Текст книги "Убю король и другие произведения"

Автор книги: Альфред Жарри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

VII
Только для дам

Ближе к полуночи девушки – возможно, отчасти пристыженные бессчетными намеками мужчин (сколь деликатны они ни были, но по мере приближения часа, когда эти авансы предстояло оправдать, выносить их становилось все труднее), однако прежде всего раздосадованные «могиканским» хладнокровием Индейца, – потихоньку выскользнули из гостиной и отправились бродить наугад по коридорам замка. Они поднялись этажом выше и оказались в просторной картинной галерее, прилегавшей к залу, который был отведен для установления «рекорда» – так современность невольно перекликалась с прошлым, поскольку ранее эта огромная комната использовалась для публичных представлений. В целом же все могло бы походить на обстановку захолустного театра, только что перед ложей открывалась не сцена, а стена.

Выйдя на этот широкий балкон, девушки почувствовали себя почти свободно, точно и не в гостях – ведь больше никого здесь не было.

Словно позабытые хозяином попугайчики, они принялись оживленно болтать, рассыпая под тяжелыми сводами звонкие и очаровательно фальшивые возгласы – казалось, это инструменты самой любви отлаживали тон перед ответственным концертом. Внизу меж тем настраивались скрипки.

Говорили они, разумеется, обо всем на свете – только не о том, что действительно занимало в тот момент их прелестные головки: только не об Индейце.

– Милые мои, – говорила Бланш, – поверьте, на свете не придумали еще ничего волшебнее моды двадцатилетней давности: помните, этот корсет о четырех резинках для чулок, две спереди, две сзади…

– Те, что спереди, занимают слишком много места… и времени, – заметила Ирэн.

– Так что ж, – не сдавалась Бланш, – я могу сколько угодно говорить о них, поскольку… сама не ношу.

И приподняла юбку, обнажив высокие черные носки с розовыми стрелками – впрочем, подтянула она ее куда больше, чем того требовала высота носков.

– Так ты на носки перешла? – спросила Модеста. – Этот дикарь… не знаю, что там у него, но выглядит, будто бахилы у золотаря, только с колючками.

– Ну вот мы и до него добрались, – протянула Бланш. – Уж вы надо мной не смейтесь, девочки, но он до ужаса хорош.

– А по мне так слишком уж раскрашенный, – сказала Виргиния. – Его бы отбелить как следует.

– Ты смотри, как она по прачечной скучает! – сказала Эрминия. – Милочка, у вас вскоре появится прекрасная возможность оттереть его в свое удовольствие.

– Негров не ототрешь, – вставила Эвпура.

– Как это «вскоре»? Только после вас, – выпалила Виргиния, – и то, коли останется на нашу долю! Генерал-то мне сказал, что мы «пойдем» по алфавиту.

– Чего останется? – не поняла Адель. – Краски?

– Я вторая, – сказала Бланш, – и то, боюсь, придется прохлаждаться.

– Вот потеха! Только, боюсь, вряд ли все так удачно выйдет, – сказала Ирэн.

– Ну что ж, поздравим нашу первую избранницу, – нестройно проговорили остальные девушки, картинно раскланиваясь перед Аделью.

На лестнице послышался какой-то шум.

– Тсс! Сюда идут, – шепотом одернула их Адель.

– Наверное, это он, – сказала Виргиния. – Пора бы ему уже оттаять – за ужином рта даже не открыл, только и делал, что жевал.

– Но зато какой это был рот, какие зубы, – мечтательно протянула Эрминия, – наверное, обычно он одно битое стекло жует.

– Тогда уж толченое, если он и вправду ходок по своей части, – поправила ее Ирэн.

– Да тише вы, – не успокаивалась Адель.

К двери приблизились шаги – такие же легкие и быстрые, как и те, что предваряли появление Индейца, только еще легче и поспешнее. С той стороны о дверь как будто чем-то терлись – то ли шелковым платьем, то ли обнаженным телом.

– Эта медвежья шкура шелестит, точно кринолин, – сказала Бланш.

– Да они и кутаются там у него на родине, точно женщины…

– Только вырез пониже, – шепнул кто-то.

В замочной скважине зашуршало. Женщины притихли.

Но дверь так и не открылась. Шаги проворно сбежали вниз по лестнице. Мелкой дробью стукнули каблучки, и раздался сдавленный смешок – звонкий и точно детский.

