Текст книги "Большая и маленькая Екатерины"

Автор книги: Алио Адамиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Может быть, утро уймет боль ее сердца.

Дай бог!

«Так нельзя, Русудан! Если так будет продолжаться… Но нет!»

Александре и Сандро спят, спит Хемагали, я стою на веранде и смотрю на хребет Санисле. Вершины его уже посеребрились. Светает.

Приставив козырьком руку ко лбу, я где-то далеко-далеко вижу поезд, даже вижу седьмой вагон, у открытого окна которого стоит Русудан и в страхе смотрит на приближающийся Тбилиси.

Вижу ли?

Нет, ничего этого я, конечно, не вижу!

Сам себя обманываю…

Ему казалось, что он идет очень быстро, но в школу к началу занятий он все-таки опоздал.

От дома Реваза Чапичадзе до школы и километра не будет, но дорога ведет в гору, благо хоть подъем не очень крутой. А Ревазу понадобился почти час, чтобы его одолеть. Сколько раз он ходил в горы, на Цхрацкаро, но никогда так не уставал. А там подъемы не сравнить с хемагальскими.

Он присел на скамейку у школьных ворот.

Прошло уже десять дней с тех пор, как он получил письмо от Шадимана Шарангиа. Прочитав его, Реваз решил назавтра же повидаться с большой Екатериной, показать ей письмо и попросить ее помощи. Но этот завтрашний день слишком затянулся, и Шарангиа до сих пор ждет ответа. Правда, Шадиман написал, что за ответом он приедет сам. Неужели правда приедет? Нет, этого нельзя допустить! Какой скромный человек этот Шадиман! Десять дней он терпеливо ждет ответа, а его письмо так и лежит в кармане у Реваза.

Все эти десять дней Реваз не в настроении, и ни к чему у него не лежит душа.

Александре сразу заметил, что после поездки в Хергу сына точно подменили. Он стал поздно вставать и позднее обычного уходить на работу. Возвращается домой он рано, перекусит чего-нибудь и закрывается в своей комнате. К нему в гости никто не приходит, и сам он ни к кому не ходит. На работе не осталось незамеченным, что Реваз последнее время не в духе, но сотрудники лаборатории не рискнули приставать к нему с расспросами, и только Гуласпир Чапичадзе спросил его прямо в лоб:

– Что, не приехала Русудан? Да, трудновато так жить!

– Знаю, – глухо сказал Реваз.

– Знать – это мало! Ты такие дела развернул, а с женой и дочкой не можешь справиться! Разве этому кто-нибудь поверит?

«Здорово я его поддел, мне даже страшно стало, что он не сдержится», – подумал Гуласпир.

Реваз ничего не ответил. Он только посмотрел Гуласпиру в глаза и так улыбнулся, что тот понял: уладит он свои семейные дела, просто это вопрос времени.

Реваз достал из кармана рубашки письмо, решив перечитать его еще раз до того, как показать Екатерине.

«…Мир – это сцена, и наша жизнь подход к ней: приди, посмотри и уходи!» – изрек один мудрый философ. Да и мне недолго ждать – досмотрю свое и уйду, но в душе у меня останется обида, и с той обидой я не хочу уйти из этого мира. У меня очень тяжело на сердце, батоно Реваз! Вы знаете, моя жизнь сложилась так, что мне пришлось оставить школу и перейти работать в ресторан. Это было сразу после войны, и я боялся, что не смогу прокормить своих детей, а их у меня трое. Разве в этом было что-нибудь удивительное? Я воровал? Упаси меня бог! Разве все, кто работает в торговле, нечисты на руку? А люди думают именно так, и, сколько я ни буду убеждать их в обратном, никто мне не поверит. Это отравило мне жизнь. Я и сам стал смотреть на вещи иными глазами, в голове у меня все перепуталось, по ночам стали мучить кошмары, и сердце уже не в силах выдерживать все это. Вы не поверите, но я совсем изменился к своей семье, и с матерью стараюсь видеться как можно реже. Последнее время только шлю ей в письмах приветы и каждый раз обещаю приехать навестить, но никак не могу собраться с духом, чтобы сделать это.

Первым ударом была для меня беседа с заведующим отделом просвещения. Он меня хорошо знает, и я попросил его назначить меня в какую-нибудь школу учителем истории или грузинской литературы. Он удивленно посмотрел на меня и усмехнулся. «Выражаясь фигурально, – сказал он, – я не имею намерения пускать в стены школы… ресторанную крысу».

