Текст книги "Убю король и другие произведения"

Автор книги: Альфред Жарри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

СУПЕРСАМЕЦ
роман

перевод Сергея Дубина

(стихи в переводе Михаила Яснова)

современный роман

I
Кто больше

– Любовный акт лишен всякого смысла, поскольку повторять его можно до бесконечности.

Взгляды присутствующих, как по команде, обратились к тому, кто позволил себе изречь подобную нелепость.

Дело в том, что этот вечер гости Андре Маркея, собравшиеся в его имении в Люрансе, решили провести за разговорами о любви; именно эта тема, по общему мнению, подходила для обсуждения более всего – в почтенном собрании присутствовали и дамы, да и потом, как иначе удалось бы гостям избежать тягостных разговоров о том самом Деле, пусть на дворе уже стоял сентябрь тысяча девятьсот двадцатого года.

Среди приглашенных в тот вечер можно было заметить прославленного химика-американца Уильяма Эльсона, вдовца, которого по обыкновению сопровождала его дочь Элен; богатейшего изобретателя, электрика, конструктора автомобилей и самолетов Артура Гауфа с супругой; генерала Сидра, сенатора Треклята и баронессу Гноевию-Препуцию фон Треклят, кардинала Ромулье, актрису Генриетту Цинн, доктора Батубиуса и многих других.

Все эти разносторонние, но одинаково блистательные личности могли придать упомянутому тривиальному сюжету известную новизну, и даже не впадая в крайности, а просто высказав оригинальную мысль – хотя бы по одной на каждого, – однако правила хорошего тона быстро охладили пыл сих кладезей ума, сведя все обсуждение к лощеной необязательности светской беседы.

А потому неудивительно, что брошенная фраза произвела эффект – признаемся, и по сей день недостаточно изученный наукой, – увесистого голыша, упавшего в болото с лягушками: после непродолжительной паники всех охватывает неподдельное любопытство.

Разумеется, ответом на нее могли быть и снисходительные улыбки – однако произнес ее хозяин дома, а это к чему-то да обязывало.

Лицо Андре Маркея, как и его реплика, разительно выделялись из общей обстановки, однако вовсе не какой-либо выразительностью, отнюдь нет, а скорее – если только два эти слова могут сопровождать друг друга – своей характерной бесцветностью: бледное, точно несвежие манишки, что вялым клином рассекали туалеты присутствовавших мужчин, в ослепительном свете электрической лампы оно вполне сошло бы за беленую дубовую панель, однако причуды освещения исправляла чернильная опушка бороды, тянувшаяся от одного виска к другому, а также шевелюра, пусть несколько запущенная, но аккуратно завитая щипцами (испытанный прием начинающих лысеть). Глаза его также скорее всего были черными, однако и это сказать наверняка было сложно – в силу природной слабости они обретались за дымчатыми стеклами позолоченного пенсне. Маркею только что минуло тридцать; роста он был невысокого, однако, будто какой великан, кокетливо сутулился, чтобы казаться еще ниже. Его тонкие запястья, до того волосатые, что немудрено было спутать их с лодыжками – впрочем, столь же хрупкими и равным образом отделанными черным мехом, – так вот, его изящные конечности недвусмысленно наводили на мысль о плачевно слабой конституции их обладателя: и действительно, выдающейся статью Маркей не отличался. Говорил он обычно медленно и негромко, точно опасаясь одышки; одну из стен дома горделиво украшало разрешение на право охоты, однако, судя по внешности хозяина, оно попросту прикрывало дыру в обоях: округлый подбородок, чуть одутловатое лицо, и дальше все такое же обычное – нос, рот, да и, пожалуй, весь его облик… Маркей настолько соответствовал представлению о человеке заурядном, что это даже становилось из ряда вон выходящим.

А потому в произнесенной им фразе – точно дуновении ветерка, чуть тронувшем губы этой нелепой куклы – присутствующим невольно послышалась натужная ирония: Маркей наверняка не понимал, что говорит, ведь он, судя по слухам, даже не взял себе любовницы; с таким никудышным здоровьем плотская любовь вполне могла и вовсе быть ему заказана.

