Текст книги "В твоих глазах (ЛП)"
Автор книги: Амабиле Джусти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Амабиле Джусти
В твоих глазах
Случилось просто —
Он спросил меня, его ли я…
Я не ответила ему губами
А произнесла глазами —
Эмили Дикинсон
Глава 1
Франческа
Шесть месяцев назад.
Мордашка грёбаного ангела победила.
Маркус ушёл.
Он исчез за порогом вместе со своей мощью, татуированным сердцем и отчаянной любовью к Пенни.
Я больше ничего не могу предпринять, чтобы удержать его, но в основном я больше ничего не хочу делать. Бывают моменты, которые не совсем прощания, но почти: похожие на «однажды мы снова увидимся, но не знаю, в какой день». Уверена, мы снова встретимся и вспомним, как это было, кем мы были, чего хотели и чем довольствовались. Может, мы будем плакать, мы, кто никогда не плакал, потому что иногда легче плакать, когда находишь, чем когда теряешь себя. Мы плачем скорее от облегчения, чем от страха.
Возможно.
Сейчас я знаю только то, что как только дверь закроется, мне придётся вцепиться в перила, чтобы не упасть с высоты, внезапно показавшейся головокружительной.
Мне кажется, я нахожусь на крыше небоскрёба и парю. Один шаг – и воздух поглотит меня. У меня больше никого нет. Мать умерла, когда я была ребёнком. Отчим жив, но я очень хочу, чтобы он умер. Мы искали его долгие годы, но след мудака потерялся. Маркусу хотелось использовать отчима в качестве мешка для бокса. А я хотела увидеть, как его вырвет кровью из глаз. Надеюсь, за это время отчим попал в один из уродливых кругов ада, в один из тех, где милосердие так и не родилось.
Кто ещё у меня остался? Ни родственников, ни друзей, ни даже кошки.
Я грёбаный остров.
И что мне теперь делать? Я ждала Маркуса четыре года, пока сидела в тюрьме, и ещё два года после, когда там снова оказался он. Я ждала его, надеясь, что он забудет её. Но его взгляд и даже улыбка сказали мне без слов: «Прости, Фран, но Пенни – моя самая глубокая татуировка».
Я смотрю на свои руки, на свои пустые руки без него. Кажется, что на запястьях вибрируют шрамы. Они не так заметны, как раньше, на них вытатуированы две тонкие изумрудно-зелёные змейки, что свернулись в виде браслетов. Но в определённые моменты они как будто снова становятся живыми, кровоточащими, словно змеи под кожей.
Голос, голос тринадцатилетней давности, тот властный, убийственный голос, возвращается, чтобы выкрикнуть мне слова, которые я заперла в ящике. «Покончи с этим. Найди лезвие. Нажми на лезвие. Хоть раз в жизни что-нибудь доведи до конца. Маркусу нужна она. Он никогда тебя не любил. Ты годишься только в навоз для червей. Или как шлюха. Но шлюхой ты уже была, так что лучше черви. Да здравствуют черви».
Потом я вспоминаю глаза Энни Малкович: они похожи на глаза моей матери, когда я была маленькой, а она заплетала мне волосы, нашёптывая детские стишки на испанском.
А потом я снова вспоминаю глаза Монти, маленькие и усталые, в крапинках, как его дешёвые пиджаки и узкие тонкие галстуки. Глаза без злобы, глаза друга, который не притворяется отцом, но тем не менее остаётся им до глубины души.
И я говорю себе: нет, я не могу этого сделать. Они очень мне помогли. И они уже потеряли сына. Если умру я, Кэмерон умрёт дважды.
Так что давай, Фран.
У тебя есть яйца. Не облажайся. Просто дыши. Что это за депрессия? Где ты её купила? Где ты её украла? Тебе приходилось страдать и от худшего, и если ты преодолела в прошлом, то сможешь преодолеть что угодно.
Итак, ты потеряла свой дом с крышей из звёзд. Теперь чувствуешь себя потерянной, покинутой, потерявшейся, но сегодняшний день – это не навсегда. Сегодняшний день – это всего лишь кирпичик, капля, пятнышко, плевок. И комок в горле не про тебя, бей всё подряд, как будто ты носишь косички и пастельно-розовую футболку с надписью: ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ, ДЕРЖИ МЕНЯ, ЛЮБИ МЕНЯ, ЖЕНИСЬ НА МНЕ.