Я опешил, но, вдруг вспомнив, что он тоже учился на историко-философском факультете, решил призвать на помощь философию и закончил свою речь словами: «Не место красит человека, а человек – место».

Он с улыбкой выслушал меня и захохотал.

– Ну и мудро ты сказанул (извини меня за такие слова), – проговорил он, продолжая бессмысленно смеяться, потом взглянул на часы и вскочил с места. – В шесть часов по телевизору футбол, а сейчас уже без десяти. – И он, не попрощавшись со мной, бросился вниз по лестнице.

Тогда я поехал прямо в райком партии к Константинэ Какубери. Какубери сразу же спросил, что со мной случилось, – так я был взволнован. Я сказал, что ничего особенного, но, не в силах сдержаться, очень громко начал:

– Ваш заведующий отделом просвещения наглец! Какое он имеет право обзывать меня ресторанной крысой?

Константинэ улыбнулся, и это окончательно вывело меня из себя.

– Да, да, он глупый и циничный человек, так его и растак!

Какубери опять улыбнулся, но я не понял, смеялся он надо мной или собирался утешить. «Успокойся», – сказал он, усаживая меня в кресло, а сам, пройдясь несколько раз по кабинету, остановился передо мной и спокойно спросил, из-за чего мы поссорились. Глядя мне прямо в глаза, он еще раз повторил свой вопрос. Я рассказал ему все, как было. Учителем в школу? Преподавать историю? Да, сказал я. При этих словах Какубери расхохотался, как и заведующий роно, сильно хлопнул меня по плечу и посмотрел на часы.

– Сейчас из Тбилиси должны приехать гости, которые будут у тебя ужинать. Иди в ресторан и сам понаблюдай, чтобы все было как полагается, а в твоем деле разберемся завтра. – И он проводил меня до дверей кабинета.

На следующее же утро в ресторан нагрянули ревизоры, но у меня все было в порядке, и они ни к чему не смогли придраться. Узнав это, Какубери, оказывается, решил, что к Шарангиа прислали неопытных ревизоров, и на меня набросилась новая комиссия. Но она тоже не обнаружила никаких нарушений, и Какубери вызвал меня в райком:

– Ума не приложу, что с тобой случилось. За тобой никаких грехов не числится, а ты надумал уходить из ресторана. Чтобы в другой раз я ничего подобного не слышал, глупости какие-то.

…Теперь я обращаюсь к вам, батоно Реваз! Может быть, у вас в сельской школе найдется для меня место учителя? Походатайствуйте тогда за меня перед Екатериной Хидашели…»

Реваз закурил сигарету и посмотрел на часы.

Через десять минут будет звонок. Он покажет письмо Шадимана Екатерине и попросит помочь ему.

– Доброе утро, Александрович! – неожиданно услышал он над головой голос Гуласпира.

Реваз встал, поздоровался с Гуласпиром за руку и предложил ему сигареты.

– Вы тоже в школу? – спросил Реваз.

– К большой Екатерине, – почему-то грустно сказал Гуласпир, закуривая.

– Сейчас как раз звонок, и мы зайдем к ней вместе.

– Реваз, большая Эка больна, она лежит.

– Разве вчера она не была в школе? – удивился Реваз.

– Ей к вечеру стало плохо. Сердечный приступ. Эх, сломалась большая Эка. Пока нужна была, она крепко держалась, а как добилась своего – сломалась. Я хочу узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, а потом приду в контору, – сказал Гуласпир, собираясь уходить.

«Оказывается, большая Екатерина больна. Как же она могла нам прислать ту корзину с едой? Что-то хитрит маленькая Эка».

Реваз взял Гуласпира под руку, и они направились к дому Екатерины.

Глава вторая

«Ну, теперь поехали…» – тихо, почти шепотом сказал Габриэл Кикнавелидзе, садясь за руль и осторожно прикрывая дверцу кабины грузовика.

Нет, я ошибся.

Он только подумал это, а вслух сказать не решился, потому что наверняка знал: лежавшие в кузове большие винные кувшины тут же подхватили бы его слова. Габриэл мысленно благословил себя в путь, и грузовик медленно двинулся с места. Он выехал из Херги поздно.

В кузове машины в сене лежали шестипудовые глиняные кувшины для вина. Это из-за них Габриэл задержался в Херге, боясь, что в Хемагали его засмеют при виде огромных пустых кувшинов.