«Тихий ангел пролетел» – говорят в таких случаях; кто-то поспешил сменить тему разговора, но Маркей не сдавался:

– Я вовсе не шучу, господа.

– В молодости я, признаться, – пролепетала давно уже не молодая Гноевия-Препуция фон Треклят, – полагала, что любовь есть чувство.

– Вполне может статься, мадам, – поклонился Маркей. – Давайте только условимся, что следует понимать под… м-м-м… чувством.

– Чувство есть душевное переживание, – поспешил внести определенность кардинал.

– Да-да, в детстве я читал нечто подобное у кого-то из спиритуалистов, – веско проговорил сенатор.

– Скорее уж ослабленное чувствование, – сказал Батубиус, – хвала английским ассоцианистам!

– Признаться, я склоняюсь к мнению доктора, – заметил Маркей, – любовь есть акт смягченный, то есть еще как бы не свершившийся – или, точнее, потенциальный.

– То есть вы хотите сказать, – встрепенулся Треклят, – что акт свершенный и любовь друг друга исключают?

Генриетта Цинн демонстративно зевнула.

– О, вовсе нет, – проговорил Маркей.

Дамы уже было приготовились распахнуть веера, как велит заливший щеки стыд – или напротив, стремленье скрыть его отсутствие.

– Вовсе нет, – продолжил он, – если за свершенным актом неизменно будет следовать другой, не потерявший… гм, чувства хотя бы потому, что завершиться ему еще лишь предстоит.

На сей раз улыбки нельзя было сдержать даже из уважения.

Хозяин, надо полагать, и сам подталкивал к тому развеселившихся гостей, раз вздумал тешить их столь вздорным парадоксом.

Кстати, не раз было замечено, что люди тщедушные более всего склонны истощать себя телесными свершениями – правда, только в мечтаниях.

Один лишь доктор решился возразить, с присущим ему хладнокровием:

– Увы, мой дорогой, многократное повторение любой функции нашего организма приводит к омертвению тканей или заражению их мускульными токсинами, в просторечии именуемому усталостью.

– Напротив, следствием любого повторения становится только сноровка и… мастерство, – слегка запнувшись, но столь же уверенно ответил ему Маркей.

– Ура! Тренировка, и еще раз тренировка, – сказал Артур Гауф.

– Иммунитет к телесным ядам, – сказал химик.

– Муштра, – сказал генерал.

Генриетта Цинн попробовала обернуть все в шутку:

– На пле-чо! Раз-два, раз-два…

– Вот именно, мадам, – заключил Маркей, – и продолжайте так считать до завершения этого бесконечного числового множества.

– Иначе говоря, до истощения человеческих сил, – очаровательно пришепетывая, подсказала миссис Гауф.

– Возможностям человека нет предела, мадам, спокойно проговорил Андре Маркей.

На этот раз, несмотря на новую, казалось бы, попытку развеселить собравшихся, никто и не подумал улыбаться: такие утверждения на ветер не бросают. Но к чему клонил Маркей? Весь его вид говорил о том, что он меньше, чем кто-либо иной, способен отважиться и подкрепить такое заявление примерами из личной жизни.

И действительно, ожидания присутствующих были обмануты самым жестоким образом: Маркей безмолвствовал, как если б только что закрыл дискуссию не вызывающей сомнений истиной.

Молчание вновь нарушил не на шутку разошедшийся доктор:

– Уж не хотите ли вы сказать, что существуют органы, которые способны и работать, и отдыхать одновременно, будто вообще не останавливаясь?…

– Сердце, например, – уж если говорить о чувствах, – вставил Уильям Эльсон.

– … не останавливается до самой смерти, – договорил Батубиус.

– Кстати, этот пример безостановочной работы кажется мне вполне удачным, – заметил Маркей, – судите сами: количество сокращений сердечной мышцы в течение всей жизни человека, да что там – даже за один день, – превосходит все мыслимые результаты.

– Да, но сердце – одна из самых простых мускульных систем, – возразил доктор.

– Даже мои моторы глохнут без бензина, – сказал Артур Гауф.

