Текст книги "Убю король и другие произведения"

Автор книги: Альфред Жарри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

II
Сердце ни справа, ни слева

В самом начале своей жизни Андре Маркей не ведал иных прелестей соприкосновенья с женской плотью, кроме собственно рождения, поскольку кормили его, точно земного Юпитера, козьим молоком.

Воспитываемый после смерти отца матерью и старшей сестрой, все свое детство вплоть до двенадцати лет он провел в скрупулезно поддерживаемой чистоте помыслов – если под чистотой вслед за католиками понимать полное забвение отдельных частей тела под угрозой адских мук.

Затем пришла пора расстаться с мешковатой пелериной, коротенькими штанишками и голыми икрами – Андре исполнился торжественности первого причастия, и портной снял с него мерки для первого мужского костюма.

Маленький Андре никак не мог понять, почему мужчины – к которым, в его представлении, относились мальчики, которым уже стукнуло двенадцать лет – не могут шить костюмов у портнихи… и до сих пор не видел своего члена.

Обычно он смотрелся в зеркало уже полностью одетым, выходя из дома. Ему тогда совсем не понравились черные брюки из нового костюма… а все его товарищи так гордились, надевая их в первый раз!

Впрочем, портной также находил, что скроенный им туалет сидел как-то неважно. Что-то самым нелицеприятным образом морщило ткань – чуть ниже пояса. Портной с озадаченным видом шепнул несколько слов на ухо матери, которая при этом густо покраснела, и Маркей неясно почувствовал, что поражен каким-то редким увечьем – а иначе стоило ли говорить при нем вполголоса, – … что он не такой, как все.

«Хочу, как подрасту, ничем не отличаться от остальных» – это стало для него наваждением на многие годы.

– Может, направо, – загадочно бормотал портной, будто врач, старающийся не испугать тяжелого больного. Наверное, думал Маркей, он говорил о сердце: оно, мол, у него особое, справа.

Но даже у великих мира сего, и это было совершенно ясно, сердце не может находиться в нескольких дюймах ниже пояса.

Портной только чесал за ухом, пытаясь – без всяких задних мыслей – как-то пригладить непокорную складку большим пальцем.

Было решено переделать костюм к завтрашнему дню, портной снял новые мерки, однако и они делу не помогли.

Поскольку между право и лево есть и еще одно направление: снизу.

Андре, которому мать, как все прирожденные, да, впрочем, и некоторые иные матери, уготовала карьеру военного, поклялся более не заставлять портных работать понапрасну и подсчитал, что у него остается ровно восемь лет, чтобы исправить свое уродство до постыдного разоблачения на призывной комиссии.

Поскольку он прилежно блюл свою невинность, то случая узнать чье-то стороннее мнение – действительно ли идет речь о некоем увечье, – у него не было.

Когда же дошло до знакомства с девицами, которые по роду занятий призваны такие мнения составлять, – а соответствующие походы были незыблемым ритуалом после окончания класса риторики, Маркей к тому же пользовался отсрочкой и, соответственно, опережал своих ровесников на целый год, – то они, должно быть, рассудили, что «мужчиной», как и остальные визитеры, незадачливый школяр побыл всего ничего: он пулей вылетел от них «буквально через секунду».

На ближайшие пять лет его бессменной спутницею стала проза отцов Церкви:

Hostemque nostrum comprime…

Пять лет он глотал попеременно то раствор бромида, то настой кувшинки, истощал себя физическими упражнениями – но только стал от этого еще сильнее, – стягивал тело сыромятными ремнями и спал на животе, пытаясь противопоставить буйству Беса всю тяжесть своего тренированного тела атлета.

Позже, много лет спустя, он осознал, что стремился подавить в себе ту силу, которая, возможно, никогда бы в нем и не проснулась, если бы не великая задача, которую ей, возможно, предстояло исполнить.

Затем, во многом по инерции, он исступленно принялся менять любовниц, но это не принесло большого удовольствия ни одной из сторон: то, что ему казалось пресным утолением «естественной» потребности, для женщин было хуже каторги.

Следуя логике, он предался разнообразным «противоестественным» наклонностям – но и здесь единственным уроком было осознание той бездонной пропасти, что отделяла его силу от возможностей иных мужчин.