И в самом деле, было над чем смеяться: сам неимущий, виноградника у него и в помине нет, и вдруг эти кувшины!

Но у Габриэла свои планы. Сначала он привезет их домой, найдет для них хорошее место где-нибудь в углу двора, а потом…

Когда он миновал Мотехили и дорога пошла вдоль Сатевелы, он остановил машину, выключив фары, вышел из кабины и присел на большом камне на самом берегу реки. Опустив руки в воду, он тихо сказал:

– Здравствуй, Сатевела!

Холодная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он до локтей погрузил в нее руки. Потом он опустил голову и прислушался. В этом месте Сатевела течет бесшумно, и, конечно, она слышала слова приветствия, но не ответила.

– Ты на меня сердишься, Сатевела?

Сатевела вздохнула, и Габриэлу почудилось, что она что-то сказала, но это не было «здравствуй»…

– Я понимаю, почему ты не здороваешься со мной, – вдруг облегченно сказал Габриэл. – Ты же здесь не моя! Я в этих местах никогда не купался и рыбу тоже не ловил… Ни эти плакучие ивы, ни большой камень не знают меня… Здесь ты принадлежишь другому, Сатевела! Твои хозяева – жители Нигвзиани, это их право рыбачить и купаться здесь. Разве я должен был удивляться, что ты не приняла меня? Меня знает хемагальская Сатевела, та, которая течет у мельницы Абесалома Кикнавелидзе… Там она моя… а перед тобой, нигвзианская Сатевела, я извиняюсь… Я уверен, ты простишь меня, и поэтому уезжаю от тебя со спокойным сердцем, – примирительно сказал Габриэл и, вытерев о рубашку руки, встал.

И опять я ошибся.

Ни слова не произнес задумавшийся Габриэл, глядя на медленно несущую свои воды реку и словно прислушиваясь к чему-то, потом помахал ей на прощанье рукой и вернулся к машине. Осторожно закрыв дверцу, он медленно поехал берегом.

«Нет ничего удивительного в том, что нигвзианская Сатевела не узнала меня! Еще хорошо, что она сдержалась и не отругала меня! Что бы я ей ответил, если бы она вдруг спросила меня, кто я такой? Что я много раз проезжал мимо? Да сколько людей делают это каждый день! А разве я сам знаю всех, кто может проехать мимо моих ворот? И все-таки мне стало обидно: как же случилось, что мать не узнала своего сына?»

Он остановил машину и, выйдя из кабины, огляделся.

«Сейчас деревня спит. Спят Чапичадзе, спят и приехавшие жить в Хемагали недавно, ведь в деревнях ложатся рано, а встают ни свет ни заря. Да я и сам, когда жил в Хемагали, укладывался в постель как можно раньше и поднимался с петухами. А сейчас уже ночь на дворе, а я еще в пути с этими злополучными кувшинами… Хорошо, что Гуласпир Чапичадзе не увидит меня, а то уж он-то отвел бы душу, посмеялся бы надо мной… Вот я в феврале посажу двухгодичные саженцы и на будущий год приглашу тебя на сбор винограда. Что ты тогда скажешь, Гуласпир Чапичадзе? Тоже будешь надо мной смеяться? То-то же! Вот мы и сравним чапичадзевское «цоликаури» и кикнавелидзевскую «цицку». Да, твое вино и мое! Разве ты верил мне, когда я говорил, что в наших местах цицка вызревает лучше и сахара в ней больше, чем в другом винограде? Нет, где уж там. Ты тогда плясал под дудку Джиноридзе и, чтобы его поддержать, то говорил, что просто погода была плохая для цоликаури, то жаловался, что опоздал вино вовремя перелить и оно немного прокисло. И каждый раз обещал, что на следующий год все будет по-другому. В общем, без конца только оправдывал свое «цоликаури», а пил все больше мое винцо. Дай бог, чтобы оно пошло тебе на пользу!»

– А теперь я поеду к моей Сатевеле, – громко сказал Габриэл Кикнавелидзе и, сильно стукнув дверцей кабины, рванул машину с места.

«За следующим поворотом мельница Абесалома Кикнавелидзе. Сейчас-то Габриэл не ошибется. Я голову даю на отсечение, что там не будет ни одной живой души! А если и будет, то еще лучше! Чужим там взяться неоткуда, а свои пусть посмотрят на мои кувшины… Да этим кувшинам по сто лет! Не мог же я оставить их в хергской земле! Это шрошские кувшины моего деда, а кто не слышал о знаменитых кувшинах из Шроши, пусть себе смеется сколько угодно. Кто на это обратит внимание?»