– Это еще что такое? – недоуменно обернулась одна из дам. – Ну и невежа этот ваш дикарь.

– Точнее, скромник… Эге, Иосиф! Вы забыли вашу шкуру!

– Это он просто с непривычки, – пояснила Виргиния, кичившаяся своим воспитанием.

– Однако заплатил он нам, точно арабский принц! – воскликнул кто-то. – Ну, или это дрессировщик его раскошелился, не знаю…

– Что он себе позволяет! – послышалось со всех сторон. – Впрочем, вел он себя действительно шикарно.

– Он, наверное, подал нам знак – ведь скоро полночь. Может, пора спускаться, как по-вашему?

– И в самом деле… Пойдемте вниз! – заговорили они все разом, подбирая разбросанные шляпки.

– Помоги-ка, Виргиния, – попросила Адель. – Ну и тугие же здесь двери…

Попробовав сладить с замком по очереди, в конце концов они навалились на тяжелую панель все вместе…

Невероятно, но их попросту заперли!

– Вот так номер! – воскликнула Виргиния. – Мало того, что этот дикарь и по-людски-то изъясняться не умеет, так он еще в глаза не видел, как работает замок… Он думал, будто открывает нам, а на самом деле сделал все наоборот.

– Нужно позвать на помощь, – нашлась Модеста.

И в тишине раздались голоса, пока еще уверенные и твердые:

– Эй, там! Мсье! Дикарь! Ирокез! Милый!

Пробило полночь. Часы, наверное, располагались прямо над галереей – их раскатистый гул немедленно заполнил комнату; люстра угрожающе закачалась, дрогнули тяжелые рамки картин и жалобно звякнул где-то под потолком одинокий витраж.

– Наверное, скоро сами придут, – предположила Адель. – Запасемся терпением.

– Это ты у нас торопишься, тебе начинать: у нас времени хоть отбавляй, – язвительно ответила Бланш.

В напряженной тишине, которую нарушали только судорожные всхлипывания, пробило четверть часа, половина, без пятнадцати и, наконец, час ночи.

– Чем это они там так заняты? – не выдержала Модеста. – Не может быть, чтобы они нас не слышали. У самих-то музыка играет!

И в самом деле, до слуха время от времени, точно треньканье колокольчика сквозь ватный туман, долетали пронзительные трели квинты.

Они снова принялись звать изо всех сил, пока не побагровели от натуги, а голос не стал прерываться рыданиями.

– Надо как-то занять время, – сказала Адель, пытавшаяся казаться спокойной, и шагнула к картинам. – Дорогие мои, представьте – мы с вами в Лувре. Вот этот важный господин в напудренном парике и с длинной шпагой изображает…

– Так-так, изображает… – подбодрила замешкавшуюся подругу Ирэн.

– Сама не знаю! – и Адель расплакалась.

У лиц на портретах было такое слащавое выражение, как будто с высоты своих лет – и положения на стене – они решили по-отечески проучить расшалившихся школьниц. Им было не к спеху; торопиться в таком возрасте противопоказано.

Одна из девушек с размаху бросилась на дверь и принялась барабанить по железным листам обшивки, уходившим под самый потолок.

И точно какая-то пружина стронулась под напором этих маленьких кулачков – часы немедленно рассыпались мелодичным перезвоном; было уже два пополуночи.

– А, черт с ним! – выпалила Виргиния. – Я ложусь спать!

Она вытянулась на позолоченном столике, подогнув свисавшие ноги и заломив руки за голову, так, что грудь выпятилась вверх.

Бланш смотрела на нее со стороны, усевшись на поручень балюстрады и свесив ноги, а руки тайком запустив под юбку.

– Мои милые дамы, – начала Бланш и неуверенно замолкла, – мне кажется… там прекрасно обходятся без нас. Ему, наверное, нужны другие… Они, поди, уже давно как начали!

– Попридержи-ка язычок, детка! – прогремела необъятная Ирэн, в ярости позабывшая об этикете. И как-то так получилось, что вскоре, пытаясь заставить ее замолчать, она уже сама придерживала язычок Бланш своими губами.

Модеста, вдоволь наплакавшись и накружившись по галерее, спрятала печальное личико на груди Виргинии. Когда же она приподнялась, на корсаже расплывалось влажное пятно – а под прозрачной тканью ему вторил пунцовый кружок, оставленный явно не слезами.

