Текст книги "В твоих глазах (ЛП)"
Автор книги: Амабиле Джусти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Сколько времени прошло? – снова спросила она. – Год?
– Больше или меньше.
– Тебе всё ещё больно?
Он не дал ей точного ответа, просто снова улыбнулся, стараясь казаться более непосредственным, чем раньше. Он не всегда испытывал боль, которая перестала быть повседневным явлением. Жаль, что она превратилась в нечто худшее. Когда он встречался с болью каждый день, когда просыпался в её компании, когда чувствовал, как она пульсирует на спине при каждом вздохе, это, по крайней мере, не заставало его врасплох. Теперь же, он мог часами чувствовать себя хорошо, а потом вдруг боль появлялась, как предатель, как демон, в пустой комнате и заставляла сердце замирать от страха. Это происходило без предупреждения – воспоминание, запах – и Изабель приковывала его к прошлому, превращая мир в ужасное место для жизни, а его совесть в зубастую ловушку.
Даже Ева не знала правды. Не до конца. Она видела то, что можно было увидеть со стороны, – молодого вдовца, которого время от времени охватывала меланхолия, – но она не знала всего.
– Но, по крайней мере, ты мог бы, я не знаю, повеселиться, – предложила она. Ева прикурила сигарету с ментоловым запахом и отвернулась курить к небольшому окну, защищённому решёткой, за которой виднелся обнесённый стеной переулок.
– С теми девчонками, что были только что? – Байрон рассмеялся, поднимаясь на ноги.
– С теми, кто тебе нравится. Не могу поверить, что ни одна из них тебя не привлекает.
На мгновение в сознании Байрона возникла пара пухлых красных губ. Он улыбнулся, и на этот раз его улыбка была искренней. Ева этого не заметила, она смотрела в окно.
– Я видела одну раньше, – продолжила она, делая последнюю затяжку. – Чертовски привлекательная киска. Такая цыпочка в идеальном мире переспала бы со мной.
– Почему бы тебе не попробовать?
– Ну, не знаю, по-моему, она не лесбиянка. На твоём месте я бы взяла на заметку. Если, конечно, она ещё не досталась кому-то.
Байрон не проявил никакого интереса к безымянной соблазнительной красотке. Он проверил время на массивных наручных часах, это был старый русский «Полёт», из-за которого бабушка могла бы обвинить внука в том, что он коммунистический шпион. И наморщил лоб.
– Ребята опаздывают. Йен в баре?
– Да, но мне тоже пора.
– Я помогу тебе.
В этот момент в маленький кабинет вошли два парня. Они были моложе Байрона, но одеты одинаково: кожаные штаны, пирсинг, волосы растрёпаны не меньше четверти века. Один из них пил пиво из бутылки «Гиннесс», другой держал между губами незажжённую сигарету.
– Род, – сказал Байрон, глядя на парня, что пил пиво, – ты не мог бы не напиваться? Может, сделаешь это после работы?
– Да ладно, Бай, всего лишь одно пиво, – запротестовал тот.
– И правда, у тебя лицо человека, который выпил всего одну кружку, – язвительно продолжил Байрон, глядя на красное лицо и глаза, испещрённые алыми прожилками. – Это начинает меня доставать. Ты чаще выходишь на сцену пьяным, чем трезвым. А в прошлую субботу ты чуть не описался на глазах у зрителей во время исполнения песни «Just the Way You Are».
– Потому что от Билли Джоэла меня тошнит, – возразил парень, допивая пиво и звучно рыгнув в конце.
Байрон подошёл к нему с решительным видом.
– Тогда позволь мне сказать так. Если ты продолжишь ссать мимо горшка, я тебя уволю. И я говорю не только о твоих плохих гигиенических привычках. Ты недостаточно хорош для того, чтобы я тебя терпел. Кроме того, некоторые клиенты жаловались, что ты распускаешь руки. Сегодня вечером я дам тебе последний шанс. Ещё раз облажаешься, забирай свои вещи и проваливай.