– Ну вот мы и приехали! – решительно сказал Габриэл, останавливая машину у дверей мельницы. – Да, прибыли мы, дорогие мои кувшинчики! Как ваше самочувствие? В дороге с вами ничего не случилось? Рады ведь, что возвращаетесь домой? Знаю, что радуетесь, слышал, как вы пели… Не говорите, что не пели; кроме вас, ведь никого в машине не было. Это от радости. Вот и сейчас тоже!..

Габриэл легко поднялся в кузов, откинул брезент, покрывавший кувшины, и крикнул:

– Вот мы и приехали!

«Вот мы и приехали», – гулко отозвались кувшины.

– Я этой же ночью найду для вас хорошее место, – тихо сказал Габриэл, снова накрывая кувшины, и спрыгнул на землю. – Как будто вы никогда и не были в Херге. Я же помню, как я вырыл вас из хемагальской земли и тайком от всех увез в Хергу. А как меня честил Гуласпир! Мол, этот бездельник забросил отцовский виноградник, бросил на произвол судьбы дедовы кувшины! Вы-то это помните? Ну, так пусть он думает, что вы все это время пролежали в земле здесь, в Хемагали. Дожидались меня. И я приехал. Ведь приехал!.. Вхожу я в марани и первым открываю тебя (ты зарыт справа, сразу около двери), беру черпак и пробую вино. Я сразу узнаю «цицку». Клянусь матерью, это «цицка», а кто не верит, пусть сам выпьет! Главное, пусть попробует Гуласпир Чапичадзе.

Что, дорогой мой Гуласпир, это мое винцо поет первым голосом?

Я и моя бурка-а-а

коротаем но-о-очь…

Ведь и правда первым голосом поет. Твое «цоликаури» вторым голосом вступить может? Нет, не может. Хорошо, что ты сам это признаешь. А зачем ты оправдываешься? Говоришь, вино ни при чем? Опоздал перелить и оно прокисло?.. Или в прошлом году для цоликаури опять была плохая погода? И в позапрошлом, и в позапозапрошлом? Да ничего подобного! Давай-ка, дорогой мой, выкорчуем твой старый виноград, а потом я сам поеду в Аргвета и привезу для тебя саженцы цицки. Ну его, этот цоликаури, у него такая толстая кожа, и опрыскивать его надо четыре раза в год. Легко ли это? Ты справляешься? Нет, конечно. Где взять столько времени? А может быть, и силы уже не те?.. Признайся! Ну-ка, посмотри, что записано в плане строительства совхоза, который лежит у тебя в сейфе? Цицка, мгалоблишвили, изабелла, алиготе… А цоликаури? Нету, не значится! Тогда почему ты уперся на своем и повторяешь слова Джиноридзе? Нет, говоришь? Ну что ж, дай бог, дай бог! Возьми-ка стаканчик, я налью тебе своей «цицки». Поет? Первым голосом? Тогда выпей за «цицку»! Выпил? Ну и спасибо тебе!.. А я выпью за твой новый виноградник. Вот и с этим покончено, Еще по стаканчику выпьем и споем. Почему бы и не спеть? У меня – первый голос, у тебя – второй. Басы? Басы тоже есть: я залезу в кузов машины, сниму брезент, присяду на корточки и начну:

Я и моя бурка-а-а…

А ты немного громче:

коротаем но-о-очь…

И тут вступят басы. Басы что надо, тебе понравятся! Это подтянут мои винные кувшины, а ты как думаешь! Мои кувшины поют! Они будут петь все громче и громче. Ты сначала удивишься, а потом расхохочешься. Я спрошу, что тут смешного, а ты все хохочешь и хохочешь. Рассердившись, я крикну тебе, Гуласпир, чтобы ты залез ко мне на машину и посмотрел на кувшины, большие кувшины моего деда, которые я не оставлял беспризорными в Херге. Ударь-ка этой своей кизиловой палкой по кувшинам! Да не бойся, они не сломаются, они же из Шроши, а тебе ли не знать работу шрошских мастеров! С сердитым видом ты заберешься на машину, замахнешься палкой, но твоя рука замрет в воздухе. Ты побоишься разбить кувшин. Я отниму у тебя палку, поднимусь на кувшин и начну изо всех сил бить по нему твоей тяжеленной палкой, и мой кувшин зазвонит, как церковный колокол… Ты остановишь меня, скажешь, что этот звон разбудит всю деревню. Это верно. Я перестану звонить, но кувшин еще долго будет гудеть, постепенно затихая, и наконец умолкнет. Ты ласково погладишь его и не удержишься, чтобы не похвалить. Потом мы пропустим еще по стаканчику, конечно же моей «цицки». Чокнувшись, я скажу здравицу:

«Благословенны пусть будут эти кувшины, пусть долго живет и здравствует Гуласпир Чапичадзе, а Габриэл Кикнавелидзе вместе с ним!

Выпьем!

Дай бог тебе здоровья за то, что ты встретил меня здесь в такой поздний час. А теперь с тобой поедем в мой новый дом. Ты будешь первым гостем, который переступит мой порог. Может быть, это принесет мне счастье».

Вот наконец и мельница Абесалома Кикнавелидзе! Вот и Сатевела Габриэла Кикнавелидзе… Старый бук – на своем месте, плакучие ивы протянули свои ветки к реке и не шевелятся. Они спят, спит Сатевела.

Габриэл подошел к реке, стал на колени и, опустив руки в воду, прошептал ей:

– Здравствуй, Сатевела!

Опять прохладная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он опустил руки в воду по самые локти и прислушался. Как и около Нигвзиани, Сатевела течет здесь спокойно и совсем неслышно. Она, конечно, слышала голос Габриэла, но не ответила.

– Ты сердишься на меня, Сатевела? Вот не ожидал! – громко сказал Габриэл и, поднявшись, повернулся спиной к реке. – Ты что, решила, я бросил тебя? – спросил он ее.

Сатевела вздохнула и что-то сказала, и в этом вздохе Габриэлу почудилось тихое «да». Он возмутился:

– Ты не права! Да, да, ты не права! Как только у меня выдавалось свободное время, я приходил к тебе. Приходил не рыбачить, а поговорить с тобой, приласкать тебя. Случалось, что, придя утром, я оставался здесь дотемна. Ты этого не помнишь? Забыла?

Он снова повернулся лицом к реке, опустился на корточки и, пригнувшись к самой воде, прислушался.

Река безмолвствовала, спал старый бук, спали плакучие ивы, и в тишине слышался только шепот Габриэла.

– Ты сердита на меня? А что ты скажешь тем, кто завтра и послезавтра накинется на тебя с сетями и удочками, забросает тебя динамитом, выловит и уничтожит всю рыбу? И останешься ты ни с чем… Ну, что ты им скажешь?

С мельницы Абесалома Кикнавелидзе не доносилось ни звука. Застыли в молчании и старый бук, и плакучие ивы…

– А говорят, что вода и деревья видят в темноте. Пусть другие верят этим россказням! Это неправда, иначе как могло случиться, что Сатевела Кикнавелидзе и Чапичадзе не узнала Габриэла? И этот старый бук, и ивы… Ты не видишь в темноте, Сатевела? Я тебя вижу, а ты меня нет? Значит, Гуласпир обманывает меня, когда говорит, что даже самой темной ночью ты его узнаешь сразу и ласково спрашиваешь, как он живет? Или ты правда не разглядела меня в темноте? А я все так отчетливо вижу: вот ты, вот мой берег, мои камни, моя белая галька! И этот покрытый мхом камень тоже мой, и эта тропинка! Почему ты удивляешься? Конечно, эта тропинка моя. Пусть Гуласпир и Александре Чапичадзе не говорят, что она ихняя. Ведь это я ее протаптывал от наших домов до мельницы! А она меня не узнала! Она тоже не видит в темноте! Неужели вы все меня не видите? Не верю! Вы меня узнали, – убежденно сказал Габриэл, – только не хотите со мной разговаривать, сердитесь на меня за то, что будто бы я бросил родной дом. Ведь так?