– Тут слишком жарко, – произнесла Ирэн, и кружева полетели в стороны. – Если мужчины постучат, не открывайте сразу – я в одной сорочке.

– Так снимай и ее, – сказала Эвпура.

И притянула ее к себе за голову.

Постепенно рыдания переросли в страстные вздохи, а зубки принялись терзать совсем иные материи, нежели помятый батист заплаканных платочков. Шаги, нетерпеливо мерявшие комнату вдоль и поперек, вскоре утонули в мягкой нежности ковра – ведь и ступни теперь лишились подошв и каблуков.

Виргиния забыла всякий стыд – а что поделать, если дверь закрыта – и, примостившись в уголке, дополняла журчанием невинного ручейка выписанные на верблюжьей шерсти идиллические сценки.

Освещение погасло только ближе к трем часам, и старики с семейных портретов, как по команде, растаяли в воздухе… но как они покинули комнату? – слепые руки, шарившие по стене, дверей, увы, не находили!

Единственным отверстием, в высшей насмешке поддававшимся их напору, становился то чей-то рот, то распаленная вагина.

В галерею постепенно проникал голубоватый рассвет, топорща холодом лихорадочно подрагивавшие влажные тела.

Затем с высоты одинокого витража сырой ковер залило ослепительное солнце.

В полдень бой часов, открывший некогда срок их заточения, вновь напомнил о себе.

Девушки, голодные, с пересохшими губами, начали ссориться.

Одна быстро проглотила целую коробочку винограда, припасенного для подведения губ. Другая слепила душистый хлебец на слезах, собственной слюне и рисовой пудре – пересоленный, сырой и омерзительный.

Затем пробил час дня, потом второй, и так до вечера, пока в одиннадцать издалека не донеслась все та же приглушенная музыка – отдельные нотки покалывали в тишине, как напряжение в уставших от иголки пальцах.

Электрические лампы так и не зажглись…

…И лишь какой-то посторонний свет – но не снаружи, ведь уже давно стемнело – сочился из-за матового стекла в окошке высоко под потолком.

Женщины вскрикнули, развеселились, обнялись, покусались, составили столы и принялись карабкаться по ним вверх, свалились два-три раза – и наконец чей-то кулак, унизанный броней колец, которые, увы, не сберегли его от раны, прорезал тьму оскольчатой звездой.

Голые, растрепанные, с потекшими румянами, изголодавшиеся, измазанные течкой и слезами женщины немедля ринулись к этому крошечному отверстию, которое несло с собою свет… и любовь.

Поскольку кованый оконный переплет – чересчур узкий и пропускавший только взгляды – отделял галерею именно от того зала, который облюбовал Индеец.

Хотя вторая полночь уже миновала, они совсем не удивились – сколько часов прошло в одних лишь думах о нем! – увидав, что он еще там.

Единственное, что прикрывало краснокожего, была абсолютно нагая женщина, распростершаяся поперек его груди, а на ней была только черная вуаль, точнее, плюшевая маска.

VIII
Яйцеклетка

А двадцатью четырьмя часами раньше Батубиус прильнул к слуховому окну туалетной комнаты.

Со стороны его импровизированного наблюдательного пункта круглое отверстие скрывали пара деревянных ставней, снабженных задвижкой.

Он нащупал в темноте холодный металл шпингалета и повернул рукоятку тем же профессионально точным жестом, каким, не глядя, отпускал свободную гайку хирургического зеркальца.

Створки бесшумно разошлись, точно крылья утреннего мотылька.

Оконце затопило сияние всех люстр огромного зала, и доктору даже показалось, что над его столиком в полутьме туалетной комнаты взошла ослепительная звезда.

Привыкая к свету, Батубиус заморгал глазами – присущая им пустота или, точнее, неизменная устремленность в какую-то невидимую точку, в силу еще мало изученного наукой феномена отличает как бо́льшую часть великих медиков, так и отдельных опасных мономанов, которых общество пожизненно ссылает в желтый дом. Батубиус пригладил кончики седевших бакенбард пухлыми ручками недурного хирурга, на одной из которых поблескивали массивные перстни с печаткой.

Он придвинул к себе чистый лист бумаги, предназначенный для записи наблюдений, отвинтил колпачок вечного пера и, взглянув на часы, принялся ждать.