В конце концов, ты можешь жить.
На самом деле, я жива.
И у меня есть я.
Это не так много, но небольшая уверенность всегда лучше шумной хрупкости, и это обычно хорошая точка, с которой можно начать рассказ.
Настоящее время
Я останавливаюсь по эту сторону входной арки и, незаметно шевеля губами, напеваю про себя песню. Don't Cry группы Guns N' Roses. Я хорошо её знаю, она такая же часть моей жизни, как цвет глаз, линия носа и родинка в форме звезды на колене. Я пела её и в двенадцать.
Не горюй, не склоняй голову
Пожалуйста, не плачь.
Я знаю, что ты чувствуешь, я тоже.
Я тоже это чувствовал.
Что-то меняется внутри тебя.
А ты не знаешь.
Все будет хорошо, детка.
Ну вот, теперь я чувствую себя лучше. Старый добрый Аксель сотворил своё обычное чудо. Теперь можно и поговорить. Я чувствую, как расширяются лёгкие, мир теряет цвет асфальта, небо перестаёт быть похожим на ржавую крышку, и мне больше не двенадцать. Мне двадцать пять, солнце обжигает камни и ангелов, и я – сука.
Стерва, кто не остаётся незамеченной. Я знаю это, всегда это знала. Когда была маленькой девочкой, задолго до того, как всё это случилось, в той жизни, которую называю другой, мама говорила мне, что меня создала принцесса-ведьма из специальной глины, состоящей из угля, бриллиантов и лепестков красных роз. Я чертовски красива, отрицать это бессмысленно. Не то чтобы я часто смотрелась в зеркало: об этом мне говорят глаза других людей.
Поскольку я ненавижу чужие взгляды, сегодня я решила перевоплотиться. На мне удобные джинсы, настолько удобные, что в них может поместиться ещё одна я и виолончель, туфли на плоской подошве, ниже которой только земной центр, и серое шерстяное пальто, которое не помешает гардеробу монахини. Но прежде всего я подстригла волосы. Я отрезала их одним жестом, без обратного отсчёта. Зааак. Шипение меча. Гильотина. Волосы короткие, чудовищно короткие, едва достают мне до шеи. И всё же, несмотря на мой бесформенный наряд, растрёпанные волосы, недобрый взгляд и фиолетовый блокнот, который держу крепко, как щит, меня, как обычно, преследуют глаза людей.
Они правда так поступают или мне это только кажется?
Может, я несчастная сумасшедшая, страдающая манией преследования? А может, они наблюдают за мной без злобы, не как те, кто хочет чего-то ужасного. Мне нужно привыкнуть к тому, что бывают взгляды без отвратительных намерений. Может быть, они заинтригованы, потому что я без блокнота из леопардовой кожи за тысячу долларов и не в милом коротком платьице. Может, они не жестоки, а просто снобы.
Остальные девушки почти все выглядят так, словно вышли из идеального мира. Они ходят стайками, смеются, у них зелёные и сапфировые сумки, зелёные и сапфировые глаза, волосы волнами и выражение лиц тех, кто не хочет оказаться в другом месте.
А я бы хотела быть в другом месте?
Честно говоря, я нигде не чувствовала себя как дома, так что одно место ничем не хуже другого. И здесь, в конце концов, не так уж плохо. Главный кампус похож на готический замок. Я ожидаю увидеть гаргулий, парящих между шпилями крыш.
А пока надеюсь, что смогу найти лекционный зал. Мне дали карту, но я не знаю, как её интерпретировать, и совершаю нелепые повороты как бильярдный шар.
Все здания вокруг выглядят одинаково: серые, в стиле королевской усыпальницы, с пристройками, похожими на колокольни. Внезапно я оказываюсь перед дворцом того же серого цвета, лестница которого увита ветвями плюща и усыпана сухими листьями.
Должно быть это факультет гуманитарных наук, но я не уверена.
«Что тебе стоит спросить?
Хочешь войти, когда все уже сидят и занятия начались?»
