не может отказать себе в удовольствии войти в парадные двери дома, о котором до сегодня могла лишь только мечтать.
Элеонора не узнает старика, с опущенной головой ждущего вознаграждения. Но она знакома с невзгодами и нищетой, надломившими его. В этом человеке она как бы видит свое прошлое, и если бы не сегодняшний внезапный поворот судьбы, то и еще более плачевное будущее, В приливе сочувствия Элеонора быстро раскрывает сумочку и сует старику крупную банкноту.
Опешивший Серенс уставился на лежащее в его руке немыслимое богатство. Придя в себя после минутного замешательства, бросается вслед за Крелле и, настигнув ее у самой двери, бессвязно лепечет слова благодарности и, в свою очередь, тоже что-то сует ей в руку – томик Данте.
– Не обессудьте. Другого у меня ничего нет. За доброту вашу… «Божественная комедия».
Швейцар не понимает, в чем дело. Решив, что старик клянчит у артистки деньги, он грубо отпихивает Серенса.
– Будьте любезны! – Перед Крелле вырастает галантный хозяин кабаре. – Рад вас приветствовать в своем театре!
Крелле оглядывается. Старика Серенса больше нигде не видать. Зато с нее не спускает глаз полуприкрытый колонной человек со шрамом.
* * *
Теперь старый Серенс мог бы преспокойно отправляться домой – даже в пору самого пышного расцвета его дел ему не случалось держать в руке столько денег. Правда, нынче деньги не имеют той цены, что в доброе мирное время, но все равно эту сумму можно растянуть на месяц, по крайней мере. Как станет уютно в его хижине, когда в камине снова затрещат поленья, разливая тепло.
Однако привычка удерживает его на месте. Привычка и неведомо откуда взявшаяся алчность. А вдруг сегодня: его день, день сказочного везения, которое бывает в жизни только раз… Может, посчастливится получить еще одну такую щедрую подачку, и тогда можно будет прожить без забот не месяц, а два, три или даже целые полгода… Вот приближаются несколько моряков. Если они успели хватить вина, то очень может быть, не поскупятся на чаевые.
Советские моряки и в самом деле успели опрокинуть кружку-другую пива. Только, к сожалению, оно здесь не идет ни в какое сравнение с «рижским светлым» – ни по вкусу, ни по крепости, а уж о знаменитом пильзенском, изрядные запасы которого есть в буфете на «Советской Латвии», и говорить нечего. Поэтому Чайкин хотя нет-нет, но все-таки неуклонно рулит к порту. Остальные тоже ничего не имеют против – что можно предпринять в чужом городе, когда валюты в обрез?
– Как поближе пройти к порту? – на ломаном английском языке спросил моторист у Серенса, подошедшего явно с намерениями быть полезным.
Тот не успевает ответить, потому что Чайкин вдруг громко восклицает:
– Вот это здорово! – и показывает на афишу с изображением Элеоноры Крелле.
– Ты про что? – не понимает, в чем дело, моторист.
– Про певицу эту, вот про что. – И Чайкин поясняет свою догадку: – Видал ее карточку в каюте у штурмана. Очень даже похожа…
– Чепуха, – машет рукой моторист. – Понравилась человеку картинка, вот и таскает за собой по морям и океанам, глаз потешить. У Андрея над койкой целый гарем развешан. Оттого, наверно, и ворочается во сне, что все о них думает…
– Ты говори, да не заговаривайся! – беззлобно огрызается Андрей.
– Нет, Тайминь не из таких, – качает головой Чайкин. – У него невеста пропала без вести, А что, если это та самая?
– Думаешь, он из-за нее нас бросил? – мелькает у моториста догадка. – Мог бы сказать, как человек.
– Постой, он что-то насчет старых знакомых говорил… – вспоминает Чайкин.
Истолковав по-своему интерес моряков к афише, старый Серенс вмешивается в разговор:
– Очень советую сходить. Щедрый человек не может петь плохо. Не пожалеете.
В этот момент мимо проходит симпатичный толстяк и пристально разглядывает моряков.