– Но можно было бы, – начал химик, – придумать такое питание для моторов нашего организма, которое бы непрестанно отдаляло мускульное и нервное утомление, снимая по мере накопления его симптомы. Я, например, не так давно сумел создать нечто подобное…

– Ну вот, – воскликнул доктор, – опять вы со своим Perpetual-Motion-Food! И опять одни разговоры… Когда же вы покажете нам ваше изобретение? Я думал, вы уже отослали кое-что нашему общему другу…

– Как-как? – переспросил Маркей. – Мой друг, вы забываете: моя неполноценность распространяется и на незнание английского.

– Пища-для-Вечного-Движения, – перевел ему химик.

– Звучит заманчиво, – сказал Батубиус, – а как по-вашему, Маркей?

– Как вам, наверное, известно, я не принимаю медикаментов… хотя и числю своим лучшим другом врача, – поправился он, слегка поклонившись в сторону Батубиуса.

– Нет, вы подумайте, он положительно гордится тем, что ничего не знает и не желает знать! Животное, а еле живо! – деланно возмутился доктор.

– Мне думается, нужды в подобных препаратах нет, – обратился Маркей к Уильяму Эльсону. – Если не ошибаюсь, даже в самых сложных нервных и мускульных системах одни группы мышц наслаждаются абсолютным покоем, покуда работает их «вторая половина». Ни для кого не секрет, например, что одна нога велосипедиста не только отдыхает в то время, как другая жмет на педаль, но и автоматически проходит сеанс массажа, по своим целебным свойствам превосходящего любое растирание…

– Вот те на! Это вы еще откуда взяли? – воскликнул Батубиус. – Что-то не припомню, чтобы вы крутили педали…

– Увы, физические упражнения не идут мне на пользу, друг мой, я недостаточно для этого подвижен, – скромно сказал Маркей.

– А, опять предубеждения, – пробурчал доктор себе под нос, – ни в анатомии как следует не разбирается, ни в чувствах… Что за человек такой? Впрочем, видок у него и впрямь неважный.

– Вы можете составить представление о всех достоинствах Perpetual-Motion-Food и без того, чтобы уныло глотать таблетку за таблеткой самому: достаточно взглянуть на силу тех, кто его уже принимает, – продолжал тем временем Уильям Эльсон. – На послезавтра назначен старт очередной гонки, и в рацион одной из команд специально включен мой препарат. Коли вам будет угодно оказать мне честь присутствовать на финише…

– А кто еще участвует? – полюбопытствовал Маркей.

– Локомотив, – отозвался Артур Гауф. – Рискну предположить, что мой жеребчик разовьет такую скорость, каких железные дороги еще не видывали.

– Ах, вот как?… И… какая же дистанция им предстоит? – спросил Маркей.

– Десять тысяч миль, – ответил Гауф.

– Шестнадцать тысяч девяносто три километра и двести метров, – пояснил Уильям Эльсон.

– Такие огромные цифры ни о чем не говорят, – поморщилась Генриетта.

– Это больше, чем от Парижа до Японского моря, – уточнил Артур Гауф. – Поскольку напрямую до Владивостока десяти тысяч не набирается, то, пройдя две трети маршрута, мы развернемся – где-то между Иркутском и Стрыенском.

– И в самом деле, – заметил Маркей, – финиш будет в Париже. Это как нельзя лучше. Когда вы ожидаете прибыть?

– Всего пробег займет дней пять, – отчеканил Артур Гауф.

– Да, не ближний свет, – заметил Маркей.

При этих словах химик и инженер лишь молча переглянулись – большей несуразицы им слышать еще не доводилось.

Маркей спохватился:

– Я хотел сказать, что следить за гонкой на всем протяжении маршрута куда интереснее, нежели просто присутствовать на финише.

– В поезде есть два спальных вагона, – ответил Уильям Эльсон, – и они в вашем полном распоряжении. Кроме машинистов, единственными пассажирами будем я с моей дочерью и Гауф.

– Моя жена решила не ехать, – отозвался тот. – У нее слабые нервы.

– Не знаю, – проговорил Маркей, – насколько слабые нервы у меня, но в поезде меня укачивает, и я все время боюсь, что состав вот-вот сойдет с рельс – это да. Как неисправимый домосед, могу лишь пожелать вам удачи.