Хотя Батубиус как человек обстоятельный и здравомыслящий прекрасно понимал, что с другой стороны неприметного оконца ему откроется всего лишь пара человеческих тел в положениях, самым естественным и жалким образом отвечающих сути человеческой, он припал к стеклу так, будто подносил глаза к окуляру чудодейственного телескопа, взметнувшегося к своду мирозданья благодаря точнейшей системе гигантских линз, направленных на новый, неизведанный доселе мир.

– Так-так, – проговорил он, – только без всех этих видений…

И, чтобы отогнать галлюцинацию, а заодно и осветить свое рабочее место, он ткнул пальцем в выключатель небольшой настольной лампы с бирюзовым абажуром.

На следующий вечер он с удивлением обнаружил посреди бумаг составленное его рукой причудливое научно-лирико-философическое рассуждение, с которым мы сейчас и ознакомимся. По-видимому, он писал все нижеследующее во время вынужденного бездействия – в тот долгий час, когда любовники с невероятным аппетитом утоляли голод, и потом еще десять часов подряд, покуда они спали. Нельзя, однако, исключить, что доктор пережил за это время удивительное раздвоение личности, и, с одной стороны, он контролировал, хронометрировал, анализировал, фиксировал и проверял мельчайшие детали эксперимента всякий раз, когда Индеец удалялся в туалетную комнату, а с другой – обобщая свои переживания от увиденного, излагал их в следующей, столь несвойственной ему художественной манере:

БОГ БЕСКОНЕЧНО МАЛ

Кто осмелится заявить такое? Конечно же, не человек.

Ибо человек сотворил Бога, по крайней мере, того, в которого он верит – да-да, именно так, а не наоборот (сегодня это не вызывает никаких сомнений) – человек создал Бога по своему образу и подобию, увеличив их до такой степени, что его собственный разум не в силах более воспринимать размер как таковой.

Из этого, однако, не следует, что Бог, созданный человеком, безмерен.

Он превосходит любое измерение, но не внеположен ему; он не бестелесен и не бесконечен. Он скорее не определен…

…Подобным представлением можно было удовольствоваться лишь незадолго до того, как два создания, известные теперь под именами Евы и Адама, возжаждали промышленных товаров, распространяемых торговцами, что поклонялись тотему Змия, и были вынуждены трудиться в поте лица, дабы эти сокровища приобрести.

Однако же сегодня все мы знаем, что есть другой Бог, воистину создавший человека, пребывающий в его жизненном средоточии и представляющий собой его бессмертную душу.

ТЕОРЕМА: БОГ БЕСКОНЕЧНО МАЛ.

Ведь, если он действительно Бог, его Творение должно быть бесконечно велико. Придерживаясь каких-либо размеров, он ограничил бы свое Творение и не был больше Тем, Кто Создал Все.

Отсюда следует, что он может гордиться собственной Благостью, Любовью и Всемогуществом, не ограниченными никакой-либо одною частью света. Бог находится вне любых измерений – он внутри них.

Вот где соль вопроса.

Что и требовалось доказать.

Известно: человек состоит из двух половинок, одна – мнимая и преходящая, некая совокупность органов жизнедеятельности, которую мы именуем телом, иначе говоря, сома; в эту преходящую часть входит также и порождаемое ею «легкое волнение», так называемая мысль или «бессмертная» душа.

Другая часть, нетленная и невидимая глазу, от сотворения мира переходящая из поколения в поколение – наследственное вещество.

Это животворное семя и есть тот Бог, единый в двух лицах, что рождается от слияния двух самых малых живых существ – стремящихся друг к другу половинок, Сперматозоида и Яйцеклетки.

Обе эти половинки обитают в безднах тьмы и пульсирующего багрянца, омываемые потоками нашей крови, по которым мечутся тельца, отстоящие друг от друга, точно далекие планеты.

Их восемнадцать миллионов – маток, женских полуклеток, терпеливо выжидающих на дне своей пещеры.

Они пронзают своим взглядом покорившиеся им бессчетные миры. Это богини, не ведающие преград или физических законов: для них не существует гравитации, и мировому тяготению, придуманному кабинетными червями, противостоят их собственные аналогии: пребудет только то, что по душе им одним.

В других пучинах, не уступающих им по красоте, скопились миллионы тех богов, что олицетворяют силу и в первый день вдохнули жизнь в Адама.