Я предвкушаю сцену, и меня пробирает дрожь. Профессор окажется старой свиньёй и засранцем, заметит меня, идиотски пошутит по поводу моего вопиющего опоздания и пригласит сесть в первый ряд. Это не совсем надуманная возможность: тот, чья фамилия Лорд, с самого рождения будет чувствовать себя крёстным отцом. Его эго будет таким же безграничным, как и его живот. Я представляю профессора колючим, всезнайкой и вечно потным. Здесь есть место, мисс, проходите. Нет! Я не хочу сидеть в первом ряду, не хочу, чтобы профессор по моему любимому предмету был потным, свиньёй и засранцем, не хочу опаздывать на первое в жизни свидание, которое не будет пахнуть надувательством. Я ждала этого момента долгие годы. Училась, пока ждала, получила стипендию, пришила другую кожу к своей прежней. Внутри – всё тот же обиженный ребёнок, всё та же рычащая женщина, которая знает, как сильно ударить, если нужно, и если она убивает тех, кто хотел убить её, то не теряет сна из-за угрызений совести. Снаружи – цыпочка, она живёт дальше, у неё есть нормальная работа, приличная квартира, пачка сигарет, которой хватает на три дня, а не на один, и несколько желаний, что вылезают из ящика, оставленного открытым на сантиметр. Среди желаний, которые ещё можно осуществить, – эта проклятая лекция. Этот университет. Эта нормальность. Так что, даже если профессор окажется не самым лучшим, я хочу хотя бы попытаться всё не испортить. Прийти вовремя – хороший способ не начать не с той ноги.
Тогда я лучше спрошу. Они меня не укусят. А кто попытается, – оторву яйца. Чего мне бояться?
Жаль, что здесь уже никого нет, студенты в аудиториях, лестница пуста, если не считать ковра из листьев цвета красного дерева.
Вдруг я слышу знакомый шипящий звук: это стук велосипедных колёс по каменной дорожке. Это гипнотический, мягкий шорох, на вкус он напоминает ириску, «Бейлис с тёмным шоколадом» и поцелуи Маркуса с языком. Я оборачиваюсь и удивляюсь. Передо мной стоит парень без пуловера, галстука и ноутбука с яблоком.
Наверное, он такой же опоздавший студент, как и я. В том двойном смысле, что он опоздал сегодня утром и поступил в университет через много лет после окончания школы. Или он идиот, сбившийся с курса. Парень торопится, роняет велосипед на землю, переступает через него и расчёсывает пальцами волосы. Они влажные и всклокоченные, густые, длиной до плеч. Парень похож на человека, который пил и трахался до рассвета, потом проспал два часа и проснулся в последнюю минуту с лицом зомби и сердцем в горле. Не то чтобы у него было лицо зомби, напротив, он очень привлекателен, но он определённо не переодевался, и его лицо не похоже на идеально-выбритое-чтобы-хорошо-выглядеть-в-первый-день-учебы-в-колледже. У него борода в пару сантиметров. На нём чёрная футболка с надписью ROCK OR BUST и потёртые джинсы с тёмными пятнами. На запястье браслет из кожи и серебра. На мочке одного уха серьга с крошечным черепом. От него за версту пахнет марихуаной. Ему не меньше тридцати. Как они его допустили?
Ну, если сюда приняли меня, то могут принять кого угодно. Разве может быть что-то хуже 25-летней девушки без гроша в кармане, которая в 12 лет подожгла дом с отчимом внутри, а в 19 попала в тюрьму за соучастие в убийстве?
Я смотрю на него так, как не люблю, когда на меня смотрят другие. Не могу оторвать от него взгляд. Он достаёт из кармана жёлтую резинку, завязывает свои каштановые волосы в странный хвост – хаотичный клубок чуть выше затылка. Потом замечает пятна на своих брюках и восклицает задушенное «твою мать».
Затем он замечает и меня, а я продолжаю смотреть на него, не понимая почему. Мгновение он наблюдает за мной, в свою очередь, с каким-то бессмысленным изумлением. Что, чёрт возьми, ему нужно? Что со мной не так? Я инстинктивно подношу руку к волосам и вспоминаю новую себя, с короткой стрижкой и желанием слиться с толпой.
– Какого хера ты смотришь? – спрашиваю я, выставляя вперёд свою агрессивную сторону.
В ответ он улыбается, и моё сердце чуть не делает кувырок. Это приятная улыбка, без сомнения. Улыбка, которая заставляет меня думать о камнях, отполированных морем. Но красивые улыбки меня не обманут. Красивые улыбки приносят яд и бурю.
