Текст книги "В твоих глазах (ЛП)"
Автор книги: Амабиле Джусти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Байрон изогнул бровь, и его губы приняли странную гримасу, застывшую между желанием рассердиться и желанием рассмеяться.
Победил последний порыв. Он разразился хохотом.
– Конечно, откровенности тебе не занимать! – воскликнул он. – Однако я думаю, что ты глубоко ошибаешься. То, что ты красивая, очень красивая, вовсе не означает, что любой встречный мужчина намерен уложить тебя в постель.
На этот раз рассмеялась она. Внезапно её голос разлетелся вокруг, как золотая пыль, и Байрон уже не мог отрицать про себя, что да, девушка всё правильно поняла, да, его романтические южные направления оказались менее романтичными, чем ожидалось, и работали как часы. Да, он хотел держать её в своих объятиях, обнажённую, как брюнетка Прозерпина. Да, в конце концов, он оказался менее оригинальным, чем ожидалось, по сравнению с обычными желаниями мужчин. Но если бы она только знала, насколько чертовски оригинальным всё это было по отношению к нему самому…
– Хочешь сказать, что ты гей? – развеселилась Франческа. – Или, нет, подожди, ты догадался о моём непростом прошлом, о моих ужасных секретах и хочешь меня спасти? Не советую, потому что, знаешь, у меня действительно есть ужасные тайны. Я ужаснее, чем можешь себе представить. Если подойдёшь близко, тебе будет больно. Потому что будешь вынужден войти в мой ад.
Несколько мгновений он стоял, глядя на неё, и искренне боялся. Не её и не этих загадочных слов: Байрона испугало собственное бесстрашие.
– Если думаешь, что ты единственная обладательница непростой истории и прошлого, которое нужно забыть, то ты жестоко ошибаешься, – пробормотал Байрон. – Мы все побывали в аду, кто-то больше, кто-то меньше. Меняется только то, как мы пытаемся из него выйти.
– Вся эта трата слов, чтобы трахнуть меня? Что дальше? Посвятишь мне песню? Признаюсь, я чувствую себя польщённой. Я никогда не встречала мужчину, кто прилагал столько усилий.
– Даже Маркус? – Вопрос вырвался сам по себе и Байрон не смог его остановить.
Франческа перестала смеяться. Она встала и твёрдым тоном заявила:
– Я возвращаюсь домой.
В этот момент из её рюкзака раздался звонок мобильного телефона. Она порылась в сумке и вытащила устройство, которое пищало и мигало при каждом звуке. Байрон увидел, как покраснели её щёки.
Франческа решила ответить. Она повернулась к нему спиной и пошла прочь по лужайке. Байрон наблюдал за ней: она неподвижно стояла метрах в двадцати от него, приложив мобильный телефон к уху, а другой рукой накручивала выбившуюся прядь волос. Через четверть часа и минуту, проведённую – он был в этом уверен – с выключенным мобильником, опустив руки по бокам, с видом спящей куклы, она медленно вернулась, со склонённой головой и остекленевшими глазами. Верёвочный браслет, который ещё недавно зажимала пальцами, оказался выброшенным на дно рюкзака. С этим жестом, почти отвращения, она направилась к воротам. Байрон понял, хотя ничего не знал, понял, что её что-то сломало. Он прочёл в этом молчании глубокую боль и решил, что не оставит девушку одну, несмотря на все оскорбления в мире.
Глава 7
Франческа
Заботливость Софии может стать навязчивым геморроем, когда хочется сказать пару слов и уйти без промедления. Я спрашиваю её, может ли она прикрыть меня перед Королевой Червей, а София продолжает интересоваться, как я, не нужна ли мне помощь, врач, градусник, прохладная ткань на лоб. Я должна быть благодарна за её отзывчивость, но от доброты мне не становится легче.
– Что с тобой случилось? Вчера вечером ты так внезапно ушла, а сегодня утром не ответила на мой звонок… Тебе плохо? – продолжает расспрашивать меня с тревогой.
Не хочу вдаваться в подробности, рассказывать, что вместо того, чтобы терять сон из-за нападения и раны, которая на лице обжигает кожу, я схожу с ума из-за потери браслета, который ничего не стоит и ничего не значит. Я не открываю ей, что сегодня утром, после тысячи мысленных колебаний – идти или остаться, идти или нет, я вернулась в клуб, а теперь намерена сесть на поезд до Коннектикута ещё до наступления ночи.