* * *
Через час в баре собралась толпа и стало шумно. Байрон, который вместе с Евой и Йеном обслуживал посетителей бара по отработанной и эффективной схеме, взглянул на Корки, у которого между губами снова болталась незажжённая сигарета, и спросил его, что случилось с Родом. Парень пожал плечами, а потом добавил:
– Он увидел кого-то, кто ему понравился. Ты же знаешь, какой Род.
Зелёный взгляд Байрона потемнел. Он знал, каким был Род. И предупреждал его: «Если ещё раз поймаю тебя на намерении засунуть руки в трусы к той, кто не хочет, чтобы ты их туда засовывал, я уволю тебя и переломаю ноги».
Учитывая, что Рода нигде не было видно, даже в баре, существовал серьёзный риск, что он затеял что-то такое, что заставит Байрона сломать ему не только ноги, но ещё и несколько рёбер. Байрон не был задирой, он не решал проблемы кулаками, но с теми, кто не понимал смысла слов и фраз, требовалось что-то более конкретное и наглядное.
Он вышел из бара и отправился на поиски. Свет был приглушён, толпа теснилась, сидя за столиками или стоя рядом со сценой. Кто-то поприветствовал Байрона улыбкой, несколько девушек жестом показали о своём намерении остановить его. Байрон прошёл мимо, не обращая внимания. Он должен был найти этого идиота, пока тот не натворил бед.
В какой-то момент посреди хаоса Байрон услышал женский крик, выражающий глубокое отчаяние. Женский крик. Звук доносился из туалета. Он бросился туда с острым чувством, что на этот раз произошло нечто непоправимое. Несколько секунд, отделявших его от драматической уверенности в том, что вот-вот столкнётся со сценой насилия, с раненой, изнасилованной, умирающей девушкой, не были самыми шокирующими в его жизни (Байрон пережил и другие куда более пророческие события, чем это), но всё же они были весьма ужасны. Это дало волю его самому беспокойному воображению. Уволить Рода будет недостаточно, придётся доложить о нём и…
Как только Байрон вошёл в короткий коридор, ведущий к туалетам, у него отвисла нижняя челюсть.
Плакала не женщина. Это был Род. Когда парень на самом деле боялся, то из него раздавался голос евнуха. Он не боялся Байрона, когда тот неоднократно говорил ему, чтобы перестал вести себя как мудак. Но сейчас Род явно был напуган.
Он боялся того, кто, очевидно, уже уверенно пнул его по яйцам, прижав к стене с руками между ног, а теперь бил по лицу, как опытный боксёр.
Только это был не боксёр, и даже не мужчина.
Это была она. Его красивая, дикая студентка. Высокая, сильная, бьющая как мужчина. Она била, как человек, привыкший защищаться.
Преодолев момент оцепенения – почти гипноза, – Байрон схватил её за плечи в попытке остановить. Она могла убить Рода, чьё лицо превратилось в багровую маску. С костяшек пальцев девушки капала кровь.
Всё ещё охваченная яростью, она вздрагивала, как несправедливо заключённая в тюрьму Эринни.
– Не трогай меня! – пригрозила она и ударила Байрона локтем по рёбрам. Байрон оторопел от всей этой силы (и не только физической), казалось, это вырывается из глубокого и хаотичного внутреннего мира. Его закачало как стакан, который не знает, упасть ему или остаться на краю стола.
Затем, не говоря больше ни слова, девушка нанесла ему удар и по носу. Байрон почувствовал ослепительную боль и привкус крови во рту за мгновение до того, как она обернулась, окинула взглядом сцену, поняла, кого ранила и моргнула один раз, медленно, с покорностью человека, который знает, что больше не может ни бороться, ни бежать.
Глава 5
Франческа
Я, конечно, не живу во дворце, но мне нравится моя квартира. Внутри почти ничего нет, кроме кровати, книг, кресла и компьютера. Я сижу на коврике, прислонившись к белой стене, и пытаюсь написать это чёртово стихотворение.
Мой разум – угонщик. Террорист. Как бы я ни старалась заставить его идти по какому-то пути, он приставляет пистолет к моему виску и возвращается к Маркусу. Я хочу его забыть и должна забыть, но некоторые вещи легче сказать, чем сделать. Как можно вычеркнуть из памяти мужчину, от которого тебя не тошнило и не возникало желание вытащить нож, чтобы вытатуировать его внутренности? Для меня поэзия – это жизнь, спасение, мужество, кровь, пролитая ради выживания. И всё это возвращает меня к нему.