– Но хоть финиш-то вы застанете? – не сдавался Эльсон.

– Хоть финиш-то – попробую, – кивнул Маркей, как-то странно подчеркнув первые слова.

– А вообще, что такое этот ваш Motion-Food? – обратился Батубиус к химику.

– Как вы можете догадаться, я не вправе раскрывать кому-либо его состав… – ответил Эльсон. – Могу сказать лишь, что основой всему служат стрихнин и спирт.

– Ну, стрихнин в больших количествах тонизирует, это известно – но спирт? В качестве стимула или приза гонщикам?… Да вы просто смеетесь надо мною, – воскликнул доктор, – ну нет, меня не так-то легко провести!

– Мне кажется, мы стали забывать о сердце… – произнесла тем временем миссис Гауф.

– Да-да, господа, прошу вас, не будем уходить от темы, – призывал, не особо, впрочем, напирая, Андре Маркей своим бесцветным голосом.

– Наверное, человеческая способность любить действительно не ведает границ, – начала Арабелла Гауф, – но, как совершенно справедливо подметил кто-то из присутствующих здесь джентльменов, следует определиться с терминами. Было бы любопытно услышать, каково же все-таки, по мнению сильного пола… завершение этого якобы бесконечного числового множества.

– Я где-то слышал, что Катон Старший считал пределом два раза, – пошутил Треклят, – правда, у него это было раз зимой и раз летом.

– Не забывайте, друг мой, ему шел седьмой десяток, – поправила его супруга.

– Немало, – пробормотал ошеломленно генерал; какое из чисел произвело на него столь благоприятное впечатление, осталось загадкой.

– В «Подвигах Геракла», – произнесла актриса, – царь Лисий предлагает Алкиду на одну-единственную ночь всех своих дочерей-девственниц – а у него их было тридцать, – и поет (на музыку Клода Терраса!):

Всего лишь тридцать их – ты справишься, играя.

Прости меня, что так немного предлагаю!

– Да, но это всего-навсего песня, – заметила г-жа Гауф.

– Так что не стоит… – начал было Треклят.

– … не стоит даже и браться, – перебил его Андре Маркей. – Уверены ли вы, что искомый предел – всего лишь тридцать?

– Если моя память студента-классика меня не подводит, – сказал доктор, – то авторы «Подвигов Геракла» приблизили мифологию к возможностям человека; к примеру, у Диодора Сицилийского встречается такая фраза: Herculem ипа nocte quinquaginta virgines mulieres reddidisse.

– Что означает…? – заинтересовалась актриса.

– Пятьдесят девственниц, – пояснил ей сенатор.

– Кстати, мой дорогой доктор, – сказал Маркей, – тот же самый Диодор упоминает и о некоем Прокуле.

– Да-да, – ответил Батубиус, – для того, чтобы «уестествить», как говорится в тексте, сто предоставленных в его распоряжение девственниц-сарматок, он потребовал всего две недели.

– Точно, «Трактат о тщете наук», глава третья, – подтвердил Маркей. – Но две недели, это же просто смешно! Почему не два месяца, наконец?!

– В «Тысяче и одной ночи», – блеснул эрудицией и Эльсон, – говорится, что третий саалук, царский сын, в течение сорока ночей сорок раз обладал каждой из сорока своих наложниц.

– Ну, это всё пышности восточного стиля, – счел нужным пояснить Артур Гауф.

– Кстати о Востоке, – сказал Треклят, – видали там и иные силы, к религии, правда, имеющие не самое прямое отношение, пусть и упомянутые в священной книге: Магомет в Коране хвастается тем, что соединил в себе выносливость шестидесяти мужей.

– Да, но это не значит, что он мог заниматься любовью шестьдесят раз подряд, – нашлась сенаторша, не чуждая духу – хотя бы остроумия.

– Что, ставок больше нет? – провозгласил генерал. – Да мы точно за ломберным столом тут все сидим, за партией в манилью, только игра эта ваша – еще большая пустышка. Я – пас.

