Текст книги "Убю король и другие произведения"

Автор книги: Альфред Жарри

X
Кто ты, живое существо?

Полночь отмерила двенадцать часов на ветхом люрансском циферблате, и их некогда грозные куранты сейчас едва позвякивали, точно железный наконечник костыля, что прыгает и дребезжит по мостовой.

От этого земного звука Элен, начавшая было снова засыпать, теперь уже естественным сном, немедленно очнулась. Она считала всхлипывания часового колокола:

– Ха-ха! Тоже мне, человеческие силы! – злобно усмехнулась она, слегка раздраженная таким жалким вторжением мирского; и, свернувшись калачиком от этого смешка, все же уснула, с улыбкой на губах.

Скрипнула дверь.

В проеме показался доктор.

Батубиус несколько секунд не мог прийти в себя, ослепленный повсеместной белизной электрических ламп, зажженных во всех углах огромного зала точно свечи на алтаре торжественного венчания, и опьяненный запахом любви.

На медвежьей шкуре лежала женщина в маске, с вздернутыми от наслаждения сосками и еще подрагивающими растопыренными пальцами рук и ног – ее прорывавшийся сквозь дрему смех казался приглушенным хрипом…

Пурпурная тень Индейца – голая, мускулистая и бесстыдная – точно магнит метнулась к этому одетому, убеленному сединами и изуродованному клочковатой бородой бабуина созданию, переступавшему порог, не сознавая, что же за границу оно нарушает.

И рыком зверя, потревоженного в своем логове, Суперсамец приветствовал Батубиуса той же фразой (а иначе тут и не скажешь), которой в «Тысяче и одной ночи» ифрит Гром Грохочущий встречал посланника визиря:

– Кто ты, живое существо?

На галереях сверху уже толпились невесть откуда взявшиеся зеваки, а музыканты, едва заметные, точно сверчки в коробке, уныло стрекотали в дальней гостиной, на другом конце уходившей в бесконечность анфилады, которая открылась за распахнутой Батубиусом дверью.

XI
И более того

Голый, отливающий бронзовой киноварью Индеец был унесен волнами подхватившей его толпы – так захватывает шумная толчея чемпионов, актеров или королей.

В сиянии гирлянды залитых светом гостиных нервно взлетали смычки, пытаясь вырвать из-под покорных струн нечто вроде Те Deum[11]11
  Тебе, Господи, хвалю! (лат.) – начало известного католического гимна.


[Закрыть] отчаявшейся страсти.

Могильно-черный фрак, расцвеченный роскошной клумбой неряшливо подстриженных орденских ленточек, где, точно сорняк, пестрели «За заслуги в сельском хозяйстве», ринулся к Маркею – скрываясь под своей фальшивой красной кожей, тот узнал запутавшегося в громоздком одеянии Треклята.

– Сокращение народонаселения отныне – пустые слова, – заламывая руки, лепетал сенатор.

– …пустые слова… – чуть ли не подпел ему эхом генерал.

– Родина может рассчитывать на сотню новых защитников каждодневно, – возопили они, теперь уже хором.

– На восемьдесят два, – поправил их, слегка заикаясь, Батубиус. – Но когда достопочтенный Индеец соблаговолит чуть поднапрячься, то, считая всего-то по шести в час, за сутки мы наберем аж сто сорок четыре рекрута!

– Хм, гросс, – подытожил заправский счетовод Треклят.

– Опт и от меньших партий считают, – кивнул генерал.

– Но при желании и эти цифры можно множить при помощи искусственного осеменения, – не унимался воодушевившийся доктор. – Для этого не нужен даже…

– Автор, издателем которого вы только что выступили! – смешались с хохотом чьи-то голоса.

– Нельзя ли отложить часть тиража? – цинично осведомилась Генриетта Цинн; никто и не заметил, как она вошла.

В ответ на все эти вопросы и предложения Индеец лишь спокойно покачал головой:

– Нет.