На ум приходят с почти болезненной настойчивостью несколько строк из «Похоронного блюза» Одена. Только эти, их я повторяю бесчисленное количество раз.
Он был мой Север, мой Восток, мой Запад и мой Юг,
Моей труда неделей, Воскресенья моего досуг.
Мой полдень, моя полночь, разговор и песня.
Я ошибалась, полагая, что любовь продлится вечно.
Инстинктивно сжимаю пальцы вокруг запястья. Прямо над отметинами, что нанесла себе в двенадцать лет, я ношу браслет, который никогда не снимаю. Никакой ценности в браслете нет, кроме того, что связывает меня со временем и местом. В шестнадцать лет мы с Маркусом тайно встречались по ночам в приюте, перелезая через стены, ворота, и разделяющие нас преграды. Мы были как животные на цепи. Мы были похожи на падших ангелов. Наши поцелуи были не просто поцелуями, это были опоры, подвешенные над пропастью. Я цеплялась за его язык, словно оставив его, могла провалиться в пустоту. Его тело заставляло меня чувствовать себя живой, защищённой, не опустошённой, не попранной. Ад в его жизни был похож на мой. Вещей, которые можно забыть, было больше, чем тех, которые нужно помнить. И поскольку настоящее было чёрным и пустым ящиком, мы заполняли его собой, своими ласками, которые почти не были ласками, это были руки, что тянулись к твоим рёбрам, брали и лепили твою бедную израненную глину. Однажды вечером он подарил мне этот браслет. Маркус сделал его сам, взял нитки зелёной и синей ткани, вырванные неизвестно откуда, и сплёл их для меня. На внутренней стороне серебряным фломастером он написал наши имена, а затем слово НАВСЕГДА.
«Но навсегда не существует. Ничто не вечно, даже форма гор, не говоря уже о чувствах попавшего в плен мальчишки».
Я прикасаюсь к браслету, и это похоже на прикосновение к ране. Это больнее, чем настоящие раны.
Внезапно раздаётся звонок в дверь.
Кто бы это мог быть?
Друзей среди соседей у меня нет, я с ними почти не здороваюсь.
Когда на лестничной площадке вижу Софию в платье пудрово-голубого цвета и таком шикарном, что начинаю чувствовать себя, как никогда оборванкой, я не спрашиваю её, какого чёрта она хочет, просто потому, что в глубине моей души остались какие-то таинственные крохи хороших манер.
– Ты не готова? – спрашивает София, глядя на мои порванные на коленях джинсы, босые ноги, белую майку с рисунком руки скелета, показывающей средний палец.
– К чему?
– Чтобы пойти на свидание со мной и Вилли!
– Ни за что я не пойду на свидание с тобой и Вилли.
София входит в комнату, практически единственную в квартире, не считая своеобразного чулана, в котором стоит кровать, ванной, где можно коснуться обеих стен, если развести руки, игрушечной кухоньки и моей любимой части – крошечной террасы. Я хочу заполнить её растениями, и неважно, что там не будет места для меня. Когда настроение тушкой сползёт на пол, я высунусь и посмотрю на молодые листья, на зимние цветы, мне покажется, что я слышу их разговор, и мне станет легче. У меня всегда была эта тайная, никому не известная страсть к поэзии. Когда жизнь превращается в ад, необходимо ухватиться за что-то, что имеет цвет и аромат рая. В данный момент, к сожалению, у меня есть только одно суккулентное растение без единого лепестка. Это пурпурная ледебурия с пятнистыми листьями. Я называю её Шиллой, будто это друг.
(Прим. пер: Шилла от названия растения – Scilla socialis – лебедурия общественная).
София смотрит мне в лицо, а затем выдаёт спокойным тоном:
– Тебе грустно. Тем более, нужно выйти со мной и Вилли.
– Если бы мне было грустно, вы с Вилли сделали бы меня ещё грустнее, послушай меня. Иди одна.
– Но я не могу!