Как-то, разбирая фамильные бумаги после смерти матери, он натолкнулся на упоминание об одном весьма занятном предке, отчасти даже прародителе, хотя и не причастном напрямую к его появлению на свет – то был двоюродный дед по материнской линии, – умершем много раньше срока и, судя по всему, отказавшем ему весьма деликатное «наследство».

К свидетельству о смерти прилагалось заключение местного эскулапа, чей бесхитростный, а местами попросту безграмотный стиль мы попытаемся здесь воспроизвести, и толстой черной ниткой был подшит край савана, усаженного пятнами непонятного происхожденья.

«Огюст-Самсон-Луи де Люранс, скончался 15 апреля 1849 года в возрасте двадцати девяти недель и тринадцати дней по причине непрекращающейся рвоты зеленого цвета; до самого последнего вздоха своего сохранил недюжинную для столь нежного возраста твердость рассудка, незаурядное воображение (sic), но наложившаяся слабость организма при, в остальном, не по годам развитых некоторых органах и стали в конце концов причиной тех скорбных терзаний, коими заполнены отныне дни и ночи всех родных его и близких. Да пребудет с ним Господь!»

Д-р (неразборчиво)

С тех пор Андре Маркей проявлял такие чудеса изобретательности для того, чтобы слиться, наконец, с толпой, которым позавидовал бы и сбежавший монстр, «человек-диковинка», преследуемый ярмарочным зазывалой. Сообразность окружающей среде, «миметизм», как это еще называют, поистине первейший из законов выживания. Прежде, чем убивать тех, кто слабей тебя, пытаешься им подражать. И победителем выходит вовсе не сильнейший – ведь он один, а значит, слаб. Куда сложнее, но и дальновидней строить свою жизнь по меркам ничтожного консьержа.

Но отчего Маркей испытывал потребность одновременно прятаться и выдавать себя? Сначала изводить под корень свою силу, а после вновь пытаться ее утвердить? Наверное, чтобы проверить, плотно ли сидит выбранная однажды маска…

А может, это исподтишка стремился на свободу его давний «бес».

III
Самка, а до чего сильна!

Гости разъезжались.

Раздваиваясь, поток укутанных в меха фигур стекал по обе стороны высокой мостовой.

Затем под электрическими шарами пяти стальных виселиц, неряшливо разбросанных вдоль улицы, замельтешили иные огни, глухо цокнули подковы, зарычал мотор чьего-то автомобиля.

Уильям Эльсон и Элен уселись вместе с Гауфами в какое-то невероятное чудо техники, нетерпеливо фыркавшее в ожидании седоков – плавный рывок, и их кроваво-красный болид растаял в темноте.

Несколько экипажей столпились было на выезде из ворот, но вскоре перед замком слышалось только журчание воды во рву.

Люранс, доставшийся Андре Маркею от матери, был выстроен еще при Людовике XIII, однако его гигантские кованые светильники самым естественным образом дополнялись дуговыми лампами, а энергия проточных вод питала электрические генераторы. Точно так же казалось, что уходившие за горизонт широкие аллеи были проложены отнюдь не для ползущих, точно черепахи, запряжных карет, а еще триста лет назад предназначались гениальным архитектором для современных быстроходных экипажей. И в самом деле, нет причин творить что-либо на века, если в душе не верить, что твое создание призвано достигнуть таких высот прекрасного, которых сейчас ты дать ему не в силах, но которые дарует будущее. Великое не созидают сразу, его делают на вырост.

Имение лежало всего в нескольких километрах к юго-западу от Парижа, и Маркей, судя по всему, неожиданно выведенный из равновесия вечерним разговором, скрыл вполне объяснимое желание развеяться под личиной радушной предупредительности к гостям: он вызвался сам отвезти в город доктора вместе с генералом, причем из уважения к последнему приказал запрячь двуколку: Сидр терпеть не мог всех современных средств передвижения, а до вокзала было слишком далеко.

Стояла ясная и сухая погода; холодало. Копыта стучали по стылой дороге, точно по пустой коробке из-под шляп. Не прошло и часа, как они подъезжали к площади Этуаль, и, поскольку было еще не слишком поздно – всего-то два часа пополуночи, – решили заглянуть в английский бар.

– Добрый вечер, Марк-Энтони, – кивнул Батубиус бармену.

– Да вы тут завсегдатай, как я погляжу, – сказал генерал.

– И что же, этот здоровяк по праву носит такое по-шекспировски патрицианское именование? – полюбопытствовал Маркей.

