Текст книги "В твоих глазах (ЛП)"
Автор книги: Амабиле Джусти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Глава 13
Франческа
Надеялась, что сегодня я буду его ненавидеть, и похмелье заставит меня думать о нём плохо, но этого не происходит. Голова болит, рот словно помойка, но в этом доме я продолжаю чувствовать себя комфортно, продолжаю радоваться, что он существует, что он так близко, и ушёл, чтобы вернуться. Смотрю на себя в зеркало. Я растеряна, выгляжу помятой после очень долгого кошмара. Очень хочется принять душ, но…
Но какая разница, я просто делаю это и точка.
Странно, однако. Странно находиться в доме мужчины, использовать его ванну, его мыло, воду, что горячим потоком бежит по моей усталости. Закрываю глаза в объятиях облака пара, между двумя окнами без занавесок, пропускающими параллельные конусы света, и мне кажется, что я в безопасности, под защитой, и вокруг больше нет чудовищ.
Выйдя из ванны, я накрываюсь одним из его полотенец. Специально выбираю то, что уже использовалось. Как будто меня крепко обнимают его руки.
«Возможно, я ещё немного пьяна».
Я оглядываюсь вокруг, снова любопытствую среди компакт-дисков, заглядываю в кухонные шкафы, в холодильник. Профессор – страстный любитель итальянской кухни, сырых овощей и свежих фруктов. Но потом за зелёной лакированной дверью я обнаруживаю появление его панковской половины. Чипсы, попкорн, шоколадное печенье и банка арахисового масла.
Этот мужчина – мозаика, собрание контрастов. Представляю его на шикарном ужине и у костра на пляже, в миланском Ла Скала и на стадионе «Янки». Кто знает, каково это – чувствовать себя комфортно в любом месте. Я никогда не испытывала такого чувства, и часть меня завидует этому.
Внезапно меня охватывает любопытство узнать больше о его жене, но рядом нет даже оторванного уголка пожелтевшей фотографии. Внимательно прислушиваясь к любому шуму за дверью, я начинаю рыться в ящиках. Знаю, этого делать нельзя, но соблазн притягивает. Я нахожу книги, счета, ноутбук и читалку Kindle, авторучки и листки post-it. Газеты, календари, ежедневники. Я даже нашла почти целую пачку Lucky Strike и серебряную зажигалку. Профессор, ты тоже иногда поддаёшься этому пороку?
Но не могу найти ни одной фотографии. Возможно ли, что он ничего не сохранил о ней? Возможно ли, что она целиком заключена в коробки, которые я мельком видела в гараже?
Пока размышляю, звонит мой мобильный телефон. Он лежал во внутреннем кармане пиджака, но где же пиджак? Я обхожу дом и нахожу его у подножия дивана, сваленным вместе с остальными вещами в кучу, похожую на растоптанное тело. Ощупываю одежду, чувствую холодную форму ножа в брюках, а затем силуэт телефона. На дисплее высвечивается номер Монтгомери Малковича, но у меня нет ни малейшего желания его слушать. Я боюсь какой-нибудь другой ласковой проповеди, тем невыносимее, чем ласковей, и не отвечаю.
С мобильным телефоном в руке я поднимаюсь по лестнице и попадаю на мансарду. Чтобы попасть сюда, нужно спуститься на три ступеньки. Помещение без окон, глубокое, как огромный ящик. Тёмные деревянные балки делят потолок на прямоугольники ледяного белого цвета. Матрас покрыт пуховым одеялом кремового цвета, и кажется, лежит прямо на деревянном полу. Здесь нет ни окон, ни слуховых окошек, а дневной свет, проникающий через большие окна на этаже ниже, не доходит до этой странной утопленной корзины. В полумраке есть что-то успокаивающее и умиротворяющее. Но я не намерена отдыхать. Я вижу прикроватную тумбочку и к этому моменту уже выхожу за все рамки приличия, потому что открываю её, даже не дрогнув от угрызений совести.