– Почему ты не можешь? У тебя что, паралич? Поторопись и иди, не думаю, что это так уж важно. Если у тебя хватило смелости дать ему понять, что он тебе нравится, то хватит смелости…
Она перебивает меня с угрюмым, почти капризным выражением лица.
– Я не заставляла его ничего понять, – заявляет София. – Вернее, я пыталась, но, по-моему, он ничего не понял.
– Он написал тебе записку, так ведь? Тогда, конечно, он понял.
– Это была… то есть, это полуправда. То есть он написал мне записку, но… ему нравишься ты. Только ты его пугаешь, и у него не хватило смелости отдать её тебе лично. Поэтому он передал мне и… умолял сказать тебе, чтобы ты пошла с ним на свидание.
Я всматриваюсь в неё, сощурив глаза до размера щели. Будь на её месте Вилли, я бы пресекла все его сентиментальности по отношению ко мне, не сказав ни слова. Просто посмотрела бы на него выразительнее, чем когда-либо, ведь я никогда и не смотрю на него, кроме тех случаев, когда приходится, потому как наступает моя очередь подавать ему этот отвратительный зелёный чай с куркумой, который он так любит.
– Чтобы ты точно представляла себе моё желание встречаться с Вилли, приведу пример: между ним и казнью через повешение на металлической проволоке, я предпочитаю проволоку.
– Прошу тебя! Если не пойдёшь, я тоже не смогу пойти! – заявляет София, немного в раздражении и немного умоляя. – Он пригласил меня, потому что… потому что ты его пугаешь, я же говорила. Короче, я его дуэнья.
– Я бы не стала встречаться с мужчиной, которому нужна дуэнья, даже если он меня пытал или платил мне золотом. Прости, София, но я не только не хочу романтики, но и не хочу нелепых свиданий без будущего. Я вообще ничего не хочу.
– Но, по крайней мере, дай хотя бы мне шанс! – упорствует она. – Я не против, если он и дальше будет тебя бояться, на самом деле пугай его как можно сильнее. Так, он поймёт, что ты ему не подходишь, и, возможно, обратит внимание на меня.
– Ни один мужчина не стоит таких рассуждений. Ты никогда не должна быть ничьим вторым выбором.
«Кто тебя не хочет, потому что предпочитает мордашку грёбаного ангела, не заслуживает даже мысли.
Даже если ты всё равно о нём думаешь.
И стихи всегда приводят тебя к нему.
И на каждом участке твоей кожи наклеено его имя и татуировки, похожие на его».
– Тебе легко говорить! – выпаливает София со всё более жалким выражением лица. – Ты красивая! Ты смотрелась в зеркало? Ты просто вылитая Джессика Альба!
Мне хочется её спросить, что она знает о том, каково это – носить тело, которое не остаётся незамеченным, даже если ты его прячешь, унижаешь и даже пытаешься убить. Мне не хотелось быть такой, я не просила об этом. Я хочу быть похожей на посредственные обои, которые, остаются там, куда бы ты их ни наклеил, и никто их не замечает, никто их не хочет, никто не пытается к ним прикоснуться.
Я собираюсь сказать ей об этом, но меня удерживает её печаль. Никогда не видела у неё такого выражения лица. Обычно София улыбается так, как, по моим представлениям, улыбаются подсолнухи на рассвете. Эта грусть не поза. Словно София тоже большую часть времени ходила с маской на лице, а теперь сняла её. Теперь глаза девушки похожи на маленькие мокрые зеркала. Она ничего не знает обо мне, о моих секретах, о моей боли, которую я защищаю кулаками, но и я ничего не знаю о ней, о её боли, которую она защищает улыбкой. И тогда, возможно, стоит сделать что-то глупое, то, что в обычных условиях я не стала бы делать даже под угрозой смерти.
– Окей, я пойду, но только для того, чтобы запугать твоего Вилли и дать ему понять, что если он не изменит свои мысли, то я изменю его черты. А ты тем временем посмотри, может, тебе понравится кто-то другой. Не соглашайся на того, кого волнует только форма твоих сисек.
И пока я говорю это, мне приходится сдерживать желание ударить ногой в стену, в любую стену. Потому что я думаю – это правда, я красива, и правда, что нет смысла прятаться за глупыми отмашками, полными фальшивых нет-да-что-ты-говоришь-ты-шутишь. Но в итоге Маркус всё равно от меня отказался.