Когда же бог с богиней пожелают слиться, они стремятся друг к другу, покидая каждый свою обитель. Мужчина тогда полагает, будто это он сам выбирает женщину, и наоборот… как если бы земля сознательно убеждала себя, что ей следует вертеться!

Это пассивное безволие стремящегося в пропасть камня мужчина и женщина называют любовью.

Бог и богиня готовы слиться… Чтобы повстречать друг друга, им потребуется, если мерить людским временем, от секунды до двух часов…

Еще немного, и будет сотворен новый мир – маленький Будда из бледно-алого коралла, прикрывающий глаза от прожигающего роговицу яркого сияния Абсолюта крохотной ручкой, так похожей на упавшую звезду…

Но тогда мужчина и женщина восстают ото сна, карабкаются на небо и сокрушают богов, эту нечисть.

Имя человека сегодня – Титан или Мальтус.

IX
Индеец, что воспет был Теофрастом

В зал вела двойная створчатая дверь.

Индеец прошел первую пару тяжелых панелей и тщательно прикрыл их за собой. Он слышал, как снаружи Батубиус задвинул стальной засов – отомкнуть его предстояло только через сутки. Тогда он запер еще один, внутренний, замок и протянул руку вперед…

Он еще только поворачивался, когда открылась вторая дверь, и он увидел опершуюся о притолоку Элен Эльсон – она улыбалась ему, совершенно нагая, и ее прозрачная розовая кожа будто таяла под беспощадным светом ламп.

Казалось, вместе с бородой, пенсне и платьем, ничем не отличавшимися от тех, что носил весь мир, Маркей сбросил и последнее воспоминание об этом мире.

Остались только двое: мужчина и женщина, друг против друга, свободные ото всего – навеки.

Для человека, убежденного, что числа ничего не значат, не есть ли двадцать четыре часа настоящая вечность?

Слетевшее с их губ: Наконец-то одни, – могут произнести только мужчина и женщина, готовые пожертвовать всем, чтобы оказаться в объятиях друг у друга.

– Возможно ли…? – прошептали они, но поцелуй прервал вопрос на полуслове.

Однако холодная ирония не желала отпускать Маркея, даже скрывшегося под слоем червленой пудры и индейской боевой раскраской: в конце концов, подобный маскарад – и Маркей вдруг остро это почувствовал – был так же смешон, как и его прежняя личина светского льва.

– Одни? Наконец-то? – горько усмехнулся он, отталкивая Элен. – А эти семеро девиц, что сейчас войдут – а доктор, что подсматривает в скважину?

Элен усмехнулась в ответ – надтреснутым смешком уличной девки, а лучше них смеяться не умеет ни один из смертных.

– Твои избранницы, подумаешь! Держи, – и, взяв с кровати, она метнула в грудь Индейцу что-то холодное, похожее на маленький кинжал, – вот ключ от твоей дамской кладовой! Уж он-то их не выпустит! Я сохраню их для тебя, а он послужит им охраной. Но эти женщины – мои, ведь и ты сам принадлежишь лишь мне одной! Однажды босоногий господин, закутанный в монашескую рясу; спросил меня: Сколько вас было? Так вот, ответ простой: меня семеро! Достаточно вам этого, мой дорогой Индеец?

– Но это безумие! – воскликнул Маркей, наряду с иными бесконечностями, похоже, готовый исчерпать и безграничное терпение. – Тебя увидит доктор… он узнает…

– Я захватила свою маску, – сказала Элен.

– Какая предосторожность! И много ли есть женщин, которые их носят? Или никто не знает, что мисс Эльсон часами носится на гоночном автомобиле?! Тебя узнает кто угодно, а Батубиус и подавно.

– Но мои маски розовые, а эта черная!

– Вот уж поистине… женский довод.

– И потому он ничего не стоит? Послушай, это маска одной из приглашенных дам, там у троих еще такие, сейчас так носят… Да что с того – пусть видит, ему это пойдет на пользу! И если я надену маску одной из твоих женщин, тебе будет казаться, что это ее лицо ты покрываешь поцелуями… А мне – что я отрезала ей голову… К тому же… я не такая, как они – не хочешь же ты, чтобы я осталась совершенно голой!

И она спрятала лицо в складках черного бархата – только поблескивали глаза и зубы.

Через секунду раздался глухой щелчок, и седины Батубиуса, точно первый иней, окрасили мутное окошко в конце зала.