* * *
Полукруглый раззолоченный зал варьете безвкусен, как безвкусны и бездарны выступления на его подмостках. Столиков здесь намного меньше, чем в «Веселом дельфине», зато цены значительно выше, в особенности на алкогольные напитки, которые каждый посетитель в обязательном порядке должен заказывать. Не зря хозяин в минуты откровенности любит похвастать, что достаточно, если его посетят три таких пьяницы, как судовладелец Керзен, и тогда все расходы вечера будут с лихвой окуплены.
Крелле уже шесть лет живет в Криспорте, но лишь однажды побывала в «Хрустале» – в тот давно забытый вечер, когда Дикрозис пригласил ее отпраздновать здесь только что полученное гражданство. Как много с тех пор утекло воды!..
Крелле печально улыбается – тогда еще не совсем была потеряна надежда выйти замуж за Дикрозиса, надежда на свой дом, семью и паспорт. Лишь позднее она поняла, что по сути дела это было прощание, – не мог же уважаемый гражданин Криспорта связать свою судьбу с сомнительной женщиной без подданства. Крелле ни в чем не упрекала Дикрозиса, в конце концов у каждого свой путь в жизни.
Кто бы мог подумать, что после минувших лет кто-то бросит ей вдруг веревочную лестницу, по которой можно снова начать карабкаться на поверхность? Неизвестно, куда этот путь еще заведет, но возможность надо использовать, что бы там ни было!.. Элеонора глядит в зал, чуть сдвинув бархатный занавес. Публики пока немного, но это все солидные люди, «сливки» Криспорта» не какие-нибудь шумливые моряки, во всю глотку подпевающие припев.
Вот кельнер приближается к столу, за которым возвышается могучий торс Керзена. Его шея стянута крахмальным воротничком, но надо полагать, что багровый цвет лица происходит, скорее, от вкушенного коньяка. На его соседа Зуммера алкоголь действует совсем иначе – от рюмки к рюмке он делается все грустнее, пока не распускает нюни от жалости к самому себе ввиду постигшей его беды. Третий собутыльник за этим столом – Швик, чье черное облачение здесь выглядит вполне уместно. Тросточку, взмахами которой он, по обыкновению, сопровождает каждое свое слово, пришлось сдать в гардероб, потому он не разговорчив.
Вон хозяйка меблированных комнат. По случаю «выхода в свет» старуха втиснула свои телеса в платье Элеоноры из синей тафты. Ничего, пусть мнется, рвется – завтра можно будет заказать модный туалет лучше этого…
И тут у Элеоноры замирает сердце – ближе всех к эстраде сидит актриса варьете, чьи портреты украшали последние несколько недель все витрины «Хрусталя». Наверно, пришла поиздеваться над своей конкуренткой, потому и губы у нее сжаты в такой презрительной гримасе. Ничего хорошего не предвещает и вид спутника артистки, по моноклю, шрамам и военной выправке которого нетрудно узнать в нем бывшего офицера вермахта. Они разговаривают нарочито громко, будто знают, что каждое их слово лишает Элеонору уверенности в себе, столь необходимой для сегодняшнего дебюта.
– Что еще за Крелле? Судя по картинке – звезда далеко не первой молодости.
– Директор мне сказал, что она – протеже одного толстосума, – поясняет кавалер.
– Я не намерена оспаривать мужской вкус, – высокомерно замечает актриса, – но почему мы должны платить за то, что доставляет удовольствие ему одному?
Взгляд Крелле блуждает по залу. Обнаженные плечи дам, фраки мужчин… Моряков в советской форме нигде не заметно.
– Ты уверен, что они придут? – распахнув дверь кабинета, взволнованно спрашивает Крелле у разговаривающего по телефону Дикрозиса.
Стены завешаны афишами, но напрасно Элеонора ищет среди них свою, и это еще больше портит ей настроение.
Дикрозис, сделав ей знак молчать, продолжает разговор, который больше похож на повторение чьего-то приказания:
– Будет сделано, доктор… Есть, доктор… Все будет в порядке, доктор!.. – Положив трубку, он поворачивается к Элеоноре: – Что? Ты до сих пор не переодета? Забыла, о чем я тебя предупреждал? Ты должна выступать в ситцевом платье и старом дождевике. А где красный платок, о котором мы договорились?
