Текст книги "Убю король и другие произведения"

Автор книги: Альфред Жарри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

IV
Одно название…

Женщина, которая входит в комнату, шелестит платьем так же решительно, как и та, что раздевается.

На следующее утро мисс Эльсон явилась к Андре Маркею.

Он только что проглотил свой первый завтрак – тайком, поскольку сидел на диете из сырой баранины, словно потерявший всякую надежду чахоточник или, наоборот, пышущий здоровьем неандерталец. Затем приступил к невероятно сложным омовениям, какими истязает себя всякий верный последователь аббата Кнейпа или профессиональная шлюха. Он был еще закутан в мокрые простыни, а поверх обмотан еще и своеобразной власяницей из грубой шерсти – такой гигиенический кокон именуют обычно «испанским плащом» —…

…Когда появилась Элен.

О ее приближении возвещало какое-то магнетическое жужжание, становившееся все острее и острее. Оно было похоже на далекую сирену океанского стимера, и покуда шум не стих, именно это слово стучало кровью у Маркея в ушах: сирена.

Чудовищный автомобиль – уникальная гоночная модель, последнее изобретение Артура Гауфа, работавшее на смеси взрывчатых веществ, точный состав которой был известен лишь Уильяму Эльсону (накануне химик уехал с дочерью и самим конструктором на этой самой машине, сейчас же за рулем сидела одна Элен) – подлетел к крыльцу со скоростью мифического гиппогрифа.

Сирена?.. Так вот что это был за шум! Маркея ввел в заблуждение грозный рык мотора, от которого в замке дрожали стекла. Гоночный шлем Элен из розового плюша делал ее похожей на диковинную птицу, и Маркей вдруг вспомнил, что настоящие сирены из древних легенд были не водяными монстрами, как полагают многие, а фантастическими морскими птицами.

Элен сдернула шлем тем характерным жестом, каким мужчина снимает шляпу.

Она была невысокого роста – малявка, как выразился генерал, – с темными волосами и белоснежной кожей, лишь чуть тронутой розовым на щеках, круглым лицом и чуть вздернутым носиком, тонкими губами, огромными ресницами и почти отсутствующими бровями, так что, повернись она в профиль – крылья ресниц словно отрывались от лица, а локоны были туго стянуты под шапочкой из рыжеватой кожи, – ее можно было принять за блондинку.

После нескольких дежурных фраз Элен проговорила:

– Мне не следовало приезжать.

Наряд Маркея, все еще затянутого в свой испанский плащ, также красноречиво свидетельствовал о неуместности визита.

Однако при всей странности и даже несуразности этого утреннего туалета, ему нельзя было отказать в почти монашеской изящной скромности. Шерстяные вериги охватывали Маркея с головы до пят. Элен спокойно окинула взглядом его фигуру и остановилась на обутых в грубые сандалии босых ногах: они были просто миниатюрными, точно крохотные копытца фавнов на античных вазах – и то ее взору открывался лишь выступ пятки и одинокий большой палец, тогда как высокий изгиб подошвы (лилипутам он, наверное, показался бы аркой их карликового дома) терялся под фалдами тяжелого платья.

Точно пароль, который был понятен только им одним, Элен пробормотала: «индиец, что воспет был Теофрастом». Маркей, не успев надеть после ванны свое верное пенсне, беззащитно опустил глаза, точно пытаясь скрыть от девушки охватившее его волнение – или нечто совсем иное.

Элен же, и не думая беспокоиться, продолжила, точно они беседовали уже давно:

– Знаете, почему я верю в вашего индийца? Потому что больше в него не поверит никто – и слава Богу! Впрочем, на людях я бы тоже в этом не призналась… Так что не удивляйтесь, если встретите меня на каком-нибудь званом вечере и я, заглушая прочих дам, буду бесчеловечно насмехаться над Мужчиной, чья мощь не ведает границ…

– Сколько у вас было любовников? – с холодной прямотой спросил Маркей.