* * *
Энни улыбается мне, и это хуже, чем ножевое ранение. Когда пытаешься не сломаться, улыбка может стать смертельным врагом. Поэтому я показываю ей своё уверенное лицо, или, по крайней мере, пытаюсь это сделать. Она спрашивает меня, как я, что делаю, как продвигается работа и учёба. Мои ответы расплывчаты и очень условны. Всё прекрасно, я переехала, у меня всё ещё есть работа, университет отлично начался, у меня даже появилась подруга. А рана? Как я её получила? В «Безумном шляпнике». Разрезала торт, и, не знаю как, нож выскользнул у меня из рук и, что забавно, попал мне в лицо. Но это ничего, пройдёт. Всё замечательно и…
«И я не ела нормально уже несколько дней.
А вчера вечером на дискотеке я выбила всё дерьмо из какого-то придурка.
И выкурила целую пачку сигарет.
И мне одиноко, и…»
– А у тебя, случайно, нет нового номера Маркуса? Я пыталась позвонить на его старый мобильный, но тот больше неактивен.
Энни перестаёт улыбаться.
– Маленькая моя… – печально шепчет она. – Что случилось?
– Почему что-то должно случиться? – отвечаю вопросом и слишком поздно понимаю, что у меня агрессивный тон человека, который выставляет руки, потому как что-то-абсолютно-идёт-не-так.
– Я не знаю… Эта просьба… После того как Маркус ушёл, ты сказала, что хочешь начать всё сначала и предпочитаешь его не видеть, что тебе лучше без него, что намерена забыть прошлое… А теперь?
Она смотрит на меня, как в те дни, взглядом, который говорил и продолжает говорить: «Вы двое вместе – плохая идея. Вы никогда не делали ничего хорошего. Каждый из вас разжигал в другом злобу. Вы утешали себя, подпитывая ненависть друг друга. Вы плохо функционируете вместе. Ему хорошо с Пенни. Ты тоже должна найти кого-то, кто откроет в тебе свет».
Я знаю, о чём она думает. Ненавижу её за то, что так думает. Я ненавижу Энни за то, что она так думает.
– Я передумала, – выпаливаю я. – Разве нельзя? Где написано, что, сказав что-то, человек должен быть этому верен до самой смерти? Нельзя вот так просто списывать людей со счетов, спустя столько лет. Я бы хотела поговорить с ним. Узнать, как он себя чувствует. Это смертный грех? Есть какой-то бог, который может обидеться?
– Маркус в порядке, – Энни отвечает, быстро наклоняя голову набок, словно птичка.
– Так вы получаете от него новости?
– Время от времени Монти звонит Маркусу. Он счастлив, детка, он счастлив с Пенни.
– Я не собираюсь разрушать его идеальную жизнь, боже упаси! Хочу просто поговорить с ним. Мы были вместе много лет. Я ждала его годами. А он вернулся и сказал: «Прощай» и «Пошла на хрен». Знаю, он сказал не совсем так, но какая разница, были ли слова любезнее? Смысл был именно такой. Я отпустила его. Не доставала. За последние два года и шесть месяцев я училась, окончила школу, поступила в колледж, переехала в другой город. Я много чего сделала. Мне просто хочется узнать, чем занимался он. Я даже не знаю, где Маркус живёт! Всё, что знаю – он с мордашкой грёбаного ангела.
Энни сначала молчит и просто смотрит на меня с отчаянием. Я не хотела быть агрессивной, но с ней, если проявить хоть немного мягкости, всё равно что пытаться пробить резиновую стену. Её нежные глаза, сладкий голос, неторопливые манеры завораживают тебя, опутывают паутиной «пожалуйста» и «добрый вечер», и вот ты обнаруживаешь, что работаешь в чайной комнате, одетая как идиотка, не понимая, как туда попала. Я благодарна ей и её мужу. Они любили меня. Защищали. Но думаю, я имею право знать, где Маркус. Мне не выписывали запретительный ордер!
– Это он велел не давать мне номер? – спрашиваю я, широко раскрывая глаза.
– Нет, конечно, нет.