– Да, здесь рассказывают, – отозвался Батубиус, – что своим прозвищем, этаким гибридом из истории и драматургии, парень обязан невиданной торжественности, с которой он увещевает посетителей – ни дать ни взять Шекспиров Марк Антоний со знаменитой речью на могиле Цезаря. И должен вам признаться, местную публику – наездников, их тренеров, конюхов, боксеров, у которых вечно руки чешутся намять кому-нибудь бока, – увещевать приходится нередко.

– Что ж, надеюсь, вскоре мы его услышим: всё веселее, – сказал Маркей.

Принесли пиво. Генерал спросил темный стаут, доктор – легкий эль, а Маркей, как правило, всегда державший нейтралитет, за исключением тех случаев, когда его вдруг донимали всякие необъяснимые теории, пил смесь из обеих разновидностей, так называемый half-and-half.

Вопреки прогнозам доктора, в тот вечер в баре все было спокойно, а ровный гул чужих голосов весьма кстати заглушал их собственную беседу.

Доктор не удержался и, втайне думая поддеть Маркея, вернулся к прерванному разговору. В душе, признаться, он был даже чуточку раздосадован, что его друг, пусть и в пылу шутки, не оставил веское последнее слово за ним – как-никак, человеком науки.

– Теперь, когда нет дам, – начал он, – позвольте небольшое замечание, чтобы покончить с вашей мифологией раз и навсегда: все эти Прокулы, Гераклы и прочие сказочные персонажи отнюдь не почитали геройством свои бесчисленные, а главное – такие же придуманные, как и они сами, – подвиги. Это была игра, как вы изволили заметить, все эти свершения были лишь игрой. Как же: девственницы! десятки девственниц! А между тем, доказано медициной…

– И опытом: я вижу, куда вы клоните, – перебил его генерал.

– Это медицинский факт, – не обращая внимания, продолжал Батубиус, – что соитие с девственницей столь болезненно и трудно, что отбивает у мужчины всякое желание, да и саму возможность повторять его с подобной частотой.

– В своем целомудрии наш друг об этом просто не подумал, – вставил Сидр.

– Ну, здесь ответ простой, – отвечал Маркей. – Если брать пример из истории – или мифологии, если вам так больше нравится, – следует признать, что Геркулес наверняка во всем превосходил обычных мужчин, и в том числе… как бы это получше обозначить? своей статью, мощью, что ли…

– Калибром, – поправил его генерал. – Неженок тут нет, да и потом, это нормальный военный термин.

– В гинекологии известно состояние полудевственницы, – продолжал Маркей. – Признаем, что может существовать и масштаб полубога… пусть и куда менее распространенный, и потом – для, скажем так… некоторых мужчин все женщины девственны… в большей или меньше степени.

– Только, пожалуйста, не выходите в заключении за рамки предпосылок, – запротестовал доктор, – что это еще за «некоторые мужчины» – с Геркулеса начали, им давайте и ограничимся…

– К тому же за руку его, образно выражаясь, не схватишь, – попробовал пошутить генерал.

– Да… и в самом деле, его с нами нет… я как-то позабыл, – каким-то странным голосом произнес Маркей. – Хорошо, вот вам другой пример: представим, что некая женщина неоднократно подвергалась сексуальному насилию, скажем… двадцать пять раз – для ясности, как говорят учителя…

– Ну это просто цирк какой-то: «Вам песен надобно…», право слово! – пробормотал начинавший выходить из себя доктор. – Довольно парадоксов, друг мой, приберегите их для более подходящего случая… если вам угодно оставаться на позициях науки, о чем бы мы ни спорили.

– Хорошо, доктор, только ради вас – двадцать пять разных мужчин!

– Ну, это как-то ближе к истине, – сказал генерал.

– Это объяснимо, вы хотите сказать, – неожиданно смягчившись, поправил его Батубиус.

– Что же произойдет с точки зрения физиологии? Подвергшиеся такому воздействию ткани будут вновь и вновь стягиваться…

Доктор так и прыснул:

– Да вы что, милейший – разойдутся, с вашего позволения, и это еще мягко сказано.

– Да где вообще вы вычитали всю эту глупость? – вскипел генерал. – Еще один пример из истории?

– И вновь ответ предельно прост, и даже более того, – ответил Маркей. – Истории известна лишь одна женщина, имевшая за день до двадцати пяти любовников, и это…

– Мессалина! – в один голос выкрикнули доктор и генерал.