– Что такое? – проворчал генерал. – Он не хочет делать детей? Тогда кто, если не вы, мой друг?

Индеец, по-прежнему не проронив ни слова, бесстрастно обвел взглядом столпившихся вокруг гостей, воздел палец и наставил его на усаженную звездами и млечными путями грудь Треклята.

– Попытки – вечный удел несовершенства, – философически заметила Генриетта Цинн.

И Индеец, беспокоившийся об Элен и ее инкогнито, которое было не так-то просто соблюсти, поспешно вышел. Он бросился в зал, который, выходя, предусмотрительно запер на ключ.

Как только он переступил порог, гибкое и еще теплое от его собственных рук тело обвило его и подтолкнуло к покрытой мехом оттоманке.

Обжигающий шепот молодой женщины потонул в поцелуе, от которого у него зазвенело в ухе:

– Что ж, с пари, дабы угодить… г-ну Теофрасту, мы покончили! Что, если мы подумаем теперь о нас? Ведь мы друг друга так еще и не любили… по-настоящему!

На дверях глухо щелкнули два засова.

Внезапно где-то под потолком треснуло стекло, и на ковер хлынул ливень переливающихся осколков.

XII
Пой, соловей

Это заждавшиеся дамы выдавили стекло на галерее.

Осколки весело зазвенели в воздухе, но их трели быстро захлебнулись и стихли в густом ворсе ковра – так прерывается деланный смешок, будто услышав, как фальшиво он звучит.

Впрочем, женщины пока и не думали смеяться.

– Эй, любовнички, – смогла произнести наконец Виргиния.

– Что, за два дня не натешились? – спросила Ирэн.

– Да нет же, сами говорят, еще не начинали, – ухмыльнулась Эвпура.

– Не нас ли дожидаетесь? – полюбопытствовала Модеста.

Они прижимались к ажурным кованым перилам, но Андре и Элен были видны только их лица.

– А что, если вам помолчать? – прогремел Маркей. – Спрячься, – приказал он Элен.

– Мне все равно, если они нас увидят – главное, что тебе видны только их лица, – ответила Элен. – Да и потом, я не снимала маски.

Точно царственная особа, горделиво распахивающая ларец с бриллиантами короны, она отвела руки Индейца, который, обнимая, закрывал ей плечи.

И вдруг опустилась на колени – что позволяют себе лишь истинные повелители.

Девицы, рожденные в лакейской, обычно полагают, что грязную работу оправдывает только дополнительная плата.

Элен ласкала Маркея истово и самозабвенно, точно ее зубки, покусывая плоть, мстили мужчине за не растраченные до конца силы. Как видно, он недостаточно любил свою наложницу, коли не отдал ей всего себя – и без остатка!

Индеец несколько раз чуть не терял сознание от захлестывавшего наслаждения, покорный то как выжидающий мужчина, то как отдающаяся женщина…

Видно, об этом думал Теофраст, выводя сакраментальное «и более того».

Проклятия девиц нависали над ними, точно полог тяжелого балдахина.

Сначала развеселившись, теперь они едва не рвали волосы с досады. Маркей поднялся, схватил со столика фарфоровую вазу и замахнулся, собираясь было швырнуть ее в зиявшую у потолка бойницу. Но рука замерла на полпути: это не его дом, ведь он – Индеец.

– Да тут нужен еще больший шум, – воскликнул он. – Ах, где же мой охотничий рог!

Глаза его шарили по огромному заваленному безделушками столу, на который он поставил вазу.

Внезапно, с решимостью загнанного человека, передергивающего затвор револьвера, он выхватил из ящика какой-то продолговатый предмет.

Наверху зашумели.

– Эй, мсье дикарь, давайте-ка без шуток, – крикнула Виргиния, которая, подойдя к перилам первой, уже не смогла бы отпрянуть, так напирали сзади ее подруги.

– Вам нечего бояться, – усмехнулась Элен, с каким-то отчаянным бесстыдством схватив Андре за руку, – успокойтесь, сударыни, я его держу!