– Но я подумала… – растерянно оправдывается она. – Простые платья они видят и в России. А у этого такое красивое декольте… и спина… Когда повернусь и сниму плащ…
– Типично женская психология, – усмехается Дикрозис. – Твой вид должен вызывать у них симпатию и сочувствие, а ты собираешься устраивать показ мод со стриптизом в придачу… Так вот, сестренка, у меня своих забот по горло. Если другого платья с собой нет, отрезай шлейф и застегивай плащ на все пуговицы! – Широким жестом он заранее отметает все возможные возражения и победно говорит: – Делай, как тебе велят. В настоящее время это твой последний шанс всплыть на поверхность.
* * *
Разгоряченный быстрой ходьбой Тайминь – экое счастье! – не давая себе пускаться в рассуждения и домыслы, Тайминь открывает дверь в зал варьете. В военные годы это заведение было излюбленным ночным приютом офицерья вермахта, и потому порядочные люди обходили театр стороной. Но и тогда шло много разговоров о шике «Хрусталя» – вот отчего Тайминь испытывает разочарование: не предполагал он, что сцена, на которой будет выступать его Элеонора, имеет такой безвкусный и мещанский вид. Но сейчас главное не это, куда важней знать, не опоздал ли он.
Выждав, пока умолкнут жидкие аплодисменты после выступления фокусника, Тайминь обращается к официанту:
– Скажите, Элеонора Крелле уже выходила?
– Еще нет. – И он проводит Тайминя к свободному столику в самом переднем ряду. – Коньяк или шампанское?
– Коньяк! За мой счет! – отвечает подошедший к столику Венстрат. Бросив официанту бумажку, он раскланивается: – Разрешите представиться – Венстрат, коммерсант… То есть бывший коммерсант, теперь я импрессарио Элеоноры Крелле. Мне льстит, что советский моряк интересуется искусством Норы… Большой талант! Карузо в юбке!
– Вот как?
В Таймине борются противоречивые чувства. Еще вчера он был бы безмерно счастлив встретить человека, который может ему рассказать о жизни Элеоноры. Теперь же ему хочется быть одному, хочется взглянуть на былую возлюбленную без свидетелей. Но Венстрат, как назло, не собирается уходить, и не остается ничего другого, как предложить ему стул.
– Благодарю. – И Венстрат садится. – Я всегда счастлив побеседовать с настоящим ценителем искусства.
– Видите ли, – Тайминь рассеянно наливает себе коньяку, который уже успел принести официант, – Элеонора Крелле, по-видимому, рассказывала вам… Одним словом, она из Риги… И я тоже оттуда… Очень хотелось бы с ней встретиться!
За черными стеклами очков Венстрата вспыхивает огонек радости. Сейчас он похож на удава, к разинутой пасти которого приближается загипнотизированная жертва. Вспомнив о своей роли, Венстрат растягивает лицо в любезной улыбке.
– Ни капли не сомневаюсь в том, что Элеонора будет рада. Она всегда стремится к встрече с соотечественниками, которые могут привезти привет с родной стороны. Там остался человек, которого она любила. Прошло десять лет! Очевидно, женщина никогда не теряет надежды, не примиряется с мыслью, что… Ну, да что я разболтался! С моей стороны было бы нескромно… Вы извините… – Он словно бы спохватывается, что подобная откровенность недопустима в разговоре с незнакомым человеком. – Напишите записочку, я отнесу в антракте.
Тайминь достает записную книжку. Но что ей написать? За минувшие годы накопилось столько, что немыслимо вместить это в несколько сухих слов. Он вырывает листок, отвинчивает колпачок авторучки. И никак не соберется с мыслями.
На эстраде продолжаются выступления, на которые никто не смотрит. Кувыркаются две полуголые акробатки, извиваются в причудливых движениях, но даже световые эффекты прожекторов не могут скрыть их худобу. Единственно, кто с интересом глядит на эстраду, это Швик.
– Идеально сложены… для гроба! – наконец высказывает он свое заключение знатока.
– Не понимаю, почему доктору Борку понадобилось, чтобы мы посмотрели эту программу, – скрипит Зуммер. – Мне вовсе не до развлечений.