Не отвечая, она сказала:

– Вы так любите числа? Что ж, будь по-вашему: существует один шанс из тысячи, что «индиец» существует, но уже ради этого мне стоило приехать. С другой стороны, тысяча против одного – а это важно для моей репутации, – что в вашего туземца не верит никто. Таким образом, у меня тысяча и одна причина вас увидеть.

– Так сколько же их было? – с едва заметным вызовом повторил Маркей.

– Да их и не было вовсе, милостивый государь, – с достоинством отвечала Элен.

– Лгать, конечно, классическая женская черта, но ложь – вещь туманная, – сказал Маркей.

– Они ничего не значили ни в глазах общества, которое о них не подозревает, ни для меня, ибо я мечтаю о большем! Абсолютный любовник непременно существует, поскольку любая женщина способна его себе представить – точно так же наша душа вечна хотя бы потому, что люди к этому бессмертию стремятся!

– Ох! – поморщился, отвернувшись, Маркей, который не переносил схоластику, как, впрочем, и философию с литературой, возможно, оттого, что сам владел ими в совершенстве; однако вслух, чтобы не уступать собеседнице в педантизме, изящно отослал к первоисточнику:

– Ipsissima verba sancti Thomae[9]9
  Как учил святой Фома (лат.).


[Закрыть].

– Итак, – непринужденно сказала Элен, – я верю в него, потому что больше в него никто не поверит… потому что это абсурдно… это для меня как верить в Бога! Прежде всего, если бы в него верили и остальные, он не принадлежал бы только мне одной, я бы чувствовала себя обманутой и ревновала – да и потом, мне по душе такая девственность, которая не противоречит ни сладострастию, ни общепринятой морали. Ведь что такое целомудрие? Это когда ты не замужем, и твой любовник никому не известен… или попросту нереален!

– Иначе говоря, вы выбираете в любовники индийца? – неторопливо проговорил Маркей. – Я обращаюсь к вам на «вы» не от избытка уважения, просто предполагаю, что в вас говорит сразу несколько женщин.

И в его голосе тотчас зазвучали отеческие нотки, как будто он ласково утешал ребенка, отобрав у шалуна непозволительно опасную игрушку:

– «Индиец» – это ярмарочная диковинка, выдумки писак – нашли, чем себя тешить! Тут ведь свои тонкости! Начиная с… одиннадцати, например, если говорить об основах и коли уж мы не можем обойтись без конкретных цифр… когда до порога человеческих возможностей остается совсем немного, испытываемое наслаждение должно быть похоже на ощущение зубьев пилы, которые стачивают напильником! Понадобятся мази, многочисленные перевязки…

– Итак, с одиннадцати, – подытожила Элен. – Что дальше?

– А дальше где-то в бесконечной веренице чисел таится тот момент, когда женщина с неистовыми воплями извивается и мечется по комнате точно затравленная крыса – не правда ли, эти простонародные выражения просто восхитительны! Дальше… да и потом, – внезапно оборвал он, – индийца-то, наверное, никакого и нет! Все гораздо проще.

Если мужчина и женщина беседуют так долго, не повышая тона, один из них – или одна – наверняка рассчитывает вскоре оказаться в объятиях другого.

– У тебя нет сердца! – воскликнула Элен.

– Пусть так, мадам, – проговорил Маркей. – Выходит, я заменяю его чем-то другим… раз вы все-таки здесь.

Он прикусил губу и, отвернувшись, распахнул окно.

Их уединение было нарушено – в широком проеме показались сновавшие по двору лакеи.

Элен схватила Маркея за руку.

– Я и не знал, что вы гадалка, – сказал он чуть насмешливо, похоже, не понимая истинного значения этого простого жеста.

– Нет, но я могу читать в твоих глазах – сегодня, наконец, они ничем не скрыты! Если и впрямь верить в переселение душ, то в прошлой жизни ты был дряхлой царицей-куртизанкой!

– Но все куртизанки и так царицы, – отделался банальностью Маркей, с бесстрастной вежливостью едва касаясь мохнатыми губами перчатки Элен.

Перчатка сжалась, точно диковинный зверек, которого дразнят или приманивают лакомством сквозь прутья клетки. Маркей не удивился бы, начни она тявкать. Спускаясь, Элен нервно обломила стебель росшей у крыльца пурпурной розы.