Андре высвободился, пожал плечами и щелкнул ключом, точно заводил какой-то механизм внутри коробки, на которой возвышался хрустальный венчик – а рядом, без воды, лежал забытый всеми букет роз, точно подминавший под себя беззащитное стекло, – и фонограф, занимавший всю середину стола, на котором они недавно ели, невесть как выплюнул из этой забитой цветами и запахами воронки оглушительную мелодию, немедленно заполонившую весь зал.

– Браво, – только и сказала Виргиния.

Голоса не было слышно, но о содержании сказанного можно было догадаться по движению пухленьких ручек девушки, картинно изображавшей аплодисменты и пытавшейся удержаться при этом за перила ее своеобразной наблюдательной вышки.

– А почему, – старалась она перекричать рев огромного рупора, – тогда не синематограф?

Губы девушек двигались в оживленных репликах, но разобрать что-либо было решительно невозможно.

Долетели до них слова Виргинии или нет, но Андре и Элен, похоже, были готовы ответить на ее каприз оригинальной театральной сценкой: Индеец вырвал из букета пунцовую розу и с нежностью, которую точно передразнивала вся эта церемония, преподнес ее распростертой на диване женщине в маске; затем они слились в поцелуе, нимало не заботясь о наблюдавших за ними зрителях, теперь уже бессильных им помешать – позабыв обо всем, они словно кружились на затопивших комнату волнах убаюкивавшей их музыки.

Андре наугад поставил в фонограф первый попавшийся валик, и, когда он вернулся к Элен, чтобы положить на ее эбеновую грудь алую розу – казалось, то был кусок бронзовой кожи дикаря или пара багровевших кровью губ, – инструмент уже выводил мелодию старинного романса.

Хотя Андре Маркей и знал, сколь популярна эта песенка, встречавшаяся во многих альманахах того времени, он неприязненно содрогнулся – первые строчки куплета буквально повторили его действия:

 
Я розу принё-о-ос
Дм милой мое-е-ей,
          Пой, соловей!
 

Элен вскрикнула, уткнулась лицом в плечо Маркея, и когда она затем подняла голову, из-под маски в ее глазах ясно читалось: «Невероятно – но если подобную шутку придумал ты, меня это не удивляет».

Видя, что Андре взял себя в руки и пытается скрыть смущение, она радостно засмеялась – однако от ее пристального, пусть и мимолетного взгляда не ускользнуло облачко сомнения, которое она поняла по-своему:

– Ах, сударь, уж не станете ли вы меня ревновать к этой стеклянной пасти, бахвалящейся, что преподнесла мне цветок? Что ж, милый мой, она права – розы принадлежали ей. Машина учит вас галантности, только и всего.

И, поскольку раньше ей доводилось слышать грубоватый разговор девиц, наподобие тех, что смотрели на них сверху, она уточнила:

– Клиент надулся – так, кажется, это принято называть?

Шарманка тем временем повторила снова:

 
Я розу принё-о-ос
Для милой мое-е-ей,
 

Затем фонограф издал какой-то мрачный треск, словно выговаривая Элен за фамильярность этим нескончаемым кр-р-р – или прочищая хрупкое горло, – однако это просто была пауза перед очередным куплетом:

 
Но от подарка
Ей лишь грустне-е-е,
            Пой, соловей!
Но от подарка
Ей лишь грустне-э-е…
 

Хрустальная воронка завибрировала, и растянутый этой дрожью последний слог прозвучал словно зов умирающего:

– За ней!

Окруженный остатками букета рупор походил на гигантский глаз жестокого циклопа, недвижно наблюдавший за ними, либо на дуло мушкетона, наведенное разбойником с большой дороги их любви – или, самое ужасное, на бутоньерку старого фата, украшенную узором из кровавых предчувствий, от которых им еще только предстояло сделаться «лишь грустнее».

 
Первый круг танца
Бедняжке награ-а-да,
                     Пой, соловей!
 