– Вот именно. У Ювенала, кстати, есть одна строка, которую до сих пор никто так толком и не смог перевести – если смысл был понятен, опубликовать ее не взялся бы ни один издатель, поскольку публика сочла бы напечатанное полным абсурдом. Вот это стихотворение:

 
                  … Татеп ultima cellam
Clausit, adhuc ardens RIGIDAE tentigine vulvae.
 

– И далее, – добавил доктор:

 
Et lassata viris nec dum satiata recessit.
 

– Все верно, благодарю вас, – сказал Маркей. – Однако современная критика доказала, что эти строки, как и все прочие знаменитые стихи, были искажены позднейшими добавлениями. Вы знаете, это как поговорки…

– Да-да, мудрость наций… – протянул генерал.

– Вашей проницательности можно позавидовать, генерал – именно так. Вы, надеюсь, не станете отрицать, что все великие народы изначально были сборищем первых встречных…

– Вот как?! Например?.. – встрепенулся генерал.

– Подождите-подождите, генерал, – перебил его Батубиус – это уже любопытно. К чему вообще вы привели эти стихи, Маркей?

– А к тому, что Мессалина после двадцати пяти соитий – перевожу дословно – все еще пылала (имеется в виду: любовный пыл ее подогревался) благодаря… Простите, дальнейшие подробности по-французски я не рискнул бы огласить даже в компании мужчин – думается, латынь достаточно красноречива.

– Да-да, последнее слово в вашем двустишии я понимаю превосходно, – отозвался генерал, подливший себе между делом стаута.

– Дело вовсе не в нем, – парировал Маркей, – а в определении: Rigidae[6]6
  Сведенная напряжением (лат.).


[Закрыть].

– Что ж, толкование и вправду убедительное, – произнес Батубиус, – но… Мессалина была нимфоманкой, вот и все. Этот… неврастенический пример ничего не доказывает.

– Во всякой настоящей женщине сидит такая Мессалина, – пробормотал еле слышно Маркей и продолжал, уже вслух:

– Хорошо, доктор: половые органы мужчин и женщин состоят, за небольшими расхождениями, из одних и тех же элементов, не так ли?

– Почти, – кивнул доктор. – К чему вы клоните на этот раз?

– А вот к чему, – ответил Маркей, – если рассуждать логически, нет никаких оснований утверждать, что с некоего момента в организме мужчины не могут происходить те же физиологические явления, что и у нашей Мессалины.

– То есть, что – rigidi tentigo veretri[7]7
  Напряжение упругого члена, эрекция (лат.).


[Закрыть]? Но это же абсурд, мой дорогой, полнейшее безумие, – воскликнул доктор. – Как раз отсутствие этого поистине необходимого явления и помешает мужчине преодолеть положенный любому человеку численный предел его возможностей!

– Нет уж, извините, доктор – из моего… рассуждения, напротив, следует, что этот феномен приобретает все более выраженный и постоянный характер по мере того, как, преодолев порог наших возможностей, мы устремляемся к бесконечности, а значит, есть прямой резон преодолеть их в возможно более короткий или, если угодно, мыслимый отрезок времени.

На это Батубиус не стал даже отвечать. Что до генерала, то он вообще утратил всякий интерес к беседе.

– Другой вопрос, доктор, – упорствовал Маркей. – Вы согласны, что мужчину, который из миллиона возможностей пользуется лишь одной, можно счесть человеком умеренным? Или, если говорить о сексуальном опыте, воздержанным?

Доктор взглянул на него, но не проронил ни слова.

– Меж тем, не мне вам говорить, доктор, что число возможностей, дарованных нам природой для размножения – иначе говоря, число яйцеклеток у женщины, – равняется…

– Восемнадцати миллионам, – сухо сказал Батубиус.

– Так что же в этом сверхъестественного: восемнадцать за день! Всего-то раз из миллиона! И я говорю сейчас о нормальном, здоровом мужчине – но ведь вам случалось наблюдать и разного рода отклонения?

– Да, всякое бывало, – отвечал, нахмурившись, Батубиус, – приапизм, сатириазис, мало ли чего… Но не будем руководствоваться патологией…

– Тогда действие стимулирующих средств?

– Ну, если мы не считаем болезни, давайте отметать и возбудители.