Маркей, не меняя тона, сухо предположил:

– Вы любите цветы?

Он притворился, будто речь идет о простом капризе, а сам он извиняется, что не сумел его предупредить. Розы Люранса вполне оправдывали такую игру: об их красоте разве что не складывали легенды, были там и редчайшие экземпляры. Маркей щелкнул лезвием карманного ножичка и нагнулся к клумбе.

Мисс Эльсон лишь кивнула в знак благодарности:

– Не стоит трудов – завтра я уезжаю. Не скрою, было бы приятно скрасить длинную и скучную дорогу в прокуренном вагоне их ароматом и отблесками лепестков, но, боюсь, они просто завянут.

С поспешностью, которая ошеломила Элен, Маркей убрал блеснувшее на солнце лезвие.

– Ах да, я и забыл, эта гонка… Действительно… Не нужно, чтобы они завяли…

Элен, находившая, что в своей грубости Маркей переходил все границы дозволенного, и не желавшая в этом сознаваться, резко вскочила в седло недовольно фыркнувшей автомашины.

Лишенная привычных украшений и удобных подушек, вздымая едва тронутые краской бока, машина бесстыдно – нет, скорее, с гордостью – выставляла на всеобщее обозрение литые трубы своего мотора. Ее можно было принять за похотливого божка из древней сказки, уносящего в свои владения невинную пленницу. Но та, схватившись за некое подобие короны, в свое удовольствие вертела головой послушного чудовища налево и направо… Кстати, драконы, по преданию, всегда увенчаны короной.

Точно гигантский скарабей, стальная зверюга расправила надкрылья, потерла лапки, скрипнула, вздрогнула и, пошевелив антеннами, тронулась с места. Элен в своем платье салатового цвета казалась хрупкой веточкой водорослей, зацепившейся за огромный кусок кораллового рифа, который сметает шквал…

Погруженный в свои мысли, Маркей вслушивался в удалявшееся жужжание мотора; машина скрылась из виду, а отголоски этого свистящего потрескивания все еще звенели у него в ушах.

– Не нужно, чтобы они завяли… – задумчиво проговорил он.

Потом, словно очнувшись, кликнул садовника и приказал ему срезать все розы до единой.

V
Гонка на Десять Тысяч Миль

Когда родилась Элен, Уильяму Эльсону шел уже пятый десяток. Сейчас, в тысяча девятьсот двадцатом, ему было больше шестидесяти, но подтянутая фигура, крепкое здоровье и ясный рассудок заставляли окружающих забыть и о его солидном возрасте, и о неизбежной седине.

Прославился он незаурядными открытиями в области токсикологии, и, когда было во всеуслышание объявлено, что единственной безвредной жидкостью отныне следует считать лишь чистый спирт, все новоявленные общества трезвости, без счета рассыпанные тогда по Америке, незамедлительно избрали Эльсона своим главой. Именно он придумал на благо всего человечества денатурировать поступающую в дом по трубам воду с тем, чтобы сделать ее непригодной для питья, но подходящей для обыденных гигиенических процедур.

Когда Эльсон перебрался во Францию, его теории вызвали живые и не всегда доброжелательные отклики у медиков, не пожелавших отказаться от былых убеждений. Наиболее ярым его противником стал доктор Батубиус.

Как-то раз, обедая с Эльсоном в ресторане, он, в частности, заявил, что руки у того дрожат точь-в-точь как у алкоголика.

Вместо возражений Эльсон – уже довольно пожилой человек – вытащил револьвер и навел дуло на кнопку электрического звонка.

– Последний взгляд – мельком, если не возражаете, – обратился он к доктору. – А теперь, будьте любезны, разверните-ка передо мною карту вин…

Кнопка скрылась за этой импровизированной ширмой, и рука химика замерла без движения. Раздался выстрел.

Пистолет был заряжен разрывными пулями. Звонок разнесло в клочья, как и большую часть обшитой тканью перегородки; эхом откликнулся сдавленный вопль случайного посетителя, мирно трудившегося над консоме в соседнем кабинете. Но пронзенная прямо по центру кнопка успела за мгновение до гибели замкнуть цепь электрического звонка.