Я просто тело, которое притягивает взгляды на улице. Я – рот, который хочется облизать. Но когда дело доходит до любви, дверь оказывается другой, а радуга – на противоположной стороне моста. В конце концов, чему я удивляюсь? Любовь – это менее правдоподобная легенда, чем крокодил в туннелях нью-йоркского метро. Время от времени кто-то утверждает, что заметил его, но потом похмелье проходит.
Надеюсь, это скоро наступит и у меня.
А пока меня вновь преследуют стихи Одена.
Кажется, они описывают мою жизнь.
Звёзды больше не нужны: уберите их все;
упакуйте луну, распакуйте солнце;
распакуйте океан и выкорчуйте дерево;
ибо теперь ничто не поможет.
* * *
Признаюсь, я поражена. Я и понятия не имела, что Вилли нравятся подобные места. София тоже не могла себе представить такое. Девушка выглядит озадаченной, широко раскрыв глаза, как героиня японской манги. Вилли одет в кожаный костюм. У Вилли – того самого, который днём одевается как Безумный Шляпник и попивает чай из керамических чашек василькового цвета, стараясь не оттопыривать мизинец, – серьга в виде креста и ведро геля в волосах. А ещё он так много говорит, что его послеобеденное молчание вспоминается с сожалением. Он не только выглядит как другой человек, а реально кажется пришельцем с другой планеты.
Клуб называется Dirty Rhymes, и место очень странное. Это нечто среднее между баром 80-х и логовом колдуна. Не знаю, как можно совместить эти две черты и не создать что-то ужасное, но результат получился безумно приятным. Тёплые цвета и готические арки должны конфликтовать, как стекло и лезвие, музыкальные автоматы и открытые кирпичные стены могут ненавидеть друг друга больше, чем вода и масло, но в результате получается комбинация, которая работает.
– Позже я тоже выступлю! – громко заявляет Вилли посреди зала, резонирующего дикой музыкой барабанщика, бьющего по инструменту, сделанному вручную из кастрюль и банок с краской. – После местной группы. Разве это не весело?
– Ты играешь? – спрашивает София, настолько анахроничная в своём ангельски-голубом наряде, что похожа на ягнёнка, оказавшегося посреди стада быков.
Вилли делает несколько глотков «Гиннесс» и гордо кивает.
– Да, обычно гитара. Я учился в консерватории, но рок мне тоже нравится. По субботам любителям разрешают делать на сцене всё, что вздумается, ровно три минуты. Я взял с собой гавайскую гитару и буду играть Creep группы Radiohead. Ты будешь меня слушать? – спрашивает меня. Мы здесь уже полчаса, а он преследует меня, как щенок кокера.
– Я так не думаю, – отвечаю с нарочитой злобой. К сожалению, кажется, чем более стервозной я себя показываю, тем больше он очаровывается. Должно быть, у Вилли есть мазохистская сторона.
Когда Вилли идёт поговорить с организатором плейлиста, София обращается ко мне горьким тоном:
– Он не очень-то со мной считается, ты заметила?
– Наверное, ему нравится, когда с ним обращаются плохо. Скажи ему самую гадкую вещь, какую только сможешь придумать.
– Что чёрный цвет ему не идёт?
– Хм… Наверное, мне нужно дать тебе несколько уроков жестокой честности. А пока знаешь что? Я допиваю свой напиток и ухожу. Я слишком стара для всего этого.
София принимает выражение бедной брошенной сироты, но меня не переубедить, даже если бы она продавала спички, одетая в лохмотья посреди улицы. Мне очень хочется свалить, и я отхожу, чтобы допить пиво, ругая себя.
Внезапно парень, бьющий по кастрюлям и банкам, прекращает своё соло; после мгновения темноты свет снова зажигается и фокусируется на более традиционном наборе музыкальных инструментов. Присмотревшись, я понимаю, что над углом возвышается арка, а под ней, кажется, дверь, но это стена. Присмотревшись ещё внимательнее, я замечаю, что стена на самом деле представляет собой гигантскую доску. На ней ярко-красным мелом выведена надпись:
Там, где нет слов, говорит музыка
Ганс Христиан Андерсен
Теперь в углу для выступлений играет группа. Клавишник, гитарист и певец. Певец сидит на табурете, склонив голову, а на лоб надвинута шляпа типа панамы, но полностью чёрная.