– Первый? – переспросила Элен, покраснев, точно и в самом деле получила подарок. – Долго же стебли застилали глаз этой подставке для цветов, коли она только сейчас нас заметила…

– Каждый круг… или раз – он всегда первый, – сказал Индеец.

Элен ничего не ответила: рот у нее уже был занят.

Дряхлый вуайер с хрустальным моноклем был куда бестактнее Батубиуса – не дожидаясь, пока они закончат, и не отводя нескромного глаза, он снова затянул своим дребезжащим голосом:

 
                                              …пой!
            кхе, кхе, кхе, кхе, кхе, кхе…
            Кр-рр…
Первый круг танца
Бедняжке награ-а-да…
 

Он как-то донельзя забавно, останавливаясь на середине и снова ныряя в мелодию, растягивал это

 
… ра-а-да —
 

– как остановившееся дыхание, как подступавшие слезы – или беспечную игру словами: рада… только уж чему бедняжка могла быть рада?

Потом раздалось знакомое кр-р-р, и он замер в ожидании – теперь точно, как Батубиус. Воцарившаяся тишина заставила замолкнуть женщин наверху, и – хрустальный монокль по-прежнему слегка дрожал, – старик продолжил; его украшенное-цветами жерло уже казалось Андре и Элен таким же обычным, как и все прочие творения человека – или сверхчеловека:

 
– На втором круу-ге…
 

Восприняв этот как приказ, как скрытое, точно в глазах гипнотизера, любовное послание, Элен и Андре подчинились.

 
Дрожит суеве-е-рно,
            Пой, соловей!
            кхе… кхе… кхе…
На втором кру-у-ге
Дрожит суеве-е-рно…
 

Но сквозь хрип фонографа слышалось: скве-е-ерно, и было в этом просторечии что-то неуловимо тревожное. Когда цветочное существо издало свое очередное кррр, голова Элен откинулась со сдавленным криком, в котором не было уже никакой любовной истомы, а в голове Маркея закружился вихрь безумных созвучий и невероятных образов:

 
– скверный…
благоверный…
 

– Рифмы, рифмы… Так, скверный, это понятно: плохой, но не ужасный, – и звучит как серный: если там SO₂, у нас будет СквО₂. Все сходится… А нет, ошибка – ведь нельзя сказать сквернистая кислота…

– Я, кажется, уже пьяна, – пробормотала вдруг Элен. – Мне так плохо!

И погружаясь все глубже в захлестывавшее его безумие, Маркей вдруг понял в момент какого-то сверхъестественного просветления, что, если он тотчас же не заставит замолчать, как заставил замолчать девиц, этот властный голос на столе, который повелевал его напряженными до предела чувствами, звенящими нервами и чуть ли не самим мозгом, ему придется овладеть ей снова, и его орган уже не мог ею не обладать – этой женщиной, умиравшей у него на руках.

Чтобы не заставлять ее страдать еще больше, он, наверное, готов был даже на убийство – кинжал лежал на том же самом столике. Едва заметная слеза скользнула меж плотно закрытыми ресницами Элен, смочив иссиня-черный бархат, закрывавший ей лицо. Казалось, будто плакала сама маска. Ее груди вздымались волнами наслаждения – или страдания, – каких на земле уже давно не знали. Андре решил подняться и остановить проклятый валик или просто сбросить фонограф со стола, схватить вазу и разбить на тысячи осколков его насмешливо воздетый раструб. На глаза ему вдруг попались – надо же, он совсем забыл – нетерпеливо сброшенные рядом с диваном детали его опереточного индейского костюма. Тогда он швырнул томагавк (хотя, как можно догадаться, совершенно не умел этого делать), и, вопреки геройским описаниям Фенимора Купера, всего-то задел тупым концом спинку стоявшего поодаль стула; тогда он бросил туфельку Элен – этот снаряд нанес старческому голосу чуть больший урон: он угодил в краешек стеклянного венчика, но тот, качнувшись, все же устоял и лишь смахнул на пол оставшиеся розы. События, описываемые нами так многословно, в действительности заняли каких-то пару трелей от си до ля, которым отвечали слоги е-рно.