У стола тотчас вырос официант.

– Еще бутылочку чего-нибудь покрепче, – заказал Эльсон.

Таков он был, этот ученый муж, пришедший после долгих лет работы к изобретению Perpetual-Motion-Food.

Создав пробные образцы этого Perpetual-Motion-Food, «выбросить» свое творение на рынок Эльсон решил при помощи команды велогонщиков – тут, очевидно, не обошлось без влияния конструктора Гауфа, – которые, соревнуясь в скорости с курьерским поездом, подкрепляли бы свои силы исключительно новым препаратом. Само по себе это вряд ли могло кого-то удивить; люди впервые бросили вызов локомотиву еще в конце прошлого столетия, и с тех пор экипажи из пяти-шести человек не раз одерживали победу на перегонах в милю или две. Но попытка утвердить превосходство человеческого двигателя над механическим на длинных дистанциях – такого действительно раньше не бывало. Уверенность в своей правоте, лишь подкрепленная успехом гонки, впоследствии могла бы привести Уильяма Эльсона к близкой и Андре Маркею вере в безграничность человеческих возможностей. Однако химик, непоколебимый материалист, приписывал такое беспредельное могущество единственно воздействию Perpetual-Motion-Food. Что же до того, участвовал ли в гонке сам Маркей – а мисс Эльсон была убеждена, что распознала его в одном из пяти членов экипажа, – именно этому и будет посвящена настоящая глава. Для большей точности рассказ о знаменательном «пробеге Perpetual-Motion-Food», или «гонке на Десять Тысяч Миль», мы приведем со слов непосредственного участника событий, Теда Оксборроу (благодарим «Нью-Йорк Геральд» за любезно предоставленный материал):

«Горизонтально распластавшись на пятиместном велосипеде – обыкновенная гоночная модель 1920 года, без руля, шины по пятнадцать миллиметров, длина педального пробега пятьдесят семь метров тридцать четыре, лица в защитных масках от пыли и ветра опущены ниже сидений, пять пар ног с обеих сторон схвачены алюминиевыми трубками, – мы выехали на трек, нескончаемой полосой тянувшийся все десять тысяч миль вдоль рельсов курьерского поезда, и, пристроившись за продолговатым, точно снаряд, автомобилем-„лидером“, тронулись в путь – пока на скорости сто двадцать в час.

Намертво прикованные к своей машине, мы расположились следующим образом: сзади я, Тед Оксборроу, передо мной Джуи Джейкобс, затем Джордж Уэбб, чернокожий Сэмми Уайт и наш пилот, Билл Гилби, которого мы в шутку величали Corporal Гилби, ведь он назначен был присматривать за нами четырьмя, – вот и все, если не считать Боба Рамбла, карлика, подпрыгивавшего в прицепе позади велосипеда: противовесом он снижал или, напротив, увеличивал сцепляемость нашего заднего колеса с дорогой.

Капрал Гилби то и дело передавал нам через плечо крошечные бесцветные кубики Perpetual-Motion-Food, которые хрустели на зубах, точно леденцы, и неприятно покалывали язык – ближайшие несколько дней нам предстояло кормиться только ими; он брал их рядками по пять штук на специальной полке, приспособленной сзади рассекавшего упругий воздух автомобиля. Чуть пониже белым пятном светился циферблат спидометра, под ним – крутящаяся муфта, подвешенная специально для того, чтобы смягчать возможные удары велосипеда о задний бампер „лидера“.

Как только опустилась наша первая дорожная ночь, эта самая муфта незаметно для пассажиров локомотива была сцеплена с колесами автомобиля так, чтобы крутиться в обратную сторону. Капрал Гилби приказал нам чуть поддать скорости, мы заскочили на муфту передним колесом, и она, точно шестеренка, бешено завертела цепи нашего велосипеда – благодаря этой маленькой хитрости несколько часов мы летели вперед безо всякого усилия.