В зале меркнет свет. Оркестр начинает играть душещипательную мелодию, но занавес не подымается. Приглушенный плотным бархатом, в розовой полутьме слышится чуть хрипловатый грудной голос Крелле:
Словно лист под ногами,
Гонимый ветрами,
Я от дома родного вдали
По чужбине скитаюсь…
Тайминь приподнимается со своего места, всем корпусом подается вперед. Это голос Элеоноры. Голос, который ему слышался в минуты отчаяния – а их случалось немало: в лодке, когда его воспаленный мозг каждый всплеск волны принимал за артиллерийский залп; в относительно безопасном Криспорте, когда воображение рисовало картины пыток Элеоноры в застенках гестапо; в фильтрационном лагере, когда он не мог втолковать представителю органов безопасности, что и за границей человек способен не замарать совесть и вернуться на родину без черных замыслов; да мало ли их было, таких минут, когда мысли о любимой помогли выстоять, не сломиться. И вот мечта о встрече с ней на грани воплощения!
Забыв обо всем на свете, Тайминь ничего не видит вокруг себя, не замечает, с каким удовольствием наблюдает за ним Венстрат. Тайминь слышит лишь песню Элеоноры Крелле.
Медленно раздвигается занавес, открывая темную уличку, по которой ветер гонит желтые осенние листья. Прислонясь к фонарному столбу, стоит Элеонора Крелле в белом дождевике, слабый свет фонаря едва раздвигает над ней непроглядную темень. На плечах у нее красный платок, лица почти не видно, но Тайминь и без того знает каждую его черту, и ему кажется, что пролетевшие годы не оставили на этом лице никаких следов, что Элеонора Крелле стала еще прекрасней – назло безжалостной судьбе, о которой поется в песне:
На чужой земле за гроши,
Слезы пряча, пою,
И тоску мою
Глушит джазовый вой.
Да, это его Элеонора! Все та же вера в вечную мечту и вечную любовь. Тайминь чувствует, что Элеонора, исполняя эту песню, всеми мыслями сейчас унеслась в Ригу, к нему. И, значит, нечего ломать голову над причинами, по которым она до сих пор не вернулась на родину и не давала о себе знать. В Таймине растет и крепнет убеждение: стоит им обменяться несколькими фразами, и все сызнова будет как десять лет назад.
Лишь тремя часами ранее Крелле репетировала эту песню, слова для которой придумал Дикрозис и подогнал под известный мотивчик. Тем не менее она уверена, что поет хорошо, с чувством; похоже, текст заставил вновь зазвучать некую давно умолкшую струну души, и та придала исполнению сердечность. Но уже после второго куплета артистка замечает холодное безразличие, которым дышит на нее полутемный зал.
Публике скучно.
– Я, конечно, не специалист по этой части, – говорит Зуммер, – но и мне хотелось бы знать, ради чего доктор Борк все это затеял.
Разочарована и хозяйка меблированных комнат. Она достаточно долго живет на свете и понимает, что с таким пением трудно добиться успеха. Правда, Дикрозис заплатил за месяц вперед, но что будет дальше…
От души рада одна лишь артистка варьете. Такая конкуренция действительно не страшна. Представив, какие она сама завтра сорвет аплодисменты, она улыбнулась Крелле, но тут же спохватилась и сделала гримасу возмущения.
Тайминю даже в голову не приходит воспользоваться небольшой паузой и подать Крелле какой-либо знак. И все же Элеонора замечает его. Видит, глубоко взволнованная, подходит к краю эстрады, хочет вслух выразить радость, счастье и… не в состоянии произнести ни звука.
Оркестр второй раз играет рефрен. Дирижер нервничает. Публика в недоумении. Только двое не замечают, что творится вокруг.
И тут вдруг голос Крелле обретает былую силу. Теперь она поет одному лишь Тайминю, теперь можно не думать о том, как потрафить вкусам посетителей, о завтрашнем дне, зависящем от успеха сегодня.
Словно идущий ко дну корабль,
Зову тебя: где же ты, друг?
Знаю сама – далеко ты,
И сердца моего напрасен клич,
И вновь, слезы пряча,
За гроши я пою.
И тоску мою глушит
Джазовый вой.
Элеонора стоит, низко опустив голову. Как легко сыграть отчаяние первой части песни! Достаточно вспомнить все несчастья и унижения, выпавшие на ее долю за последние годы. И когда аккомпанемент оркестра, перешедший в тихий плач скрипок, вновь начинает звучать в полную силу, она, почти забыв, что это всего лишь эстрадный номер, вдруг вкладывает в песню копившийся годами гнев:
Но знаю я: настанет час, из пепла возгорится пламя.