Он поднимает лицо, и я вижу его глаза.
Зелёный нефрит.
Миллиард волос с медными прядями длиной до плеч.
Борода такого же пылающего великолепия.
Две ямочки, которых я не вижу, но знаю, что они есть.
Он поёт.
Мой профессор поэзии поёт.
У него чертовски сексуальный, хриплый, тёплый голос, похожий на язык, что пробирается между моих губ.
Я встряхиваю головой, чтобы избавиться от этого абсурдного чувства, но остаюсь неподвижной, наблюдая за ним. Точнее, пялюсь на него. Намерение уйти становится менее последовательным, чем дыхание призрака.
Более получаса в маленьком, переполненном, тёмном зале Dirty Rhymes звучат Dire Straits, Queen, Rolling Stones, Led Zeppelin и многие другие. Я не знаю, где София и Вилли, да мне это и неважно. Я вижу только море теней, что танцуют, иногда подпевают какой-то куплет, жадно пьют и ненасытно целуются.
Внезапно я чувствую себя одиноко.
Профессор начинает петь «Piece of My Heart» Дженис Джоплин без музыкального сопровождения. Только его тихий и в то же время страстный голос.
Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, ты не слышишь меня, когда я плачу по ночам.
Милый, а я плачу каждую ночь.
И каждый раз я говорю себе, что нет, я больше не могу терпеть эту боль.
Боль распространяется, как смертельный газ, которому суждено убить только меня. Мне нужно выбраться из этого зала, уйти от этого голоса, от этой конкретной песни. Её я часто слушала в те времена. Вставляла наушники и слушала её, тихонько напевая, пока Маркус спал рядом, но не слишком близко, отгородившись от меня после секса и как я теперь знаю, отгораживался от меня и во время секса.
Я почти бегу, чувствую себя мотыльком, спасающимся от света. Пробираюсь сквозь толпу, проскальзываю по коридору, добираюсь до туалета. Некоторые девушки курят, другие красят губы помадой кобальтового цвета, и все они смотрят на меня. Они смотрят на меня, и я вижу такие знакомые мне глаза – свирепые, безжалостные глаза женщин, когда они хотят быть свирепыми и безжалостными. Красота всегда была моим злейшим врагом, во всех смыслах и во все времена. Даже мать смотрела на меня и больше не видела свою дочь, свою плоть, своё будущее. Когда я перестала быть маленькой девочкой, чьи волосы она заплетала, я стала её совершенным, прекрасным, чарующим проклятием.
Я представляю, как хватаю за волосы этих разрисованных ведьм и сталкиваю их лбами; но мне хватает и фантазии. Я запираюсь в одной из кабинок и слышу шёпот и смех, истекающий концентрированным ядом. Затем банда сучек уходит, возможно, чтобы надеть наручники на своих мужчин в ожидании меня, той шлюхи, что только что увидели, той, которая, несомненно, хотела бы трахнуть каждого встречного самца. Я прислоняюсь спиной к двери, а песня тем временем заканчивается. На смену ей приходит паршивый визг плохой игры на гитаре, который заканчивается так же внезапно, как если бы кто-то щёлкнул выключателем или убил гитариста.
Не знаю, как долго я остаюсь, закрывшись в этой дыре, пахнущей дезинфицирующим средством. Знаю, что призываю Акселя помочь мне, заставить меня не плакать. Дженис хотела пробудить мои слёзы, но я ей не позволю: я не плачу, я не плачу.
Когда выхожу, туалетная комната пуста. Из зала доносятся новые ноты. Теперь всё кажется мне шумом. Я ополаскиваю лицо. Мне совершенно необходимо уйти домой. Как я умудрилась потратить годы своей жизни на то, чтобы каждый вечер ходить в подобные места? И было время, когда этот шум казался мне музыкой?
Может, и нет, может, он всегда казался мне шумом, но адский грохот может быть лучше, чем адские мысли.