За спиной у „лидера“, разумеется, царило полное спокойствие – ни ветерка; несшийся справа локомотив, точно громадная неповоротливая скотина, бездвижно замер в одной точке „поля“ зрения, не обгоняя нас, но и не отставая. Понять, что поезд движется, можно было лишь по мерному раскачиванию где-то сбоку – наверное, это дергался туда-сюда шатун на колесе, – да еще спереди едва подрагивали прутья отражателя, железной юбкой нависавшего над дорогой: они поразительно напоминали тюремную решетку или затвор водяной мельницы. Все это вообще довольно сильно походило на картину мирно катящейся реки – укатанный трек чуть не сверкал наподобие водной глади, а неугомонное бурчание стального зверя походило на шум каменистого порога.

Несколько раз в окне головного вагона мелькнула белоснежная борода мистера Эльсона, подпрыгивавшая вверх-вниз, точно ее обладатель беспечно дремал в скрипучем кресле-качалке.

Большие задумчивые глаза мисс Эльсон также показались на мгновение за первой дверцей второго вагона – дальше, впрочем, я заглянуть не мог, и так изрядно свихнув себе шею.

Суетливую фигурку мистера Гауфа с характерными белесыми усами, напротив, только и было видно, что на открытой платформе локомотива – если Эльсон, даже сев на поезд, втайне надеялся, что машина все-таки уступит человеку, то Гауф, подстегиваемый заключенным накануне крупным пари, старался максимально использовать свои познания шофера.

В такт движениям наших ног Сэмми Уайт напевал куплет детской песенки:

 
Ты мигай, звезда ночная…
 

В ночной тиши ему вторил фальцет слабоумного Боба Рамбла – задыхаясь, идиот вопил нам в спину:

– А сзади кто-то есть!

На такой скорости нас было не догнать ни человеку, ни машине; да и потом, с поезда могли прекрасно видеть, как за Бобом Рамблом стелется пустой и гладкий трек. Конечно, из вагонов не разглядеть те несколько метров балласта, что замыкали весь состав – они были открыты только с боков, а мы, в свою очередь, вряд ли сумели бы оглянуться назад. Но кому взбрело бы в голову нестись посреди ночи на болтавшемся из стороны в сторону балласте! Скорее всего, таким занятным образом уродец сообщал переполнявшую его ребяческую гордость – именно он, и не кто иной, летел за нами на своем прицепе.

Как только заря открыла второй день гонки, нас оглушило металлическим гудом – даже воздух, кажется, задрожал с такой силой, что у меня едва не хлынула кровь из ушей. Как потом выяснилось, похожий на снаряд автомобиль, который „вел“ нас до сих пор, был „отпущен“ и его место заняла уже самая настоящая ракета, полая, точно гигантская флейта. Крутясь вокруг своей оси, она врезалась в воздух и летела, едва не касаясь земли, так, что чудовищный вихрь затягивал нас в ее воронку. Почти незаметная тоненькая стрелка спидометра по-прежнему размеренно подергивалась, вырисовывая у виска Капрала Гилби отвесную голубую линию, и на блестящей эбеновой шкале я увидел, что мы достигли заданной к тому моменту скорости:

250

Поезд, нависавший справа мрачным пятном, по-прежнему не двигался с места – невероятно, но мне казалось, что я чувствовал его всем телом и, протяни руку, мог бы даже потрогать; однако шум каменистого порога превратился теперь в свист гибельного водопада, а всего в миллиметре от пылавшей топки образовывалась мертвенная наледь – скорый мчался на всех парах.

Мистер Эльсон больше не появлялся в дверном проеме, и сквозь пустые глазницы окон его вагон казался зачумленным. Меж тем что-то остановило мой взгляд, брошенный внутрь просторного купе мисс Эльсон, обшитого панелями красного дерева. К моему удивлению, первое окно – а я мог видеть только его – снаружи оказалось наглухо закрыто какой-то плотною пунцовой драпировкой. На мгновение мне даже почудилось, что за ночь на стекле выросли напитанные кровью ядовитые грибы…

Но при свете дня сомнений быть не могло: обстановку вагона от меня скрывала пелена кроваво-красных роз, раскрывших свои гигантские бутоны и еще влажных, как будто их только что срезали. Тяжелый запах, оберегаемый ветроломом, плыл в неподвижном воздухе.