– А продукты, укрепляющие силы, алкоголь, наконец? Ведь это такая же энергетическая добавка, как говядина, например, яйца всмятку или швейцарский сыр?

– Да, видна солидная подготовка, – отвечал Батубиус, неожиданно развеселившись. – Теперь я, кажется, начинаю понимать нашего друга Уильяма Эльсона. Совершенно очевидно, что вы все это время попросту лукавили. Так-то лучше. Да и потом, алкоголь обычно приводит к склерозу тканей.

– Как-как? – очнулся генерал.

– Лишает их гибкости. Артерии у алкоголиков твердеют, становятся хрупкими, а значит, и стареют раньше времени.

– Хорошо, доктор, – согласился Маркей, – только не так быстро: а не является ли это ваше… «поистине необходимое явление» склерозом?

– Занимательно, ничего не скажешь, – покачал головой Батубиус, – но это просто детский лепет какой-то, а с точки зрения гистологии и вовсе лишено смысла. По опыту скажу вам, алкоголик мало сочетается с обычным представлением о мужской силе. Спирт, конечно же, незаменим для сохранения детей – в кунсткамерах, – но, насколько я в этом понимаю, не для их производства!

– А человек под действием паров алкоголя?

– Эффект очень недолог: опасность алкоголя в том, что отравление организма быстро сводит на нет минутный подъем.

– Вот вы – ученый, доктор, более того, ученый видный, один из величайших умов своего времени, и этот момент, увы, оказывается решающим: вы полностью принадлежите своему времени. Но известно ли вам, мой досточтимый старший товарищ, что наше нынешнее поколение молодо, а значит, наука его старше и опытнее вашей почти на четверть века: так вот, сегодня известно, что при определенном темпераменте угнетающее действие алкоголя предшествует возбуждению!

– Не может такого быть, – не соглашался доктор. – Оно именно что следует за первоначальным возбуждением.

– Так стало быть, вы утверждаете, что я и мне подобные являемся логическим завершением многих поколений, перевозбужденных мясом с кровью и крепким вином… этакий взрыв под гнетом напряжения! Что ж, я польщен, однако нынче в моде иные определения. Чуть ближе к каменному веку, еще, наверное, веке в девятнадцатом это бы назвали «породой»! Послушайте-ка, доктор, уж если буржуа – а этим именем я называю всех детей мутной водицы и черного хлеба – хотят, чтобы их потомство было не хуже нас, пора им начинать прикладываться к рюмке!

– А что вы имеете против воды? – удивился доктор.

– Не тревожьтесь, мой дорогой Санградо, ничего совсем уж тошнотворного я в этой жидкости не нахожу, взять хотя бы ванночки для ног и обтирания! Немало ж ее ценят, коли доверяют такие важные задачи! Итак, представьте себе методичное увеличение режима запойного пьяницы, причем сразу в геометрической прогрессии, – продолжал Маркей, которого, казалось, чрезвычайно забавляло негодование доктора. – Как вам такая алкоголизация алкоголика?

– Да вы попросту смеетесь надо мною, – проворчал Батубиус, точно повторяя свой ответ Уильяму Эльсону.

– Я, по правде сказать, не особенно-то жалую алкоголь, для меня это такой же допинг, как и все остальные, – извинился Маркей, – но, в принципе, могу себе представить, что человек, который может беспрестанно заниматься любовью, способен точно так же бесконечно делать все, что только пожелает: пить спиртное, переваривать пищу, расходовать мускульную энергию, и так далее. Чем бы вы ни занимались, первое действо будет как две капли воды похоже на последнее – так, на любом шоссе, если только не напутает дорожное ведомство, последний километр и первый будут состоять из тысячи метров!

– Наука придерживается иного мнения по этому вопросу, – процедил доктор, который начинал уже не на шутку сердиться. – Повсюду, за исключением сферы невозможного, которую ученые не рассматривают – там, знаете ли, негде установить кафедру, – энергии развиваются, да и то, к слову сказать, не бесконечно, каждая в своей области: борец у нас не жеребчик-производитель, но и не философ, а ваш Геракл, мастер на все руки, не существовал и никогда существовать не будет; что же до преимуществ алкоголизма, то, доложу я вам, волы пьют только воду!

– Скажите-ка, доктор, – спросил Маркей как можно более невинно, – а вы им вино давать не пробовали?

Но Батубиус этого уже не слышал: он выскочил на улицу, хлопнув дверью так, что звякнули стаканы; к тому же до его дома оставалось буквально два шага.