Все выдохнули в один голос:

– Но, генерал!…

– А что же в Африке, мой генерал? – Генриетта Цинн слегка пощекотала генерала под подбородком. – Неужто вам так-таки нечего нам рассказать?

– В Африке? – встрепенулся генерал. – Но это другое дело… да и потом, я прибыл туда уже после окончания войны. Во время боев всякое бывало, случались и изнасилования – раз, ну, два…

– Раз или два? Это уже нечто, даже нечто в квадрате – но какой из этих цифр нам все же следует держаться? – полюбопытствовал Треклят.

– Да что вы цепляетесь, это фигура речи! На чем я остановился? – не сдавался генерал. – Так вот… я находился в Африке уже в сугубо мирное время; а каков, скажите мне, священный долг французского офицера за рубежом по окончании боев? Вести себя подобно дикарю или нести плоды цивилизации, а иже с ними – признаюсь, эта часть мне более по духу – традиционной французской обходительности? Взять, например, бабцов в Алжире, – распалялся он, – как пронюхали, что на постой к ним отрядили наших офицеров, а это вам не пентюхи арабы, они не знают даже, с какого бока к даме подойти, так мигом завопили: «Ну слава Богу, уж французы-то…»

– Генерал, со мною дочь, да будет вам известно, – вовремя прервал его чеканный окрик Уильяма Эльсона.

– А что, – недоуменно отозвался генерал, – мне казалось, что наша беседа до сих пор, со всеми цифрами…

– О, так вы говорили о делах, господа? – с неподражаемой невинностью осведомилась молодая американка.

Уильям Эльсон знаком попросил ее покинуть комнату.

– Дорогие мои, – обратилась к оставшимся дамам миссис Гауф, – вместо того, чтобы сидеть и слушать все эти пошлые подробности, нам надо было с самого начала попросить о консультации нашего любезнейшего доктора.

– В Бисетре мне доводилось наблюдать, – важно начал Батубиус, – одного слабоумного, ко всему еще подверженного приступам падучей, который всю свою жизнь, еще, впрочем, далекую от завершения, почти без перерыва предавался сексуальным актам. Единственно… делал это он… в одиночестве, что, возможно, многое объясняет.

– Какой ужас! – воскликнули некоторые из женщин.

– Я хотел сказать, его умственное возбуждение многое объясняет, – поспешил добавить доктор.

– Ага, так, по-вашему, женщины его сбивают? – отреагировала Генриетта.

– Мадемуазель, я ведь предупредил, что речь идет об идиоте.

– Да… ну, то есть… вы говорили о его умственных способностях! Не такой уж он идиот, если посмотреть, – возразила Генриетта.

– Более того, нервные раздражения, которые вы имеете в виду, сосредоточены отнюдь не в головном мозге, а в спинном, – парировал доктор.

– Да уж, позвоночник у него был что надо, – заметил Маркей.

– Но… поскольку мы сейчас не в Бисетре… что же за стенами этого богоугодного заведения? – полюбопытствовала миссис Гауф.

– С медицинской точки зрения пределом человеческих возможностей является от девяти до двенадцати соитий за сутки, и то в исключительных случаях, – степенно проговорил Батубиус.

– Что возразит человеческой науке защитник безграничной силы человека? – дружелюбно, но не без иронии обратился Уильям Эльсон к хозяину вечера.

– К сожалению, – нарушил Андре Маркей молчание внимательных и чуть насмешливых взглядов гостей, – я не могу, не изменив себе, совместить мои воззрения с суждениями общества и мнением ученых; наука, как вы слышали, берет на вооружение пример аборигенов Центральной Африки, которые, пытаясь передать число, превосходящее количество их пальцев на одной руке, – будь то хотя бы шесть или вся тысяча, – размахивают обеими пятернями и кричат: «Много, много!»; однако я твердо убежден, что можно

   играя

не только вступить в брак с тридцатью или пятьюдесятью дочерьми царя Лисия, но и побить рекорд того индейца, «что воспет был Теофрастом, Плинием и Афинеем», который, как сообщает нам со ссылкою на этих авторов Рабле, «с помощью какой-то там травы выдерживал до семидесяти раз в день и более того».

– Ну, семь и десять, тоже мне, дела! – загоготал генерал, известный мастер каламбуров.