К тому же я была не одна.
«Пошёл на х*й ты тоже, Маркус. Я ухожу и больше не буду о тебе вспоминать, а если ты попытаешься вернуться, я порву весь мир».
Но в коридоре я нахожу препятствие. В узком проходе, над которым возвышается странный настенный светильник с железным драконом с зияющими челюстями, стоит парень. Он полупьян и пытается прикурить сигарету, так и не попав в пламя. Чувак поднимает голову, замечает меня, и на его губах рисуется улыбка, полная не сублимированных сообщений. Улыбка, которая означает: какая ты классная, а поскольку ты классная, то ещё и шлюха, а поскольку ты шлюха, то я собираюсь положить руку тебе на задницу и засунуть язык тебе в рот, и если надо, то я тебя трахну, а ты заткнись.
«Бедный придурок. Я разбивала яйца парням куда круче тебя».
Он говорит какую-то пошлую чушь, протягивает руку, пытается загнать меня в угол. В одно мгновение гидра, которую я пыталась похоронить, разбивает ореол хорошей девочки, что я носила некоторое время, и всплывает на поверхность. Я вспоминаю, сколько раз повторялась эта сцена, с тех пор как мне исполнилось двенадцать. Но мне уже не двенадцать, и тот, кто намеривается причинить мне боль, не знает, насколько он ошибается. Я начинаю бить парня с безрассудной яростью слепого и точностью человека, который хорошо видит. Понимаю, я бью не просто этого чувака ведь, в конце концов, он не успел ничего сделать; но бывают моменты, когда крик символичен, смех символичен, как и побои. Когда защищаюсь, я делаю это не против одной опасности, а против всех случаев, когда я была в опасности и не смогла защитить себя. Я делаю это так, как будто возвращаюсь в прошлое, будто с каждым ударом зло становится воздухом, а страх – облегчением. Тем, кто не испытал такого отчаяния, не понять этого безумия. В какой-то момент, в пылу этот мудак размахивает руками, и одна из его ладоней касается моего лица. Я уклоняюсь, но недостаточно быстро. Металлическое кольцо ударяет меня в челюсть. Резкая боль, хруст разрывающейся кожи, запах собственной крови. И я злюсь ещё больше. Теперь я бью его не просто для того, чтобы защититься, теперь я атакую, чтобы убить.
Неожиданно кто-то хватает меня за плечи. Мой гнев, вместо того чтобы утихнуть, разгорается. Успокоить меня может только чудо или выстрел в затылок.
Отвожу назад локти и бью сначала по рёбрам, а затем по носу того, кто пытается меня блокировать. Раздаётся хруст, похожий на треск веток и звук капающего мёда. Первый парень теперь безвреден, мне нужно избавиться от второго.
Я поворачиваюсь, как никогда с решительностью, превратить в труху и этого, и тут меня останавливают глаза, похожие на зелёные нефритовые гвозди.
– Успокойся, я не хочу тебя обидеть! – восклицает тот, кого я встречаю в последнее время слишком часто.
Удивление делает со мной нечто странное. Это не совсем выстрел в затылок, но почти. Это пощёчина, которой останавливают истерический смех ребёнка. Нет, это свет, который гаснет, оставляя комнату и весь мир во тьме.
* * *
Парень, которого я вырубила, вернее, то, что от него осталось, истекает кровью в носовой платок, со стонами бормоча море брани.
Мы находимся в укромной комнате внутри клуба, мои руки испачканы кровью, на одной щеке рана, голова болит. Стою в углу и жду того, что должно произойти.
Я сожалею лишь о том, что разочарую Монти и Энни. Они так верили в моё искупление. Они не знают, что в доме с фундаментом, полным плесени, лишайника и крысиных нор, не достаточно починить крышу и добавить пару занавесок.
Я старалась, клянусь, очень старалась. Но этого было недостаточно, возможно, то, что мы есть, нельзя скрыть или приручить. То, чем мы являемся – это как натуральный цвет волос. Даже если станешь блондинкой, тебя подставят отросшие корни.