Нахожу фотоальбом и подхожу к лестнице, чтобы рассмотреть получше. Первая часть альбома заполнена фотографиями профессора в детстве. Он был красив, как один из тех детей, которых вы видите в рекламе. Ещё более зелёные глаза, светлые волосы, между каштановыми и золотистыми, которые он носил длинными даже маленьким. С тех пор герцог и бандит борются за его душу. Есть фотографии, где он не старше восьми лет, одет как безупречный рыцарь, с серьёзным выражением лица сидит верхом на великолепном коне с заплетённой гривой. Есть и другие, примерно в том же возрасте, в сельской местности, профессор поглаживает бок осла, который гораздо менее надменен, чем предыдущий конь, – маленькое исхудалое животное с большими, милыми глазами. Пока он прикасается к животному, глаза ребёнка, одетого в джинсы и красную клетчатую рубашку, кажутся милыми и безмятежными. Есть и другие фотографии, на которых, как мне кажется, увековечена мать: высокая худая женщина с каштановыми волосами, голубыми глазами и таким же необычным выражением лица, как и у её сына, – воспитанным и элегантным и в то же время экстравагантным, озорным, необузданным. Я нахожу другие фотографии разных родственников. Думаю, это отец – красивый мужчина, зелёные глаза и тот же царственный нос, но выражение лица такое мрачное, что кажется, он способен на вещи, про которые я не хочу ничего знать. Возможно, бабушка – красивая и надменная, строгая, как дорическая колонна, с решительным взглядом статуи Минервы. Затем, постепенно, фотографии его взросления, от школы до колледжа. Без бороды совершенство его черт проявляется, как кроваво-красная орхидея на льду.
В какой-то момент рядом с ним оказывается девушка. Блондинка, с очень белой кожей и светлыми глазами, ореховый цвет которых переходит в зелёный. Это должна быть она, поскольку появляется и на нескольких последующих фотографиях. На выпускном вечере – оба в академических шапочках и голубых плащах-накидках, украшенных серыми кистями; на берегу океана – в купальных костюмах. Она тонкая, стройная, почти костлявая. Наконец, я нахожу свадебные фотографии. Они поженились не в церкви, молодыми, возможно, после окончания школы. Я не вижу ни свадебной процессии, ни подружек невесты, ни огромных тортов. Только они двое, показывают фотографу свои пальцы с обручальными кольцами. Есть кое-что, что сразу поражает меня в ней: она никогда не улыбается, никогда по-настоящему, я имею в виду. На каждой фотографии, включая свадебную, её губы сжаты в попытке имитировать привычную форму улыбки, а глаза тусклые, как у чучел животных. Но она не выглядит надменной, не похожа на человека, который улыбается с трудом, потому что мир – это плохая тень её величия. Она просто выглядит хрупкой. Не знаю почему, я представляла себе, что столкнусь с воспоминаниями о великолепном, сильном, уверенном и незабываемом существе. Эта маленькая женщина, которой, если бы я не видела выпускные фотографии, я бы дала не больше шестнадцати лет, остаётся настолько незаметной, что вызывает у меня трепет.
«Трепетать?
Зачем дрожать?»
Потому что если он женился на ней, значит, очень любил. На свадебной фотографии он обнимает её очень заботливо.
Я не понимаю, почему это понимание так беспокоит меня, почему оно заставляет чувствовать себя странно и немного не в своей тарелке.
Я уже собираюсь бессовестно продолжить листать альбом, как вдруг снова звонит мобильный. Это снова Монти. Он никогда не был таким настойчивым. Обычно, если я не отвечаю, он повторяет попытку через несколько дней, а не через десять минут. Эта новость меня настораживает. Может, что-то случилось с Маркусом?
Недолго думая, я просто произношу судорожное
– Алло.
– Франческа, наконец-то! Ты заставила нас волноваться, ты знаешь об этом? – восклицает вежливый, но полный тревоги голос. – Ты не выходишь на связь уже несколько дней.
– Я никогда не была из тех, кто звонит каждый вечер.
– Да, но в этот раз… после того… – Он замолкает, сдерживаясь, и я улавливаю взволнованный вздох. – Как ты?
– Со мной всё в порядке, ещё жива, тебе не нужно обо мне беспокоиться.
– Эм… Маркус тебе звонил?
Я секунду колеблюсь, прежде чем ответить.
– Да.
– О, очень хорошо! И между вами… всё в порядке?
– Всё хорошо.