Сбросив покров последних роз, рупор фонографа теперь раскрылся, точно капюшон змеи, увенчанный оскалившейся пастью; завороженный блестящим взором этого удава, Андре подчинился его приказу, покорно вознесся и его орган: чудовище ясным раскатистым голосом увещевало:

 
На третьем круге танца…
Бедняжка уга-а-сла,
Пой, соловей!
На третьем круге танца
Бедняжка уга-…
 

Финального тремоло Андре уже не слышал: пронзительный нечеловеческий вопль, в котором слились семь обезумевших голосов, раздался на занятой женщинами галерее, и лица их в оскольчатом проеме тотчас исчезли. Андре, будто сбросив колдовские чары, вскочил с дивана, не довершив ужасного приказа… Фонограф, скрипнув в последний раз, затих. Так умолкает надоедливый будильник – да только вряд ли это был конец кошмарной дремы. Стылая голубоватая заря второго дня, который они проводили в замке, набросила свой бледный саван на диван. Элен уже не дышала, сердце ее не билось, а ноги своим смертельным холодом поспорили бы с зарей.

И снова водоворот причудливых воспоминаний заметался в растерянном мозгу Суперсамца:

«Отчего, как пишет Аристотель, хладные ноги не способствуют акту любви?»

Маркей невольно усмехнулся, хотя какой-то смутный голос и подсказывал ему, что уместнее было бы заплакать; потом он все же зарыдал, хотя другое внутреннее Я – похоже, люто ненавидевшее первое за какие-то неведомые прегрешения, – шептало сбивчиво, пускай всего одно мгновенье, что лучше времени захохотать не будет. Он принялся кататься по полу огромного пустого зала. Терявшей пурпурные блестки кожей он вдруг нащупал на одной из гладких плит что-то пушистое и мягкое. Он замер, решив, что сошел с ума, если служившая ковром медвежья шкура предстала ему крошечным клочком материи.

То была маска Элен, упавшая на пол во время агонии.

XIII
Открывая женщину

Маска слетела…

Элен была теперь совсем нагой.

Два дня она принадлежала ему безраздельно – вся, кроме этого кусочка плюша.

Раньше он нередко видел ее без маски; но время складывается из тех событий, что растягивают его и наполняют. Мгновение, когда она ждала его, в розовом сиянии полупрозрачной кожи, опершись о притолоку, казалось отдаленнее первого дня творения…

…Когда нечто Сверхчеловеческое создало женщину.

– Возможно ли…? – шептали они в том невозвратном прошлом.

Маска слетела, и Суперсамец вдруг осознал совершенно очевидную вещь – обладая эти два дня полностью нагой Элен, он не только не видел ее без маски, он не видел ее вообще.

И, наверное, так никогда бы и не увидел, если бы не эта смерть. Люди щедрые немедленно становятся скупцами, как только понимают, что их сокровища пошли на убыль.

Элен больше не появится перед Суперсамцом – искаженные судорогами, предшествующими обычно разложению, ее формы вновь вернутся к прообразу всех форм. Он ни разу и не задумался, любил ли он ее и была ли она красива.

Фраза, послужившая началом всему этому необычайному приключению, внезапно предстала ему тем, чем была на самом деле: капризным и нелепым изречением намеренно посредственной, безликой марионетки:

– Любовный акт лишен всякого смысла, ибо повторять его можно до бесконечности.

До бесконечности…

Да нет. Предел у него был.

Предел Женщины.

Предел Любви.

«Индеец, что воспет был Теофрастом» прекрасно знал, что этот предел – а точнее, конечность, причинность – заключен именно в женщине, но полагал, что это милое, хрупкое и донельзя пустое существо (последний эпитет его даже развеселил, он представил себе, как произнес бы его, важно выпячивая губы, наставник-доминиканец: п-фу-с-стое), это ничтожное создание отказалось бы от сладострастия, будь оно не непосредственной целью, а способом достичь какой-то новой неги – отчаянной, самоотверженной, готовой рухнуть в пропасть боли. Он потому и пригласил на галерею семерых женщин, про запас – так Артур Гауф снарядил бы в гонку семь резервных автомобилей… на случай поломки.