– Значит, Пенни?
– Абсолютное нет, – отвечает она, почти шокированная моими выводами. – Никто из них никогда не накладывал на это вето.
– Однако и мой номер телефона они не хотели узнать или поинтересоваться, как я поживаю.
– В разговоре с Монти не было случая, чтобы Маркус не спросил о тебе. Но, да, он никогда не просил твой номер.
– Почему? Может, он не уверен в своих чувствах к Пенни? Может, он боится, что, увидев меня снова…
– Скорее всего, он боится, что именно ты слетишь с катушек, увидев его снова. И судя по всему, он не зря так думает. Ты расстроена, дитя. Что случилось? Ты чувствовала себя намного лучше…
Я не чувствовала себя лучше. Я играла свою роль. Но когда пустяка достаточно, чтобы вызвать воспоминания, боль и потребность, почти агонию, это значит, что бомба внутри тебя закончила свой кровавый обратный отсчёт. Я ощущаю, как взрываюсь. Но если хочу чего-то добиться, я должна сохранять спокойствие, я должна сохранять спокойствие. Я должна сохранять спокойствие.
«Не срываться. Улыбайся, будь умницей, считай до миллионатристатысячдвадцатисеми».
– Ничего не случилось. Просто… я подумала, что услышать его снова, может стать очередным шагом в моей новой жизни. Не вижу в этом ничего плохого. Извини за резкость, но я много учусь и мало сплю, и… эти хрустальные лебеди новые, правда?
В следующие минуты я пытаюсь отвлечь внимание Энни от моего состояния. Знаю, она без ума от этой дурацкой коллекции. Это её маленький мир лебедей, просто лебедей, просто грациозных белых созданий, которые заставляют думать об ангелах. Она отвлекается, рассказывает мне о своих новых покупках и робко признаётся, что подумывает расширить коллекцию до альбатросов. Что я думаю по этому поводу?
Конечно, я не говорю ей, что думаю на самом деле. А говорю, как это хорошо: если лебеди внезапно закончатся, то лучше иметь другую цель.
– По той же причине я хочу узнать номер Маркуса. Я многого добилась, я готова и к этому. Как готова поговорить и с Пенни, пожелать ей всего хорошего, детей и… – Я вдруг ощущаю спазм тошноты. – … У них есть дети? – Я снова сбрасываю маску. С трудом считаю до двадцати семи и сдаюсь. – Нет, невозможно. Слишком мало времени. Однако… эта, случайно, не беременна?
– Под эта подразумеваешь Пенни, дорогая?
Мысль о том, что она может ждать ребёнка от Маркуса, убивает меня. Я даже не задумывалась о такой возможности, она возникла сейчас, в мгновение ока, среди лебедей, альбатросов и жалобного голоса Энни. Представляя эту картинку, я чувствую себя ещё более одинокой и лишней. Плюхаюсь на диван, съёжившись, как подушка из убитых перьев. Я не плачу, нет, не плачу, но держу руки перед лицом – жёсткие, холодные.
Энни подходит ко мне и с любовью сжимает мою ладонь.
– Нет, малышка, – успокаивает она, и я понимаю, что причиняю ей боль пропорционально той нежности, которую она проявляет ко мне. – Ничего подобного. Но они любят друг друга, им хорошо вместе, и… ты сможешь это вынести?
Я не отвечаю, у меня такое чувство, будто я сделана из лепестков, облепленных слизью паука.
– Скоро придёт Монти, и мы вернёмся к разговору об этом. А пока, почему бы тебе не остановиться у нас на ужин? И может, поспать? У тебя завтра есть занятия?
– Нет, – бормочу я, хотя это неправда. Но мне нужно остаться, попытаться прийти в себя и получить этот чёртов номер телефона. Мне нужно услышать его голос, я скучаю по нему, я скучаю по нему, я ужасно по нему скучаю.
* * *
Когда тебе весь вечер читают лекцию о том, что ты не готова к тому-то и тому-то, приходится изворачиваться и делать глупость, чтобы добиться своего. Поэтому посреди ночи, пока остальные спят, я пробираюсь в кабинет Монти и роюсь в его записной книжке. Я прожила в этом доме почти два года и знаю, где они всё хранят, как знаю, что Монти записывает номера и адреса в старомодную записную книжку.