Когда девушка опустила стекло, часть этого живого занавеса оторвалась, однако цветы упали вниз не сразу: застыв в воздухе, несколько секунд они летели рядом с такой же бешеной скоростью, что и машины; вдруг, подхваченная вихрем, самая крупная роза с шумом влетела внутрь.

Как мне показалось, мисс Эльсон вскрикнула и схватилась за сердце – больше я ее не видел; остаток дня прошел в однообразном стрекоте педалей. Под беспощадными порывами ветра розы понемногу облетали, срываясь то по одной, то целыми гроздьями, и вскоре лакированное дерево спального вагона предстало перед нами во всем своем нетронутом блеске, гораздо лучше стекол отражая гнусную физиономию Боба Рамбла.

Назавтра багряный ковер снова расцвел на прежнем месте. Я уже начинал подумывать, что схожу с ума, а встревоженное лицо мисс Эльсон отныне точно приросло к окну.

Однако мое внимание привлекло более серьезное происшествие.

Утром третьего дня произошло нечто ужасное – ужасное прежде всего потому, что в результате мы едва не проиграли гонку. Джуи Джейкобс, сидевший прямо передо мной и взметавший перехваченные алюминием колени в ярде от моих; Джуи Джейкобс, который с самого начала взял невообразимый темп и мог своими мощными толчками некстати дать рывок, по плану предстоявший нам куда позднее, так что время от времени мне даже приходилось гасить скорость – так вот, Джуи Джейкобс точно в отместку вдруг сам принялся упираться ногами, а когда они все же подгибались, мои колени с треском щелкали меня по подбородку, вынуждая напрягать и без того сведенные усилием мышцы.

Ни Капрал Гилби, ни, вслед за ним, Сэмми Уайт и Джордж Уэбб, затянутые ремнями и кожаными масками, не могли повернуться и взглянуть, что это Джуи Джейкобс там надумал; но я сумел чуть-чуть нагнуться так, что мне стала видна его правая нога: пальцы все так же вплетены в кожаное стремя и бедро по-прежнему взлетало и опускалось в ритм нашим движениям, однако лодыжка, казалось, сильно затекла, а потому почти не гнулась. К тому же я не сразу обратил внимание на какой-то странный запах, решив, что он исходит от его черных трикотажных панталон (тут есть свои тонкости: нужду все мы справляли, не покидая седел, в мешки с сукновальной глиной); но вдруг мне в голову пришла совсем иная мысль, и я похолодел – взглянув на мечущуюся в метре от моего лица и соединенную с моею собственной ногой окаменевшую лодыжку, я почувствовал трупное зловоние: Джуи Джейкобс разлагался с непостижимой быстротой.

И в этот самый миг я с удивлением заметил, что справа от меня находится уже не середина угольного тендера, а вторая дверь первого вагона.

– Мы буксуем! – раздался крик Джорджа Уэбба.

– Мы буксуем! – хором повторили Сэмми Уайт и Джордж Уэбб; поскольку душевная оторопь сводит члены куда сильней усталой судороги, у моего плеча тотчас же выросла последняя дверца второго – и последнего – вагона, а за ней показался украшенный лентами хвост поезда; послышался восторженный рев Артура Гауфа и его механиков.

– Джуи Джейкобс мертв! – чуть не плача завопил я что было сил.

По всей нашей цепочке пролетело заглушенное масками:

– Джуи Джейкобс мертв!

Этот вскрик закружился вихрем, уносимый тягой воздуха под своды летучей флейты, которая повторила его трижды – а в ней было достаточно длины, чтоб звук скакал внутри, подобно мячику – и, точно зов трубы Последнего суда, низвергла с небосвода на расстилавшийся за нами идеально ровный трек:

– Джуи Джейкобс мертв! мертв! мертв!

– Как мертв?! Плевать я хотел… – отрезал Капрал Гилби. – Эй вы, там: Джейкобса не бросать!