Я отвечаю ему взглядом, который означает только одно: «сдохни».
Он удивлённо смотрит, хмурится, солнце бьёт ему в глаза. Чёрт, они зелёные. Я никогда раньше не видела таких зелёных глаз. Может, они стали такими из-за того, что он обкурился. Я тоже курила в прошлом, не буду отрицать, но этот меня обошёл. Должно быть, он проглотил целую плантацию травы за одну ночь.
– У тебя лекция по современной поэзии? – спрашивает он.
Мой взгляд по-прежнему говорит: «Это моё дело. И перестань улыбаться, я знаю, что за этими белыми зубами ты прячешь глубокую тьму».
– Я понял, ты немая, – продолжает он шутливым тоном. – В любом случае уже поздно, советую поторопиться. Проф – та ещё заноза в заднице.
– Сам сначала поторопись, – говорю, хотя обещала себе молчать. – Кажется, ты не блещешь пунктуальностью.
– Ты не ошибаешься… Я лучше побегу. Увидимся внутри.
– Вот уж нет, – отвечаю я.
Он ещё раз улыбается и торопливо вбегает в здание. Я прищуриваюсь, пытаясь расшифровать надпись на плече его футболки. Похоже на номер телефона, нацарапанный губной помадой. Для укуренного, который вышел из дома, даже не подключив мозг, у него упругая походка, и парень почти сразу исчезает из моего поля зрения.
К счастью, я довольно легко нахожу аудиторию. Она большая и заполнена, похожа на кусочек амфитеатра. В глубине находится сцена в форме полумесяца со столом, стулом и проекционным экраном.
Профессор ещё не пришёл, многие студенты стоят, и я могу незаметно искать место. Я сажусь посередине, не слишком близко и не слишком далеко назад, с внешней стороны, на случай, если мне понадобится сбежать.
«Сбежать от чего?»
Не знаю, но так я чувствую себя в большей безопасности.
Внезапно студенты занимают свои места, профессор входит через боковой вход. Посмотрим, насколько – между «очень» и «очень-очень» – этот проклятый старик будет свиньёй и мудаком.
Ну, не знаю, свинья ли он и мудак, но старым его точно не назовёшь. Я замираю открыв рот, уставившись на парня, того, кто приехал на велосипеде, в грязных брюках и с перламутровыми зубами.
Он надел блейзер поверх футболки AC/DC, очки в чёрной оправе прямоугольной формы, и я больше не вижу следов серьги в виде черепа, но это, несомненно, он. Те же волосы, бессистемно зачёсанные назад, как копна сена, та же борода, те же зелёные глаза.
Профессор садится на край стола невыносимо плавным жестом, словно находится дома и пьёт пиво в компании друзей, болтая о женщинах и футболе.
Не знаю почему, но он мне не нравится. Вызывает зуд на коже. Я ненавижу эту крутую манеру поведения в стиле профессора Китинга из фильма «Общество мёртвых поэтов», и особенно его стервозную ухмылку, от которой у глаз разбегаются мелкие морщинки.
Но, в конце концов, для меня важно только одно.
Ты можешь обкуриться, профессор, можешь трахнуть всех студенток в первом ряду – ведь по тому, как ты смотришь на них и они смотрят на тебя, ясно, что ты это сделаешь, – можешь не мыться месяц и втыкать всевозможные пирсинги туда, куда не светит солнце. Но не убивай мою поэзию.
Не убивай единственное, что поддерживало во мне жизнь, пока я была в тюрьме, даже если я никому об этом не рассказывала.
* * *
Я никогда не рассказывала, никому, даже Маркусу. Если подумать, я вообще почти ничего не рассказывала Маркусу о себе. Я рассказала ему об отчиме, но это было всё равно что описывать сюжет очень плохого фильма, который однажды смотрела в детстве. Считать этот фильм частью себя убило бы меня: это была не я, это была главная героиня забытого фильма категории «B». Это была запутанная история маленькой девочки в красной шапочке, которая оказалась в лесу, без матери, без бабушки и без волка, который спас бы её от лап охотника. Не моя история, просто изображение на фоне из папье-маше, китчевый декор цвета красной сангрии, отвратительный меховой воротник, стеклянный глаз, что смотрит только в одну точку. Что-то, что можно отделить, улучшив сцену и пальто, и всё равно видеть то немногое, что можно увидеть.