– Мы этому рады. Особенно Энни. Мы хотим, чтобы вы оставались в хороших отношениях.
– Мы остались в супер хороших отношениях.
– Я чувствую облегчение. Нехорошо слишком сильно изолироваться, нехорошо забывать, кого мы любили, и даже когда любовь превращается во что-то другое… ну… сердце – это великий хамелеон, ты знаешь это?
«То есть одинокое, косоглазое, агрессивное животное, которое убивает хитростью и меняет цвет от страха?»
– Монти, ты не против, если мы поговорим в другой раз? Я сейчас занята.
– Хорошо, дорогая. Но сначала, вот, да… Я забыл. Несколько дней назад звонил твой отчим.
Тишина.
Холод.
Фотоальбом падает на пол, фотографии отклеиваются, а страницы остаются пустыми, похожими на лица без глаз.
Я смотрю на свои руки, они дрожат.
Шрамы на запястьях болят.
Это была не галлюцинация.
Это была треклятая реальность.
Монти не знает. Никто не знает, кроме Маркуса. Люди считают, что я заслужила, чтобы отчим бросил меня после того, как ударила его бейсбольной битой по голове и подожгла дом, в котором он находился. Маленькая девочка, совершающая такие поступки, – это зарождающееся чудовище, корень ядовитого плюща. Нельзя ожидать, что несчастный мужчина, какими бы благими намерениями он ни руководствовался после смерти жены, будет интересоваться судьбой такого проблемного подростка, с которым его даже не связывают кровные отношения. Действительно, бедолага, он не свирепствовал, не писал на неё донос, он даже оправдывал её. Простил. Но он исчез из её жизни. И то, что объявился сейчас, спустя столько лет, – это ли не признак фундаментальной доброты духа?
– Я не знаю, как он узнал мой номер, но полагаю, было достаточно легко отследить от тебя до Маркуса и меня, – продолжает Монти, не обращая внимания на бушующую во мне бурю. – Я взял на себя смелость дать ему твой адрес. Он показался мне добрым дьяволом, не сказал о тебе ни одного грубого слова. Всё время называл тебя «своей дочерью» и только и делал, что повторял: «Я должен загладить свою вину перед дочерью». Энни отругала меня, сказала, что я должен был сначала спросить у тебя разрешения, и у меня закралось сомнение, что я поступил несколько импульсивно. Неужели я совершил ошибку?
Нет, это не ошибка. Это подстрекательство к убийству.
Ты не знаешь, но мне придётся его убить.
Если он окажется передо мной, я не стану поджигать дом. Я подожгу прямо его.
Я поклялась себе: если когда-нибудь встречу его снова, я не позволю ему загрязнять воздух своим дыханием.
Так что, мой дорогой Монти, это не ошибка, а начало конца.
И он не добрый дьявол: он просто дьявол.
– А теперь я с тобой прощаюсь, – заявляю без дальнейших комментариев, потому что мне не хочется врать. Мне не хочется дышать, не говоря уже о том, чтобы делать что-то более сложное.
Машинально поднимаю альбом с пола и убираю его обратно в ящик, не перелистывая и даже не поправляя сошедшие со страниц фотографии. Я не смотрю на себя в зеркало. Я боюсь это делать, боюсь того, что могу увидеть: убийцу или маленькую девочку.
Ложусь на кровать. От одеяла пахнет ароматом Байрона.
Байрон, Байрон, Байрон, – повторяю его имя, и чем чаще я это делаю, тем больше моё сердце успокаивается, отдыхает, замедляет свой ход и перестаёт казаться лошадью, мчащейся к пропасти.
* * *
Страх длится всего мгновение, и даже в это мгновение он совсем неубедителен. Мне нужна смертельная доза цветка лотоса.
Не спрашивай меня больше, просто трахни меня, только тогда придёт забвение, как сладкий туман.
Я истощена, обезвожена. Я мертва.
Но, прежде всего, я жива.
Я не могу думать ни о чём другом.
Не желаю ничего другого.
Я хочу, чтобы он брал меня снова, снова и снова.
Хочу предложить ему любое пространство, любое укрытие: вторгнуться во всё, что у меня есть, с помощью всего, что есть у тебя.
Пожалуйста, прошу тебя, прошу тебя.