Он снова усмехнулся, но потом, взглянув на Элен, зарыдал.

Она была очень красива.

Девушка сдержала свое обещание: маска слетела, но ее сменили круги под глазами… невероятно большие! Скоро, точно хлопья чернильного снега, все ее тело покроют совсем другие маски: по-мраморному чешуйчатые трупные пятна, начинающиеся от носа и живота.

При жизни мрамор ее кожи был еще чист и светел: у горла и на бедрах – те же едва заметные прожилки, что и на свежем срезе слоновой кости.

Несмело приподняв пальцем одно из век Элен, Маркей поразился, что никогда не замечал, какого цвета были глаза у его любовницы. Их бездонная чернь, казалось, опровергавшая само понятие цвета, напомнила ему пласты давно опавших листьев на дне прозрачных рвов Люранса; казалось, в снегу черепа зияли два незамерзающих колодца, буравивших кость в попытке прикоснуться на затылке к волосам Элен.

Ее зубы походили на аккуратно прибранные игрушки – миниатюрные костяшки домино, только без черных точек (чистые, как дети, которые еще не умеют считать), заботливо уложенные смертью в два ряда на дне коробочки с сюрпризом.

«Точеные», как принято говорить, ушки казались вытканными искусной кружевницей.

Соски – чудесные коралловые безделушки – как две капли воды походили друг на друга, и больше ни на что другое.

Лоно Элен почудилось Маркею невероятно глупым зверьком, бессмысленным, точно немая раковина – верно, с чуть распахнутыми створками, – и таким же нежно-розовым.

Суперсамец поймал себя на том, что впервые открывает для себя Женщину – раньше для такого изучения он не нашел бы времени.

Упорные занятия любовью отнимают время у самой любви.

Он нежно поцеловал открывшиеся ему богатства, словно изысканные драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться – тотчас же и навсегда.

Он поцеловал их – до сих пор это не пришло бы ему в голову, такие ласки, казалось ему, обесценивают мужскую силу, – поцеловал, вознаграждая за то, что открыл их или даже, подумалось ему, придумал, вызвал к жизни.

И стал потихоньку засыпать рядом со своей подругой, уснувшей навеки; так первый человек пробудился рядом с Евой и решил, что она вышла из его ребра – ведь и лежали они бок о бок, – в естественном изумлении от того, что на месте лишь напоминавшей человека самки теперь раскинулась первая Женщина, распустившаяся, точно цветочный бутон, от жара любви.

Он нашептывал ее имя, смысл которого только начинал понимать:.

– Элен, Элен!

«Эллин, Елена!», мелодией какой-то печальной песни отзывалось у него в голове – точно фонограф, не унимаясь, навязчиво выводил свой ритм.

И тут Маркей почувствовал, что огромная трата энергии, иного человека просто свалившая бы с ног, его почему-то сделала сентиментальным. Наверное, так он по-своему переживал банальное post coitum animal triste. Как любовь стала для него отдыхом после нечеловеческого напряжения мускулов, теперь, в парадоксальном устремлении к балансу, требовал работы его мозг. Чтобы поскорее уснуть, он сложил такие стихи:

 
Обнажена, и простирает длани,[12]12
  Стихи в переводе Михаила Яснова.


[Закрыть]
И вся горит, и шепчет: «Боже мой!..»
Глаза сверкают радостью живой —
Алмазы! Кто исчислит ваши грани?
 

 
Объятья наподобие оправы —
Всю подчиняю прихоти моей.
Так искренни глаза, когда лукавы:
Пить слезы – нет напитка солоней!
 