Используя фонарик на телефоне, я пролистываю её в полной тишине. Монтгомери Малкович – методичный парень, без всяких художественных изысков. Некто по имени Маркус Дрейк будет записан под буквой М, если он друг, и под буквой Д, если у Монти с ним более официальные отношения.
Нужный номер нахожу под буквой М. Рядом с именем в скобках написано «Пенни». И сразу после «Вермонт». Никакого адреса, только домашний номер.
Они в Вермонте. Что они там делают?
Копирую номер и пытаюсь вернуть всё как было, но у меня такое чувство, что я напутала. В конце концов, какая разница, если Монти поймёт, мне всё равно.
Когда запираюсь в своей комнате, я смотрю на эти цифры, как на секретный код. Не могу дождаться утра, чтобы позвонить ему.
Но кто знает, может быть, я могу попробовать сделать это сейчас.
В полутьме комнаты я набираю номер. Сердце бьётся и стучит, и кажется, что оно сделано из магмы. После нескольких гудков мне отвечают:
– Алло?
Пенни. Без сомнения, это она. Я прерываю звонок со вздохом, будто меня ударило током. Смотрю на дисплей, кусаю губу, ощущая удушье. Как бунтующий подросток, украдкой закуриваю сигарету у окна.
Наконец, я вставляю наушники и позволяю музыке вторгнуться в меня. Выставленная на максимум громкость штурмует каждую клеточку, заполняет мельчайшие пространства, душит мои страхи и вопросы. Несмотря на этот грохот, более того, именно благодаря ему, я, как правило, засыпаю. А пока медленно погружаюсь в сон, не знаю, благодаря какой странной игре разума, я вспоминаю своего зеленоглазого профессора. Воспоминание о его хриплом голосе, поющем в полумраке Dirty Rhymes, замедляет ритм моего запыхавшегося дыхания, ослабляет напряжение в мышцах, и у меня пропадает желание плакать.
* * *
На следующее утро, пока поезд везёт меня обратно в Амхерст, я снова набираю этот проклятый номер. Я чувствую себя менее взволнованной и более оптимистичной, чем вчера. Возможно, мне просто нужно было выспаться, ведь недосыпание сделало из меня параноика и усилило стервозность. Я крепко спала, закутавшись в звуки, как в кашемировый спальный мешок.
– Алло?
И снова голос Пенни пугает меня с такой силой, что я едва не вскрикиваю. Наступит ли момент, когда эта покинет дом? Поговорю ли я с ней? Спрошу ли о нём? Что, если она пошлёт меня в ад?
За полминуты я думаю о стольких вещах, а потом делаю только одну. Я снова прерываю звонок.
Сердце замирает в горле. Я смотрю на мобильный, как на обезглавленную птицу.
К счастью, вчера вечером я перевела свой номер в анонимный режим. Только через несколько минут я снова начинаю дышать в нормальном ритме, сердце перестаёт колотить по всем частям тела, шум поезда снова преобладает над грохотом крови.
Я не могу так больше, я граничу с безумием. Мне нужно успокоиться. Я должна сбросить плохие эмоции последних двух дней.
Есть место, куда я отправляюсь, когда сильно нервничаю. Как только ко мне подкрадывается паника, я сажусь в автобус и еду к дому Эмили Дикинсон. Я всегда ношу с собой книгу её стихов. Грубые, колючие, одинокие, эксцентричные стихи составляют мне компанию больше, чем человек из плоти и крови. Они – пропуск в страну красоты, когда тёмное зло делает мир мрачным.
* * *
Намерение было расслабиться, но присутствие профессора делает всё более бурным, чем я надеялась. Я не знаю, что он здесь делает и что ему от меня нужно, знаю только, что он меня будоражит. Когда он показывает браслет, мне необходимо проявить осторожность, чтобы не упасть со скамейки вместе с сигаретой и книгой.
Интересно, обретение браслета является знаком судьбы, как мне казалось, когда я его потеряла?
Ах да, забыла, судьбы не существует.
* * *
Во время посещения усадьбы я смотрю на вещи Эмили, на её пространство, окно, кровать, зелень, которая её окружала, и чувствую себя маленькой. Всю дорогу, пока профессор говорит голосом, таким голосом, который является и речью, и лаской, я задаюсь вопросом, что останется от меня, когда умру, и кого будет волновать моё отсутствие.