– Итак, Индеец, – шутливо обратилась к нему Элен, – Наука следит за вами, Наука с большой буквы – не правда ли, это прописное Н ужасно напоминает гильотину?..

Маркей старался не терять самообладания:

– В конце концов, уверена ли ты, что я и есть тот самый Индеец.? Быть может, я и стану им… но потам.

– Ты прав, – сказала Элен, – я ничего не знаю – ты станешь им, и больше им не будешь… ты будешь больше, чем Индейцем.

– Больше? – задумался Маркей. – Что это значит? Похоже на ту тень, недостижимую… во время гонки… Больше того, ее нельзя поймать, она все время ускользает – по ту сторону бесконечности, точно бесплотный призрак…

– Вы были этой Тенью, – сказала Элен.

И он обнял ее, машинально, словно чтобы почувствовать в руках хоть что-то осязаемое.

Их обволакивал аромат еще живых роз Вечного Движения – несколько цветов стояли рядом в тоненьком стеклянном рожке.

Подобно листьям лаврового венка, зябко подрагивающим на ветру, имя того существа, которое должно было открыться «по ту сторону Индейца», несмело выскользнуло откуда-то из небытия и предстало перед глазами Маркея:

– СУПЕРСАМЕЦ.

Часы пробили полночь. Элен прислушалась к последним раскатам старинного боя:

– Уже? Что ж… дело за вами, мой повелитель.

И, точно им отказали силы, они упали навстречу друг другу, их зубы заскрежетали, а впадинки на груди – они были идеально одинакового роста – сжались, точно присоска, и с шумом разошлись.

Они любили друг друга, точно отправлялись в длинный и опасный путь, в свадебное путешествие, пролегающее не по обжитым уютным городам, а по необъятной и неизведанной территории Любви.

Когда они только сплелись в объятьях, Элен с трудом удержалась, чтобы не закричать, ее лицо исказила гримаса муки. Чтобы как-то подавить пронзительную боль, она сжала зубы, до крови закусив губу Индейца. Маркей был прав, когда утверждал, что все женщины девственны, и его правоту пришлось подтверждать Элен, но, несмотря на страшную рану, она не издала ни звука.

Они отстранялись в те самые моменты, когда иные, напротив, сжимают друг друга еще крепче – оба дорожили своим одиночеством и не желали давать начало новым жизням.

К чему это, когда ты молод? Такая забота о будущем уместна – или, наоборот, уже бессмысленна – на закате дней, когда готово завещание, на смертном одре.

Второй поцелуй, которым она уже смогла насладиться, показался ей заново открытой хорошо знакомой книгой.

И лишь после долгих ласк Элен различила наконец слабую искорку удовольствия в глубине прозрачных и холодных глаз Индейца… она решила, что он упивается тем, что она сама счастлива – до боли, до смерти.

– Садист! – проговорила она.

Маркей от души расхохотался. Он был не из тех, кто колотит женщин. Что-то в нем так ужасало их, что в насилии и не было нужды.

Они не останавливались ни на минуту, и каждый поцелуй словно переносил их в новую страну, где всякий раз их ждало что-то неизведанное – и лучшее, чем прежде.

Элен, казалось, решила превзойти своего любовника в наслаждении и первой достигнуть цели, обозначенной Теофрастом.

Индеец открывал ей такие глубины пугающего блаженства, о существовании которых с другими мужчинами она даже не могла предполагать.

После ДЕСЯТИ она легко спрыгнула с дивана и, заглянув в туалетную комнату, вернулась с чудесной костяной коробочкой в руках.

– Как вы говорили как-то, о, мой повелитель, начиная с десяти нам следует умащивать раны целебным бальзамом… Это замечательное снадобье приготовляют в Палестине…

– И правда, тень скрипела, – пробормотал почему-то Маркей и мягко поправил ее: – Я говорил с ОДИННАДЦАТИ. Позже.

– Нет, сейчас.

И порог человеческих возможностей остался позади – так провожаешь взглядом из вагона уносящиеся прочь знакомые картины предместий.

Элен показала себя искушенной куртизанкой, но это было так естественно! Индеец словно представал ей древним идолом, выточенным из неизвестного науке чистейшего минерала, и какой бы выступ этого священного истукана она ни покрывала ласками, он казался ей самым чистым и невинным.