 
Лежит, уснув на грани содроганий,
И перестук сердечный глух и скуп.
Что может быть нежнее и желанней
Вот этих жадных, этих жарких губ?
 

 
Я к ним прильну открытыми устами,
Чтоб наши рты слились в один альков,
Где будет все тесней, все неустанней
Соитие безумных языков.
 

 
Адам, двойным дыханьем оживленный,
Проснувшись, Еву рядом увидал.
А я Елену вижу, полусонный, —
Елену, негасимый идеал.
И звук рожка во тьме времен блуждал:
 

 
– Елена —
Арена,
Где правит
Бессменно
Эрот.
 

 
А Троя
Героя
Прославит
И к бою
Зовет.
 

 
Ахилл —
Легкокрыл:
Осадил
И добил
Упрямо
Приама.
 

 
А Гектор объезжает стены
И видит: в башне, у окна,
Напротив зеркала Елена
Стоит одна, обнажена, —
Елена,
Надменна,
Стройна.
 

 
Елена —
Арена,
Где правит
Бессменно
Любовь.
 

 
Приам на башне жалобится вновь:
 

 
– Ахилл, ты славою покрыт,
Ты сердцем тверже, чем гранит,
Надежней лат и крепче плит,
Прочней, чем камень и стена!..
 

 
Елена у окна любви полна:
 

 
– Ах, нет, Приам, куда как тверже щит
Моих грудей, неколебим и розов;
Сосок кровавой раною горит,
Холодный, словно глаз белесых альбатросов:
Пунцовый отблеск там кораллом светит нам.
Не так уж тверд Ахилл, нет-нет, Приам!
 

 
Парис со стрелою —
Как Купидон:
В пятку героя
Метится он!
Хорош, как бог,
Парис-Эрот,
Богинь ценитель несравненный,
Он смертную избрал – и вот,
Плененный греческой Еленой,
Приамов сын стрелу кладет
На тетиву и наяву
Сбивает грозного Ахилла на траву:
Пусть гриф нагую плоть когтями разорвет!
 

 
Елена —
Арена,
Где правит
Бессменно
Эрот.
 

 
Судьба, Судьба, жестокая Судьба!
Пирует кровопийца смертных,
Полна равнина тел несметных;
У грифов и Судьбы одна судьба:
Жестокость – суть богов и рок людей!
 

 
Глаза Елены ясны и прекрасны:
 

 
– Судьба лишь звук, и небеса безгласны,
Когда их синь – не синь моих очей.
Ну, смертные, попробуйте прочесть
Из этой бездны поданную весть:
Возлюбленный и муж, Парис и Менелай —
Все, все мертвы, и мертвецы на поле
Такие нежные и мягкие! Ступай
По ним, нога, как по ковру, тем боле,
Что он шевелится, ковер любви, и манит…
 

 
Люблю зеленое… но так на красненькое тянет!
 

– Элен мертва, – твердил во сне «Индеец, что воспет был Теофрастом». – Что же осталось у меня? Воспоминания о ее легком стане, такие же легкие, нежные и душистые, ее дивный и зыбкий образ – какой была она при жизни, и даже прекраснее ее самой: их не отнимет у меня никто, я убежден, она останется со мной навеки; докучливая жажда недостижимой вечности во плоти лишь портит мимолетные услады всех влюбленных. Я сохраню лишь ее память, этот невесомый талисман всегда останется со мной – воздушный, благовонный и бессмертный, милый сердцу призрак, чья мерцающая и неуловимая тень подобно похотливой гидре обволакивает лаской своих щупалец мой разум и мои чресла. Индеец, воспетый Теофрастом, ты сохранишь ее навеки, эту память с капельками крови, благоуханную, эфирную, непостоянную – будешь всегда носить ее, как краснокожий похититель скальпов носит… собственную шевелюру!

И из самой глубины сознания этого человека, ненормального настолько, что растопить его сердце оказалось под силу лишь хладному трупу, вырвалось, влекомое неведомой силой, высшее признание:

– Я ее обожаю.