Как и Эмили, мне интересно, как незаметно я смогу умереть.
А после звонка Маркуса я узнала.
* * *
– Ты сегодня что-нибудь ела? – спрашивает профессор, пока автобус проезжает по городским улицам. Медленно наступает закат, обнимая дома, удлиняя тени, делая мои веки более усталыми. Не хочу снова думать о Маркусе. Не хочу, не хочу, не хочу. Я бы предпочла кричать, петь, считать, затыкать уши, прижаться к чему-то. Или к кому-то.
Профессор сидит рядом со мной, его бедро касается моего, а локоть впритык к моему. Я смотрю на Лорда краем глаза. Ноги обтянуты тёмно-синими джинсами и упираются в спинку сиденья перед ним. Пряди густых, длинных волос в свете автобуса отливают медью, тянутся к моей щеке. Лорд хорошо пахнет, весь день я чувствовала аромат мёда и имбиря. Отныне, когда буду читать стихи Эмили Дикинсон, мне будет приходить на ум этот сладкий, пряный аромат. И слова Маркуса.
– Я не голодна, – отвечаю и возвращаюсь взглядом к окну.
– Это неважно. Ты всё равно поешь, – заявляет он. – Мы приехали.
Как и раньше, возле Хоумстеда, он берёт меня за руку. Как и раньше, я чувствую головокружение. Я освобождаюсь, но у меня создаётся абсурдное впечатление, что рука этого не хочет. Мне кажется, что я должна заставить её развязаться.
«А я могу свернуться калачиком рядом с тобой?
Пообещаешь мне, что я важна, хотя это неправда?
Обещай, что никогда не забудешь меня?»
– Может, хватит держать меня за руку? – вместо этого приказываю я.
– Даже не подумаю. Пойдём, купим продукты.
– Что?
– Рядом с твоим домом я видел небольшой магазинчик. Давай закажем пиццу, но заодно купим что-нибудь ещё, потому как уверен, у тебя в холодильнике нет даже тухлого яйца. У тебя круги под глазами, и ты плохо выглядишь. Если продолжишь в том же духе, то станешь уродливой.
Я уже собираюсь язвительно ответить, но профессор тащит меня по проходу автобуса к выходу. Он держит меня за руку и улыбается так, как в жизни я ещё никогда не видела: с искренним светом внутри. Лорд выглядит как человек, лишённый боли, хотя я знаю, что это не так, он дал мне понять в Хоумстеде. Кроме того, в мире нет души, которая не была бы разбита вдребезги.
У него, должно быть, внутренняя сила больше, чем у меня, а ведь я похожа на тигра. Тот, кто выглядит как ангел, должно быть, тигр на самом деле.
* * *
Мы идём за покупками.
«Мы идём за покупками?»
И мы не покупаем пиво и сигареты, арахисовое масло, которое можно ковырять пальцами, чипсы и кетчуп. Я никогда не заходила в этот магазин, для меня всё слишком дорого, слишком вычурно. Настоящая итальянская еда, а не имитация, сделанная в США.
Он выбирает соусы в крошечных баночках, печенье, похожее на золотые язычки, яйца в контейнерах, которые стоят дороже, чем яйца, и я как никогда понимаю, насколько мы разные.
«Понятно, что ты герцог, Байрон Лорд, понятно, что вырос среди шёлковых подушек и серебряных музыкальных шкатулок. И даже если по выходным ты носишь убогое вампирское кольцо, распевая кровоточащие слова из рокерских душ, ясно, что ты отлит из формы короля. Черты твоего лица, которым пытаешься придать жёсткости с помощью бороды, совершенны, как изваянный мрамор. Твоя доброта, несмотря на мою стервозность, достойна Нобелевской премии мира».
Я смотрю на него почти как загипнотизированная, и вдруг он тоже смотрит на меня. И не знаю, что он видит, потому как на его лице появляется встревоженное выражение.
– Как давно ты отдыхала? – спрашивает он. – Ты выглядишь так, будто не спала много ночей.