Выпей меня.
Открой меня.
Поглоти меня до твоей последней капли жизни, до моей последней капли жизни.
Я чувствую себя текучей, потной и пульсирующей.
Не думала, что способна на такое.
Я никогда не была так свободна, почти в полёте, как сейчас, когда твоё тело приковывает меня к земле.
* * *
Я понимаю, что спала, только когда просыпаюсь. Это был не просто сон, а настоящая потеря сознания. Открываю глаза и сразу же понимаю, что свет снаружи исчез. Мне приходится привыкать к темноте, чтобы понять, что сейчас конец дня, если не вечер.
Где именно я нахожусь?
Я в постели Байрона. Не помню, как попала под одеяло, но меня это не удивляет: я была измотана, растаяла, превратилась в глину. Одеяло окутывает моё обнажённое тёплое тело. А Байрон окутывает меня больше, чем одеяло.
Под одним одеялом его тепло кажется продолжением моего. Я лежу на боку, а Байрон позади меня, прижавшись грудью к моей спине, переплетя ноги с моими. Он спит, я чувствую его лёгкое дыхание на своей шее. Одна рука обхватывает меня за талию, другая – у меня под шеей.
Раньше со мной такого не случалось. Маркус никогда не обнимал меня. Он никогда не спал со мной. Он никогда не спал на мне или рядом со мной. Да и я никогда не хотела этого. После секса мы превращались в две злобные параллельные линии: я здесь, ты там, встретимся в следующий раз, а пока пережёвываем нашу тайную ненависть. Ты – твою, я – свою. Было приятно быть вместе во время, но адски тяжело – после. Потому что в каждом из нас бурлило недосказанное. Потому что в другом мы видели лишь лишнюю руку, полезную в нашей личной войне. Потому что он был моим первым не-врагом. Но не Любовь.
Не то чтобы Байрон ею был.
Но, по крайней мере, теперь я знаю, теперь знаю всё с предельной ясностью.
Я думала, что не способна на секс с другим мужчиной из-за своего прошлого. Но я ошибалась. Боюсь, моё прошлое привело к ещё более серьёзным последствиям. Я никогда не смогу любить.
В конце концов, секс – это просто. Проще, чем думала. Настоящим испытанием является любовь. И я не намерена принимать этот вызов. Не хочу больше рисковать и участвовать в битвах. Я просто хочу наверстать упущенное с телом, хочу позволить удовольствию заставить меня забыть о далёком и близком прошлом, но я не позволю своей душе наслаждаться таким же образом. Сердце не должно вмешиваться в эту игру.
Пока он обнимает и дышит на меня, я повторяю это не менее двух десятков раз.
«Я никогда не полюблю тебя, забудь об этом.
Мы просто используем друг друга, не приглашая чувства на банкет.
Даже если ты выглядишь как принц, если я обожаю твой аромат, если твой голос очаровывает меня, если твоя улыбка заставляет меня думать о звёздах, если твоё существование делает землю более гостеприимной, я не должна тебя любить.
Я не должна любить тебя, я не должна любить тебя».
Это сердцебиение, которое испытываю, – всего лишь тревога, потому что я не знаю, как освободиться, не разбудив его. Как он смеет удерживать меня? Кем он себя возомнил?
– Детка… – неожиданно шепчет мне на ухо. – Куда ты убегаешь?
– Мне нужно…
– Не уходи. – Его голос, всё ещё сонный, такой же хриплый, как во время самых мрачных песен в Dirty Rhymes.
«Мне не нужно думать о его голосе.
Мне не нужно думать о его голосе, не нужно обращать внимание на дрожь у основания шеи».
– Не уходи, – повторяет и обнимает меня крепче, целует между ухом и плечом. Закрываю глаза. Я вздыхаю без вздоха. Я боюсь. Я боюсь его.
Мне так чертовски страшно.
Боюсь того, насколько силён соблазн остаться.
– Я должна уйти, – говорю твёрдым тоном. Почти решительным. Короче, минимально нерешительным, на какой сейчас способна.
– Даже не думай. Тебе категорически запрещено двигаться.
Вот так, молодец, разозли меня, чтобы я смогла преодолеть томление.
– Как будто ты можешь мне что-то запретить. Даже в шутку не смей.