И тут произошло следующее:

Марк Антоний вздрогнул, потянулся, точно лев перед прыжком, рассчитанными движениями воздвигся над покрытой цинком стойкой, простер руки и, откашлявшись, степенно произнес:

– Order, please! [8]8
  Пожалуйста, потише! (англ.).


[Закрыть]

После чего сел; больше он не проронил ни звука.

Генерал, смущенный эскападой доктора, попробовал как-то отвлечь Маркея:

– Премилый, кстати, у вас был вечерок, – бодро начал он. – А сколько народу пришло!

Андре буквально взвился на месте; подобная горячность вряд ли объяснялась одною лишь оригинальностью предыдущей реплики:

– И верно, генерал, ведь это вам я обязан честью принимать у себя Уильяма Эльстона. Бесспорно, это выдающийся ученый.

– Пф-ф-ф! – презрительно фыркнул генерал с возросшим от количества выпитого похвальным устремлением прикинуться скромником, как если бы восхищение Маркея предназначалось ему. – Что-то себе химичит, не берите в голову, мой дорогой… Уж если между нами, что такое эта химия, мой юный друг? Та же фотография, только в рамку поставить нечего.

– А… – начал Андре и замешкался, – эта молодая особа, мадемуазель Эльсон?

– Пф-ф-ф! – вскричал генерал, отклонявший комплименты уже с остервенением отбивающегося от мухи, – малявка, одно название…

Он еще и сам не знал, как закруглить столь ладно начатую фразу, но высокого штиля ожидать тут явно не приходилось.

Андре Маркей резко вскочил, увлекая за собой стол; оловянные кружки покатились на пол; с лицом, перекошенным от гнева, он склонился к генералу, и, точно взгляды его действительно могли метать громы и молнии, пенсне Маркея отскочило в сторону.

Генерал был неприятно поражен такой реакцией, но, услыхав нижеследующую замысловатую угрозу, и вовсе лишился дара речи:

– Я думал, генерал, в вас еще осталась… ваша пресловутая обходительность! Мне следовало бы разрубить вас на куски, но… вы того не стоите, слабак!

– Order, please! Order! – заглушил его последние слова бас Марка Антония.

Сидр было решил, что ему послышалось; для начала, он никак не мог взять в толк, что так рассердило его собеседника, да и потом, с чего бы тот стал бросаться пивными кружками? Не утруждая себя долгими размышлениями, он решил, что стаут был разбавлен:

– Бармен! – позвал он.

И, обращаясь к Маркею:

– Что-нибудь покрепче?

Но Маркей быстро расплатился, схватил генерала за локоть и потащил его сперва на улицу, а затем, махнув кучеру, чтобы тот их подождал, – по направлению к Булонскому лесу.

– Да вы что, мне не сюда! – запротестовал генерал. – Я живу в Сен-Сюльпис.

Про себя он бормотал:

– Нет, он решительно пьян, что бы мы там ни выпили. Э-геей, старина, – то есть, мой юный друг, я хотел сказать, – мы сбились с пути. Уж вы не обижайтесь – сам был молод, так что понимаю, – но давайте-ка я вас доведу до кареты?

– Сил не хватит, – спокойно ответил Андре Маркей.

– Как-как? А впрочем… кое-что тут имеется, – отозвался его спутник, пощупав руку Маркея.

Тот вдруг отступил в сторону.

– Это что еще такое? – генерал огляделся по сторонам. – То болтает себе о Геркулесе, а то уже старик его за бок не ущипни… Вы где, мой юный друг? Или я уже ничего не вижу, или вы стали негром…

И принялся напевать

 
Шел как-то мавр, силен, как Геркулес,
А тут солдат – штыком наперевес…
 

– Вот мы и пришли, – сказал Маркей.

– Это еще куда? – удивился Сидр. – Ко мне? Или к вам?

Перед ними вдруг мелькнуло белое всклокоченное пятно – так рассекает темноту белесая лампа ночника. Ударом смычка по струнам ухнул заунывный крик. Затем раздалась глуховатая дробь лап, и вдали отозвалось заливистое тявканье.

– Шакалы, что ли?