– Что ты хочешь, у меня очень насыщенная сексуальная жизнь, – отвечаю я, но не слишком внушительно; мой голос звучит как жалкое жеманство, и Байрон кривится. Он протягивает руку и прикладывает палец к моим губам. Палец на моих губах. Тёплый, гладкий указательный палец.
– Тссс, – шепчет он. – Иногда не нужно бороться, понимаешь? Я тебе не враг. Я просто хочу помочь тебе.
Из меня вырывается солёный смех, как море без воды.
– Почему? Ты меня даже не знаешь.
– Не так много, как хотелось бы. Но в тебе есть что-то, что напоминает мне кого-то, кого знал.
– Так всегда начинается. Ищем сходство. А потом оказываешься с ножом в спине. Потому что никто не остаётся с тобой навсегда. Никто. В конце концов все решают уйти.
Я жду, что Байрон возразит мне, но он молчит несколько секунд, медленно опуская веки, словно провожает к выходу печальную мысль.
– Возможно, ты и права, но:
Надежда – штучка с перьями —
В душе моей поёт —
Без слов одну мелодию
Твердить не устаёт.
– Ты говоришь словами Эмили Дикинсон?
– Я говорю словами того, кто, несмотря ни на что, не переставал надеяться на будущее.
Я устало улыбаюсь.
– Тогда позволь и мне это сделать: Печально! Всё иллюзия: будущее обманывает нас издалека. Думаю, твой тёзка думал не так, как ты.
– У моего тёзки не было тирамису. Съев его, ты начнёшь переоценивать надежду, поверь мне.
– Ты так думаешь? И где же я возьму тирамису?
– Я приготовлю его для тебя, глаза цвета моря. А пока постарайся написать стихотворение, которое должна была сдать мне на лекции. Возможно, я добр, и нахожу тебя самой красивой женщиной из всех, на кого когда-либо смотрел, и ты мне нравишься, это не значит, что как преподаватель, я буду оказывать тебе поблажки. Сегодня был крайний срок, так что до полуночи у тебя есть время. В одну минуту после полуночи получишь двойку.
* * *
Всё это настолько абсурдно, что, уверена: через некоторое время я перевернусь в кровати, ударюсь головой о край прикроватной тумбочки и проснусь.
Однако щипать себя не помогает. Мне больно, но он всё ещё здесь, готовит для меня ароматный итальянский десерт. Шоколад, кофе, сливочный сыр и это золотистое печенье…
Время от времени я провоцирую его:
– Профессор, твоё присутствие меня раздражает, ты знаешь об этом?
Или:
– Ты устроил безумный беспорядок, надеюсь, потом уберёшь за собой.
И ещё:
– Если думаешь получить что-то взамен, то ты в пролёте.
Каждый раз он отвечает мне в том же стиле, но не скрывая улыбки.
– Твоё присутствие меня тоже раздражает. Ты должна сесть там и писать стихи, не так ли?
А потом:
– Это не беспорядок, это искусство.
И наконец:
– Конечно, я хочу получить что-то взамен. Ты должна поесть.
На последней фразе Байрон бросает на меня взгляд, который, будь я чуть глупее, превратил бы мои ноги в жидкий воск. Я думаю о том, что его глаза похожи на мятные конфеты. Я бы хотела взять их в рот. И не только глаза.
«Окей, Фран, от усталости и голодания ты просто бредишь».
В конце концов, он даже прибрался. У этого парня есть недостатки? Посмотрим… Уверен, что у него маленький. Иначе и быть не может. Подвох должен быть где-то спрятан.
Пока ужинаем, я начинаю испытывать своеобразное искажение реальности. Мне кажется, будто я маленькая девочка на бисквитном корабле, плывущем по шоколадной реке внутри фабрики Вилли Вонки. Не знаю, что происходит, чего хочет он, чего хочу я, но результат сногсшибательный: самонадеянная доброта этого придурка, который готовит, заказывает пиццу, накрывает на стол и заполняет пространство своими плечами, волосами и ямочками, скрытыми бородой, ставит страдания в угол. Искушение запереться в комнате и возненавидеть весь мир остаётся на заднем плане. Я подумаю об этом позже, когда он уйдёт, когда снова останусь наедине с тишиной, пустыми стенами и своей переполненной головой.
А пока мне приходится иметь дело с этим странным парнем, который вторгся в мой дом и ни разу не попытался облапать.