Нет, я никогда особо не рассказывала о себе Маркусу. Мой гнев, это да. Желание сломать мир. Жажда войны. Но не потребность в мире. Не в последнюю очередь потому, что я похоронила его под грудой земли.
Я вспомнила об этом, когда попала в тюрьму. Если не можешь никуда пойти, курить, пить и трахаться, что остаётся? Ты вынуждена оставаться с самой собой, и одиночество вызывает мысли, а мысли превращаются в воспоминания. Воспоминания о Франческе в детстве, до проклятого перерыва, когда она читала, писала и мечтала о мирах без крови.
Я снова начала читать.
Я возобновила писать.
Я возобновила мечтать о мирах без крови.
Я заполняла пробелы словами.
Потом в жизни Маркуса появилась Пенни, и снова мир оказался спрятанным внизу, в самом дальнем уголке Земли.
Теперь я хочу вернуть её. Она нужна мне больше, чем воздух. Без воздуха человек умирает, и всё. Но без поэзии мы всё равно живём, к сожалению: живём, как орлы, вынужденные вечно парить низко.
Я хочу летать.
Одна, тайно, в своих мыслях, но я хочу летать.
И если этот дурак думает, что может превратить лекцию мечты в бордель, я прижму его в углу и переломаю ему ноги.
Глава 2
Рядом с кроватью зазвенел будильник, прозвенел ещё раз и попытался в последний раз, прежде чем Байрон протянул руку и стукнул по бедолаге сверху. Лёжа на животе и уткнувшись лицом в подушку, Байрон пробормотал ругательство в наволочку. Голова разрывалась. Если, конечно, это была голова, а не камень, который кто-то прилепил ему накануне вечером.
Та же рука, что потянулась к будильнику, позволила себе ещё одну попытку, решив нащупать затылок с вибрирующей нерешительностью сачка, который не хочет ловить бабочку и мелькает в воздухе. Наконец Байрон коснулся головы и, кажется, ощутил волосы.
«Окей, не камень.
Но весит столько же».
Он помассировал кожу головы, пытаясь вспомнить, что произошло: клуб, музыка, дым, почти рассвет и тягучий сон. Он не спал нормально уже несколько дней. И отдал бы всё что угодно, лишь бы позволить себе ещё хотя бы час.
«Кто мне запрещает?»
В мыслях пронеслось смутное чувство тревоги. Что он должен вспомнить?
Осознание поразило его как молния. Это случилось, когда он, полуоткрыв один глаз, заметил на полу будильник; тот был похож на большого обиженного жука. Его вид почти вызвал у Байрона умиление. Мужчина перегнулся через матрас, буквально ползком, чтобы не сильно трясти осколки внутри черепа, и поставил будильник на место на прикроватной тумбочке. В одно мгновение Байрон вспомнил, что будильник у него с самого детства. Он брал часы с собой при каждом переезде, при каждой перемене. Этот пузатый будильник красного цвета не заслуживал такого радикального обращения. Кроме того, это был подарок матери, чтобы Байрон не опаздывал в школу.
В школу?
Он вскочил на ноги так быстро, что отшатнулся на середину комнаты.
Взглянул на своё отражение в зеркале и время на будильнике. Было почти девять.
«Почему я поставил его на так поздно?
Может, потому что вернулся на рассвете и функционировал меньше, чем перерезанный провод…»
Лекция начинается в девять, фактически она уже началась. Времени побриться или переодеться не было.
Пришлось прибегнуть к экстренному средству. Байрон спустился с мансарды, где располагалась спальня, засунул голову под кран с холодной струёй, и выпил несколько больших глотков воды, а затем на ходу сварил кофе. Слишком быстро: в спешке он подсластил напиток солью, а когда пил, чашка выпала у него из рук. Из его рта (довольно красивого рта, несмотря на этот далеко не идиллический момент), вырвался такой поток бранных слов, что остаётся только удивляться, как преподаватель поэзии, обычно привыкший разжёвывать возвышенные слова, мог знать такую непристойную лексику, что застыдилась бы и шпана из гетто.