Он приподнимается на локте, и одеяло сползает с его груди. И с моей. Он наклоняется, проверяет время на забавном старомодном красном будильнике с фосфоресцирующими цифрами и буквами на прикроватной тумбочке.
– Уже почти шесть, – сообщает мне. – У меня никогда не было такого приятного воскресенья.
«Да, и я в это верю».
– Думаю, нам всё же нужно поесть. Ты не ела двадцать четыре часа, глаза цвета моря. И ты напилась. Тебе нужно что-то положить в желудок.
– Никто не просил тебя беспокоиться о моём желудке.
– Я хочу заботиться о тебе, а не беспокоиться. О твоём желудке, а также о том, как ты себя чувствуешь. Я хочу знать, как ты себя чувствуешь.
«Я в порядке, чёрт возьми, но никогда не скажу тебе об этом, иначе у тебя могут возникнуть странные идеи».
– Мне нужно в туалет.
Он смеётся, и его смех отдаётся между моих рёбер, как священная музыка под сводами собора.
– Я ожидал чего-то более поэтичного. Хочешь, я провожу тебя?
– Нет! То есть… Я не могу вспомнить, куда положила свою одежду.
– Какая тебе разница? Ты прекрасно выглядишь обнажённой. А когда занимаешься любовью, ты просто произведение искусства.
– Хватит нести чушь.
«И мы не занимались любовью. Мы трахались. Точка. Хватит. Мир. Аминь. Смирись с этой тяжёлой и с трудом заработанной истиной».
– Это не чушь. – Говоря это, он откидывает одеяло, и мы остаёмся на кровати совершенно голые. На улице темно, во всей квартире нет искусственного света, и наши тёмные силуэты видны как тени. Его тень обнимает мою тень, тень его губ целует тень моих волос. Тень моего сердца впадает в панику. – В любом случае ничего не видно. И если, несмотря на темноту и то немаловажное обстоятельство, что я уже видел тебя, одетую только в татуировки, у тебя ещё остались остатки скромности, знай, я близорук.
– Дело не в скромности, а в том, что…
– Просто ты чувствуешь себя более открытой и уязвимой. Более беспомощной. Но тебе не нужно защищаться от меня. Ты не должна защищаться от меня, Франческа. Скажи, что ты мне веришь.
– Я не только не верю тебе, но и не хочу верить. Повторяю ещё раз: мне плевать на слова. Они могут понадобиться тебе, чтобы трахать других студенток, но не меня.
– Я не трахаю других студенток.
– А теперь отцепись, мне нужно спуститься на первый этаж. И в следующий раз, когда будешь покупать дом, купи тот, где есть туалет с настоящей дверью.
– Я не трахаюсь с другими студентками, – упрямо повторяет он. – И хорошо, следующий дом выберешь ты.
Если бы был свет, он бы увидел огонь гнева в моих глазах. Даже если ничего не вижу, я смотрю на него и хочу ударить. Я ненавижу тех, кто шутит с вещами, от которых трепещут раны на моих запястьях. Раны, которые, я уверена, он ещё не видел и никогда не увидит. Эти раны символизируют мою смерть и моё возрождение. И моё абсолютное, святое желание никогда и никому больше не верить.
Я встаю в густой, как клей, темноте.
– Подожди, возьми это, – слышу его голос позади себя.
– Что?
Он протягивает мне свою рубашку.
– Надень, чтобы я мог включить свет, а то, боюсь, ты врежешься в стену.
От рубашки пахнет им.
– И не уходи, давай сначала что-нибудь поедим. Пожалуйста.
Рубашка ласкала его кожу.
– Я останусь здесь, пока ты не скажешь, что я могу спуститься, окей?
Его рубашка, в которой я хотела бы жить вечно.