Может, он и правда гей?
– Ты написала стихотворение, глаза цвета моря? – спрашивает, откусывая кусок пиццы. Мы сидим на полу, так как у меня есть только старое кресло, и чтобы воспользоваться им, нам пришлось бы сидеть по очереди или обнявшись. Чего – гей он или не гей, – предпочитаю избежать.
– Я написала его в субботу ночью.
– Тогда, полагаю, ты очень разозлилась. Выше твоей средней нормы, что уже и так высоко. Не смотри на пиццу, как на дохлую крысу. Съешь её, или я буду вынужден применить силу.
– Просто попробуй и посмотрим, кто выживет.
Байрон смотрит на меня, проглатывая полный рот моцареллы, и хотя я выдерживаю его взгляд, словно держу меч, у меня возникает необъяснимое искушение отвернуться от него и уставиться на свои колени.
– Ты дашь мне его прочитать? Стихотворение, я имею в виду, – настаивает он, облизывая палец.
– Нет!
– Мне придётся его прочитать, ты должна смириться. Нынешняя ситуация совсем не располагает к этому, но я же твой профессор.
– Ты прочитаешь его в своём кабинете, дома, сидя в туалете, где угодно, но только не здесь.
– Расскажешь мне что-нибудь о себе?
– Ни за что.
– Ты мне ни капли не доверяешь?
– Ни капельки. Кто ты? Как давно я тебя знаю? Более того, сам сказал, – ты мой профессор. Тебе не следует находиться здесь, готовить для меня десерты и вмешиваться в мои дела. Ты должен только оценивать мою подготовку и не беспокоиться ни о чём другом.
– Вместо этого я здесь, и мне чертовски хочется позаботиться о чём-то другом. Но я буду вести себя хорошо, обещаю. – Он смеётся, продолжая есть. Тогда я тоже буду жевать: по крайней мере, мне не придётся говорить и отвечать. Я могу сосредоточиться на куске пиццы.
Мы молчим, и, сама того не желая, не понимая как, я осознаю, что голодна. Мой желудок – волк. Я поглощаю всё подряд и когда приходит время десерта меня не нужно больше просить. Боже мой, как вкусно. Сладострастно. Оргазменно.
Мысленно я краснею. Краснею так, как не краснела раньше. Никогда не считала себя скромной принцессой с румяными щёчками. Я думала о себе как о ребёнке, который умер слишком рано, молчаливой добыче, шлюхе, дряни, которая даже не может совершить самоубийство, убийце, той, кто отпилит тебе ноги, если попытаешься трахнуть её мужчину. Думала как о той, кто может быть достаточно одинок, чтобы совершить огромную фигню – украсть номер телефона, позвонить кому-то, кому пофиг на этот звонок, – но никогда как о кретинке, которая краснеет при одном только слове «оргазм», потому что смотрит на парня с глазами, будто сделанными из сахара и листьев мяты.
Ненавижу себя за эту слабость.
Ненавижу, но не могу не заметить, как сильно это мне помогает. Я больше не думаю о Маркусе. То, что произошло за последние два дня – драка, потеря браслета, паника, поездка, телефонный звонок, особенно телефонный звонок, – превращается в неясную печаль, в неприятную музыку вдалеке.
Профессор не даёт мне посвятить себя горю. Его присутствие заставляет меня думать о слове «оргазм». Я не знаю, как искоренить зло, но знаю, как отложить его на время.
Затем, словно итальянский десерт накачал меня наркотиками, я поднимаю взгляд, смотрю на него и слышу свой голос, спрашивающий:
– Хочешь трахнуться?
* * *
Я правда так сказала?
Предложила и не жалею об этом.
Чтобы заглушить ностальгию, я должна переспать с другим мужчиной.
Чтобы воспоминания менялись, нужно иметь богатый архив вещей, о которых можно думать. Если посадить в саду только рододендроны, нельзя ожидать, что прорастут розы. Именно так обновляется память. Путём создания фактов, событий, ситуаций и эмоций. Меняя файлы, переписывая один документ на другой.
Даже Энни наскучили стеклянные лебеди, и она подумывает о расширении своих горизонтов.
Мне нужен альбатрос.