Это был изнурительный труд, и не дай бог, чтобы такая гонка повторилась. Наш друг упирался, коварно зажимал педали и по-настоящему буксовал. Поразительно, насколько верно это слово, обычно применяемое к трению механизмов, подходило к тугим движениям трупа. А он знай себе делал у меня под носом то же самое, что и предыдущие два дня, в эту треклятую сукновальную глину! Не раз нас подмывало развинтить крепления, которые смыкали пять пар переплетенных ног, среди которых – ноги мертвеца. Но он был пристегнут, замнут на замок, опломбирован, запечатан и пригвожден к сиденью инвентарным номером… в итоге, на нас висел… мертвый груз – иного слова не придумаешь, – а чтобы выиграть такую гонку, годился любой груз, только не мертвый.

Капрал Гилби был человеком практичным, как были людьми практичными Уильям Эльсон и Артур Гауф, а потому велел нам сделать то же самое, что, знай они все детали, велели бы и оба эти джентльмена. Ведь Джуи Джейкобс был специально нанят для того, чтобы участвовать четвертым номером в великой и почетной гонке Perpetual-Motion-Food; он подписал контракт с неустойкой в двадцать пять тысяч долларов, которые ему пришлось бы выплатить в счет будущих побед. Отдав богу душу, он вряд ли смог бы снова сесть в седло и, следовательно, заработать денег на неустойку. Значит, он был попросту обязан перебирать ногами и прийти к финишу – живым или мертвым. Если люди могут на велосипеде спать, то умереть уж можно и подавно, ничего страшного. Не зря же гонка называется „пробегом вечного движения“!

Позднее Уильям Эльсон объяснил нам, что трупное окоченение, – как-то он назвал его… a, rigor mortis[10]10
  Трупное окоченение (лат.).


[Закрыть]! – так вот, особого значения оно не имеет и поддается даже незначительному нажиму. Что же до столь внезапного гниения, то он и сам как следует не понимал, чем оно было вызвано… наверное, предположил он, чрезмерным выделением мышечных токсинов.

Иначе говоря, наш Джуи Джейкобс по-прежнему крутил педали – сначала с явной неохотой; у нас, правда, не получалось разглядеть, корчил ли он недовольные рожи, уткнувшись носом в кожаную маску. Мы, как могли, подбадривали его незлобивыми насмешками – так наши деды орали вслед Терону на первом Париж-Брест’е: „А ну, свинья, поддай-ка жиру!“. Мало-помалу он вошел во вкус – вот и лодыжка стала гнуться, он подстроился под наш ритм, пока не принялся, наконец, молотить ногами, точно швейная машинка.

– Второе дыхание, – бросил Капрал, – набирает обороты. Думаю, скоро нам его не удержать!

И в самом деле, он не только набрал обороты, но и прибавил, да так, что спурт, который выдал мертвый Джуи Джейкобс, живым еще не снился. Последний вагон, который полностью исчез из виду на время этого урока в школе для покойников, стал на глазах расти и вскоре занял подобающее ему место, с которого не должен был сходить – где-то позади, так, чтобы тендер оказался в полуметре от моего правого плеча. Эту перемену мы в свою очередь отметили оглушительным победным воплем, едва не разорвавшим четыре остававшиеся маски:

– Джуи Джейкобсу – гип-гип, ура!

И летучая флейта отозвалась всей мощью неба:

– Джуи Джейкобсу – гип-гип, ура!

Покуда мы учили нашего мертвеца уму-разуму, я упустил из виду и экспресс, и оба прицепленных к нему вагона; когда же ученик, буквально не моргнув и глазом, превзошел учителя, хвост поезда уже был рядом, как будто забежал справиться о здоровье потерпевшего. Но что это, галлюцинация? кривое отраженье нашего велосипеда в отполированных до блеска интерьерах спального вагона? – чуть позади локомотива, пригнувшись к рулю или сгорбившись под непосильной ношей, нас нагоняло какое-то живое существо! Педали на его машине крутились так же быстро, как и наши.