* * *
Я становлюсь старой и нелепой, другого объяснения нет. Вместо того чтобы одеться и уйти, не сказав ни слова, я остаюсь. Остаюсь в его рубашке. Когда он спускается, на нём только джинсы. Он включил свет – мягкий, но хорошо освещающий, и в этих брюках с низкой талией, босыми ногами, длинными волосами, грудью, которая заставляет меня думать о полированной статуе бога – Марса и Аполлона вместе, – я с огромным трудом удерживаюсь от того, чтобы не уставиться на него, как пятнадцатилетняя девчонка, которая никогда в жизни не видела мужского тела. Больше всего меня озадачивает не его красота, не мужественный изгиб плеч, не изящество рук, не крепость спины и не вуаль провокационных каштановых волос, ласкающих его кожу от пупка до паха. Дело не в этом, или, по крайней мере, не только в этом. Дело в том, что он делает. Как он двигается. Как говорит. Даже то, как моет руки, заставляет меня задыхаться от тайного стыда. Ни один мужчина никогда не оказывал на меня такого влияния. Никто из тех, кто трахал меня так яростно, никогда не заставлял чувствовать себя после этого такой опасно невинной.
А он, проклятье, улыбается мне, настаивает, чтобы снова готовить для меня, снова возится у плиты и заставляет меня пробовать аппетитные вещи.
– Расскажи мне о своих татуировках, – повторяет он в какой-то момент. – Они очень красивые. Особенно дракон на спине. Они выглядят так, будто родились вместе с твоей кожей.
– А ты расскажи мне о том, почему у тебя их нет.
Он поворачивается и смотрит на меня.
– Кто сказал, что у меня нет ни одной?
– Я вроде бы не…
Байрон подходит ко мне и поворачивается спиной. Слегка склоняет голову вперёд и указывает на свои волосы. Я поднимаю их, и между шеей и спиной вижу три параллельные линии, тонкие, словно нарисованные карандашом. Думаю, это итальянский.
Я спустился,
дав тебе руку,
по крайней мере, миллион ступенек
Я не знаю языка, но помогаю себе испанским и, кажется, понимаю смысл.
– Это слова поэта? – спрашиваю я. Мои познания в поэзии не простираются так далеко. Мне ещё предстоит заполнить несколько пробелов.
– Да, Эухенио Монтале. Он посвятил их своей умершей жене.
Профессор декламирует весь текст, переводит и объясняет мне.
Я проглатываю полный рот воображаемых шипов, которые ранят, как настоящие.
У него всего одна татуировка, и связана с любовью всей жизни. С той незначительной маленькой блондинкой с прозрачной кожей и улыбкой человека, который не знает, как улыбаться.
«И почему это должно быть проблемой? Мои татуировки похожи на татуировки Маркуса».
Похожи, но не одинаковые. Многие из них мы сделали в одно и то же время, но каждый выбрал своё. Эти татуировки выражают нашу общую борьбу, наш схожий гнев, нашу родственную боль. Но ни один из этих знаков не является данью уважения кому-то, кроме меня и моей жизни. На мне не выгравировано его имя. На нём не выгравировано моё имя.
Стихотворение, посвящённое больной жене, чьё отсутствие делает шаги пустыми, означает только одно: он будет скучать по ней вечно. Возможно, Байрон начнёт новую жизнь, пойдёт дальше, но эта татуировка останется, напоминая ему, что вечность состоит из множества смертных мгновений.
Я распускаю его волосы, пряча три линии на итальянском.
– Мне жаль.
– Можешь спрашивать меня о чём хочешь, – отвечает тихо. Но он расстроен, я не могу этого не заметить. Байрон продолжает готовить, и его спина сейчас больше похожа на спину Марса, чем Аполлона. Жёсткая и оцепеневшая. Кажется, будто в его царственном совершенстве появилась трещина. И всё же он настаивает, чтобы спросила его, о чём хочу. И я, притворяясь, что ничего не хочу знать, но чертовски любопытная – нет, нуждающаяся – в том, чтобы знать всё, пожимаю плечами и говорю, почти будто делая ему одолжение больше, чем себе:
– Когда она умерла? И… как?
Он отвечает без паузы, словно хочет выкинуть мысль из головы:
– Год назад. Она долго болела и… и ей внезапно стало хуже.
– Мне жаль, – повторяю я, не находя других слов.
– Её звали Изабель, – спонтанно продолжает он. – Мы были женаты почти десять лет.
Десять лет – это долгая часть истории мужчины. Должно быть, это была его первая любовь. Первая, единственная и, возможно, последняя. Потому что, даже если он снова полюбит, никто не сможет соперничать с памятью о мёртвой женщине.