Байрон выбежал из дома в той же одежде, что и накануне вечером, с влажными волосами, неухоженной бородой, обожжённым языком от отвратительного солёного кофе и уверенностью, что выглядит совсем не как университетский профессор. Мотоцикл был у механика, машину он продал новому владельцу, поэтому сел на велосипед и поблагодарил себя за то, что решил купить квартиру недалеко от кампуса. Через несколько энергичных взмахов педалей он доберётся до места назначения, еле-еле душа в теле, но всё же успеет, чтобы не сильно превысить пресловутую академическую четверть часа.
* * *
К счастью, у него в кабинете остался строгий блейзер на все случаи жизни и запасные очки. Это была не просто привычка ботаника: близорукость у него с детства. Добравшись до аудитории, Байрон обнаружил, что всё ещё носит серьгу. Быстро снял её и положил в карман. Он вошёл в аудиторию, замедлив шаг, чтобы не выглядеть полудурком с затруднённым дыханием и в наспех собранном костюме.
В аудитории Байрон почувствовал на себе обычный шквал взглядов первого учебного дня. Кто-нибудь другой в похожей ситуации мог испытать что-то между неловкостью (из-за малочисленности сильного пола), и озорной благодарностью мужчины, осознающего, что восемьдесят процентов этих взглядов исходили от женщин, которые были готовы его одаривать. Он не принадлежал ни к одной из этих категорий. Байрон не испытывал ни страха, ни возбуждения.
Он был в предвкушении, как и каждый год, но без всякого сексуального подтекста. Его приводило в эйфорию любопытство узнать, сколько из этих студентов продержаться до конца, скольким он сможет донести смысл своей страсти к словам. Байрон ещё слишком молод, чтобы испытывать скуку, свойственную многим преподавателям со стажем, которые встречали начало года, как свергнутый король встречает виселицу. Однако он был достаточно опытен, чтобы понимать, – некоторые из этих студентов не смогут смириться с открытием, что такой интересный профессор с именем и видом проклятого поэта на самом деле многого требует от своих студентов.
Когда речь зашла о его имени, сидящая в первом ряду студентка, красивая и дерзкая, с ресницами, слишком длинными, чтобы быть настоящими, тут же обратилась к нему за разъяснениями. Так происходило практически каждый год.
– Байрон Лорд – это ваше настоящее имя? Довольно странно…
Он улыбнулся, скрестив ноги, чтобы скрыть пятна на брюках. Существовал риск, что кто-нибудь спросит его о значении этих пятен. Это был первый год, когда наряду с необычным именем он носил ещё и джинсы, похожие на полотно посредственного художника-абстракциониста.
– Это моё настоящее имя, – объяснил он, как обычно. – Моя мать англичанка. Она была ироничной женщиной и поклонницей поэтов XIX века. Поэтому развлекалась тем, что подбирала к фамилии моего отца имя, равное имени древнего поэта. Остальное сделала судьба. Поэзия стала для меня всем, или почти всем. – Он улыбнулся, нарочито соблазнительной улыбкой. Кто знает, может так, получится отвлечь внимание публики от этих невыносимых джинсов, испачканных кофе. – А что для вас поэзия? Я имею в виду не конкретного поэта, а поэзию в целом. Для вас?
Он посмотрел на красивую девушку с длинными ресницами, которая отреагировала так, словно ей в глаза всадили лучи дальних фар. Смущённая, ослеплённая, зачарованная.
– Я не знаю, – ответила она. Затем снова моргнула. – Надеюсь, вы сможете меня понять, профессор. Я так хочу впитывать всё с ваших губ.
«Начинаем хорошо. Надо не забыть запирать дверь в кабинет, чтобы мисс Накладные Ресницы не растянулась голышом на моём столе».
Не то чтобы его отталкивала мысль о красивой женщине, растянутой голой везде, где только можно, но после того, что случилось чуть больше года назад, он был обязан обратить на это некоторое внимание. После того злополучного эпизода Байрон старался не усложнять свою жизнь, которая, несмотря на показуху, и так была достаточно запутанной, без добавления последствий перепихона со студенткой.
Поэтому он задал тот же вопрос парню, одному из немногих в аудитории, чтобы не создалось впечатление, что его интересуют только ответы девчонок с длинными ногами и словесные подтексты.