Видение немедленно исчезло – или его заслонил торец вагона, который мы только что обошли. Меня развеселило бессмысленное тявканье Боба Рамбла – как в первый день, он, заходясь и подскакивая на своем сиденье из мореной ивы, точно макака в клетке, надсаживался почем зря:

– Смотрите, нас догоняют, сзади кто-то есть!

На вразумление бедняги Джейкобса у нас ушел весь день. На четвертое утро – а точнее, в три минуты и семь с небольшим секунд девятого – указатель спидометра застыл на конечном делении, преодолеть которое ему было просто не дано: 300 километров в час.

Летевшая впереди махина нам изрядно помогала: не знаю, шли мы быстрее этого предела или нет, но благодаря ей наверняка уж не сбавляли – стрелка точно прилипла к краю циферблата. Поезд все так же держался на приличном расстоянии, не отрываясь, но было видно, что одних запасов топлива для такой скорости уже не хватает, и те, кто путешествовал в вагонах – мистер Эльсон с дочерью, вот, впрочем, и все пассажиры, – захватив с собою провизию и напитки, вышли на открытую площадку, поближе к механикам; девушка, явно в приподнятом настроении, держала в руках дорожный несессер. Вместе с поездной командой – всего набралось человек пять-шесть – они принялись рубить на части свое недавнее пристанище, швыряя в топку все, что могло гореть.

Скорость определенно росла; не могу сказать, намного ли, но гулкое жужжание летучей флейты повысилось на несколько тонов, и мне даже показалось – да, но как это возможно? – что, чем сильнее я давил на педали, тем легче они поддавались напору. Уж не прибавил ли еще феноменальный Джуи Джейкобс?

И вдруг я увидел под ногами не привычный асфальт нашего трека, а… и где-то очень далеко… красную крышу паровоза! Потом все исчезло в облаках терпкого угольного дыма. Летучая машина ползла внизу, точно медлительная гусеница.

– Ястребиный взлет, – отрезал между двумя приступами кашля Капрал Гилби. – Сейчас врежемся.

Общеизвестно – спросите у Артура Гауфа, – что любое движущееся тело при достижении определенной скорости взлетает и парит, преодолевая сцепление с грунтом при помощи ускорения. И, разумеется, отсутствие двигательных органов, способных обеспечивать его дальнейший ход, приводит к самому элементарному падению.

При ударе о землю велосипед задрожал, точно пробудившийся камертон.

– All right, – немедленно изрек Капрал: нагнувшись над передним колесом, он совершал руками какие-то хитроумные пассы. Через мгновение вибрация прекратилась.

– Передняя шина лопнула, – бодрым голосом произнес Билл.

Вагонов справа уже не было видно: куски деревянной обшивки и канистры с бензином в беспорядке валялись поверх тендера; железные остовы были отцеплены и потихоньку отставали – какое-то время они по инерции еще катились вслед за локомотивом, но разболтанная тряска неотвратимо замедляла их бег. Колеса уже не смазывались скоростью в единое пятно и становились все отчетливее. Но паровоз держался на прежнем уровне.

– Новый ястребиный взлет, – донесся голос Билла Гилби. – Вреза́ться больше не во что. Лопнула задняя шина. All right.

Ошеломленный услышанным, я выпростал голову из-под крепившейся на раме маски и посмотрел вперед: пока мы летели, гигантская флейта исчезла и сейчас, наверное, стремительно удалялась назад вместе с останками вагонов.

Впрочем, Капрал был прав – действительно, все шло по плану; подрагивая, нить спидометра по-прежнему выписывала у его щеки неумолимо возраставшую кривую скорости, давно уже перевалившую за триста километров в час.

На горизонте показалось место нашего поворота.

Это была громадная башня в форме усеченного конуса, диаметром у основания в две сотни метров и высотою еще в сто, распахнутая, точно зев, навстречу небу. Стены подпирали внушительные контрфорсы из камня и железа. Наш трек и рельсы паровоза уходили внутрь через широкое отверстие; внутри, взлетев на стены – которые сужались кверху наподобие отлогого свода, – мы в один миг, удерживаемые инерцией, облетели всю пустотелую башню. Со стороны, наверное, казалось, будто пара мух что было духу семенят по потолку.