И река подала голос. Сначала Габриэлу послышалось тихое журчание, потом на берегу около большого мшистого камня Сатевела легко ударила волной о волну, волны обнялись, и в их шепоте Габриэлу послышалось – нет… нет… нет…

– Я не должен был уезжать? И это ты говоришь мне? А что мне было тогда делать? – прикрикнул он на Сатевелу. – Пока здесь существовал колхоз и по дороге ходили машины, я был здесь. И ты хорошо знаешь, как я работал! Но колхоз развалился, дорога пришла в негодность, машину у нас отняли, и что мне оставалось делать? Я взял и уехал. Ты хотела, чтобы я остался помогать старикам? Так я и помогал! Разве я не был рядом с ними в трудную минуту? С Гуласпиром Чапичадзе, Абесаломом Кикнавелидзе и Александре Чапичадзе? Я носил им с Санисле дрова, мотыжил их кукурузные поля, давил виноград на вино для Гуласпира и первым входил к ним в дома, чтобы поздравить их с Новым годом и пожелать им здоровья и счастья… Но я не мог все время мотаться в Хергу на рынок, стыдно мне было в мои двадцать лет стоять за прилавком и кричать: «А ну-ка, хемагальский сыр! Хемагальские орехи! А вот маринованный лук-порей!» Если бы тебе было двадцать лет, могла бы ты среди бела дня стоять на рынке и созывать покупателей? Нет, конечно. Почему ты ничего не говоришь? Ты опять о том, что я не должен был уезжать? А что мне оставалось делать? Уехать-то я уехал, но разве я забыл тебя? Сколько раз я гнал машину по ухабам, чтобы только приехать к тебе… Помнишь? Так почему ты не отвечаешь на мое приветствие? Сердишься на меня?

Бесшумно течет в темноте Сатевела. Ни звука не слышно на мельнице Абесалома Кикнавелидзе, и лишь едва заметно колышутся ветви плакучей ивы, так что, даже Сатевела не слышит шелеста их листьев.

– Ну что ж, пусть сегодня будет так! – грустно сказал Габриэл. – Но послезавтра, – внезапно повысил он голос, – да, да, послезавтра ты помиришься со мной, ты еще будешь спрашивать, как я поживаю, приласкаешь меня! Завтра нет, а вот послезавтра я со всей своей семьей приду к тебе, и ты со мной помиришься… Ты не знаешь мою жену, потому что она из Аргвета, но ты полюбишь Цицию, такая она у меня молодчина. Детей моих, Асмат, Тариэла, Майю и Сандалу, ты тоже не знаешь. Так вот, послезавтра в полдень я всех их приведу к тебе. Пусть посмотрят, какая ты днем прозрачная, спокойная, ласковая… Я приведу их сюда, как раз к этому камню, и выстрою в ряд по старшинству: Циция… Нет, первым стану я, потом Циция, Асмат, Тариэл, Майя и Сандала.

«Ну-ка, раздевайтесь и окрестимся в Сатевеле», – громко и торжественно скажу я и войду в реку. Когда вода дойдет мне до колен, я оглянусь и посмотрю на свою семью: ведь они наблюдают за мной и хотят узнать, холодная ты или теплая.

«Где вы видели теплую реку?» – удивленно воскликнешь ты, и я отвечу:

«Как же не видели, конечно, видели – в Аргвета! Странно она называется – Оджаджура! Маленькая такая, похожая на ручеек, и теплая. В ней купались Циция и Асмат с Тариэлом. Они хотят, чтобы ты была такая же теплая, как Оджаджура… А ты холодная». Но я и виду не подам, что замерз, а зайду в воду по пояс и громко, чтобы слышно было на берегу, воскликну: «Ну и благодать!» – а потом крикну жене: «Чего ты ждешь, лезь в воду!»

Циция оглянется по сторонам, убедится, что, кроме нас, никого поблизости нет, снимет платье и войдет в воду. Ей, как и мне, станет холодно, но она и глазом не моргнет. Я же говорю, у нее такой характер, что она заставит полюбить себя. Она подойдет ко мне поближе и обрызгает меня. Ты думаешь, я останусь в долгу? Как бы не так! Я схвачу ее и окуну в воду по горло. Она и тогда не подаст виду, что ей холодно. Наконец и дети решат искупаться, сначала Асмат и Тариэл (они уже большие, Асмат – шестнадцать, Тариэлу – четырнадцать), за ними, подпрыгивая, войдут в воду Майя и Сандала. Завизжав от холода, дети тут же выскочат на берег и улягутся на большом камне. Вот так-то: они еще не умеют притворяться… У Циции уже зуб на зуб не попадает от холода, но она продолжает храбро стоять рядом со мной. Мне ее станет жалко, я возьму ее за руку, выведу из воды, и мы ляжем погреться на солнышке вон на том большом камне. Солнце припекает, нас разморило. Хорошо… Я задремал, но меня разбудил голос Сандалы. Я открыл глаза и вижу – Асмат схватила его на руки и тащит в воду. «Отпусти, отпусти!» – кричит Сандала и звонко смеется. Асмат отпускает его, вода достает ему только до колен, он смелеет и просит сестру не держать его, но Асмат боится и еще крепче держит его за руку. «Папа, я хочу на ту сторону!» – кричит мне Сандала. Я встану, войду в воду, посажу сына на плечи и перенесу его на другой берег. Теперь Сандала, Циция и я лежим на камне на твоем левом берегу, греемся на солнце, а на правом загорают на мшистом камне трое моих детей – Асмат, Тариэл и Майя. А между ними – ты, такая ласковая и спокойная. Мы ведь помирились, правда? Конечно, помирились! И я встану со своего камня, опущу в воду руки, наклонюсь к тебе и громко и смело скажу:

«Здравствуй, Сатевела!»

«Здравствуй, Габриэл!» – скажешь ты и улыбнешься мне.

«Как ты поживаешь, Сатевела?»

«Теперь уже хорошо!» – дрожащим голосом ответишь ты и вдруг нахмуришься, будто вспомнила что-то плохое. Я догадаюсь, в чем дело, но заговорю о другом.

«Сейчас сюда придет Гуласпир. Мы хотим половить рыбу. Ты сердишься?»

«Нет!» – скажешь ты и насмешливо улыбнешься. Ты догадаешься о моей хитрости, но простишь меня.

«Значит – мир!» – скажу я и плесну рукой воды.

Бесшумна в ночной темноте Сатевела, молчит мельница Абесалома Кикнавелидзе, спит старый дуб, и только едва заметно колышутся своими ветвями плакучие ивы, но даже Сатевела не слышит шелеста их листьев.

– Ну, теперь-то поехали! – сказал Габриэл и, выпив пригоршней воды, помахал Сатевеле рукой. Потом он низко поклонился мельнице Абесалома Кикнавелидзе и тихо сказал ей, что прощает ее за то, что она его не узнала, но, мол, когда он через день утром придет сюда, она его тоже узнает и они помирятся.

Он включил фары машины и достал из кармана часы.

– Уже одиннадцать. Сейчас, наверное, даже Гуласпир спит, – с уверенностью сказал Габриэл и повел машину по хемагальскому подъему.

Деревня и в самом деле спала. Только на главной улице кое-где горели уличные фонари, дома же спали глубоким сном.

– Я говорю, что деревня ложится спать рано! Так оно и есть, все спят. – Повеселевший Габриэл подъехал к воротам своего дома. Вдруг он с удивлением заметил, что на балконе горит свет, но никого не видно. – Я, наверное, позавчера забыл выключить свет, – успокоил он себя и распахнул ворота.

– Как ты поздно, Габриэл!

Габриэл вздрогнул. Это был голос Гуласпира Чапичадзе. И было от чего вздрогнуть. Габриэл просто онемел от удивления и неожиданности.

Гуласпир сидел на ступеньке лестницы и дымил трубкой.

– Ты что, не узнал меня, Габриэл? – притворно ласковым тоном спросил он, явно издеваясь над Габриэлом.

У того сердце зашлось от обиды, он собрался было крепким словцом ответить соседу, но язык не повернулся.

– Нет, неужели ты правда не узнал меня? – повторил Гуласпир.

– У меня на веранде горел свет, а ты подумал, что я дома, – с виноватым видом сказал Габриэл и шагнул к лестнице.

– Свет зажег я! У тебя небось найдутся крепкие сигареты, угости, – холодно сказал Гуласпир. Выбив трубку о ладонь, он кашлянул и встал.

– Кто тебе велел сторожить мой дом, дядя Гуласпир? – усмехаясь, спросил Габриэл, протягивая Гуласпиру сигареты.

– Какое там сторожить! – вскипел Гуласпир. – Ты решил, что я сторожу? А ну, извинись, Габриэл! Это среди Кикнавелидзе надо искать сторожей! А Гуласпир Чапичадзе является комендантом, да, да, комендантом! Ты говоришь, твой дом? Виноват, но этот дом пока что принадлежит совхозу, а я пока что здесь его представитель!

– Это не мой дом? Сначала дали его мне, а теперь отнимаете? Это дело рук не Реваза ли Чапичадзе? – возмущенно спросил Габриэл.