Студент ответил откровенно:
– Для меня это способ подцепить девушку. Даже если все они современные штучки, на пару стихов всегда западают. Скажем так, для меня поэзия это оружие.
Байрон несколько мгновений молчал, словно взвешивая ценность этого заявления, затем ухмыльнулся и возразил:
– Девушек нужно завоёвывать, а не стараться подцепить. И тогда, говоря словами Глории Фуэртес, испанской поэтессы: Поэзия не должна быть оружием, она должна быть объятием, изобретением, открывающим в других то, что происходит внутри. Открытие, дыхание, дополнение, трепет.
– Буду использовать поэзию, чтобы обнимать и узнавать красивых девушек, – повторил упрямый молодой человек.
– Боюсь, не с этого курса, – язвительно ответил Байрон. – Сомневаюсь, что после столь возвышенного заявления о намерениях вы добьётесь большого успеха.
По аудитории разнёсся громкий смех, и смущённый студент замолчал, бросив на Байрона раздражённый взгляд.
«Я знаю, что ты думаешь, мой мальчик. Считаешь, что я хорошо проповедаю, а поступаю плохо. Ты задаёшься вопросом, какое право имею читать тебе нотацию, когда очевидно, что сам развлекаюсь со своими студентками в горизонтальной, вертикальной и наклонной плоскости, используя Роберта Фроста в качестве ловушки. Если я скажу тебе, что никогда не заставлял ни одну женщину попадать в сеть из зеркал, ты не поверишь».
Байрон продолжал задавать тот же вопрос другим студентам, получая самые разные ответы: застенчиво искренние, принудительно категоричные, какое-то смущённое молчание, а потом эти глаза. Эти чудесные тёмные глаза.
Они принадлежали той самой девушке, кого он мельком увидел у входа. Той, что заставила его остановиться, чтобы понять, была ли она видением или необыкновенной реальностью. Нет, это было не видение. Это не было следствием недосыпа. Она действительно была прекрасна. Великолепная тёмная Мадонна, совсем не ангельская. Она послала его подальше взглядом и словами. Это был практически первый случай, когда девушка отреагировала так враждебно, а он не сделал ничего, что это заслуживало.
И вот она смотрит на него с той же ненавистью в глазах. Шокирующие глаза, воспетые в стихах Бодлера «Гимн красоте».
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор – лазурь небес иль порождение ада?
Эта молодая женщина таила в себе что-то одновременно чистое и порочное. Не из-за того, что она сказала до лекции, а из-за этих глаз, похожих на водовороты на дне пруда. Из-за этих тёмных, как морская волна, глаз. Очевидно, Байрон не мог сказать ей ничего такого личного, поэтому задал тот же вопрос, который уже задавал остальным.
– Что такое поэзия?
Она поджала губы, самые красивые губы, которые он когда-либо видел. На девушке не было ни капли косметики, даже тени помады, и всё же она была самой чувственной вещью – не только человеком, но и вещью, и цветком, и ракушкой, и драгоценным камнем, абсолютно всем, на что он когда-либо обращал внимание. Ему мгновенно, без всякой разумной связи, вспомнилась статуя Бернини «Похищение Прозерпины». Эта воинственно выглядящая девушка напомнила ему юную дочь Юпитера, похищенную царём подземного мира.
«Так, а теперь прекрати. Слишком много поэзии иногда вредит».
Девушка вела молчаливую борьбу глазами с глазами других людей, которые повернулись посмотреть на неё. Она словно ненавидела его за то, что он сделал её центром внимания. Но она не сдалась и в конце этой маленькой нерешительной войны твёрдо заявила:
– Выживание.
Байрон испытал очень странное ощущение нереальности происходящего. Оно длилось недолго, ровно столько, чтобы дать себе несколько дельных советов.
«Перестань пялиться на эту проклятую девчонку и веди лекцию достойно, не думай о ней обнажённой, как Прозерпина с нежной кожей в объятиях твоих рук».
Поэтому он заставил себя не обращать на девушку внимания и обратился к следующим. Он даже не стал комментировать её ответ. Перешёл к более академическим темам, и остаток часа провёл по этим безошибочным маршрутам. Но пока Байрон говорил, пока слышал собственный голос, почти звенящий в тишине, он не мог не задаваться вопросом, что она имела в виду, что думала, что скрывала и как поэзия помогла ей выжить.