– Septuageno coitu durasse libidine contactu herbae cujusdam, – прервал его Батубиус латинской цитатой. – По-моему, именно в таких словах передает Плиний сказанное Теофрастом.

– Знаменитым автором «Характеров»? – спросил Треклят.

– Э, нет! – торжествующе воскликнул доктор. – Автором «Истории растений» и «Происхождения растительного мира».

– Именно так, Теофраст из Эреса, – подтвердил Маркей. – Двадцатая глава девятой книги «Истории растений».

– Что же это за «какая-то там трава», которая ему так помогла? – гадал химик Эльсон.

– Herbae cujusdam, – вещал Батубиус, – ciujus nomen genusque поп posuitp[5]5
  Некую травку, ни имени, ни рода которой не указал (лат.).


[Закрыть]. Однако Плиний – книга III, глава XXVIII – заключает, что скорее всего здесь имеется в виду сердцевина тифильяна.

– О, это о многом говорит, этот тифильян ваш! – воскликнула миссис Гауф. – «Какая-то трава» и того яснее.

– Утешимся существующим мнением, – сказал Маркей, – что эта «трава» была в свое время добавлена в рукопись неким переписчиком весьма скромной комплекции, дабы защитить читателей от потрясения, вызванного невиданными подвигами этого индейца.

– Да какая разница, с травою, без травы… Он это за день проделал или как? Столько раз – и за один-единственный день из жизни рядового мужчины? – не успокаивалась баронесса фон Треклят.

– То, что успеваешь сделать за день, можно с тем большей вероятностью повторить и завтра, и хоть каждый божий день, – заметил Маркей, – привычка, знаете ли… Возможно, конечно, ему было под силу как-то концентрировать такие исключительные способности на кратком промежутке времени… Или, наоборот, он проводил так каждый день и лишь единожды позволил наблюдателям присутствовать при этом.

– Индеец, – мечтательно протянула Генриетта Цинн, – такой весь красный, с томагавком… вражеские скальпы у пояса… Как у Фенимора Купера?

– Увы, дитя мое, – поправил ее Маркей, – на самом деле имеется в виду не индеец, а индиец, и сегодня их чаще называют индусами; но география здесь ни при чем. Согласен, фраза у Рабле звучит весьма величественно: «что воспет и Плинием, и Теофрастом», – и к ней, в осуществление вашей воображаемой сцены, гораздо больше подошел бы именно индеец, какой-нибудь делавар или гурон.

– Ах, индус? – протянул доктор. – Тогда его свершения не так уж и невероятны… Индия широко известна своими возбуждающими средствами.

– Глава XX книги IX у Теофраста действительно посвящена афродизиакам, – согласился Маркей, – но повторяю, – он уже немного горячился и глаза за дымчатым пенсне начинали возбужденно поблескивать, – что, по моему глубочайшему убеждению, ни какие-либо снадобья, ни место рождения не играют никакой роли, более того, это вполне мог быть и европеец… Просто, – добавил он почти что в сторону, – у экзотического дикаря подобные достижения кажутся не такими выдающимися, необычными, что ли… поскольку это почитают достижением!.. Так или иначе, то, что сделал один человек, по силам и другому.

– А вы знаете, кто первый произнес все то, что вы бубните там себе под нос? – сказала миссис Гауф, женщина редкой образованности.

– То есть?..

– Ну, эту вашу фразу: «То, что сделал один человек…»

– Ах, да, конечно… я как-то сразу не подумал. Разумеется, черт побери, это «Приключения барона Мюнхгаузена».

– Это еще что за немчура? – спросил генерал.

– Да так, один полковник, – подсказала ему миссис Гауф, – командовал отрядом красных гусар… у нас его именуют месье Пиф-Паф.

– А, это по мне: охотничьи рассказы, – оживился генерал.

– Кстати говоря, – обратилась к Маркею г-жа фон Треклят, – это же просто верх остроумия, побить рекорд того индейца… и с помощью кого! – другого краснокожего… красного гусара, отличавшегося недюжинным воображением!