– Ты здесь мне провокацию не устраивай!.. Я сказал, что на сегодняшний день этот дом наш, и это – святая правда. Привезешь завтра сюда свою барыню и своих гениальных детей, перевезешь барахлишко, и Гуласпир Чапичадзе составит акт. В двух экземплярах. Его подпишут Реваз Чапичадзе и Габриэл Кикнавелидзе. Потом Гуласпир Чапичадзе поставит на них печать, один экземпляр спрячет в сейфе, другой вручит тебе, и дом уже будет принадлежать Габриэлу Кикнавелидзе. Что тут еще неясного? Заведи машину во двор, ты же что-то привез.

– Ничего не привез. В кузове брезент, – решительно сказал Габриэл.

– Тогда в твой брезент кто-то завернулся. Ну-ка посмотри!

– Да тебе кажется. Я поеду в Хергу, все равно этот дом, оказывается, не мой и… – обиженно сказал Габриэл и направился к машине.

– А стоите ли вы этих домов? Я спрашиваю не только Габриэла Кикнавелидзе, всех вас спрашиваю! Молчите? Раз так, я за вас отвечу: – Ни в коем случае! Нет, нет и нет! Не стоите вы их! Мы потому, мол, уехали отсюда, говорите теперь вы, что… Ну, почему? Почему уехали?

Пауза.

– Да, вспомнил… Дети, мол, школы нет, бездорожье… Бросили насиженные места и сбежали! Только ваши пятки сверкали! Кто кого обгонит!.. А потом? Потом-то времена изменились. У нас провели дорогу, построили новые дома, снова огородили участки, и не чем-нибудь, а проволочной сеткой. Да, водопровод протянули от Сатевелы во все дворы… Электричество есть… Построили новое здание школы. У вас в Херге есть новая школа? Нет! И вот теперь вы потихоньку возвращаетесь. Добро пожаловать, дорогие! Сделайте милость, осчастливьте наше захолустье…

Распалившийся Гуласпир говорил очень сердито, а потом вдруг сбавил тон и деловито спросил Габриэла:

– Почему вы там в Херге тянете с приездом, а?

– Завтра и послезавтра заканчиваем дела, и все вместе приедем, – хвастливо сказал Габриэл.

– Вместе вы приедете или нет, это все равно будет как приход культармии! – пошутил Гуласпир и улыбнулся Габриэлу, но тот понял намек Гуласпира и нахмурился.

– Что, мы ненужные в деревне люди, да?

– Я этого не говорил! – удивился Гуласпир. – Там у вас отделение союза охотников, трест хлебопекарен, водоканалтрест, магазины, рестораны и столовые, парикмахерские… Не в хергском же народном театре вы играли? Конечно, нет! По линии общества «Знание» лекции, что ли, читали? Нет, не читали! А когда Гуласпир Чапичадзе говорил, что нам не нужны шоферы? Да у нас в совхозе тридцать две машины и шестнадцать тракторов! И столовая у нас есть. И разве я говорил, что нам не нужны повара и официанты? Говорил? – горячился Гуласпир. – И пекарня, и магазин, и почта, и столовая у нас тоже есть, и мы можем обеспечить работой пекарей, продавцов, парикмахеров, сторожей и даже курьеров… Разве я говорил, что вы ненужный народ?

Пауза.

– Ты тут провокации не устраивай, Габриэл! Заведи машину во двор и поставь ее вон там, в углу. А потом, послушай меня, доски, что лежат у ворот, отнеси тоже туда. Кувшины надо зарыть сейчас, – тоном приказа сказал Гуласпир и для пущей важности стукнул своей кизиловой палкой по ступеньке.

– Кувшины? Какие кувшины? – очень удивился Габриэл.

– Такие! Или ты свою библиотечку привез из Херги? Я ведь тебя знаю как облупленного! У тебя в машине кувшины! Три большущих кувшина! Ты пока загоняй машину, а я схожу за Алмасханом. Пусть он поможет нам, – сказал Гуласпир, ткнул Габриэла в плечо своей палкой и вышел со двора.

…Габриэл поставил машину во дворе, принес доски и только успел снять с кувшинов брезент, как подошли Гуласпир с Алмасханом.

Гуласпир ударил палкой по кувшину, и он отозвался, как большой колокол.

– Молодец ты, Габриэл, что не продал дедушкины кувшины! Ну-ка, соседи, обнимитесь в честь встречи и давайте сгружать кувшины, а то я тороплюсь.