Последние ночные часы и все утро любовники и думать не хотели об отдыхе или еде: они лишь дремали, едва прикрыв глаза, или охраняли сон друг друга, урывками тянулись за пирожными или холодным мясом, а утоление жажды из одного бокала становилось лишь очередным из тысячи возможных поцелуев.

К полудню – Индеец вплотную приблизился, а Элен давно побила рекорд, воспетый Теофрастом – девушка начала жаловаться:

– Тут так жарко! – она прогуливалась по залу, прикрыв ладонями набухшие груди, – а я вынуждена разгуливать в одежде. Может, уже пора снять эту нелепую маску?

Из своего оконца за ними неотрывно следил доктор.

– Когда же мы ее снимем? – не успокаивалась она.

– Когда из-под нее покажутся черные круги у тебя под глазами, – ответил Маркей.

– Скорее бы, – простонала Элен.

Подняв девушку на руки – она свернулась, точно скомканный в огромный шар платок, – он осторожно, как ребенка, уложил ее в кровать, накинул на ноги медвежью шкуру и, стараясь развеселить, приговаривал с комичной серьезностью:

– Вот, Аристотель в своих «Вопросах» задается следующим вопросом: отчего холодные ноги не способствуют любовному акту?

И прочел несколько строк из басни Флориана:

 
Лесной орех мартышка как-то раз
Нашла – незрелый, в скорлупе зеленой…
 

Только теперь они поняли, что смертельно проголодались.

Они бросились к столу, накрытому, словно для десятерых, и принялись набивать рты – словно бедняки, которые так жадно слетаются за благотворительной похлебкой, как будто кишки им прожигают аперитивы за тысячу франков.

Индеец без разбору пожирал все мясо, какое только попадалось под руку, а Элен – все мыслимые сладости; он открывал шампанское, бутылку за бутылкой, и она неизменно снимала пену с первого бокала. Стекло чуть не крошилось у нее во рту – она вгрызалась в него с тем же пылом, что и в воздушные безе.

Затем она набрасывалась на своего любовника, и вскоре поверх кроваво-красной пудры он оказался изукрашен цукатами, кремом, марципаном.

После они снова занялись любовью: дважды… времени было достаточно, ведь еще не пробило и двух пополудни.

Потом они заснули – и вечером, в одиннадцать часов двадцать семь минут всё еще спали как убитые.

Доктор, клевавший носом и сам уже готовый провалиться в глухой мертвецкий сон, записал окончательный результат:

70.

И закрыл колпачок самописки.

Рекорд Теофраста был достигнут, но не превзойден.

В одиннадцать часов двадцать восемь минут Маркей проснулся – точнее, проснулся дремавший в нем Индеец.

Элен жутко вскрикнула в его объятьях, потом приподнялась, покачиваясь и прижимая руку к груди, а другую зажав между ногами; глаза ее беспомощно шарили вокруг: так умирающий пытается найти целебную микстуру или эфироман – вожделенный флакон забвения…

Затем она рухнула на кровать: дыхание вырывалось у нее сквозь сжатые зубы с тем едва уловимым клокотанием, которое издают крабы – зверюшки, на свой манер все время напевающие что-то из репертуара древних Сирен…

Она точно всем телом нащупывала дорогу к забытью, прочь от снедавшего ее пламени, и губы Элен нашли губы Индейца…

О боли она больше не вспоминала.

До полуночи им оставалось всего полчаса, и этого хватило для того, чтобы низвергнуть означенный порог человеческих возможностей…

82,

аккуратно вывел Батубиус.

Когда они закончили, Элен села на диване, поправила волосы и неприязненно взглянула на своего любовника:

– Приятного было мало, – отчеканила она.

Мужчина подобрал отброшенный веер, приоткрыл его и с размаху хлестнул ей по лицу.

Точно хищница, она спрыгнула на пол и, выхватив из буклей орудие немедленной мести – длинную шпильку в виде меча, – размахнулась, метя прямо в глаза Маркея, светившиеся напротив.

Индеец прибегнул к давно испытанному методу; его глаза способны были защититься сами.

Под тренированным взглядом гипнотизера женщина рухнула на ковер, не успев опустить воздетое оружие.

Рука, поблескивая своим стальным отростком, так и осталась занесенной в яростной судороге.

Тогда Маркей едва коснулся пальцем между бровями Элен – и она тотчас проснулась: их время вышло.