Никого не будет волновать, что парень меня провоцировал, а я защищалась. Что можно поделать, если я не неудачница, которая спотыкается о собственные туфли? Если я в состоянии почуять опасность и ударить человека? Никому не будет дела до правды. Как в прошлый раз, когда те двое приставили нож к моему горлу: в итоге они оказались хорошими парнями, а мы – плохими.
Профессор что-то говорит избитому мной парню. Хотя он говорит довольно громко, я ничего не слышу. Мои зубы издают звук громче. Они стучат, стучат, стучат. Зубы-барабаны, зубы – как костяшки по дереву, зубы – как каблуки для чечётки. Что со мной происходит? Почему так холодно?
– Как дела? – Я резко поднимаю голову и вижу перед собой его, Байрона Лорда. У него окровавленный нос, к одной ноздре профессор прижимает носовой платок. Самое странное не в том, что мой современный учитель поэзии ещё и рок-певец, владелец дискотеки и использует не бумажные, а большие носовые платки из ткани, как французский герцог XVIII века. Самое странное, что после того, как я чуть не сломала ему нос, этот странный французский герцог, с длинными волосами и перстнем с чёрным ониксом, что вставлен между серебряными когтями, улыбается мне. – Можно? – добавляет он и протягивает руку в мою сторону. Я блокирую её с естественной для меня готовностью. – Я просто хочу осмотреть рану, я ничего тебе не сделаю, – настаивает он.
У него несносно приятный голос. Профессор наклоняет моё лицо, осматривает.
– Ничего серьёзного, – наконец констатирует он. – Рана поверхностная.
– Я в порядке, может, покончим с этим, – бормочу я, откидываясь назад. Мне достаточно едва заметно пошевелить шеей, чтобы почувствовать приступ тошноты. Я уверена, что горю, будто у меня лошадиная лихорадка. Мои руки похожи на мокрые тряпки, а ноги – на растоптанные перья.
– Может, покончим с этим? – повторяет профессор нахмурившись. Он комкает носовой платок в руке; вокруг одной ноздри видна тусклая коричневая корочка и пурпурно-красное набухание. Я ловлю себя на том, что надеюсь, что не сломала ему нос – такой прямой и гармоничный, такой чертовски герцогский, такой идеальный на фоне его идеального лица…
«Идеальное лицо? Окей, понятно – у меня жар».
– Да, звоните в полицию, вызывайте армию, чтобы мы могли покончить с этим, – заявляю я. Мне хочется сделать решительный шаг, хочется также физически выразить свою твёрдость, но я не могу. Я уже представляю себе обычную волокиту, вопросы, возвращение прошлого. От одной мысли об этом меня тошнит.
«Пожалуйста, не плачь, Фран».
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Тот факт, что я чуть не сломала вам нос, не даёт права обращаться ко мне на ты. – Или, да?
– Уверен, всё начал Род. Всегда затевает он. Только на этот раз он нашёл достойного противника. Конечно, ты с ним жёстко обошлась. В любом случае он не собирается никому звонить, – продолжает Лорд тем же доверительным тоном. – Под кайфом и в стельку пьяный, это меньшее из его желаний. По той же причине он даже не хочет обращаться в отделение неотложной помощи. Кроме того, ему придётся признаться, что его избила женщина, а это заставит его чувствовать себя ещё большим имбецилом, чем он есть. Что собираешься делать?
– А что насчёт тебя? – спрашиваю я, понимая, что оставила «вы» за закрытой дверью.
– Что со мной?
– Твой нос не…
Он смеётся.
– И самому признаться, что меня избила женщина? Ни за что. Впрочем… если не считать этой маленькой раны, Род… обидел тебя?
– Если бы он действительно меня обидел, он был бы мёртв, – отвечаю я. Он не знает, насколько это правда.
Профессор снова смеётся и вытаскивает из кармана резинку, собирая волосы в хвост на затылке. Свет от люстры в форме дракона, такой же, как в коридоре, отражается от кольца из оникса, и глаз таких зелёных, словно их нарисовал ребёнок, который хотел раскрасить весь мир в зелёный цвет. Я вспоминаю голос, которым он пел «Ромео и Джульетту» Dire Straits, и опять чувствую себя странно, охваченной лихорадкой, испуганно. Мне хочется сбежать прямо сейчас.