И тут же – о, эта восхитительная способность никогда и ничему не удивляться, которая присуща лишь кристально чистым душам! – генерал расхохотался:

– Да как мы вообще смогли войти? Ночью же все закрыто! Ага, я понял: вы бы, мой юный друг, хоть предупредили, что снимаете уголок в Зоологическом саду… Или это тайное гнездышко вашей любовницы? С вас станется, вы ведь такой оригинал! Как это я не догадался…

Ара хрипло прокричал свое незамысловатое имя; дикие собаки рычали и скреблись о прутья клетки, а полярная сова в узком вольере уставилась на двух спутников бесцветными немигающими глазами.

– Нет, тут я не живу, да и любовницы у меня нет, – раздельно проговорил Маркей, – но с силой одного из здешних обитателей иногда прихожу потягаться.

Они двинулись вдоль кованой ограды; по ту сторону за ними, точно тени, ринулись неясные черные формы, каждая в своей клетке, сменяя друг друга, точно накатывающиеся волны.

– Бог ты мой, да он действительно напился, – приговаривал генерал. – Нашел где искать соперника…

Вслед им тоскливо протрубил слон, и словно эхо звякнули стекла в каморке дрессировщика.

– Уж не с кенгуру ли он собрался драться? Но они уже тридцать лет как молотят друг друга в цирке, эка невидаль! Дружище, давайте-ка отсюда убираться подобру-поздорову, калитку высадили, и будет – а то набегут сторожа, хлопот не оберешься, уж я-то знаю, что такое дисциплина!

Справа от них высилась мрачная громада Аквариума. Маркей свернул налево, и генерал с облегчением вздохнул: зверинец был позади, а вместе с ним и ожидания какой-нибудь пьяной выходки его диковатого спутника.

– Смотрите – сейчас я прикончу эту зверюгу, – спокойно вымолвил Маркей.

– Какую еще зверюгу? Да ты пьян, старина… то есть, мой юный друг, – поправился генерал.

– Вот эту, – кивнул Маркей.

Перед ними, залитое лунным светом, горбилось какое-то железное создание, с подобием рук, лежащих на коленях, и коваными плечами без головы.

– Гляди-ка, динамометр! – воскликнул, развеселившись, генерал.

– Я прикончу эту гадину, – упрямо повторил Маркей.

– Мой юный друг, – начал генерал, – когда я был в вашем возрасте, даже, наверное, помоложе, и только готовился сдавать экзамены в военной школе, мне, разумеется, случалось срывать вывески, отвинчивать писсуары, воровать бутылки у зазевавшегося молочника и запирать пьянчуг в заброшенных домах – но никогда, вы слышите, ни разу не пришло мне в голову взламывать машины по продаже билетов! Да нет, он решительно пьян… Но осторожнее, мой друг, выпивки ты там не найдешь!

– Ее просто распирает мощь… и полным-полно цифр, – не слушая, бормотал себе под нос Маркей.

– Ну хорошо, – смирился генерал, – я буду рад помочь тебе сломать эту махину, но как? Пинками, парою хороших тумаков? Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе мою саблю! а, рассечь ее напополам!

– Сломать? Ну нет, – сказал Маркей, – я хочу ее прикончить.

– Берегись, так ты рискуешь попасть за решетку – за нанесение ущерба сооружению общественного пользования.

– Прикончить… но с разрешения, – проговорил Маркей и, порывшись в жилетном кармане, вытащил монетку в десять сантимов французской чеканки.

Вертикальная щель динамометра мерно светилась никелем.

– Самка… – без тени улыбки сказал Маркей, – но до чего сильна!

Монетка тихо звякнула где-то внутри, как будто внушительных размеров машина потихоньку готовилась к работе.

Андре Маркей схватился за нижнюю часть, напоминавшую металлическое сиденье, и без видимого усилия потянул на себя:

– Прошу вас, мадам…

Конец этой фразы потонул в восхитительном грохоте ломающегося механизма, вырванные с корнем пружины зазмеились по земле словно внутренности поверженного зверя; циферблат вытянулся, его стрелка бешено крутанулась точно затравленный в норе хищник в поисках выхода.

– Давайте-ка делать ноги, пока не поздно, – сухо вымолвил генерал, – агрегат у этой скотинки, как ни странно, оказался непрочный.

И уже совершенно овладев собой, хотя Маркей все еще сжимал, наподобие древнеримских цестусов, две блестящие рукоятки, они перелезли через ограду и направились к поджидавшему их экипажу.

Занимавшийся день отливал каким-то замогильным светом.