Когда переполнится чаша моего терпения,
Я запою красную песнь гнева,
Прольется с небес горящая сера
И спалит этот город огнем расплаты,
И захлебнется воющий джаз.
Словно красный флаг к синему небу,
Подыму я этот платок!
Элеонора срывает с плеч красный платок и подбрасывает его. В ярком луче внезапно вспыхнувшего прожектора он и в самом деле реет словно боевой стяг.
– Это красная пропаганда! – раздается вдруг чей– то крик.
Человек со шрамом на лице вскакивает со своего места и громким свистом выражает хорошо разыгранное возмущение. Его поддерживает еще кое-кто из посетителей.
Занавес опускается. Зал безмолвствует. Резким диссонансом в тишину падают слова конферансье, выкрикиваемые с наигранным оживлением:
– Теперь Элеонора Крелле споет советскую песню «Марш демократической молодежи».
– Она совсем спятила! При такой напряженной политической ситуации выступать с подобными песнями! Боюсь, ее ожидают серьезные неприятности… – с деланным волнением говорит Венстрат.
– Неужели ее могут арестовать? – Как ни гонит от себя, но все же допускает подобную мысль Тайминь.
Вместо ответа Венстрат бросается к двери, ведущей из зала за кулисы.
Занавес медленно, как бы нехотя, раздвигается. Оркестр играет вступление, но Крелле все еще не выходит на сцену. Занавес неожиданно задвигается вновь, в зал дают свет.
Тайминь вскакивает. Рядом с ним оказывается Венстрат.
– Скорее! – торопит его Венстрат.
– Что случилось? Полиция?
– Полиция! – хрипло шепчет Венстрат.
Тайминь одним прыжком подскакивает к двери сцены. Смэш и человек со шрамом преграждают ему путь. Тайминь готов силой проложить себе путь.
– Здесь мы не пройдем, только время потеряем, – хватает Тайминя за руку и тащит за собой Венстрат. – Бежим кругом! Через актерский вход.
Опрокинув по пути стул, толкнув кельнера, который едва не уронил нагруженный рюмками поднос, Тайминь пробегает мимо швейцара. Не замечая, что Венстрата с ним уже нет, он обегает вокруг здания, направляясь к двери, освещенной одинокой лампочкой, – входу в театр для актеров.
– Разве представление уже кончилось? – кричит ему вслед старый Серенс.
…Дикрозис действовал по тонкому психологическому расчету. Затевая провокацию, он учел все. По рассказам Крелле и по собственным наблюдениям во время посещения «Советской Латвии» у Дикрозиса сложилось впечатление о Таймине, как о человеке горячего нрава, и он решил сыграть на этом свойстве характера штурмана. Конечно, можно было заранее предупредить Крелле и заставить ее принять участие в задуманной сценке, но Дикрозис, мнивший себя артистом, любил импровизации. Он считал, что все будет выглядеть намного натуральней, если певица поверит в реальность угрозы и с неподдельным ужасом в голосе будет звать на помощь. Инсценируя примерно ту же ситуацию, что имела место в оккупированной Риге, Дикрозис был уверен, что Тайминь, не задумываясь над последствиями, бросится на выручку. И уж наверняка выкинет какую-либо глупость, которой можно будет выгодно воспользоваться.
Действительно, все идет как по писаному. Тайминь издали замечает Элеонору. Двое Венстратовых верзил как раз заталкивают ее в машину, номер которой зачехлен.
– Нора! Нора! – кричит он, бросаясь на помощь.
– Аугуст! Помоги! – звучит в ответ приглушенный зов.
Тайминь почти подоспел, но тут его сзади хватает парень в брюках гольф. Тайминь вырывается. Удар в челюсть сбивает парня с ног, падая, тот ударяется головой о багажник автомобиля.
– Аугуст, берегись! – кричит Крелле из машины. Но поздно. На Тайминя набрасываются подручные Венстрата, после короткой борьбы скручивают его и заталкивают в машину. Серый автомобиль срывается с места и, едва не сбив старика Серенса, мчится в северном направлении. Красный фонарик, под которым виднеется номер 00-2941, быстро тает вдали.