– Татуировки маори это символы воинов, – говорю я, сама не зная, зачем делаю это. Возможно, чтобы не дать ему рассказать мне что-то ещё об Изабель. Я не хочу больше ничего знать ни о ней, ни о них. – А поскольку я всегда была очень зла, я сделала себе татуировки в виде знаков, которые могли бы выразить мой гнев, а также силу, в которой нуждалась, мудрость, которой у меня никогда не было. Мои татуировки сделаны для меня, я никому их не посвящала.
– А цветок внизу живота?
– Это цветок кактуса. Я всегда любила колючие растения. Их цветы самые красивые.
Он кивает, не переставая наблюдать за мной.
– Ты права. Кроме того, не ожидаешь, что такое скопление колючек может породить что-то столь великолепное. Красота умножается неверием. На запястьях у тебя две разноцветные змеи, они тоже не маори.
– Неужели мы должны всё время говорить о моих татуировках? Столько болтовни, а у меня пустой живот.
Байрон улыбается, и снова он больше Аполлон, чем Марс. Мы едим, и он рассказывает новые факты о себе. Но не о своей жене. О том, как был ребёнком и путешествовал по миру со своей матерью. О том, как она ушла слишком молодой. О своём отце, который хотел стать губернатором и умер от сердечного приступа в возрасте сорока лет из-за чрезмерных обязательств, которых требовали его грандиозные амбиции. – Тем более не стоит ему подражать, – комментирует Байрон.
– Значит, у тебя не осталось родственников?
– О нет, есть бабушка, и гарантирую, она справляется на сто процентов. Её мечта – чтобы я стал президентом Соединённых Штатов. Когда она впервые увидела меня в кожаных брюках, с серьгой и полудюжиной колец, это был один из немногих случаев, когда её бесстрастность сошла с рельсов. Признаю, расстраивать её время от времени очень весело. Когда я поселился здесь, она хотела помешать мне получить доступ к деньгам в моём трастовом фонде. Но ей это не удалось, и она задумала более изощрённую месть.
– Например?
– Например, посадить мне на хвост Клариссу. Бабушка хочет, чтобы я снова женился, но на женщине, достойной надежды стать первой леди.
– Если бы ты баллотировался в президенты с Клариссой рядом, тебе пришлось бы сначала отрезать ей язык. Только немой она может быть тебе полезна.
Он смеётся, и мне приходится избегать его взгляда. Я рискую быть прочитанной изнутри.
Я всё больше задаюсь вопросом, что меня связывает с этим мужчиной. Нас ничто не объединяет. Наши истоки и истории даже не соприкасаются друг с другом.
«Какое мне дело? Он тот, с кем я просто трахаюсь. И я для него тоже – всего лишь возбуждающая вариация. Я нравлюсь ему потому, что отличаюсь от его привычного типа. Ему и в голову не придёт познакомить меня со своей деспотичной бабушкой, разве что назло ей, чтобы расстроить. Вот так, да, я похожа на шлюху из трущоб, которую бунтующий восемнадцатилетний подросток берёт с собой на ужин, чтобы шокировать семью».
Не то чтобы я хотела чего-то другого, так что всё в порядке.
– Маркус, как ты с ним познакомилась?
Еда попадает не в то горло, когда слышу вопрос.
– Если тебе хочется поговорить, не стану тебя останавливать, но у меня нет желания откровенничать, – бормочу я.
– Это безобидный вопрос.
Совсем не безобидный, поскольку мы познакомились в учреждении для несовершеннолетних, где-то между детским домом и исправительной школой. И я не хочу, чтобы он знал.
– В старших классах, – вру я. Профессор всё равно никогда не узнает правду.
– Ух ты. Значит, первая любовь.
– Абсолютно.
– А потом?
– И что потом?
– Почему всё закончилось?
– Потому что, как ты сказал, «никогда» – это переоценённое понятие. Пути расходятся, и фраза «мы никогда не расстанемся» вскоре превращается в «не звони мне больше». Человек растёт. Меняется. Так бывает.
Он изучает меня, кажется, собираясь задать вопрос, который, как вижу по его глазам, может мне не понравиться. В конце концов решает не рисковать и меняет курс, задавая чуть менее навязчивый вопрос. По крайней мере, он так думает.