Секс с Лордом может стать хорошим началом. Я имею в виду, что мне подойдёт парень с внешностью викинга, утонченностью короля и сексуальным голосом. Руки у него тоже красивые. Будет приятно потрогать его волосы: у Маркуса они были очень короткими, и уже одно это будет заметным изменением. Маркус не носил бороды, серёг и колец. Вряд ли Маркус за всю свою жизнь прочитал или написал хоть одно стихотворение. И он не умел готовить. И ему медведь на ухо наступил. Но, прежде всего, этот профессор всегда улыбается. Противоположнее и быть не может.
Вообще-то, сейчас Байрон совсем не улыбается. Не думаю, что я сказала что-то плохое, более чем очевидно, – я ему нравлюсь. Я всем нравлюсь.
Только он встаёт, вытирает бумажным полотенцем пальцы и отшатывается, словно внезапно я стала сделанной из когтей и яда.
– Нет, – заявляет он с решимостью, почти похожей на геркулесову попытку погребённого человека поднять голыми руками рухнувшую на него гору. – То есть да, и именно поэтому мой ответ – нет. Я ухожу.
Я приближаюсь к нему. Мы стоим лицом друг к другу. Я смотрю на него и улыбаюсь, но это улыбка без сладости, кусачая, обещающая недоброе.
Он в ответ отступает, как мальчишка.
– Ты боишься меня?
– Нет, я боюсь за тебя.
– Мне ведь не двенадцать, никто не обвинит тебя в домогательствах к несовершеннолетней или ещё какой-нибудь ерунде. Мне двадцать пять, я взрослая и очень опытная.
– Но ты всегда моя студентка.
– Если хотел держаться на расстоянии, то делал бы это с самого начала. Вместо этого я уже несколько дней вижу тебя рядом. И не говори мне, что ты зашёл только для того, чтобы выступить в роли шеф-повара: ты хочешь меня трахнуть. Не волнуйся, я не хочу, чтобы мы занимались этим ради оценок или бонусов. Я не собираюсь шантажировать тебя или требовать что-то, что мне не причитается.
– И по какой же тогда причине?
– Какая разница, по какой причине. Главное, чтобы у тебя не будет проблем и никто об этом не узнает. А остальное – это уже развлечение.
– Я предпочитал тебя, когда ты предлагала мне убраться с твоего пути.
– Уверена, твоя голова делала такое предпочтение. Но у меня такое чувство, что твоё тело оценило перемены. У тебя есть презерватив? – Он качает головой, всё в большем замешательстве. – Ты не слишком дальновиден. Тогда мы просто подстроимся.
Я подхожу ещё ближе. Моё сердце разрывается. Что я делаю? Что говорю? Я не знаю, а знаю только, что должна действовать. Если отступлю, то буду думать о Маркусе до завтра, до следующего месяца и следующие триста долбаных лет. Или придумаю что-нибудь похуже.
«Так что дерзай, Франческа. Пробуй, меняйся, расти, живи. Забудь».
Так что шаг от мысли до действия становится коротким. По сравнению с ним биение крыльев бабочки – это торнадо.
Я толкаю Байрона к единственному во всём доме креслу. Он падает на сиденье с растерянным, обескураженным выражением на лице. Сдавшийся и возбуждённый, он наблюдает как я, встав на колени у него между ног, расстёгиваю молнию на его джинсах. Металлическое шипение звучит почти как голос, призывающий к тишине.
«Ты определённо идеален, профессор, у тебя он даже не маленький. Не знаю, чего ещё могу желать».
Это так странно, так странно, так чертовски странно и необычно на вкус, эта кожа, этот мужчина, который не Маркус, после многих лет, когда у меня во рту был только Маркус. Мне хочется остановиться, сбежать в свою комнату, повернуться спиной к потолку и навсегда потерять память, но я не делаю этого. Я остаюсь и лижу его, словно с каждым движением моего языка отступают стены гробницы, что заточила меня.
Байрон, откинувшись на спинку кресла, не перестаёт смотреть на меня. Я чувствую его глаза в своих волосах, его дыхание резкое и сладкое одновременно. За мгновение до того, как кончить, он гладит прядь моих волос. Не для того, чтобы подтолкнуть или заставить меня. Он просто прикасается ко мне. Байрон стонет и вздрагивает в кресле, прикасаясь ко мне.