– Так вот к чему вы всё это вели! – воскликнула Генриетта Цинн. – И нас тащили за собою! Ловко же вы закрыли нашу карточную торговлю, поставив…

– Высшей ставкой, что уж там, – смиренно произнес Треклят,

– … человека… для которого слова не стоят ни гроша.

– Как следует подвешенный язык, и дело в шляпе, – сказал генерал.

– Ага, как в Африке… – язвительно подметила Генриетта. – Ох, простите, я, кажется, сказала глупость.

– Господа, – громко и, пожалуй, чересчур официально начал Андре Маркей, – мне думается, барон Мюнхгаузен не солгал в своих рассказах ни на йоту.

– А, вот как, – заинтересовалась миссис Гауф, – ставки увеличиваются?

– Ну сколько можно, – протянула Генриетта Цинн.

– Послушайте, Маркей, – сказал Батубиус, – по-вашему, не безумие верить, что человек, пришпорив коня и перепрыгивая пруд, разворачивается на полпути, заметив, что взял недостаточный разбег, а потом вытягивает и себя, и лошадь из болота – и как! – за косицу собственного парика?!

– В те времена военным строго-настрого предписывалось «собирать волосы на затылке в подобие конского хвоста», – перебил его Артур Гауф, компенсируя эрудицией неуместность своей реплики.

– … Это же противоречит всем законам физики, – закончил Батубиус.

– М-да, и соблазнительным это как-то не выглядит, – рассеянно процедил сенатор.

– Но и невозможным также, – отчеканил Маркей.

– Месье над вами просто насмехается, – одернула супруга Гноевия-Препуция.

– Барон ошибся лишь в одном, – продолжал Андре Маркей, – решив впоследствии поведать всему миру о своих приключениях. Если все эти происшествия и могут, не стану спорить, показаться удивительными…

– Вот-вот! – закричала Генриетта Цинн.

– Предположив, само собой, что они вообще имели место, – добавил, не поддаваясь возбуждению, доктор.

– Так вот, если и удивителен тот факт, что барон все это пережил, – объявил непоколебимый Маркей, – тем более поразительно, что ему никто не поверил. И тем лучше для барона! Легко представить себе, в какой сущий ад превратилась бы жизнь человека, на чью долю выпали такие чудеса – опять же, если полагать, что это чудеса, – в нашем мире завистников и недоброжелателей! Его поволокли бы в магистрат по поводу любых диковинных событий, обвинили бы во всех убийствах, что остались без приговора – вспомните, как жгли во время оно колдунов…

– Его, наверное, почитали бы, как Бога, – сказала Элен Эльсон, которую отец пригласил вернуться в гостиную, как только разговор, благодаря отважному барону, вернулся в рамки, допустимые для невинных созданий.

– Или наоборот, – не унимался Маркей, – стал бы совершенно неуязвим, ведь, соверши он в действительности хоть одно преступление, людское неверие само придумало бы ему тысячи оправданий.

– Так значит, – прошептала ему на ухо миссис Гауф, – вы пытались только что последовать примеру достославного барона?

– О нет, мадам, ведь он рассказывал после того, что с ним произошло, – ответил Маркей, – я же, по несчастью, не принадлежу к числу тех, кому в действительности есть о чем порассказать…

– Так что же, стало быть… вы рассказываете до того? – спросила Генриетта Цинн.

– О чем рассказываю? И до чего? – отвечал Маркей. – В самом деле, деточка, оставим эти «охотничьи рассказы», как метко выразился наш генерал.

– Браво, мой дорогой! Что до меня, то я не верю в небылицы, – поддержал его Сидр.

Тем временем Элен Эльсон незаметно подошла к Андре Маркею, казалось, еще больше сгорбившемуся, чем обычно; клочковатая борода и погасшие глаза в пенсне старили его, как никогда. В своих безликих одеяниях он был смешон и жалок, точно маска пошлого карнавала: лица было не видно, одно лишь золото, стекло, нелепые волосы, и даже зубы стыдливо прятались за редутами нависших над губой усов. Девушка взглянула Маркею прямо в глаза: сама невинность смотрелась в подслеповатые линзы его темных очков:

– Я верю в вашего Индуса, – прошептала она.