– Почему ты так поздно поступила в колледж? Что произошло между выпускным и сегодняшним днём?
«Тусовалась с Маркусом. Он надирал задницы, а потом провела четыре года в тюрьме, потому что помогла отправить к создателю одного засранца».
– Я работала. На… государственной работе. Мне не удавалось получить стипендию, и… не у всех есть трастовые фонды. Но в этом году я добилась своего.
– Ты не сдалась.
– Я сдаюсь только тогда, когда не остаётся надежды.
– А с Маркусом надежды больше нет?
– Нет. Но теперь хватит.
– Но ты продолжаешь его любить? – Вот, он снова пытается. Уверена, именно этот вопрос он хотел задать мне раньше.
– Хватит, – повторяю я.
– Я просто хочу знать, любишь ли ты его до сих пор.
– И я не буду тебе отвечать. Спасибо за ужин, за день, за секс: сейчас я оденусь и пойду домой.
Я встаю из-за стола, но его рука удерживает меня.
– Останься.
– Ты сумасшедший.
– Возможно. Но я хочу, чтобы ты осталась.
– Профессор, не питай обо мне никаких иллюзий: я именно такая, какой кажусь, – шлюшка, подходящая для кувыркания, но не из тех, кто остаётся на ночь. Вчера не в счёт, потому что я была пьяна. А если ты просто хочешь повеселиться, то завтра на лекции можешь получить столько, сколько захочешь. Так было с самого начала, не так ли?
Я иду к дивану, всё ещё кутаясь в его рубашку, которая доходит мне до середины бедра. Обвожу взглядом свою скомканную одежду и сжимаю её в кулаке. Где, чёрт возьми, я могу одеться, в этом чёртовом доме, где нет ни одной двери? Слышу глухой стук. На пол падает выкидной нож, что хранился в кармане моих брюк. Я наклоняюсь, чтобы поднять его и спрятать, но уже слишком поздно.
Байрон приблизился и смотрит на меня. У него приподнятые брови и обеспокоенное выражение лица.
– Я ничего у тебя не крала, – говорю поспешно. – Это моё.
– Ты всегда носишь его с собой?
– Когда мне хочется.
– У тебя не было его в ту ночь, когда ты избила Рода.
– Нет.
– А почему именно вчера взяла? Этот парень, студент… он плохо себя вёл?
– Эрик добрый и безобидный.
– Но на днях в баре он так пялился на твои сиськи.
– А ты, напротив, сел ко мне спиной и строил глазки своей будущей первой леди. Каждый пялится на то, что заслуживает.
– Я профессор Массачусетского университета, и мне не положено выкалывать глаза студентам. Так что я предпочёл не вводить себя в искушение.
– Что…?
– Ненавижу, когда кто-то другой так на тебя смотрит.
«А я ненавижу, когда так разрывается моё сердце».
– Да ладно, я не идиотка. Думаешь, я польщена? О, как интересно, мой горячий, богатый профессор ревнует! Может, он влюблён в меня? Может, он наденет мне на палец красивое кольцо и возьмёт с собой в Белый дом? Избавь меня от этих жалких намёков, меня может снова стошнить. А теперь, можно мне уединиться?
– Не хочу тебе льстить, я ничего не хочу делать, у меня нет плана, цели, я даже не имею чёткого представления о том, что со мной происходит. Я просто знаю, что ты мне нравишься. И просто знаю, что хочу тебя.
– Что ж, становись в очередь. Ты не единственный.
Я бросаю ему вызов своим взглядом.
Сейчас он снова больше Марс, чем Аполлон. На самом деле, он просто Марс. В его глазах странная война.
– Ты собираешься снова встретиться с тем парнем? – Он подходит ближе, прикусив губу, его зрачки похожи на жидкие лужи, полные желчи.
– Конечно! – отвечаю я, хотя мне наплевать на Эрика.
– Я не согласен.
– Ах, ты не согласен. Что ж, я вынесла приговор и посвящаю тебе высокопоэтичную фразу: пошёл ты на х*й. У тебя нет на меня никаких прав. Я буду спать с тем, с кем захочу.
Он стоит так близко, что наши тени почти пересекаются.
